Владислав Бачинин

«ДОСТОЕВСКИЙ – КОЗЁЛ»(Об антропологии литературы Валерия Подороги)

В.А.Подорога. Мимесис. Материалы по аналитической антропологиилитературы в двух томах. Том I. Н. Гоголь. Ф. Достоевский. – М.: Культурнаяреволюция, Логос, Logos-altera. 2006. – 688 с. (Книга вторая. Рождение двойника.Логика психомимесиса и литература Ф. Достоевского. С. 309-685)

Эманюэль Ландольт. Антропология предельной открытости: ВалерийПодорога. – Новое литературное обозрение. 2012, №114.

Постмодернистские игры с Достоевским

Сегодня слово постмодернизм можно смело употреблятькак синоним слова современность. Мы уже с головойпогружены в постмодерн и плывем, уносимые егонеоборимым течением неведомо куда. При этом видим, какизменяются социальные и культурные ландшафты, какменяется духовный облик людей, ближних и дальних, иначинаем догадываться, что, вероятно, и с нами самимипроисходит то же самое.

Постмодернистское сознание убеждено, что вкультурном мире, где оно обитает, всё позволено. Онолюбит игры без правил. Ему нравится брать фрагментыразных культурных эпох и миров, чтобы составлять из нихзамысловатые мозаики, коллажи, калейдоскопы.Торжественная строгость, этический пафос и возвышенныйдраматизм классики ему глубоко чужды. Для него наиболееважны не понятия Бога, порядка, смысла, разумности,восхождения к идеалу и совершенству, а ситуациибеспорядка, бессмыслицы, безумия, интеллектуальныхблужданий, духовной неприкаянности, душевнойрастрёпанности и расхристанности. Оно движется «безруля и без ветрил», не видит маяков, не ориентируетсяни по звездному небу над ним, ни по моральному законувнутри него, а кочует от предмета к предмету, никем и

ничем не сдерживаемое и само не ведающее того, что ему,в сущности, надобно.

Если на небосклоне классического сознания всегдаприсутствовал Бог в качестве главного ориентира, токочующая постмодернистская мысль не регулируетсяникаким высшим началом, а растекается по пространствами временам, ни к чему не привязываясь и вбирая любойопыт, попадающийся ему по пути, независимо от того,положительный он или негативный, созидательный илиразрушительный. В этих своих странствиях она довольночасто оказывается у границ галактики смыслов, образов,идей, ценностей, имя которой «Достоевский». Когда жеона, не имеющая должной духовной подготовки, пытаетсявторгнуться в нее, то начинают возникать различныекурьезы.

Они случаются с художественным сознаниемсовременных деятелей литературы и искусства, которые всвоих произведениях пытаются воспроизводить отдельныефрагменты творческого мира Достоевского, заимствуют егоидеи и образы для решения собственных творческих задач.В этом ряду пребывают «Желток яйца» В. Аксёнова, «Новаямосковская философия» В. Пьецуха, «Dostoyevsky-trip» В.Сорокина, «Ф. М.» Б. Акунина, «Т.» В. Пелевина. В этиххудожественных текстах авторы творят с Достоевским всё,что им заблагорассудится: заставляют его встречаться сКарлом Марксом, делают героем компьютерных игр,выдумывают истории с несуществующими рукописямиписателя и т. д. и т. п. Стремясь за счет Достоевскогоинтеллектуализировать свои высказывания о сущем идолжном, они, как правило, не только не дотягивают доего уровня, но, напротив, стремятся опустить классикадо себя. Достоевский оказывается для них слишкомкрупной птицей, с которой они не в силах совладать.Так, его мысли о Боге, его художественная теологиясовершенно неподъёмны для секулярного сознания,поэтому оно в лучшем случае довольствуется толькомыслями о человеке, оголенной антропологией.Онтологически заданная, неразрывная диада «Бог-человек»

произвольно и одновременно насильственно расчленяетсяна две части, антропология отсекается от теологии. Врезультате постмодернистское художественное сознаниестановится обладателем усеченной и, как правило,довольно уродливой антропологии. Полагая, что имеетдело с антропологией Достоевского, оно пытается с неючто-то делать, как-то ею оперировать и при этом, какправило, терпит духовные «конфузии».

Лестница Раскольникова

Не менее свободно обращается с Достоевским и егогероями обыденное сознание людей, далеких от искусств инаук, но наслышанных о Достоевском и пытающихся вкаких-то частных, отдельных ситуациях по-своемуперетолковывать те скромные сведения о писателе и еготворчестве, которыми они располагают. Мне вспоминаетсяодин, уже сравнительно давний факте окололитературной,а точнее, внелитературной жизни. На исходе XX века, в1998 году Игорь Золотусский опубликовал памятный многими по сей день очерк «На лестнице у Раскольникова». Внем были приведены надписи, увиденные им в том домеблиз Сенной площади, куда Достоевский «поселил»главного героя романа «Преступление и наказание». Нагрязной, ободранной стене, тянущейся вдоль лестницы,ведущей в каморку Раскольникова, были разбросаныразличные письмена. Это были послания нового племени,«младого, незнакомого» к своему виртуальному ровеснику.Последний воспринимался анонимными адресантами не каквымышленная фигура, но как живой человек и, к тому же,современник.

Тон и дух этих надписей были весьма примечательны.Только две из них содержали ноты укора, сострадания ижелания помочь бедолаге студенту, умудрившемуся пособственной воле провалиться в мрачнейшую бездну:«Родя, не надо было» и «Родя, позвони». Все жеостальные были пронизаны совершенно иным настроем. Вних царил злой дух безжалостной брутальности и

агрессивности. Вот они: «Классный парень. Правильно еетопором», «Молодец, что грохнул эту с-у» [следуетгрязное ругательство. - В.Б.], «Yes, грохнул эту с-у[то же ругательство. - В.Б.], так ее, жидовку», «Родя –киллер», «Родя жив», «Родя, успехов тебе в твоихкровавых делах», «Родя, старушек еще много». Венцомэтого наскального творчества была фраза: «Достоевский –козел».1

Можно сколько угодно возмущаться этойнезамысловатой игрой молодых умов, этим доморощеннымницщеанством. Но гораздо лучше всё-таки не ругаться, неплакать и не смеяться, а понимать. Разумеется,понятно, что перед нами зеркало, в котором отразилисьне столько Достоевский с Раскольниковым, сколько мысами с теми, кто живет рядом с нами. Понятно, что этинадписи передают дух нашего времени, свидетельствуют осостоянии наших умов и нравов, о гибельной аномии,поразившей наши души. Но не менее важно понять механикуи внутреннюю логику подобного снижения уровнявосприятия идей и образов Достоевского. Каковы истокитакой аберрации литературного зрения? Как сталивозможны интерпретации такого рода, не оставляющиекамня на камне от высоких замыслов русского гения? Чтоза переворот произошел в русском сознании,воспринимающем ныне классические тексты великогочеловеколюбца с точностью до наоборот? Достоверныеответы на эти новые «проклятые» вопросы еще не скоростанут достояниям нашего массового сознания.

В начале было тело

Кроме уже указанных двух сфер, обыденной ихудожественной, существует еще и третья - гуманитарноесознание современных аналитиков, философов, филологов,социологов, психологов, пытающихся не просто понять, нои проинтерпретировать Достоевского таким образом, чтобы1 Золотусский И. Интеллигенция: смена вех. Критика. Эссе. Портреты. - М.: Русский мiръ. 2008. С. 224.

он соответствовал тем критериям, которые им кажутсянаиболее убедительными. Данная областьдостоевсковедения – наиболее сложная, самая трудоемкая,требующая гигантских интеллектуальных затрат. Здесь ужене обойтись топорными афоризмами и легковеснымихудожественными трюками. Поэтому на данном поприщетрудится не так уж много желающих. Аналитиков-постмодернистов, пытающихся проникнуть с помощью своеготеоретического инструментария в мир Достоевского ивсерьез там поработать в России единицы.

Вся эта история вспомнилась мне после того, как яознакомился с фундаментальным исследованием известногороссийского философа Валерия Подороги, посвященнымтворчеству Достоевского. Этот аналитический текст, каки прочие тексты Подороги, читать нелегко. Он пребываетвнутри той интеллектуальной парадигмы, у которой свойязык, особая оптика и к которой большинствосовременных гуманитариев только еще привыкают. Имя этойпарадигмы – постмодернизм. С каждым годом мы всё глубжепогружаемся внутрь нее, всё плотнее она нас захватываети засасывает и, конечно же, требует от гуманитарногосознания ясного понимания своей природы.

Когда мы говорим о Достоевском, о проблемахаутентичного понимания и истолкования его текстов, то,как правило, сталкиваемся с двумя полярными подходами.Один из них опирается на классические традициибиблейско-христианского миропонимания, другой носитсугубо секулярный характер.

На рубеже тысячелетий именно секулярная методологияоблеклась в постмодернистские интеллектуальные одеяния.Ныне ее представители едва ли не повсеместно претендуютна права интеллектуального лидерства в миресовременного гуманитарного знания. Этот процессзатронул и сферу достоевсковедения. Яркий пример тому –творчество В. Подороги. Философам оно хорошо известно.Что же касается литературоведов, то те не слишком частообращаются к текстам Подороги. Они их, как будто, чем-то отпугивают - то ли языком акцентированного

постмодернизма и специфическим стилем мышления, то лиеще чем-то. Но дело, скорее всего, не в пугливости, а вчем-то ином. Похоже, что здесь заявляют о себе признакирасхождений не столько методологического, сколькомировоззренческого, религиозно-философского характера.

Те, кто не жалеют сил и времени на Достоевского,на вчитывание и вдумывание в его тексты, как правило,многое вбирают в себя от него. Они, как бы поневоле,принимают его картину мира, проникаются мыслью о том,что мир - это не замкнутая, антропоцентричная галактикаГуттенберга, а теоцентричная, бесконечная ВселеннаяБога. Не так ведет себя, однако, постмодернистскоесознание. Не склонное «приспосабливаться кДостоевскому», изменять своим секулярным убеждениям,оно, как правило, предпочитает двигаться иным путем ипытается переводить Достоевского на собственный,секулярный язык и в итоге конструирует своегособственного Достоевского.

В недавней, совсем свежей публикации журнала«НЛО»2, посвященной творчеству В. Подороги, ее авторЭмманюэль Ландольт совершенно справедливо отмечает, чтокогда-то, почти четверть века тому назад, в 1990-егоды, на фоне инерционного засилья тупой и бездарнойсоветской философии работы Подороги выглядели свежими ипривлекательными. Они притягивали к себе внимание своейнепохожестью на одиозные марксистско-ленинские опусы,выходившие тогда в неисчислимом множестве.

Это действительно так и было. Но прошли годы, напротяжении которых духовная, интеллектуальная жизнь нестояла на месте. Массовое гуманитарное сознание за этовремя если и не поумнело, то повзрослело. Множествоэйфорических настроений, наивных восторгов и утраченныхиллюзий осталось позади. Древний оценочный критерий,гласящий: «По плодам их узнаете их» (Мф.7,16), т. е.предписывающий обращать первостепенное внимание напродуктивность концептуальных конструкций, успел многое2 См.: Эманюэль Ландольт. Антропология предельной открытости: Валерий Подорога. – НЛО, 2012, №114.

расставить по своим местам. Не мало философскихновинок прошлых лет, не принесших ожидаемых творческихплодов, быстро состарилось и сошло со сцены. И вотныне, в заметно изменившихся условиях восторженныйтекст французского исследователя о русском философе-постмодернисте, словно залетевший к нам из прошлогомиллениума, заставляет еще раз вглядеться в конструкциианалитической антропологии литературы (так Подорогаименует свою теорию). Хочется убедиться, действительноли метод аналитической антропологии работает сматериалом литературных текстов с должнойпродуктивностью. Тем более, что Ландольт по каким-то,не совсем ясным причинам решительно отверг этот путьанализа, ограничившись лишь общими спекулятивнымирассуждениями.

К этому следует добавить, что современноедостоевсковедение крайне нуждается в новых подходах исвежих идеях. Оно долго черпало их из М. Бахтина, но, вконце концов, устало от него прежде, чем успеловычерпать всё важное и ценное, и вновь ощутило острыйметодологический голод. Поэтому каждый серьезный трудсолидного автора, берущийся пролить дополнительный светна тексты Достоевского, рождает ожидания и надежды.

Итак, Подорога помещает в дискурсивный центр своейаналитической антропологии литературы человеческое телои сопряженные с ним аффекты. Именно тело для него –инструмент познания и философствования. Он настаиваетна том, что для чтения текстов Достоевского крайневажно использовать «наличный опыт телесной практики».В процессе такого чтения следует смещаться изнарративного плана, из области риторических, сюжетных,морально-нравственных и идеологических ценностейтекста в «поперечный ему телесный план».

Человек берется прежде всего как обладательтелесного опыта, как носитель телесной практики,живущий касаниями своего тела с миром. Любые напряженияне только эмоций и чувств, но и сознания, мыслисводятся к напряжениям плоти, к тем или иным

траекториям перемещений тел в пространстве и к разнымскоростям таких перемещений.

Там, где Достоевский изображает драму идей, ему длясоздания очагов напряжения требуются тела, которыемогли бы гибнуть, подвергаться оскорблениям, сходитьс ума, убивать себя, насиловать других и тем самымуказывать направления, по которым движутся идеи, ненаходящие разрешения. В результате читателю открываетсянекий паноптикум разных проявлений человеческойтелесности - тела алкоголические, истерические,эпилептоидные, тела-машины, тела-жертвы и т. п. Всеони обладают повышенной чувствительностью ксоприкосновениям с внешней реальностью, так что окаждом из их обладателей можно говорить как о человекебез кожи, а об его теле как об открытой, кровоточащейране. Такова краткая экспозиция концепции Подороги.

Физиология духа

В данном случае предлагается довольно экзотическийпуть проникновения в тексты Достоевского. Подорогаработает как жесткий ликвидатор: дискурсивноепространство достоевсковедения подвергается имбезжалостной зачистке. Всё, имеющее прямое отношение кдуху, высоким смыслам, абсолютным ценностям, этическимимперативам, оттесняется далеко на задний план,поражается в правах, заключается в резервацию ифактически перестает интересовать исследователя. Он,как фигура публичная, т. е. стремящаяся к тому, чтобыего тексты и мысли стали достоянием и других людей,предлагает читателям Достоевского двигаться в этом женаправлении, побуждает их признать, что весь их ранееприобретенный, привычный опыт общения с литературой,прежние умственные навыки освоения ее культурныхпространств, весь традиционный аналитическийинструментарий гуманитарного сознания им совершенно ненужен. Единственно необходимым и достаточныминструментом восприятия объявляется тело. Через

непосредственный контакт читательской телесности слитературными текстами, через кожу, поры читателя внего должно входить то главное, что есть в этихтекстах. Получается, что человек, способный«философствовать телом», должен уметь постигать смыслысущего и должного не столько разумом, сколько плотью сее руками, ногами, желудком, печенкой, селезенкой,гениталиями и прочим.

Как всё это понимать?Сама по себе идея телесного контакта человека с

текстом не нова. В Библии есть рассказ о прямом,непосредственном, телесном взаимодействии человека скнигой. В Откровении Иоанна Богослова мы читаем: «Иголос, который я слышал с неба, опять стал говорить сомною, и сказал: пойди, возьми раскрытую книжку из рукиАнгела, стоящего на море и на земле. И я пошел кАнгелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне:возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоём, нов устах твоих будет сладка, как мед. И взял я книжку изруки Ангела, и съел ее; и она в устах моих была сладка,как мед; когда же съел ее, то горько стало во чревемоем. И сказал он мне: тебе надлежит опятьпророчествовать о народах и племенах, и языках и царяхмногих» (Откр.10,8-11).

Здесь налицо картина, полная символического смысла.Речь идет о том, что мудрость, обретаемая человеком изкниг, может быть горька. Носить ее в себе тяжко. Самоэто ношение ее внутри себя может приносить страдания.Но зато слова такого человека будут обладать высокойценностью (сладостью) в глазах других людей.

Однако постмодернистскому сознанию подобнаясимволика чужда. Оно склонно совершенно иначе толковатьтелесную коммуникацию человека с текстом, в результатекоторой возникает резкое смещение порога восприятия,его снижение, опускание в самый низ «заголившегося иобнажившегося» витального существования. Дух здесьбесследно исчезает, но зато на дискурсивную авансценувыдвигается старый знакомец, известный гуманитарному

сознанию еще по антропологии апостола Павла, – плотскийчеловек. Подчеркну – не душевный и не духовный, а именноплотский, то есть самый нижний антропологическая модусчеловеческого существа, уступающий своими качественнымипараметрами душевному и духовному модусам.

Разумеется, в исследовательском интересе кпроблемам телесности, к различным формам существованияплотского человека нет ничего дурного. Нелепостиначинают появляться там, где забывается важная истина обазовой, онтологически заданной иерархии отношениймежду телом, душой и духом. Эпистемологические иинтерпретационные несуразности возникают, когдателесности отводится главенствующее место, когда онаобъявляется альфой и омегой антропологического (и нетолько антропологического) знания.

Между тем, у тела нет онтологическогопревосходства над душой и духом. Плотский человек неимеет прав на лидерство в отношениях со своими болеесложно устроенными, более утонченными собратьями –душевным и духовным человеком. Но постмодернистскоесознание упорно старается доказать противоположное. Оноотменяет онтологическую иерархию антропологическихуровней, превращает телесность в привилегированнуюреалию, вручает ей бразды правления в странствиях подискурсивным полям антропологии литературы.

С упорством, достойным лучшего применения, оносовершает методологически ошибочные рокировки имировоззренчески опасные подмены и тут же выдает своипроизвольные конструкции с нарушенными семантическими иаксиологическими пропорциями за новое слово вгуманитарном познании.

То, что проделывает постмодернистское сознание сДостоевским, нельзя назвать иначе, чемэпистемологическим произволом. Природа этого произволавполне объяснима. Субъект, для которого Бог умер, укоторого нет веры, нет личных отношений с живым Богом,а значит, нет и духа как органа взаимодействий с Богоми потому отсутствует истинно духовная жизнь, утешается

тем, что его собственная плотская жизнь всегда при нем.И именно на ней он сосредоточивает всё своё внимание.Тело объявляется источником мысли, познания, информациио мире. Совершается насильственная антропологическаяредукция – сведение высшего к низшему, низведение того,чем должны заниматься разум и дух, на нижележащийантропологический уровень элементарной телесности.Заодно происходит и акция насилия над попавшими в полезрения литературными текстами.

Скрытая логика действий постмодернистскогосознания, по сути, очень проста: раз сферы духа емунедоступны, то, следовательно, они ему и не интересны.Поэтому оно отправляется в противоположную сторону,чтобы с головой зарыться в органическую материю, плоть,телесность. Соответственно, предлагается и новаятрактовка литературы: она, всегда бывшая концентратомдуховного опыта, объявляется средоточием опытателесного.

Всё это, конечно же, свидетельствует о падениилитературно-философского самосознания. Это всё равно,как если бы человек, который еще вчера говорил о себе,что он – «образ и подобие», краса Вселенной, венецвсего живущего, сегодня вдруг заявил во всеуслышание,что он – не более, чем простое скопление жиров, белкови углеводов. Оба заявления – справедливые, но полярныеуровни самоидентификации.

Внутренняя трансцендентность текста

Но тексты Достоевского – не мягкая глина, неподатливое всякому нажиму словесное тесто. Они способнысопротивляться редукционистским нажимам. Эта ихспособность обусловлена тем, что они более, чем текстымногих других писателей, пронизаны внутреннейтрансцендентностью, т. е. причастностью их живогослова «мирам иным», абсолютным смыслам, непреложнымценностям и безусловным нормам. Они – наследники

Великой Традиции, напитанные духовным опытомбиблейско-христианского происхождения.

Внутренняя трансцендентность в максимальнойстепени присутствует в библейском тексте. ОтносительноБиблии она означает, что каждое слово в книгах Ветхогои Нового Заветов – это Слово, пришедшее из иного,трансцендентного мира и вещающее нам о наивысшихсмыслах и абсолютных ценностях бытия. Источником,автором этого Слова выступает Бог. Через пророков,священнописателей, евангелистов, апостолов онодоводится до людей и именуется откровениями, т. е.речевыми актами, обладающими абсолютной истинностью, неподлежащей никаким девальвациям нигде и никогда.

В обычных литературных текстах внутренняятрансцендентность с ее абсолютными смысламиприсутствует в самых разных видах, формах, степенях, оточень высоких у авторов, верующих в Бога, и до оченьскромных у авторов с секулярным сознанием. Что жекасается писателей-богоборцев, вроде де Сада,Лотреамона, Бодлера, Арто и др., открыто,демонстративно поклонявшихся князю тьмы, то внутренняятрансцендентность их текстов отмечена противоположнымзнаком, имеет отрицательный вид откровенной демонодицеи.

Можно, не боясь преувеличения, сказать, чтотрансцендентное содержание текста – самое главное внём. Оно – главенствует потому, что указывает нахарактер отношений человека с абсолютом - Богом.

Как простому, рядовому читателю, так и гуманитарию-аналитику для адекватного постижения трансцендентногосодержания текста нужен, помимо интеллекта, еще испециальный орган его восприятия, особый духовный дар.Таковым является вера, и не просто вера в существованиечего-то сверхъестественного, а вера в Бога Авраама,Исаака и Иакова, вера в Триединого Бога – Отца, Сына иСвятого Духа. Именно она вооружает аналитический разумчеловека наиболее тонкой и сложной оптикой восприятия.Гуманитарию-аналитику она позволяет не только занятьоптимальную мировоззренческую позицию, самую выгодную

для полного обозрения текста, но и самому разрабатыватьаутентичный методологический инструментарий,открывающий доступ к богатствам духовного опыта,сосредоточенного в тексте, в глубинах его внутреннейтрансцендентности.

Секулярное сознание, не важно, старое или новое,модернистское или постмодернистское, есть сознание,лишенное веры, и, в силу этого, не располагающееадекватной оптикой. Потому трансцендентное содержаниетекста остается скрытым от него, недоступнымаутентичному восприятию и пониманию. Оно готовопризнать, что тексты Достоевского богаты какими-тоглубинными смыслами, и ему очень хочется до нихдокопаться, увидеть невидимое, постичь непостижимое.Оно, правда, не в состоянии адекватно идентифицироватьэти смыслы, поскольку пребывает по сю сторонувнутренней трансцендентности и даже в своем словаре неимеет таких слов, как трансцендентное, абсолютное,запредельное. У него нет ключа от этого ларчика.Поэтому прямым путём, т. е. духовными вратами, от духак духу, постмодернистское сознание не может проникнутьво внутреннюю трансцендентность текстов Достоевского.Этот путь для него закрыт. Но оно, повторяю, чувствует,что у Достоевского, в глубинах его текстов занаглядным, очевидным присутствует что-то неуловимо-интригующее, до чего хочется докопаться. И оно находитокольный путь.

Подорога отдал много сил и таланта разработкехитроумной методологии окольного проникновения в текстыДостоевского - через конструкты человеческойтелесности. Он назвал ее аналитической антропологией.Этот метод можно сравнить разве что с проектомпроникновения неверующего в Царство Божие -проникновения даже не через заднее крыльцо, посколькутам такого нет, а через какой-то свой, самостоятельнопроделанный лаз. Строго говоря, перед нами даже нестранный, а явно запрещенный прием, пример этическинедопустимого методологического хода. Это все равно,

как если бы хирург начал подбираться к сердцу пациентачерез гортань или пищевод, грозя серьезно навредитьделу.

Постмодернистские методологии тем и отличаются отклассических методов, что для них в гуманитарномпознании отсутствуют этические табу, размыты критериидопустимого, смещены границы дозволенного инедозволенного. Постмодернистское сознание всегдаготово двинуться тем брутальным путём, который ПолФейерабенд назвал методологическим анархизмом. Этотпуть вполне можно назвать также и методологическойвседозволенностью или даже методологическойкарамазовщиной. Ведь в научно-гуманитарной сфере всёобстоит точно так же, как и в обычной жизни: если Боганет, то всё позволено.

Когда вполне правомерный интерес аналитика к теметелесности оборачивается полным игнорированием жизнидуха, когда всё сущее и должное начинаетрассматриваться сквозь призму физиологии, когдатрансцендентное приносится в жертвутрансцендентальному, то это оборачивается в конечномсчете тем, что мрак начинает казаться привлекательнеесвета, аномалии и девиации интереснее норм и идеалов,процессы распада и деградации любопытнее примеровположительного развития.

Главное в таком методологическом ракурсе – это егогуманитарная ущербность. В этом своём виде тексты поаналитической антропологии литературы не приближаютчитателя к Достоевскому, а отдаляют от него, посколькупервостепенное в нём игнорируется, а то, что можносчитать второстепенным, пятистепенным, десятистепенным,выдвигается на передний план. В них присутствует посыл,очень похожий на тот, что звучит в выступленияхсовременных отечественных постмодернистов, призывающихотправиться в философские искания в маргинальные сферычеловеческого существования, на окраины социальной икультурной жизни – в больницы, сумасшедшие дома,тюрьмы, крематории, на кладбища, свалки,

скотомогильники и в прочие места скоплений отходовцивилизации.

Иными словами, в опыте приложения аналитическойантропологии литературы к Достоевскому налицо попытка,которую можно назвать, хотя и отважной, но не слишкомудачной методологической авантюрой. На ее примеревидно, как масса человеческого труда, ума,изобретательности потрачены недолжным образом и даютдаже не нулевой, а отрицательный результат, показывают,как не надо читать и толковать Достоевского.

О сути смещения порога восприятия литературноготекста

Отчего происходят подобные аберрации зрения? Откудаберутся такие странные методологические девиации?

Самый простой и самый убедительный ответсодержится, на мой взгляд, в притче о блудном сыне,который в конце своих скитаний, настолько измучился иизголодал, что возмечтал о той пище, которой пастухикормили свиней. Когда человек теряет связь с миромабсолютов, то, в конце концов, он впадает в состояниетакого духовного истощения, что готов довольствоватьсясамой непритязательной пищей для ума и души. Происходитрезко снижение порога духовных притязаний. Возникаетповышенный интерес к тому, на что человек с отменныйдуховным здоровьем, имеющий в своем распоряжениивысококачественную духовную пищу и привыкший именно еюутолять свой духовный голод, никогда не польстится.Взгляд опускается всё ниже и ниже, пока неостанавливается на предметах и материях, ниже которых вчеловеке уже ничего нет. Это похоже на то, как втелесериалах о жизни животных камера избирает намереннозаниженный ракурс жизневосприятия, оказывается науровне земли, заглядывает в темные норы и ведетнаблюдение за простыми жизненными отправлениямималеньких зверьков.

Применительно к нашему случаю это все равно, какесли бы веб-камера оказалась встроена в притчу облудном сыне. Но при этом наблюдатель закрепил бы еена уровне свиного корыта и следил бы за событиями,происходящими только возле него и нигде более. То, чтоею будет замечено, т. е. совместные трапезы блудногосына со свиньями, окажется сущей правдой. Но это небудет правда евангельской притчи, поскольку у неесовсем другая правда, не низкая, а высокая, оченьвысокая. Она вещает нам о способности человека нетолько к духовным падениям, но и к духовномувозрождению, не только о его способности впадать внепотребство, ничтожество и скотоподобие, но и о егодуховном величии и богоподобии.

У Подороги человек Достоевского выглядитнагруженным непомерно тяжкими плотскими бременами,делающими его рабом греха, заложником всевозможныхпороков. Эти бремена довлеют над его жизнью, пригибаютк земле, не дают ни выпрямиться, ни взглянуть ввысь. Иэто дает философу право говорить об «авторскойжестокости» писателя. «Именно поэтому, - пишетПодорога, - и порой справедливо, видят в Достоевском«русского маркиза де Сада»3.

Следует заметить, что ни один современный серьезныйзнаток творчества Достоевского не согласится с такимсуждением. Заимствованное из лексикона XIX века икогда-то, лет сто тому назад охотно воспроизводившеесянедругами писателя, оно выглядит сегодня на страницахсерьезного академического исследования странным инеуместным архаизмом. Впрочем, в ракурсе того,намеренно заниженного толкования мира образов и идейДостоевского, которого придерживается Подорога, этооценочное суждение не может считаться диссонансом.

3 В. А. Подорога. Мимесис. Материалы по аналитической антропологии литературы в двух томах. Том I. Н. Гоголь. Ф. Достоевский. – М.: Культурная революция, Логос, Logos-altera. 2006. С. 324.

Мировая литература как замогильные запискичеловечества

Когда-то Аристотель обнародовал формулу человекакак политического или общественного животного. Спозиций постмодернистской антропологии человекДостоевского – это просто животное, т. е. сугуботелесное существо, являющееся к тому же злостнымдевиантом. Согласно такому подходу, жизнь человеческоготела со всеми присущими ей отклонениями первична,составляет сущность человека и заполняет всёпространство текста до предела. Всё же прочееотодвигается далеко на задний план. Так, к примеру, вподпольном человеке («Записки из подполья») всёчеловеческое вытесняется мышиным. Частичное сходствогероя с мышью заслоняет всё прочее, и он начинает едвали не буквально отождествляться с мышью.

Так происходит подмена идентичностей. Еслипродолжать двигаться этим путем, то образ любого изгероев можно подменить образом какого-либо животногоили зверя. При желании можно не только персонажейДостоевского, но и всю галерею героев мировойлитературы превратить в паноптикум из животных изверей. Но тогда придется и весь духовный опыт,сосредоточенный в литературе, аннулировать напрочь,поскольку вся она, эта литература, превратится извеликой правды о человеке в гигантскую ложь о нем, вневиданный, чудовищный поклёп. И к этому тяготеет, кэтому ведет логика постмодернистских прочтенийклассических литературных текстов.

Можно, наверное, много написать о том, чтопроисходит с человеком и его телесностью не только науровне земли, но и под землей, изобразить метаморфозыне только живой плоти, но и посмертной материи. Темболее, что тот же «Бобок» даёт для этого основательныйповод. Однако в знании, полученном при этом, будет,вероятно, слишком много даже не печали, а настоящего,леденящего душу ужаса. И спрашивается, а нужно ли нам

такое знание? Стоит ли знатокам литературы и философииуподобляться некрофилам или патологоанатомам? Стоит ливсю мировую литературу превращать в замогильные запискичеловечества?

Образованный человек, тем более ученый-гуманитарий,должен, вероятно, обладать неким внутренним тактом ипонимать, что в области гуманитарного знания не всёпозволено. Не всякое знание высветляет человеческуюжизнь. А если оно ее не высветляет, то, может быть,лучше до него не касаться и от него отказаться? Ведьесть же масса вполне достойных познавательных задач.

Когда-то Мартин Лютер в своем трактате «О рабствеволи» жестко и беспощадно обрушился на ЭразмаРоттердамского. Он обвинил его за то, что тот позволилсебе с откровенной непочтительностью говорить о том,будто Бог в соответствии со своей вездесущей природойпребывает не только на небе, но также и в подземныхходах навозных жуков, а также во всевозможных гнусныхклоаках.

Лютера это возмутило. Никакой серьезный,благочестивый христианин, - гремел он, - никогда непозволит себе сосредоточивать на этом своё внимание.«Разве не должны мы все учить, что Сын Божий был вутробе Девы и родился из ее чрева? А сильно лиотличается человеческое чрево от какого-нибудь другогогрязного места? И сможет ли кто-нибудь описать его безскверных и плохих слов? Однако мы заслуженно осуждаемтакие описания, потому что существует множество чистыхслов, таких, которые надлежит произносить с уважением ипочтением»4. По словам Лютера, рассудок Эразма ползаетпо земле и не помышляет ни о чем, что выше человеческойголовы. Высокая Божья мудрость ему не доступна.

Сходную коллизию мы находим в «Гамлете» Шекспира.Когда Полоний спрашивает Гамлета, что написано в книге,которую тот читает, принц отвечает, что каналья-сатирикпишет, будто у стариков совершенно отсутствует ум и4 Мартин Лютер. Избранные произведения. СПб., Фонд Лютеранского Наследия. 1997. С.199.

чертовски слабые ляжки, что всему этому он охотноверит, но публиковать всё это считает бесстыдством.Здесь налицо более мягкий вариант той же контроверзы.Но суть в обеих одна: обе они предупреждают противслишком вольного обращения гуманитарного сознания срядом определенных жизненных реалий, связанных как счеловеческой телесностью, так и с трансцендентнойреальностью. Когда же эти важные этические ограничениянарушаются, как это происходит, например, в толкованияхПодорогой отношения Достоевского к картине ГансаГольбейна «Мертвый Христос», то от таких философскихоткровений почтенного Валерия Александровича у иногочеловека и вера может пропасть. Она может пропасть оттаких невообразимых вещей, как придуманная имаббревиатура МТХ, которая означает не Малый театрхудожественный, а мертвое тело Христа, или отутверждений, будто Настасья Филипповна несет в себеобраз «попранной Богородицы», а князь Мышкин – «чуть лине точная копия Иисуса Христа»5. Относительно последнегосуждения следует заметить, что мысль, намеченнаяДостоевским в подготовительных материалах к «Идиоту»как ориентир, помогавший ему выстраивать образ князя,превратилась у Подороги в недопустимо прямолинейное ипотому абсурдное утверждения.

Эти и многие другие рассуждения нашего уважаемогоавтора удручают удивительной нечувствительностью квнутренней трансцендентности исследуемых им текстов. Ауж из этой нечувствительности следуют и теологическоеневежество, и удивительный произвол приводимыхпредположений и странная для интеллигентного авторатопорная грубость его умозаключений. Слова как быскользят по касательным смыслов и оставляют их спящими.Ларчики не открываются, духовные богатства классическихтекстов остаются запертыми. Анализ подменяетсяоднообразными кружениями вокруг сумрачных тем болезней,припадков, галлюцинаций, кошмаров, органическогораспада, разложения мертвых тел не воскресшего Иисуса5 В. А. Подорога. Указ. соч. С. 405.

Христа, старца Зосимы, Настасьи Филипповны. И невольнонапрашивается мысль о какой-то роковой ущербностиразума, лишенного веры. Он, пытающийся взлететь,воспарить над текстом классика, над прошлым и настоящими даже над целым мирозданием со всеми его смыслами,каждый раз срывается и плюхается в какую-то словеснуюжижу из внешне претенциозных, но, по сути,маловразумительных суждений, от которых знание читателяоб описываемых реалиях не прирастает и не углубляется,а напротив, как-то вянет, ссыхается, тускнеет ичернеет.

Эразма Роттердамского, отважно бравшегося затеологическим темы, не раз подводила секулярнаяориентированность его рассудка, Она приводила его к тойприземленности суждений, в которой его обвинил Лютер.Эта давняя история преподносит нам, современнымгуманитариям, важный этический урок. Ведь мы далеко невсегда понимаем, что на самом деле кроется завелеречивостью модных постмодернистских златоустов.Берущиеся за слишком тонкие и серьезные вещи,неподъёмные для их секулярного рассудка, они встают наопасный и, по сути, безнадёжный путьэпистемологического авантюризма, основательносдобренного религиозным невежеством, а то и почтидиогеновским нахальством. Запрятывая весь этот букет винтеллектуальные кружева словесных хитросплетений, они,в сущности, следуют уже упоминавшемуся вышекарамазовскому принципу «Если Бога нет, то всёпозволено». При этом их апломб таков, что мало кторешается возражать им.

«Музыку я разъял как труп»

У Алеши Карамазова как-то вырвалась отчаяннаяфраза: «Ведь должен же кто-то сказать правду!». Рискуявыйти за рамки литературно-критической куртуазности ипоказаться слишком резким, я всё-таки вынужден сказатьо том, что внешне благообразные тексты Подороги

местами выступают откровенными надругательствами какнад Библией, так и над Достоевским. Тот, ктоутверждает, что Евангелие - это «наборпсихотерапевтических приемов» и тут же приписываетточно такое же понимание Евангелия и Достоевскому6,рискует подорвать свою репутацию серьезногогуманитария. Достоевский не мог так понимать Евангелия.Он – писатель-христианин, его художественная картинамира теоцентрична, и Евангелие для него – это СловоБожье.

Однако постмодернистское сознание пребывает всовершенно ином измерении. Привычно действуяатеистическим скальпелем, оно использует его не какинструмент исцеления, но как орудие серийного убийцы.Оно многократно убивает Бога, убивает всётрансцендентное в тексте и, в конечном счете, убиваетавтора. Так что в результате от Достоевского уже ничегоне остается, кроме какой-то странной оболочки. Она ещепродолжает носить имя Достоевского, но, по сути, уже неимеет никакого отношения к подлинному автору пятикнижиябессмертных романов.

В воспоминаниях современников о Достоевскомвстречается такой эпизод. Один из знакомых писателя,узнав о его смерти, пошел к нему на квартиру.Получилось так, что он стал подниматься с черного хода,и на лестничной площадке увидел странную картину. Вуглу, на соломе лежала как будто большая кукла, инесколько человек возились с ней. Он поначалу даже непонял, что это такое. И только чуть позже до негодошло: это обмывали и одевали тело почившего писателя.

То, что делает постмодернистское сознание сДостоевским, похоже на эту жутковатую картину. Оновозится с тем, что уже не является Достоевским, а естьлишь омертвевшая часть его текстовой оболочки. Словно

6 Подорога В.А. Человек без кожи (материалы к исследованию Достоевского). // Социальная философия и философская антропология: Труды  и исследования. – М.: ИФ РАН. 1995 С. 266.

пушкинский Сальери, говоривший о том, что музыку он«разъял как труп», постмодернист с бестрепетнымхладнокровием препарирует музыку текстов Достоевского,иссекает из них всё, что связывает их с Богом, духом,трансцендентной реальностью, с абсолютными смыслами,ценностями и нормами.

Далеко не все гуманитарии склонны к такойдеятельности, как не все медики готовы идти впатологоанатомы. Но желающие всегда находятся. Не всехгуманитариев прельщает постмодернистская методология.Но тех, кому она нравится, в наше секулярное времявсегда можно обнаружить в любой аудитории. И по ихобщему количеству можно судить о степени, глубине,масштабах того духовного кризиса, который поразилсовременное гуманитарное сознание.

Голый король и несостоявшиеся «Прогулки с Достоевским»

Наиболее предпочтительный предметисследовательского внимания для аналитическойантропологии литературы – это, как мы уже поняли,телесность, т. е., проще говоря, голый человек на голойземле. Постмодернист любит созерцать эту телесность,раздевая донага авторов и их героев. Но при этом онупускает из виду одно немаловажное обстоятельство: входе проводимых им интеллектуальных спецопераций он исам как-то невольно заголяется и обнажается. То естьделает он это не буквальным и прямолинейным образом, ав соответствии с более сложными сценариями.Внимательный и не глупый читатель, свободный отатеистических предрассудков, не замороченныйсумасбродными интеллектуальными технологиямипостмодернистского извода, без особого труда обнаружит,что эти сценарии чаще всего восходят к андерсоновскойсказке о голом короле. Хочет наш антрополог литературытого или нет, но рано или поздно все равно становитсявидно, что все сплетенные им хитроумныеинтерпретационные кружева – это только мираж, одно лишь

словесное марево, в центре которого колеблется некаяхилая, тщедушная мысль, вид которой не вызывает нималейшего интеллектуального удовольствия. Это мысль оправе плотского человека обходиться без души и духа.Суть этой сомнительной мудрости, увы, такова, что онаникуда не ведет, ни к чему не зовет, не делает читателяни лучше, ни умнее, ни одухотвореннее, а лишь угашаетего дух, духовно разоружает его.

Вернусь, однако, к тому с чего начал, - к лестницеРаскольникова. Как ни странно, но она имеет самоепрямое отношение к академическим штудиям ВалерияПодороги. Перед нами, в сущности, две родственныеинтерпретационные модели. Лестница Раскольниковаоказалась местом презентации прикладного, настенного,заборного, уличного постмодернизма без определенногоместа жительства, заявляющего о своём праве насобственное перетолкование Достоевского. Надписи,обращенные к несчастному «Роде», складывались вапологию насилия, в ницшеанский гимн кровавомубеззаконию. В них не было и тени рафинированногоинтеллектуализма, но зато присутствовал бесцеремонный,безапелляционный настрой на деконструирование самойсути заветных идей классика. А поскольку эти идеиоказались не слишком податливым материалом, упрямосопротивляющимся брутальному натиску тинэйджеров, то ихавтор вызывал у них нешуточное раздражения, так что врезультате и заслужил то оскорбление, которое приведенов начале этой статьи. Впрочем, благодаря именно этойнеподатливости, верно подмеченному упорству иупрямству, Достоевский вместе с его идеями продолжаетоставаться Достоевским, а не превращается ни в русскогомаркиза де Сада, ни в русского Ницше, ни в русскогоФрейда, Фромма, Фуко и прочих своих антиподов.

Если мы представим себе Достоевского посетившимнаши времена, оказавшемся в 1998 году на лестницеРаскольникова и увидевшим те одиозные надписи, то нетрудно представить его реакцию. Скорее всего, онотшатнулся бы, не поверив, что можно быть так дурно

понятым и столь превратно истолкованным. Разве радитаких интерпретаций он трудился, писал, вынашивалмысли, мучился неразрешимыми вопросами?

Но если бы Федор Михайлович прочел труды ВалерияАлександровича, то он, вероятно, пришел бы ваналогичное состояние. Он бы не узнал себя в зеркалеакадемического постмодернизма и вполне мог бы сказатьуважаемому философу примерно то же, что сказалаКатерина Ивановна Грушеньке: «Как вы меня дурнопоняли!»

Многое можно простить тинэйджерам, сославшись на ихдуховную незрелость, испорченность, на то, что сознаниеих повреждено, а сами они «заедены средой». Но какаясреда заедает наших гуманитариев-интеллектуалов, всюжизнь окруженных умными книгами, имеющих неограниченныйдосуг для размышлений, для восхождений на духовныевысоты истинной мудрости и, однако, в итоге создающихтексты, из которых невозможно почерпнуть ни крупицыэтой самой мудрости? Об этом можно только догадываться…

Мы, читая сегодня постмодернистские «Прогулки сПушкиным» и временами поёживаясь от хлестких суждений иумопомрачительных парадоксов Андрея Синявского, многоепрощаем ему за то, что он талантлив, за то, что в егошокирующих суждениях о Пушкине много пронзительнойправды и неимоверной глубины. И сегодня у нас есть нетолько своеобразный эталон постмодернистских прочтенийклассики, но и надежда на то, что в отечественнойпостмодернистской аналитике когда-либо появятся свои«Прогулки с Достоевским». Ведь где же им появиться, какне в России?

«Нева», 2012, № 11.