«Режим принудительного доверия» в Советской России,...

18/03/2016 12:18Журнальный зал | «Режим принудительного доверия» в Советской России, 1917-1941 годы

of 11http://magazines.russ.ru/nz/2013/6/8t.html

(/)

Журнальный залРусский

толстый журнал какэстетический феномен

Опубликовано в журнале: Неприкосновенный запас (/nz/) 2013, 6(92) (/nz/2013/6)

Алексей Тихомиров (/authors/t/altihomirov)

«Режим принудительного доверия» в Советской России, 1917-1941 годы

Алексей Александрович Тихомиров (р. 1979) – историк, сотрудник Университета имени Гёте (Франкфурт-на-Майне).

В 1936 году на экраны советских кинотеатров вышел фильм Ивана Пырьева «Партийный билет». Впервые широкойпублике был дан ясный ответ на вопрос, кому нужно доверять, а кому доверять нельзя. В киноэпопее партия инсценируетсякак высшая моральная инстанция, которая утверждает монополию над сферой доверия: она определяет и наделяет,дозирует и отбирает доверие как индивидуальный ресурс успешности, маркер статуса и показатель интеграции в советскоеобщество. Главная героиня Анна Куликова – образцовая коммунистка и активистка – влюбляется в Павла Каганова –скрытого кулака, убийцу и предателя, работающего на иностранную разведку. Павел втирается в доверие к Анне и ее семье,используя их высокий авторитет для стремительного взлета по партийной и карьерной лестнице. По заданию врага онпохищает партийный билет супруги, предавая ее доверие и любовь. Открытие пропажи оборачивается для Анныисключением из ВКП(б), публичным актом лишения доверия со стороны партии, совершающимся в кругу коллег,товарищей, друзей и супруга. Сцена суда над Анной показывает, как партия лишает советского человека доверия, заставляягероиню испытывать стыд, вину и раскаяние[1].

Партийный билет представлен в фильме как документ, удостоверяющий наличие доверия, как его материальныйэквивалент. Диктатура объективирует доверие в партийном билете как индикаторе принадлежности и знаке близости кцентральному источнику доверия – ВКП(б). Потеря членского билета приравнивалась к потере «большевистскойбдительности», «чести и доверия партии». Поэтому инцидент с Анной накануне начала Большого террора – это призыв кповышенной бдительности, к недоверию по отношению к повсюду скрытым врагам советского порядка. Фильм показывал,что партия требовала к себе полного доверия при игнорировании горизонтальных межличностных отношений. На экранахкинотеатров зритель сталкивался с демонстрацией принудительного доверия к партии, которую в сталинскойповседневности всеобщего недоверия переживали миллионы советских людей. Публичная инсценировка режимапринудительного доверия на экранах кинотеатров стала прологом к Большому террору, подстегивая эпидемиюдоносительства в качестве доказательства большевистской бдительности и преданности партии.

В этой статье я попытаюсь показать, что анализ грамматики доверия и недоверия в Советской России позволяет глубжепонять механизм укрепления стабильности и принятия населением политического порядка большевиков. Я утверждаю, чтозахват монополии на определение и объективирование, распределение и дозирование доверия и недоверия позволилгосударству и партии сформировать особый режим принудительного доверия[2]. Его жизнеспособность базировалась наудовлетворении базовой потребности человека в доверии за счет формирования веры в центральную власть (прежде всеголидерам государства и партии) при одновременном поддержании высокого уровня недоверия к государственныминститутам. С одной стороны, режим принудительного доверия позволял государству получить доверие населения за счетперсонификации политики и выстраивания каналов коммуникации с вождями «лицом к лицу», проводить эмоциональнуюмобилизацию населения и устанавливать дисциплину за счет многоуровневой социальной дифференциации населенияна своих – «друзей» – и чужих – «врагов». С другой стороны, режим принудительного доверия предоставлял индивиду шансизбавиться от угнетающего ощущения недоверия и заслужить доверие государства и партии, предоставлявшее гарантиипокровительства и безопасности, доступ к материальным и символическим ресурсам, необходимым для нормализацииповседневной жизни. В гораздо большей степени система принудительного доверия базировалась на соблюдении морально-нравственного кодекса чести, связывавших государство и население моральными узами взаимных обязательств и прав,гордости и стыда, и в гораздо меньшей степени она нуждалась в исправной работе законодательной системы,государственных институтов и гражданского общества.

Принудительное доверие как признак коммунистической модерностиПринудительное доверие как признак коммунистической модерности

Является ли термин «принудительное доверие» оксюмороном? Современные концепции о доверии дружно утверждают, чтотам, где есть принуждение, там нет доверия, что доверие и насилие несовместимы. Но соответствует ли данноеобщепринятое утверждение действительности? Последние три десятилетия социологи и политологи, психологи ифилософы, а также все чаще и историки активно работают с термином «доверие»[3]. Несмотря на широкий спектр теорийи концепций, их объединяет признание того факта, что ни одно из обществ не может существовать без доверия. Доверие,

Поиск

http://magazines.russ.ru/

http://magazines.russ.ru/nz/

http://magazines.russ.ru/nz/2013/6

http://magazines.russ.ru/authors/t/altihomirov

http://magazines.russ.ru/nz/2013/6/8t.html#_ftn1





согласно социологу Георгу Зиммелю, «является одной из важнейших объединяющих сил, действующих внутриобщества»[4]. Другой известный социолог – Никлас Луман – убедительно показал, что доверие стабилизирует социальныесвязи и снижает чувство опасности, делает окружающий мир менее сложным и более понятным[5]. Продолжая даннуютрадицию, исследователи усматривают в доверии продукт современности: основанное на двусторонней добровольнойкоммуникации доверие обеспечивает стабильность и прогресс, интеграцию и сотрудничество, создает ощущениепредсказуемости и надежной повседневности. Оно является ресурсом снижения рисков и источником укрепленияуверенности в завтрашнем дне[6]. Данные исследования о доверии возникли в рамках описания парадигмы «классической»западной модерности. В них доверие описывается как результат и признак становления западных демократий,базирующихся на торжестве прав человека, власти законов и надежности государственных институтов.

В рамках этой идеализированной интерпретации встает вопрос: а каким образом доверие возникает и работает в другихкультурных и исторических контекстах? И в особенности, как доверие функционирует, создается или компенсируется принедемократических – авторитарных и тоталитарных – режимах власти? Однозначного ответа на поставленный нами вопросдо настоящего времени не существует. Историки Уте Фреверт и Джеффри Хоскинг первыми отметили изменчивость иполисемантичную природу доверия[7]. Их заявление о том, что доверие имеет собственную историю, стало призывом кколлегам сделать его самостоятельным предметом исследований в широком хронологическим срезе[8]. В результатедоверие стало признанной темой исторических трудов[9]. Наоборот, недоверию до настоящего времени практически неуделялось внимания.

Интерпретации недоверия зачастую сводятся к констатациям его противоположности понятию доверия. Однако не все такпросто. Недоверие не является лишь антонимом доверия, но обладает рядом как схожих, так и отличных от него качеств.Луман называл недоверие «функциональным эквивалентом», обладающим наравне с доверием аналогичным эффектомснижения сложности социальной реальности[10]. Переформулировав тезис Лумана о том, что общество не можетсуществовать без доверия, я утверждаю, что политический порядок в Советской России был нежизнеспособен без наличиянедоверия. Недоверие формировало систему координат c жесткими правилами поведения и риторики, всеохватывающимиметодами контроля и надзора, безжалостными практиками включения и исключения. Внутри данной системы субъект могнайти покровительство и защиту, распознавать опасности и возможности, находить смыслы существования исотрудничества с режимом. В становлении советского социального и политического порядка недоверие являлось ключевымфактором в формировании эмоциональных уз между населением и государством. Более того, недоверие обладало такжеинтеграционным потенциалом для поддержания замкнутых сетей и сообществ с более радикальными механизмамиотделения своего от другого, исключения и стигматизации чужого, необходимых для поддержания режимапринудительного доверия. Общества недоверия демонстрируют гораздо больший потенциал негативной мобилизациинаселения, используя образы внутренних и внешних врагов в интересах государства.

Важно отметить, что доминирование «культуры недоверия» не исключает «культуру доверия», а наоборот, определяетформы, методы и практики доверия в авторитарных системах власти. В Советской России наблюдается становлениесобственной «культуры доверия». Она представляла собой режим принудительного доверия, который компенсировалдефицит «нормативной слаженности» и «прозрачности социальной организации» за счет патронажных сетей или«семейных ассоциаций взаимопомощи». Традиция персонифицированного доверия и легла в основу производствалегитимности советской власти. Наоборот, традиция недоверия к государственным институтам привела к формированиюфеномена принудительного доверия: к необходимости доверять партийным и государственным вождям, не рассчитывая приэтом на поддержку менее эффективных и более анонимных бюрократических структур. В обществе патронов и клиентовстабильность повседневности обеспечивалась в первую очередь не отлаженным функционированием законов и институтоввласти, а личными и неформальными узами. Патронаж гарантировал реализацию индивидуальных планов, решениенасущных проблем и защиту личных интересов. В рамках данного порядка первые лица советского государства и ВКП(б)воспринимались как высшие патроны, доступ к которым формировал чувства защищенности, ответственности ипрогнозируемости жизни в условиях насилия, дефицита и риска.

ХХ век зачастую ассоциируется с протекавшими в западных демократических государствах процессами укреплениядоверия, результатом которых стало развитие бюрократических структур и институтов, парламентской демократии игражданского общества[11]. Альтернативный сценарий модерности развивался в Советской России. Связь государства иобщества представляла собой смешение домодерных и модерных практик социальной организации и стиля управления.Концепции преданности, верности и подданичества доминировали в коммуникации со структурами и представителямивласти. Государственные институты использовались патронами и клиентами для решения личных проблем и отстаивания«семейных» интересов. Неписаные правила и неформальные практики играли гораздо большую роль, нежели соблюдениекодифицированных законов и практика судебного разрешения конфликтных ситуаций. В итоге высокий уровень недоверияв системе власти стал неотъемлемой характеристикой коммунистической модерности.

Феномен «множественных модерностей» базируется в том числе и на различных культурах доверия. Если либеральнаямодель модерности основывалась на плюралистичности выбора, то ключевая характеристика коммунистическоймодерности заключалась в отсутствии альтернатив на фоне одномерного сценария власти, предлагавшего населениюединственно возможный – «правильный» – путь развития на пути к коммунизму. Однопартийная диктатура, поутверждению Янниса Котсониса, получила эксклюзивное право создания социальной реальности, в которой «гражданствопонималось как инструмент принуждения к участию в конструировании интегрированного, научно обоснованногообщества»[12]. Коллективизация и индустриализация, Большой террор и политика государственного насилия являлисьсоставной частью советского сценария модерности. В нем рост инициированного властью недоверия являлся базовой












предпосылкой для продуцирования принудительного доверия к партии большевиков. Устранение политических альтернативпривело к ситуации заложничества: обществу не оставалось иного выбора, кроме как смириться с большевистскимсценарием власти и полагаться на партию в организации повседневности. Анализируя социальную практику написанияписем во власть, я реконструирую формирование культуры принудительного доверия в ранней Советской России в фокусекоммуникации индивида с высшими руководителями государства и партии.

Мужики и граждане: государство принудительного доверия – общество круговой поруки

В сентябре 1921 года землемер У. Фомин обратился «по долгу гражданина» с письмом к Михаилу Калинину. «Движимыйдоверием», автор комментировал опыт сбора продовольственного налога, отмечая пропасть недоверия в отношениях народаи власти:

«Значительная доля населения обезличена, не имеет голоса на собраниях, держится под подозрением, она несет все тяготыперед Республикой, дает больше всех хлеба и не пользуется почти никакими правами. Ему не доверяют, его боятся…Создалось страшное недоразумение и взаимное непонимание. Между Властью и народом образовалась непроходимая грань.[...] Неправильные действия здесь привели к тому, что власти начинают не верить. Думают, что все клонится намеренно ктому, чтобы вконец разорить сельское хозяйство, как разрушены фабрики и заводы. [...] Государство рубит сук, на которомсидит само. Нужно поближе стоять к народу, не бояться его, и тогда не будет места ни недовольству, ни апатии, низлоупотреблениям. [...] Нужно создать взаимное доверие»[13].

Очевидно, что автор письма обращается к рациональному использованию риторики доверия и недоверия, отдавая себеотчет в том, что легитимность политического режима базируется на отношениях доверия между властью и населением.Артикулируя проблему доверия населения к власти большевиков, землемер Фомин демонстрирует практику вступления вполе политической коммуникации, в котором участие субъекта в дискурсе о доверии и недоверии превращалось вцентральный ресурс выражения и защиты личных интересов, поиска личных смыслов участия в большой политике.Риторика доверия и недоверия создавала семантическое поле переговоров между населением и государством/партией,внутри которого авторы писем инсценировали себя как равноправных участников коммуникации, апеллируя к морали иразуму властных авторитетов.

Рост популярности самого термина «доверие» можно объяснить следующим: 1) всплеском ожиданий населения кпрограммным обещаниям большевиков и потребности в гарантах стабильности на фоне неопределенности будущего; 2)медиальной популяризацией этого понятия в публичных сферах – в печати, кино и в ходе показательных судебныхпроцессов; 3) политизацией понятия в работах большевистских вождей; 4) превращением понятия в социальную практику,как, например, выражение доверия через всеобщее голосование на собраниях, принятие в партию – как жест оказаниядоверия, а исключения из нее – как лишение доверия и так далее. Термин использовался и до революции. Однако вдореволюционной России в письменных прошениях и наказах, петициях и челобитных на имя царя доминировала риторикаверности, обращение к монарху в терминах «батюшка», «отец», «ваше императорское величество» в поисках милости иблагосклонности правителя. Патерналистский принцип организации российского государства стал определяющим вформировании связей монарха с населением: царь наделялся сакральным правом на практически безграничную власть надсудьбами своих подданных[14]. Восприятие государя в качестве наивысшего патрона и высшей апелляционной инстанцииподпитывалось репрезентациями монарха в качестве защитника справедливости и арбитра в отстаивании правды[15].

Революция потребовала разрыва с прошлым, отречения от риторики монархии и поиска нового языка в коммуникациимежду обществом и властью. Понятия доверия/недоверия трансформировались в центральные политические категории дляописания создаваемого социального порядка. Данному семантическому сдвигу способствовал переход от дореволюционногосмысла понятия «народ» в значении подданных царя к выражению «советские граждане»[16]. Формально советская властьнаделяла индивида правами и обязанностями, ожидала от него вовлеченности в политические трансформации, обещалаответить взаимностью в обмен на принятие и поддержку режима. Встречаемое в письмах популярное требование«заслужить доверие народа» – обращение к большевикам с просьбой действовать в интересах населения, а не против него,доказать свою легитимность, надежность, авторитет и взаимность. Однако на практике большевики приступили корганизации системы контроля и надзора за «советскими гражданами». Новый общественный порядок виделся Ленину вкачестве пространства доверия, выступающего альтернативой капиталистическому обществу недоверия, якобырухнувшему в России благодаря содружеству рабочих и крестьян под предводительством партии большевиков[17]. Напрактике ленинский термин трактовал доверие как дисциплину, когда население подчиняется партии большевиков каквысшей организующей и контролирующей инстанции.

Большевистское понимание доверия вобрало в себя традиционную семантику данного понятия, предполагавшего сильныеэмоциональные связи между персоной доверия и доверяющим. Доверие, согласно толковому словарю Сергея Ожегова,опиралось в первую очередь на моральные коннотации, так как предполагало высокие ожидания искренности идобросовестности от того, кому доверяют[18]. Также словарь Владимира Даля связывал доверие с делом чести – верой впорядочность, совесть и надежность персоны доверия[19]. И, наконец, энциклопедический словарь Брокгауза и Ефронапредлагал смысл, весьма пригодный для обоснования ведущей роли партии большевиков в монополизации сферы доверия,так как интерпретировал доверие как осознание человеком собственной слабости, неуверенности и, как следствие,потребности в признании авторитета[20]. Очевидно, все вместе данные комбинации смыслов понятия «доверия» определили











характер коммуникации власти и общества в Советской России. Партия большевиков становится местом продуцирования ираспределения доверия, а также высшей моральной инстанцией, призванной охранять стабильность создаваемой ею«дисциплины доверия».

Утверждение политического режима большевиков началось с острого кризиса доверия в отношениях власти и населения.Сами члены РКП(б) писали из регионов в центральные органы власти о растущем недоверии масс. Жестокость и насилиепродотрядов, конфискация имущества и разорение хозяйств создавали ощущение произвола, провоцируя поиск правды,справедливости и защиты у лидеров новой власти в столице[21]. «Письма во власть» сигнализировали о недоверии наместах в отношении местных руководителей и свидетельствовали о попытках выстроить мосты доверия с центральнойвластью. Таким образом, в традиционном для российской политической культуры русле в первые годы советской властипроисходит укрепление доверия к центральной власти при эскалации недоверия к местным органам управления.

Разрушение традиционных структур доверия, создававших чувство стабильности и уверенности в царской России, всовокупности с социальными потрясениями деревни и города создавали общую атмосферу недоверия[22]. После революциибольшевиков, как верно заметил Давид Пристленд, старые институты были разрушены, а новые были эффективны тольков том случае, когда всесильные вожди использовали их в своих личных интересах[23]. В результате патрон-клиентскиеотношения пронизали советский порядок и парадоксальным образом стали механизмом повышения эффективностиригидной бюрократической системы. Одним из ответов на массовую неуверенность и нестабильность стал механизмкруговой поруки.

По определению Алены Леденевой, «круговая порука описывает ситуацию, в которой все члены группы или замкнутогосообщества несут общую ответственность за действия и обязанности своих членов и, наоборот, каждый индивид можетбыть ответственным за поступки и обязанности целой группы, к которой он принадлежит»[24]. Как было убедительнодоказано в исследованиях Джеффри Хоскинга, Голфо Алексопулос и Владимира Козлова, круговая порука являлась (иявляется до настоящего времени) неким универсальным инструментом для производства доверия, или, вернее сказать,принудительного доверия, как ресурса социальной интеграции, источника производства лояльности и контроля задевиантным поведением индивида в условиях слабо развитых государственных институтов, отсутствия уважения к законами рудиментарности гражданского общества[25].

Деревенская община в царской России являлась колыбелью института круговой поруки. Общинный староста являлся дляместных жителей центральной фигурой доверия, обеспечивавшей регулирование горизонтальных социальных отношенийвнутри общины (принятие решений в урегулировании семейных конфликтов и помощи слабым хозяйствам) ивыстраивавшей коммуникацию с внешним миром – прежде всего с государством (сбор налогов и рекрутская повинность).Регулирование жизни и социальных отношений в общине осуществлялось через личные связи, базировавшиеся наперсонифицированном доверии. Таким образом, прототип старосты в российской политической культуре – центральнойперсоны доверия в общине – выполнял функцию медиатора в коммуникации населения с центральной властью: онаккумулировал недоверие и перерабатывал его в ценный ресурс легитимации и стабилизации порядка – в доверие. Данныепредставления о персонах доверия усиливались популярными идеями о царе-батюшке, необходимость которого длясоветского государства отмечал лично Сталин[26]. Образы старосты и батюшки использовались, с одной стороны, врепрезентациях большевистских лидеров, создававших чувство близости вождей к народу, а с другой, – принималисьищущим источники доверия населением, находящимся в экстремальных послереволюционных условиях.

Михаил Калинин в роли «старосты всесоюзного масштаба» – одна из проекций общинной организации повседневныхструктур доверия. Имидж защитника, помощника, чуткой и отзывчивой души – в особенности по отношению к крестьянам– сделал его одной из самых популярных фигур в ранней Советской России. Тысячи писем посылались на имя Калинина.Самые отчаянные искали правды на личном приеме в Москве. Калинин как выходец из крестьянской среды имел высокийавторитет справедливого защитника народа.

Хаос первых послереволюционных потрясений заставлял население взяться за перо и просить о помощи тех лиц, скоторыми связывались представления о старосте или прочими ресурсными патронами. Индивидуальные письма во властьна имя партийных и государственных лидеров – показатель поиска личных источников доверия в ситуации опасности инедоверия к внешнему миру. Письма отражают персонализированное восприятие государства, в котором личностьдоминирует над институтами и занимаемыми постами[27]. И это не удивительно. Доверие к конкретной личности посравнению с анонимной и бездушной работой бюрократической машины представлялось более понятным, надежным иэффективным. Для советских граждан обращения во власть – это стремление придать миру большой и жестокой политикичеловеческое измерение: «поговорить по душам» или «излить душу», то есть поделиться самыми сокровеннымиэмоциональными переживаниями. Практически в каждом письме звучит просьба о личном приеме у Калинина какпоследней надежде на помощь. «Ваше заключительное одно или два слова вдохновят, возможно, видоизменят и облегчатположение дела», – писала жительница Вязьмы, даже не сообщая о причинах своего обращения к «всесоюзномустаросте»[28].

Шейла Фицпатрик сводит многообразие ролевых позиций авторов писем к двум доминирующиммоделям: просителя и гражданина[29]. Охарактеризуем их как два идеальных типа авторов писем. Проситель занимаетпозицию слабого, беспомощного и бесправного субъекта, который апеллирует к ресурсам, авторитету и милостипатрона. Проситель бессилен и беспомощен, нуждается в помощи властных структур как в единственном шансе нарешение проблемы[30]. Как правило, в роли просителя выступало крестьянское население, или «мужики» и «бабы» (как













они сами идентифицировали себя в письмах), противопоставляемое городскому населению индустриальных центров, длякоторых в коммуникации с властью была характерна позиция гражданина. Если гражданин в диалоге с властью опиралсяна закон, право и гражданские свободы, отстаиваемые в государственных институтах, то мужики и бабы предпочиталииспользование традиционных механизмов круговой поруки и личного патронажа для организации повседневных структурдоверия. Личным правам и свободам они предпочитали модель просителя, взывая к эмоциям государственных лидеров –жалости, сочувствию, благосклонности. Как следствие эмоциональные связи просителя с государством были жесткоиерархизированы в рамках системы верности: речь шла о благодарности, уважении и любви к патрону со стороныпреданной и зависимой клиентелы.

Гражданин обладал отличной от просителя мотивацией: свое письмо он воспринимает как гражданскую обязанностьсообщать о проблемах, недостатках, слабых местах системы. Он/она обладает гражданскими правами и требует реализациисвоих обязанностей перед лицом государства. Несмотря на общее в позиции «просителя» и «гражданина» – ожиданиечуткости и доверия со стороны государства, – их различие разительно. Гражданин просит сочувствия, но не нуждается вжалости (как это происходит с просителем); гражданин просит заслуженной заботы, но не милости. Гражданин готоввыстраивать коммуникацию с властью на принципах двустороннего доверия: предоставления государством комплекса правв обмен на выполнение обязанностей перед отечеством. Стратегии поведения гражданина более рациональные, аэмоциональные связи с государством более сложные, базируются на долге и обязанностях перед государством, являющихсяответом на гарантию заботы и чуткости к каждому индивиду.

Несмотря на частое смешение ролей и моделей поведения, доминирующим типом обращения во власть в начальный периодправления большевиков являлся все же образ просителя. Крестьянское население, «мужики» и «бабы» были главнымиагентами сохранения общинных (домодерных, персонализированных) структур доверия. Одним из показателей живучестиобщинного сознания в Советской России стало крайне негативное отношение крестьян к так называемым «назначенцам»,«пришлым чужакам» или «кочевникам» – ставленникам советской власти в регионах, назначавшимся для проведения вжизнь политики большевиков[31]. В многочисленных письмах Калинину крестьяне жаловались на недоверие к чужакам ипросили ввести выборные должности для своих людей, наподобие института старосты. Характерноесознание мужика представлено в коллективном письме крестьян Ставропольского округа на имя «всесоюзного старосты»:

«Дорогой Михаил Иванович,

Вы, кажется, за время долгой и упорной борьбы за нас, трудящихся, хорошо изучили нашу крестьянскуюпсихологию. Достаточно мужика ласково принять и поговорить с ним по-хозяйски, по делу, погоревать с ним, чтовот, мол, в тяжеловатых условиях мы в нынешнем 24 неурожайном году, и простое мужицкое сердце всегдаоткликнется и последними средствами поделится, отдавая свои сбережения, понимая, что они не пропадут. Он дает ихтому, кого он сам избрал, и этот казначей никуда не убежит, как это было неоднократно с кочевниками»[32].

В экстремальных условиях сбора продналога и неурожая в 1924–1925 годах сельское население искало защиты иобъяснения происходящему, проецируя общинные и эффективные для локального сообщества структуры доверия икоммуникации на центральную власть. Доказательством принятия иерархичных ролей в коммуникации власти и народаслужит многое объясняющая подпись под процитированным выше письмом – «мужики».

Тем не менее письма во власть в 1920–1930-е годы писались, как правило, не коллективами, а отдельными индивидами[33].Данное обстоятельство сигнализировало о базовой человеческой потребности выстроить личные структуры доверия встремительно меняющихся контекстах повседневности. Другой особенностью писем во власть в 1920-е годы являласьличная подпись с указанием фамилии и имени автора, его почтовым адресом. Анонимных писем было мало. Это лишний разподтверждает потребность в персональном доверии и указывает на ожидание точечной ответной реакции властей поуказанному адресу, несмотря на возможные риски.

При анализе писем обнаруживаются типичные риторические структуры, нацеленные на завоевание доверия адресата,установление ощущения близости и искренности коммуникации. Первая часть – приветствия и установление контакта –включала как типичные уважительные приемы начала письма («Дорогой Иосиф Виссарионович», «Уважаемый МихаилИванович» и так далее), так и обращения, указывавшие на иерархичную семантику по шкале семейно-родственныхотношений («Дорогой дедушка», «любимый отец», «наш дядя» и так далее)[34]. В письмах Калинину акцентировалосьвнимание на общности крестьянского происхождения с расчетом на более чуткое понимание, сочувствие и ожиданиепомощи:

«Я пишу к Вам только потому, что Вы тоже крестьянин и рабочий и в настоящее время являетесь защитником иходатаем за бедноту»[35].

Порой авторы указывали адресату на занимаемую им должность как показатель проявленного народного доверия, требуяответного проявления доверия и заботы о каждом нуждающемся в помощи:








«Вы 10 лет правили ответственным постом, который доверили Вам все трудящиеся СССР [...] дорогой, уважаемыйдедушка Калинин»[36].

Пропаганда персонализированных, эмоциональных уз власти с населением подпитывала надежду на личную встречу свождями:

«Я верю, что в нашем Советском Союзе массы и правительство находятся в теснейшей связи, а потому это дает мнетвердости верить, что Вы поймете меня и дадите мне возможность лично видеть Вас»[37].

Короткая биографическая сводка в письме – центральный риторический прием, нацеленный на завоевание доверия вождей.Часто более подробная автобиография на нескольких страницах прикладывалась к письму. Авторы писем считалинеобходимым рассказать о своем происхождении, социальном и профессиональном статусах как признаках «классовойблагонадежности», ставшей ключевой характеристикой в определении официальной советской идентичности. Как правило,рассчитывая на доверие, авторы артикулировали принадлежность к партии большевиков, рабоче-крестьянскоепроисхождение, опыт преследований и ведения подпольной революционной работы в царской России[38]. Советскийсубъект конструировал личную идентичность и описывал свою жизнь как путь из «темноты» к «свету» (Игал Халфин),приписывая советской власти цивилизаторскую миссию просвещения, окультуривания, повышения сознательности[39]. Вданной части писем во власть миллионы советских граждан проводили работу над собой, переделывая собственныебиографии и подгоняя их к идеалам нового человека. Процесс конструирования личной идентичности вавтобиографической части писем был принципиально важен, так как позволял сконструировать эмоциональные связи сгосударством через артикулирование благодарности, уважения и любви к вождям:

«Я когда-то был беспризорным, неграмотным, валялся по станицам, переживал и голод и холод, а сейчас я чувствую,что стал человеком, да еще и специалистом. За это я многим обязан нашей любимой родине, партии, правительству,товарищу Сталину и Вам [М.И. Калинину. – А.Т.], за вашу заботу о нас – миллионах таких, как я»[40].

Как показывает анализ писем во власть, сюжет о личном знакомстве с большевистскими лидерами или о пересечении путейс вождями в прошлом являлся обоснованием ожидания их помощи. Очевидно, что многие авторы писем подобныезнакомства симулировали. Но были и счастливчики. Так, Молотов поддержал письменное обращение к нему бывшегосослуживца Аверина, одобрив просьбу о его снятии с работы парторга и переводе в Промакадемию для завершенияучебы[41]. В другом случае А.Н. Федорова напоминает Ворошилову личное знакомство в период подпольной борьбы, просязащиты от карательных органов для себя и мужа[42]. Очевидно, что вожди партии, вспоминая личное знакомство,действовали по схеме патронажа: использовали личные каналы связей и влияния для помощи клиентеле. Данные случаи,несмотря на единичность в огромном потоке писем, имели огромное значение для запуска механизма принудительногодоверия к государственным лидерам. Личные истории успешной доверительной коммуникации с вождем передавались изуст в уста, мобилизуя миллионы советских граждан взяться за перо и лелеять надежду на приобретение авторитетногопатрона. При этом успех в коммуникации с вождями был равноценен выигрышу в лотерею, как назвала эту ситуациюШейла Фицпатрик.

Содержание многих писем сводилось к просьбе сделать исключение из правил: поступиться нормами и обычнойпрактикой ради демонстрации чуткости к потребностям и проблемам отдельного субъекта. Голфо Алексопулоспришла к выводу, что сами лишенцы легитимировали практику лишения гражданских прав, прося в письменныхобращениях во власть относиться к их случаям как к исключениям из правил[43]. Данное заключение в совокупностис проанализированными нами письмами позволяет сделать более обобщенный вывод: просьба сделать исключение изправил входила в повседневный регистр социальных практик советского субъекта. Прося сделать что-либо в«порядке исключения», советские граждане подтверждали общее представление о неэффективности государственныхинститутов, приписывая при этом абсолютную власть лидерам государства и партии. Тем самым они оправдывалипренебрежение правами и нормами, законами и институтами ради сиюминутной и одноразовой милостивышестоящего чиновника-патрона.

На грани доверия и недоверия: суицид как реакция на недоверие

Наиболее экстремальной пограничной ситуацией на грани доверия и недоверия являлся суицид. Данная проблема подробнодокументирована в письмах советских людей, которые, отчаявшись справиться с атмосферой тотального недоверия,оказывались перед дилеммой жизни и смерти. Волна самоубийств была зафиксирована в рядах «лишенцев» и их детей[44];среди студентов после чистки вузов в 1924–1925 годов[45]; выдвиженцев, которых государство обрекало на стремительныйвзлет и еще более стремительное падение. Жизнь в 1920–1930-х годах была неразрывно связана с непредсказуемостью













будущего, невозможностью объяснить происходящее и глубоким разочарованием. Государство принимало репрессивныемеры даже по отношению к тем, кто еще вчера сражался за победу революции. Всепоглощающий страх перед угрозойпасть жертвой террора наряду с параноидальным поиском врагов среди своихсоздавали нервное напряжение, вели кморальному и физическому истощению, создавали ощущение тупика, единственным выходом из которого виделосьсамоубийство.

Трагичным документом обращения во власть человека, оказавшегося на грани жизни и смерти, является письмобеспартийного студента Томского университета Н. Панченко на имя наркома просвещения Анатолия Луначарского. Авторописывает невыносимое состояние нервного истощения вследствие агрессивного давления ГПУ, пытающегося завербоватьего тайным агентом, несмотря на многочисленные отказы. История Панченко – типичный случай индивида, отказавшегосяпринимать правила игры в принудительное доверие. Все началось в 1925 году, когда автор письма под угрозами сотрудникаГПУ подписал согласие стать тайным агентом. Однако Панченко не выполнял обязанностей и доносов не писал. Какследствие сотрудники ГПУ многократно подвергали студента допросам, угрожая исключением из вуза, ссылкой и дажерасстрелом. Письмо Панченко завершается мольбой о помощи:

«Дальше жить так невозможно… Тяжелый гнет в течение трех лет достаточно уже истрепал меня. Теперьединственный исход – это самоубийство. Вы с этим согласитесь, ведь иного ничего не может быть. Куда обратитьсяза помощью? Кто может повлиять на дела этого учреждения? К прокурору, который помещается в одном здании сГПУ и, конечно, ему все незаконные дела известны, – я думаю обращаться бесполезно. И вот решил обратиться кВам, товарищ Луначарский. Умирать слишком тяжело – жаль старуху мать, которая так любит меня. Прошу Вас,сделайте, что возможно! Буду обязан Вам своей жизнью»[46].

Самоубийство было очень чувствительной темой для советского государства: сам факт размышления гражданина овозможности совершения самоубийства оценивался властными инстанциями в качестве проявления недоверия индивида ксоветскому порядку[47]. Возможно, именно по этой причине государство чутко реагировало на письменные обращенияграждан, в которых содержалась угроза совершения самоубийства. Суицид являлся радикальным проявлениемавтономности субъекта, его ответом на государственную политику недоверия, когда собственная жизнь становиласьпоследним ресурсом переговоров с властью о личном спасении.

Данный тезис подтверждает письмо ветерана революционного движения Екатерины Ройзман генеральному прокуроруСССР Андрею Вышинскому. После внезапного ареста по доносу соседа Ройзман выдвигает власти смелый ультиматум: «Ятребую немедленного полного освобождения, в противном случае я отвечу самоубийством, предельный срок для ответа 15июля»[48]. 11 июня получила от Вышинского краткий ответ с сообщением о проведении расследования и спасительнымсловом «ждите».

Настоящее письмо вскрывает механизм функционирования принудительного доверия в ситуации, пограничной междужизнью и смертью: оказавшиеся жертвами политики насилия и террора граждане были принуждены доверятьгосударственным лидерам как наивысшей апелляционной инстанции. Реагируя на требование Ройзман, Вышинскийруководствовался принципом укрепления советского порядка: он подтверждал правовую и юридическую монополиюгосударства над телом индивида (даже врага народа), блокировал самоубийство как антигосударственный актиндивидуализации, а также включал автора в систему принудительного доверия – подчинения субъекта советскому порядкуи поддержки минимального уровня доверия к государству.

Заключение

Письма лидерам государства и партии стали важным инструментом продуцирования общего доверия к политическомупорядку большевиков. Они позволяли вытеснить повседневный опыт недоверия, найти источники стабилизации инормализации повседневности за счет коммуникативного слияния со всемогущими вождями. Через использование риторикидоверия/недоверия авторы писем устанавливали эмоциональные связи с государством и боролись за воплощение в жизньличных, профессиональных, экономических интересов. Письма во власть являлись таким образом составной частьюпроцесса формирования советского государства и общества в режиме принудительного доверия. Авторы писеминтроецировали опыт советской действительности, конструируя новые идентичности и создавая новые смыслы жизнипосле революционных потрясений.

Не законы, институты и права, а доверие и эмоциональные узы внутри замкнутого общества, функционировавшего позаконам патрон-клиентских отношений, являлись звеном, связующим индивида с властью. Данную тенденцию при анализефункционирования кружков русской интеллигенции впервые отметила Барбара Уокер. Она доказала ключевую рольэмоциональных патерналистских связей в этих кружках, необходимых для реализации личных интересов, полученияпокровительства и достижения экономических успехов. Причину данной кружковой культуры исследовательницаусматривает в слабости «универсальных связей капиталистического рынка и уз гражданского общества»[49]. Настоящийаргумент приобретает особую значимость при взгляде на раннее советское государство в целом: суровая советскаяповседневность требовала поиска покровителей и защитников для нормализации повседневности в условияхнестабильности и отсутствия ясных перспектив. Эмоции превращались в доступный и эффективный ресурс выстраивания







политической коммуникации с властью, особым образом дозируя риторику доверия/недоверия. Письма к лидерам являлисьсвоего рода попыткой заключения «патронажного контракта», нацеленного на защиту со стороны ресурсного,авторитетного и влиятельного патрона[50]. Не случайно Уте Фреверт делает предположение о доминировании категорииверности, а не доверия в семантическом поле политической коммуникации сталинской России[51]. Но это только однасторона медали.

Другой стороной проблемы является то обстоятельство, что письма советским лидерам показывают высокий уровеньиндивидуальной активности в формировании патерналистских отношений и торге о доверии/недоверии. Речь шла именно одоверии, потому что, несмотря на риски репрессий и преследований, в письмах описывался комплекс личных надежд,индивидуальных потребностей и частных представлений о будущем, удовлетворение которых ожидалось со стороныгосударства и партии. Реагирование структур власти на запросы населения виделось гражданами базовой предпосылкой длясотрудничества, солидарности и участия в большевистском проекте строительства нового государства, нового общества инового человека.

Официально письма во власть интерпретировались в качестве отражения процесса формирования «политическисознательных граждан» – центральной цели ВКП(б) на пути формирования нового человека. Согласно большевистскойидеологии, новый человек являлся частью коллектива, в котором частное подчинялось общему, а индивидуальноерастворялось в общественном. Однако создание государственной бюрократической машины по работе с письмаминаселения обернулось прямо противоположным эффектом: движущей силой письменных обращений во власть являлосьвыражение индивидуальных проблем и интересов, защита личных прав и обязанностей или же просто донесение до властикритических замечаний о политике государства и партии. Вопреки пропагандистским историям о принесении частнойжизни на алтарь революции в письмах во власть советские люди описывали личный опыт и представляли себя в качествеиндивидов с ограниченной, но все же очевидной степенью автономности. Они гибко использовали, приспосабливали,манипулировали официальными идеалами, предписанными ролями и эмоциональной риторикой для реализации личныхинтересов и защиты своих прав[52]. Советский субъект был просителем игражданином одновременно, ловко комбинируядве ключевые модели коммуникации с властью. В итоге письма во власть стали «ахиллесовой пятой» советскогогосударства, которое несколько десятилетий спустя рухнуло от неразрешимого парадокса: нелиберальная системасодействовала формированию либерального субъекта, который был вынужден доверять государству и партии, но в то жевремя формировал индивидуальный опыт отстаивания свободы за счет генерирования личных смыслов, интересов ипотребностей как неотъемлемой части повседневности в условиях диктатуры[53].

[1] Kaganovsky L. Visual Pleasure in Stalinist Cinema. Ivan Pyr’ev’s The Party Card // Kiaer Ch., Naiman E. (Eds.). EverydayLife in Early Soviet Russia: Taking the Revolution Inside. Bloomington: Indiana UP, 2006. P. 35–60; Shcherbenok A. The Enemy,the Communist, and Ideological Closure in Soviet Cinema on the Eve of the Great Terror (The Peasants and The Party Card) //Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2009. Vol. 10. № 4. P. 753–777.

[2] Термин «принудительное доверие» ввела в научный оборот Алена Леденева при рассмотрении феномена круговойпоруки. См.: Ledeneva A. The Genealogy of «Krugovaya Poruka»: Forced Trust as a Feature of Russian Political Culture //Marková I. (Ed.). Trust and Democratic Transition in Post-Communist Europe. Oxford: Oxford UP, 2004. P. 85–108.

[3] Например: Govier T. Social Trust and Human Communities. Montreal: McGill-Queen’s UP, 1997; Sztompka P. Trust. ASociological Theory. Cambridge: Cambridge UP, 1999; O’Neill O. A Question of Trust. Cambridge: Cambridge UP, 2002; FrevertU. (Ed.). Vertrauen. Historische Annäherung. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2003;Экономика и социология доверия /Сост. Ю. Веселов. СПб., 2004; Lehmbruch B.Networks of Distrust: The State, Business Associations, and Inter-Enterprise Ties inPost-Soviet Russia. Wiesbaden: VS Verlag für Sozialwissenschaften, 2005; Markova I., Gillespie A. (Eds.). Trust and Distrust:Sociocultural Perspectives. Charlotte: Information Age Pub, 2008.

[4] Wolff K.H. (Ed.). The Sociology of Georg Simmel. Glencoe: Free Press, 1950. P. 318.

[5] Luhmann N. Vertrauen. Ein Mechanismus der Reduktion sozialer Komplexität. Stuttgart: Enke, 1968.

[6] Например: Fukuyama F. Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity. London: Penguin Books, 1995; MisztalB. Trust in Modern Societies: The Search for the Bases of Social Order. Cambridge: Polity Press, 1996; Braithwaite V., Levi M.(Eds.).Trust and Governance. New York: The Russel Sage Foundation, 1998.

[7] Frevert U. Vertrauen. Historische Annäherung an eine Gefühlshaltung // Benthien C., Fleig A., Kasten I. (Eds.). Emotionalität.Zur Geschichte der Gefühle. Köln; Weimar; Wien: Böhlau, 2000. P. 179–197; Hosking G. Why We Need a History of Trust? //Reviews in History. 2010. № 287 (www.history (http://www.history/). ac.uk/reviews/review/287a).

[8] Frevert U. Vertrauen. Historische Annäherung.

[9] Ibid.; Hosking G. Trust and Distrust: A Suitable Theme for Historians // Transactions of the Royal Historical Society. 2006.Vol. 16. P. 95–115.

[10] Luhmann N. Op. cit. P. 48.





http://magazines.russ.ru/nz/2013/6/8t.html#_ftnref1







http://www.history/






[11] Wittrock B. Modernity: One, None, or Many? European Origins and Modernity as a Global Condition // Eisenstadt S.N.(Ed.). Multiple Modernities. New Brunswick: Transaction Publishers, 2002. P. 34–35; Smith S.A. Revolution and the People inRussia and China. A Comparative History. Cambridge: Cambridge UP, 2008. P. 5–7, 205–227; Hoffmann D.L. Cultivating theMasses. Modern State Practices and Soviet Socialism, 1914–1939. Ithaca: Cornell UP, 2011. P. 2–4.

[12] Kotsonis Y. Introduction: A Modern Paradox – Subject and Citizen in Nineteenth- and Twentieth-Century Russia // HoffmannD.L., Kotsonis Y. (Eds.). Russian Modernity: Politics, Knowledge, Practices. Basingstoke: St. Martin’s Press, 2000. P. 9.

[13] Письмо землемера У. Фомина М.И. Калинину, 19 сентября 1921 г. // Письма во власть, 1917–1927: заявления,жалобы, доносы, письма в государственные структуры и большевистским вождям. М., 1998. С. 282–283.

[14] Хархордин О. Что такое «государство»? Русский термин в европейском контексте? // Понятие государства вчетырех языках. Сборник статей / Сост. О. Хархордин. СПб., 2002. С. 152–217, особенно с. 168–175; Лор Э.Гражданствои подданство. История понятий // «Понятия о России»: к исторической семантике имперского периода / Сост. Д.Сдвижков, И. Ширле. М., 2012. Т. 1. С. 197–222.

[15] См.: Киселев М.А. Правда и закон во второй половине XVII – первой четверти XVIII века: от монарха-судьи кмонарху-законодателю / «Понятия о России»… С. 49–65.

[16] Хархордин О. Основные понятия российской политики. М., 2011. С. 171–172.

[17] Доклад совета народных комиссаров, 5 июля // Ленин В.И. Полное собрание сочинений. М., 1962. Т. 36. С. 500.

[18] Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 2003. С. 166.

[19] Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка(http://slovardalja.net/ (http://slovardalja.net/) word.php?wordid=6546).

[20] Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. СПб., 1890. Т. 20. С. 842–843.

[21] Жалоба Е.Ф. Ланитиной В.И. Ленину, 31 января 1922 г. // Письма во власть, 1917–1927. С. 305–306.

[22] См. статью Джеффри Хоскинга, опубликованную в этом номере «НЗ».

[23] Priestland D. Stalinism and the Politics of Mobilization. Ideas, Power, and Terror in Inter-War Russia. Oxford: Oxford UP,2007. P. 52.

[24] Ledeneva A. The Genealogy of «Krugovaya Poruka»… P. 86.

[25] Idem. How Russia Really Works: The Informal Practices that Shaped Post-Soviet Politics and Business. Ithaca: Cornell UP,2006; Hosking G. Forms of Social Solidarity in Russia and the Soviet Union // Markova I. Op. cit. P. 47–62; Alexopoulos G. Stalinand the Politics of Kinship: Practices of Collective Punishment, 1920s–1940s // Comparative Studies in Society and History. 2008.Vol. 50. № 1. P. 91–117; Kozlov V.Denunciation and Its Functions in Soviet Governance: A Study of Denunciations and TheirBureaucratic Handling from Soviet Police Archives, 1944–1953 // Journal of Modern History. 1996. Vol. 68. № 4. P. 867–898.

[26] Brandenberger D.L., Dubrovsky A.M. «The People Need a Tsar»: The Emergence of National Bolshevism as StalinistIdeology, 1931–1941 // Europe-Asia Studies. 1998. Vol. 50. № 5. Р. 873.

[27] См.: Лившин А. Настроения и политические эмоции в Советской России: 1917–1932 гг. М., 2010. С. 90; БаберовскиЙ. Доверие через присутствие. Домодерные практики власти в поздней Российской империи // Ab Imperio. 2008. № 3. С.71–95.

[28] Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. Р-7523. О. 24. Д. 122. Л. 11.

[29] Fitzpatrick Sh. Supplicants and Citizens: Public Letter-Writing in Soviet Russia // Slavic Review. 1996. Vol. 55. № 1. P. 103–105.

[30] Ibid. P. 81.

[31] См. также: Лившин A. Указ. соч. С. 108.

[32] Письмо крестьян Ставропольского округа М.И. Калинину, 20 марта 1925 г. // Письма во власть, 1917–1927. С. 417.

[33] Fitzpatrick Sh. Op. cit. P. 80.

[34] Письмо Михаилу Калинину от школьника Горбачева с просьбой прислать деньги на лапти и книгу для учебы в школеначинается словами «Дорогой наш дедушка… слыхал я про Вас, что Вы очень добрый» (см.: Письма во власть, 1928–1939: заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и советским вождям. М.: РОССПЭН, 2002. С.72).

[35] Там же. С. 488.










http://slovardalja.net/



















[36] Там же. С. 82–83.

[37] ГАРФ. Ф. Р-7523. О. 24. Д. 123. Л. 204.

[38] См. также: Лившин А. Указ. соч. С. 32–33.

[39] Например: «Когда приехал в армию, то меня научили грамоте, и я увидел свет и стал понимать все, что нас советскаявласть ведет в рай земной, ну а кулакам ад» (Письма во власть, 1928–1939. С. 82–83); см. также: Halfin I. From Darkness toLight: Student Communist Autobiography during NEP // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1997. Vol. 45. № 2. S. 210–236.

[40] ГАРФ. Ф. Р-7523. О. 24. Д. 125. Л. 50.

[41] Письмо С. Аверина Молотову, 2 мая 1935 г. // Письма во власть, 1928–1939. C. 268–270.

[42] Письма во власть, 1928–1939. C. 111–112.

[43] Alexopoulos G. Victim Talk: Defense Testimony and Denunciation under Stalin // Hoffmann D.L., Kotsonis Y. (Еds.). Op.cit. P. 215.

[44] Idem. The Ritual Lament: A Narrative of Appeal in the 1920s and 1930s // Russian History. 1997. Vol. 24. № 1-2. P. 127.

[45] Письма во власть, 1917–1927. C. 374.

[46] Письма во власть, 1928–1939. С. 107–108. О практике принуждения к сотрудничеству с ГПУ см. также: Письмо Е.П.Сеньковского Молотову, 9 сентября 1932 г. // Письма во власть, 1928–1939. С. 191–192.

[47] Pinnow K. Lost to the Collective. Suicide and the Promise of Soviet Socialism, 1921–1929. Ithaca; London: Cornell UP, 2010.

[48] Телеграмма Е.М. Ройзман И.А. Акулову, 26 мая 1935 г. // Письма во власть, 1928–1939. С. 272.

[49] Уокер Б. Кружковая культура и становление советской интеллигенции: на примере Максимилиана Волошина иМаксима Горького // Новое литературное обозрение. 1999. № 40.

[50] Walker B. Kruzhok Culture: The Meaning of Patronage in the Early Soviet Literary World // Contemporary European History.2002. Vol. 11. № 1. P. 108.

[51] Frevert U. Does Trust Have a History? // Max Weber Lecture № 1. 2009. European UniversityInstitute(http://cadmus.eui.eu/bitstream/handle/1814/11258/MWP_LS_2009_01.pdf?sequ...(http://cadmus.eui.eu/bitstream/handle/1814/11258/MWP_LS_2009_01.pdf?sequence=1)); Idem. Wer um Vertrauen wirbt,weckt Misstrauen: politische Semantik zwischen Herausforderung und Besänftigung // Eurozine. 2009. 13 januar(www.eurozine.com/articles/2009-01-13-frevert-de.html (http://www.eurozine.com/articles/2009-01-13-frevert-de.html)).

[52] Александру Лившину удалось убедительно показать, как борьба за восстановление прав на частную собственностьпосле волны государственных экспроприаций в 1920-е годы стала главным мотивом массовых письменных обращений ворганы советской власти (cм.: Лившин А. Указ. соч. С. 203–209).

[53] См. также: Krylova A. The Tenacious Liberal Subject in Soviet Studies // Kritika: Explorations in Russian and EurasianStudies. 2000. Vol. 1. № 1. P. 119–146.

Tweet 0НравитсяНравится

КОНТАКТЫ

По всем вопросам обращаться к

Сергею Костырко

Адрес для писем: [email protected]

(mailto:[email protected])

ПРОЕКТЫ

Рефлексии

Клуб ЖЗ

Академия современной

русской словесности

Премия «Поэт»

Страница премии Андрея

Белого

ЖУРНАЛЫ

https://twitter.com/intent/tweet?original_referer=http%3A%2F%2Fmagazines.russ.ru%2Fnz%2F2013%2F6%2F8t.html&ref_src=twsrc%5Etfw&text=%D0%96%D1%83%D1%80%D0%BD%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D1%8B%D0%B9%20%D0%B7%D0%B0%D0%BB%20%7C%20%C2%AB%D0%A0%D0%B5%D0%B6%D0%B8%D0%BC%20%D0%BF%D1%80%D0%B8%D0%BD%D1%83%D0%B4%D0%B8%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%BE%D0%B3%D0%BE%20%D0%B4%D0%BE%D0%B2%D0%B5%D1%80%D0%B8%D1%8F%C2%BB%20%D0%B2%20%D0%A1%D0%BE%D0%B2%D0%B5%D1%82%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B9%20%D0%A0%D0%BE%D1%81%D1%81%D0%B8%D0%B8%2C%201917-1941%20%D0%B3%D0%BE%D0%B4%D1%8B&tw_p=tweetbutton&url=http%3A%2F%2Fmagazines.russ.ru%2Fnz%2F2013%2F6%2F8t.html

















http://cadmus.eui.eu/bitstream/handle/1814/11258/MWP_LS_2009_01.pdf?sequence=1

http://www.eurozine.com/articles/2009-01-13-frevert-de.html



mailto:[email protected]

http://magazines.russ.ru/nz/2013/6/8t.html#





«Режим принудительного доверия» в Советской России,...

Documents

Transcript of «Режим принудительного доверия» в Советской России,...