К 150-ЛЕТИЮ КАФЕДРЫ ОБЩЕГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО

УНИВЕРСИТЕТА

Cборник статей

Филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета

Санкт-Петербург2015

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА

С о с т а в и т е л и и н а у ч н ы е р е д а к т о р ы: к. ф. н. Е. И. Риехакайнен, к. ф. н. Н. А. Слепокурова

К 150-летию кафедры общего языкознания Санкт-Петербург-ского государственного университета: сборник статей / Сост., науч. ред. к. ф. н. Е. И. Риехакайнен, к. ф. н. Н. А. Слепо -ку рова. — СПб. : Филологический факультет СПбГУ, 2015. — 264 с., ил.

ISBN 978-5-8465-1496-6 ББК 81

С23

ББК 81С23

© Коллектив авторов, 2015 © С. В. Лебединский, оформление, 2015ISBN 978-5-8465-1496-6

3

А. В. Бондарко

ПРОБЛЕМЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ ГРАММАТИКИИ АНАЛИЗ ГЛАГОЛЬНЫХ КАТЕГОРИЙ1

1. Формирование теории функциональной грамматики

Анализ глагольных категорий, базирующийся на теории функци-ональной грамматики, включает комплекс проблем, существенных для различных направлений лингвистических исследований. В част-ности, речь идет о таких вопросах, как взаимодействие грамматики и лексики, языковое и смысловое содержание, соотношение инвари-антов и прототипов, общие и частные значения грамматических форм, привативные и эквиполентные оппозиции, связи между категориями разных типов, единицы языковой системы и категориальные ситуа-ции, категории грамматики в их отношении к семантике и структуре текста. Существенна конкретизация связей проводимых исследова-ний с различными направлениями лингвистических исследований.

Разрабатываемая нами грамматическая концепция, базирующая-ся на понятиях «функционально-семантическое поле» и «категори-альная ситуация», формировалась на основе исследования и описания комплекса семантических категорий в их языковом выражении. При формировании и развитии данного направления грамматической теории важную роль играло и играет направление исследований, представленное в трудах Ю. С. Маслова. Детальный анализ связей вида и способов действия, взаимодействия категориальных значений видовых форм и контекста (см. [Маслов 1959; 2004]) привел к необ-ходимости определения и обоснования понятия аспектуальности. Предметом анализа стали и другие категории, связанные с идеей времени: темпоральность, временная локализованность и таксис, а также функционально-семантические поля (ФСП) разных типов: персональность, залоговость, определенность/неопределенность,

1 Теоретическая концепция разрабатывается в рамках Петербургской школы функцио-нальной грамматики, поддержанной Фондом Президента РФ, грант НШ-3135.2014.6.

4

качественность, количественность, локативность, бытийность, посес-сивность, обусловленность (см. изложение рассматриваемой пробле-матики в монографиях [Бондарко 2002, 2011]).

Интенсивное развитие лингвистической семантики в связи с во-просами функциологии, на наш взгляд, требует особого внимания к проблематике системы, структуры и формы. Представляется акту-альным изучение системы и структуры не только по отношению к средствам формального выражения языковых значений, но и в самой сфере семантических категорий, классов и единиц. Заслуживает внимания постановка вопроса о системно-структурных аспектах функционального анализа. При рассмотрении различных аспектов семантики всегда существенны вопросы «чем это выражено?», «как это выражено?», «какие аспекты языковой интерпретации смысло-вого содержания связаны с данной формой, с данной системой средств формального выражения?». Традиционные аспекты изучения языко-вой формы, в частности в рамках морфологии и синтаксиса, не утра-чивают своей актуальности; вместе с тем необходимо подчеркнуть значимость анализа той общей целостной системы, в которой соот-носятся и взаимодействуют семантико-функциональные и структур-ные аспекты языка и речи. Исходно-семантический анализ позволя-ет выйти за пределы «простых и явных» языковых средств, давно изучавшихся грамматикой (грамматических форм с их морфемными элементами и определенных типов синтаксических конструкций), и обратиться к изучению средств более сложных, связанных с взаимо-действием разноуровневых элементов.

В статусе исходно-формального направления лингвистического анализа в традиционной и функциональной грамматике выявляется существенное различие. В традиционных исследованиях это направ-ление является единственным или доминирующим, определяющим построение грамматики в целом и ее разделов, тогда как в функци-онально-грамматических исследованиях элементы анализа в направ-лении «от формы» сочетаются с исходно-семантическим подходом, определяющим основу построения грамматики, ее структуру и до-минирующий тип описания языкового материала.

Функциональные аспекты проводимого анализа наиболее полно выявляются в системе анализа, осуществляемого в направлении «от се-мантики к средствам ее выражения». Вместе с тем элементы функ-ционального анализа возможны и при подходе «от формы к семан-тике». Речь идет о работах, в которых рассматриваются значения грамматических форм и закономерности их функционирования (ср., в частности, такие темы исследований, как «Функционирование гла-гольных форм настоящего времени в различных типах текстов»).

5

Соотношение исходно-семантического и исходно-формального подходов в сфере грамматики сопряжено с позициями участников речевого акта. Исходно-семантическое направление анализа отра-жает своего рода доминанту мыслительно-речевой деятельности говорящего, идущего от смысла, который он хочет передать, к фор-мальным средствам, однако это не снижает значимости исходно-формальной стороны мыслительно-речевой деятельности. В языко-вую компетенцию говорящего входит владение функциональным потенциалом каждого из языковых средств и правилами их функ-ционирования. Так, владение русским языком предполагает знание прагматических потенций местоимений 1-го/2-го лица и соответ-ствующих глагольных форм при формировании высказываний типа — Как вы себя чувствуете? / — Как мы себя чувствуем? Ср. также значимость знания потенций повелительного наклонения и инфинитива при формировании высказываний типа — Сидите! / — Сидеть! Когда говорящий осуществляет выбор тех или иных язы-ковых средств для передачи того смысла, который он хочет выразить, он должен знать семантические и семантико-прагматические потен-ции каждого из этих средств. Таким образом, в мыслительно-речевой деятельности говорящего основное направление от формирующе-гося смысла к средствам его выражения сочетается с направлением от формальных средств к передаваемому содержанию. При том что с мыслительно-речевой деятельностью говорящего соотносится прежде всего грамматическое описание, идущее от семантики к средствам ее выражения, все же определенные аспекты позиции говорящего в речевом акте находят отражение и в описании, осуще-ствляемом в направлении от формы к семантике. Важно принять во внимание и то, что говорящий, контролируя свою речь, в той или иной степени учитывает и позицию слушающего.

Следует еще раз подчеркнуть, что специфика функциональной грамматики во всей полноте ее признаков выступает при введении подхода «от семантики», определяющего построение грамматики, ее структуру и исходный пункт лингвистического анализа. Доми-нирующее положение подхода «от семантики» как основного прин-ципа построения функциональной грамматики обеспечивает ее активную направленность. Совмещенность активной доминанты грамматики с подходом «от формы» не противоречит активной направленности грамматики, поскольку и движение от формы к се-мантике (от средств к функциям) включается в сферу мыслительно-речевой деятельности говорящего.

Элементы характеристики взаимосвязей исходно-формального и исходно-содержательного направлений проводимого анализа мы

6

находим уже в работах, относящихся к первой половине XX в. При-мечательны суждения, высказанные О. Есперсеном в «Философии грамматики», см. текст русского перевода книги, написанной в 1924 г.: [Есперсен 1958: 39–40, 47–48].

Грамматика рассматриваемого типа может быть использована в практике преподавания и изучения языков. Ср., в частности, во-просы, связанные с направлением «от семантики к средствам ее выражения»: «как выразить просьбу, приказ, предостережение?», «как выразить семантику принадлежности, семантику условия, цели, уступ ки?» и т. п. Подобные вопросы отражают специфику активной грамматики.

2. Исследование функционально-семантических полей и категориальных ситуаций

Анализ системы ФСП представлен в серии коллективных моно-графий «Теория функциональной грамматики»: 1) Введение. Ас-пектуальность. Временнáя локализованность. Таксис [ТФГ 1987; изд. 2-е, стереотипное, — М., 2001; изд. 3-е — М., 2003, изд. 4-е — М., 2005; изд. 5-е — М., 2006; изд. 6-е — М., 2011; изд. 7-е — М., 2012]; 2) Темпоральность. Модальность [ТФГ 1990]; 3) Персональ-ность. Залоговость [ТФГ 1991]; 4) Субъектность. Объектность. Ком-муникативная перспектива высказывания. Определенность/неопре-деленность [ТФГ 1992]; 5) Качественность. Количественность [ТФГ 1996 а]; 6) Локативность. Бытийность. Посессивность. Обуслов-ленность [ТФГ 1996 б].

В публикациях, связанных с рассматриваемой теорией, представ-лен детальный анализ системы функционально-семантических полей и категориальных ситуаций. При характеристике поля аспектуаль-ности особое внимание уделяется связям глагольного вида с други-ми грамматическими категориями и ФСП, с функциями высказыва-ния, а также с определенными типами синтаксических конструкций. Отмечается, что одним из актуальных направлений исследования категории вида является аспектология текста, которая включает характеристику взаимодействия с ФСП аспектуальности, таксиса и временнóй локализованности. С рассматриваемым полем связыва-ется функция временнóго порядка.

В современных аспектологических исследованиях четко выявля-ется стремление к изучению аспектуальных категорий в широком спектре взаимосвязей, охватывающих языковую систему и функци-онирование ее элементов. Предметом анализа являются отношения различных типов: а) связи глагольного вида с другими грамматиче-

7

скими и функционально-семантическими категориями — временем и темпоральностью, наклонением и модальностью, лицом и персо-нальностью, числом и количественностью, определенностью/не-опре деленностью, залогом, переходностью/непереходностью, комму-никативной перспективой высказывания; б) соотношение функций видовых форм и функций высказывания; в) связи функционирования видов с определенными типами синтаксических конструкций. При-стальное внимание исследователей привлекают проблемы сопоста-вительного анализа аспектуально-темпоральных отношений. Одним из актуальных направлений исследования глагольного вида являет-ся аспектология текста.

Истолкование категории вида, поля аспектуальности и аспекту-альных ситуаций на основе разрабатываемой нами теории функцио-нальной грамматики представлено в книге [Бондарко 2005: 223–405; 2011: 345–432] (в указанных публикациях содержится обширная литература вопроса).

Понятие темпоральности отражает восприятие и осмысление человеком времени обозначаемых ситуаций и их элементов по от-ношению к моменту речи говорящего или иной точке отсчета. Вмес-те с тем темпоральность трактуется как базирующееся на данной семантической категории ФСП, охватывающее группировку грам-матических (морфологических и синтаксических), лексических, а также комбинированных (лексико-грамматических, и контексту-альных) средств того или иного языка, используемых для выра -жения различных вариантов анализируемой семантики. Поле тем-поральности, интегрирующее различные типы отношения обо-значаемых ситуаций к моменту речи говорящего или к иной исходной точке отсчета, представляет собой двустороннее единство «семантическая категория — система разноуровневых средств ее выражения в данном языке». Темпоральность включается в систему взаимодействия с другими категориями, связанными с понятием времени, — с категориями таксиса, временнóй локализованности и аспектуально сти. Дейктическая природа глагольного времени и других компонентов поля темпоральности определяет значимость данной категории как актуализационной доминанты аспектуально-темпорального комплекса.

При анализе поля временнóй локализованности обращается вни-мание на роль данной категории в характеристике не только глаголь-ного действия, но и семантики высказывания в целом.

Отмечается, что в системе исследования и описания категории таксиса помимо этапа моделирования структуры ФСП особое вни-мание уделяется анализу таксисных ситуаций (имеются в виду

8

различные типы отношений одновременности, предшествования и следования действий в составе предикативных комплексов).

Для анализа категории модальности характерно особое внимание к взаимосвязям вариантов рассматриваемой семантики (таких, как актуальность/потенциальность, оценка достоверности, засвидетель-ствованность).

При характеристике категории лица и поля персональности про-водится различие между грамматическим выражением рассматри-ваемой семантики и ее имплицируемым представлением.

Понятие «залог» соотносится с понятием «залоговость». Имеется в виду ФСП, которое охватывает разноуровневые средства, служащие для выражения различных типов отношения глагольного действия-предиката к субъекту и объекту.

В рассматриваемой системе функциональной грамматики важную роль играет понятие «к а т е г о р и а л ь н а я с и т у а ц и я» (КС). Предметом анализа являются выражаемые различными языковыми средствами типовые содержательные структуры: а) репрезентирую-щие в высказывании определенную семантическую категорию и соответствующее ФСП; б) представляющие собой один из аспектов выражаемой в высказывании «общей» сигнификативной ситуации; в) являющиеся категориальной характеристикой (одной из характе-ристик) высказывания (о рассматриваемом понятии см. [Бондарко 2011: 39–59; ТФГ 1987: 12–14, 21, 85–98, 211–220, 238–239, 296]).

Специфика КС как особой разновидности содержательных си-туаций в сфере грамматики заключается в том, что в рамках «общей ситуации» вычленяются отдельные стороны (аспекты), выделяемые на базе той или иной семантической категории, лежащей в основе определенного ФСП. Если понятие ФСП является по своей приро-де парадигматическим и относится к языковой системе (системе потенций, отражающих компетенцию участников речевых актов), то понятие КС связывает элементы парадигматической системы с синтагматикой; система потенций соотносится с системой речевых реализаций. КС представляют собой своего рода проекции ФСП на высказывание. Аспектуальные, темпоральные, персональные, ло-кативные и другие КС, связанные с соответствующими ФСП, отра-жают категориальные аспекты передаваемой высказыванием сиг-нификативной ситуации и рассматриваются как конфигурации семантических элементов, выраженных взаимодействующими сред-ствами высказывания.

Понятие КС включает конкретно-языковую интерпретацию семан-тических элементов, языковой способ содержательного представления мыслительного содержания. КС представляет собой не отвлеченно-

9

понятийную семантику, а содержание, воплощенное в содержании средств данного языка, т. е. включающее связанный с этими сред-ствами способ представления передаваемого смысла, его языковую семантическую интерпретацию. Ср., например, следующие выска-зывания: — Так он тебе и сказал, Феклиста… как же [Д. Мамин-Сибиряк. Летные]; Ха-ха-ха! Так он и принес сдачу [М. Гиляровский. Москва и москвичи]. В приведенных примерах представлен вариант модально-темпоральной ситуации, включающий следующие эле-менты: а) отнесенность обозначаемых фактов к денотативному пла-ну будущего времени; б) уверенность говорящего в том, что действие не осуществится; в) экспрессивное представление отрицания через ироническое утверждение; г) образное и экспрессивное представле-ние отрицаемого факта в будущем как уже осуществившегося, гото-вого результата; д) недопустимость данного факта с точки зрения говорящего, негативное отношение к этому факту (что связано с осо-бой иронической интонацией и сочетаниями как же; так и).

Суждения о категориальных ситуациях соотносятся с существу-ющими концепциями. Важное значение для определения понятий аспектуальной и таксисной ситуации имеют «ситуационные типы», выделяемые Э. Кошмидером (например, «что-то происходило, и тем временем произошло что-то другое», «что-то произошло, затем про-изошло что-то другое» и т. п. [Кошмидер 1962: 140–167]).

Аспектуальные, темпоральные, персональные, локативные и дру-гие КС, связанные с соответствующими ФСП, отражают категориаль-ные аспекты передаваемой высказыванием сигнификативной ситуа-ции и рассматриваются как конфигурации семантических элементов, выраженных взаимодействующими средствами высказывания.

Взаимосвязи ФСП находят соответствие в различных вариантах сопряженных КС — аспектуально-темпоральных, аспектуально-так-сисных, аспектуально-квантитативных и т. п. Например, аспекту-ально-таксисные ситуации типа «длительность — наступление факта» реализуются в русском языке в таких вариантах, как а) «длительность — неожиданное наступление факта» (ср. конструкции типа «НСВ — (и) вдруг СВ»; «НСВ — как вдруг СВ»); б) «длительность — сменя-ющее ее наступление факта» (без элемента внезапности); в) «желание, готовность осуществить действие — наступление факта, препятству-ющего его осуществлению»: «хотел (было)… — но (или как вдруг) СВ»; «уже готовился… — но СВ»; «уже собирался… — как вдруг СВ» (данный вариант включает не только аспектуальные и таксисные, но и модальные элементы).

Рассмотрим высказывание, включающее комплекс взаимосвязан-ных КС: Стоит длинный полированный стол для заседаний, темный,

10

старинный, но не на середине, а ближе к стене, к дверям, а вокруг двадцать два темных жестких полукресла. Стол министра не при-мыкает к этому столу, а находится в стороне, ближе к окну, особ-нячком [М. Рощин. Шура и Просвирняк]. В данном высказывании представлены следующие КС: а) ситуация бытийности (экзистенци-альная ситуация); б) связанная с ней локативная ситуация; в) аспек-туальная реляционная ситуация (в варианте реляционной функции НСВ; данная функция подчинена бытийности и локативности, она представляет собой их аспектуальную реализацию). Остальные ас-пекты сигнификативной ситуации (связанные с элементами модаль-ности, темпоральности, залоговости и персональности) представля-ют собой «фон» (разумеется, при определенных целях анализа в центре внимания исследователя может оказаться именно залоговая или персональная ситуация).

Анализ КС лишний раз свидетельствует о том, что характеристи-ка категориальных единств не может быть сведена к «полевому структурированию» на уровне системы языка. Необходимо иссле-довать реализации ФСП в речи, в высказывании, в тексте. Эта про-екция поля на высказывание и представлена в рассматриваемом истолковании категориальных ситуаций. Анализ ФСП, выступая в единстве с характеристикой КС, приобретает необходимый выход в грамматику не только языка, но и речи.

Следует подчеркнуть, что понятие КС имеет поисковый характер. Оно не претендует на универсальность. Необходима тщательная проверка применимости данного понятия к различным типам семан-тических категорий. Например, возникает вопрос: все ли поля могут быть интерпретированы в их речевых вариантах как КС? В частно-сти, нет оснований для выделения ситуаций одушевленности/не-одушевленности. И все же думается, что многие факторы создают общую благоприятную перспективу дальнейших исследований в области функциональной грамматики при использовании понятия типовых сигнификативных ситуаций, связанных с семантическими категориями в сфере грамматики. Речь идет о таких факторах, как возможность обращения к элементам отражаемых денотативных ситуаций, возможность учета различных компонентов высказывания, часто (хотя и не всегда) реализуемая возможность развертывания изучаемой семантики в виде семантических структур, конфигураций, проецируемых на высказывание в целом.

Концепция, ориентированная на характеристику глагольных кате-горий в общетеоретическом плане в связи с проблемами функцио-нальной грамматики, вместе с тем может быть использована и как учебное пособие.

ЛитератураБондарко 2002 — Бондарко А. В. Теория значения в системе функциональной

грамматики: На материале русского языка. М.: Языки славянских культур, 2002.

Бондарко 2005 — Бондарко А. В. Теория морфологических категорий и аспек-тологические исследования. М.: Языки славянских культур, 2005.

Бондарко 2011 — Бондарко А. В. Категоризация в системе грамматики. М.: Языки славянских культур, 2011.

Есперсен 1958 — Есперсен О. Философия грамматики / Перев. с англ. М.: Иностр. лит., 1958.

Кошмидер 1962 — Кошмидер Э. Очерк науки о видах польского глагола: Опыт син теза // Вопросы глагольного вида / Отв. ред. Ю. С. Маслов. М.: Иностр. лит., 1962.

Маслов 1959 — Маслов Ю. С. Глагольный вид в современном болгарском ли-тературном языке (Значение и употребление) // Вопросы грамматики бол-гарского литературного языка / Под ред. С. Б. Бернштейна. М.: Изд-во АН СССР, 1959. С. 157–312.

Маслов 1984 — Маслов Ю. С. Очерки по аспектологии. Л.: Изд-во ЛГУ, 1984.Маслов 2004 — Маслов Ю. С. Избранные труды: Аспектология. Общее языко-

знание. М.: Языки славянской культуры, 2004.ТФГ 1987 — Теория функциональной грамматики: Введение. Аспектуальность.

Временная локализованность. Таксис. Л.: Наука (изд. 2-е, стереотипное. М., 2001; изд. 3-е — М., 2003, изд. 4-е — М., 2005; изд. 5-е — М., 2006; изд. 6-е — М., 2011; изд. 7-е — М., 2012).

ТФГ 1990 — Теория функциональной грамматики: Темпоральность. Модаль-ность. Л.: Наука, 1990.

ТФГ 1991 — Теория функциональной грамматики: Персональность. Залоговость. СПб.: Наука, 1991.

ТФГ 1992 — Теория функциональной грамматики: Субъектность. Объектность. Коммуникативная перспектива высказывания. Определенность/неопре-деленность. СПб.: Наука, 1992.

ТФГ 1996 а — Теория функциональной грамматики: Качественность. Количе-ственность. СПб.: Наука, 1996.

ТФГ 1996 б — Теория функциональной грамматики: Локативность. Бытийность. Посессивность. Обусловленность. СПб.: Наука, 1996.

12

C. Brandist

THE MARRIST CRITIQUE OF INDO-EUROPEANISM REVISITED: RECONSIDERING ITS ROOTS AND HERITAGE

Of all the achievements of linguists at Petersburg and Leningrad Uni-versity perhaps the most difficult to assess objectively is the ideology critique of dominant trends in Indo-European linguists. The alleged ‘Ara-kcheevshchina’ of the Marrist and post-Marrist regime in linguistics cast a long shadow over all such reflections, and as with the eclipse of the pioneering sociolinguistic theory of Leningrad linguists in the 1920s, Stalin’s intervention against Marrism served to obscure valuable elements that coexisted with crackpot formulations like the notorious ‘four-element theory’. Marr’s noisy and often clumsy attacks on Indo-European linguists, with their superficial invocations of the rhetoric of the political struggles of the day were made even more objectionable by opportunist supporters and this served to overshadow some important elements that lay at the core. Indeed, the critique of Indo-Europeanism did not begin with Marr, and nor was its validity reducible to the institutional struggles of the 1920s and 1930s, but had deeper roots in the orientalist and philological tradi-tions in which Marr was himself steeped. Marr brought these aspects together and, in so doing, he began a trend that continues to yield impor-tant insights today — the problem was that Marr’s way of pursuing the cri-tique was disastrous.

Marr was a student, along with Vasilii Bartol′d and Sergei Ol’denburg, of the founder of Petersburg oriental studies Viktor Rozen. The school sought patronage and attempted influence on the Imperial authorities by promoting the historical legitimacy of the Russian Empire quite dis-tinctly to the imperial ideology of the British and French empires. The historical mission of Russia was, as Bartol’d put it, ‘to be the intermediary in the overland trade and cultural intercourse between Europe and Asia’ and as such it needed to relate to the cultures of the East in a particular way [Bartol’d 1963b (1927): 432]. While British and French orientalism developed a stereotyped view of a progressive and dynamic west taking control of a stagnant and irrational east, Russian orientalism would take

13

its ‘own’ orient as a point of departure, and undermine such false di-chotomies on the basis of an allegedly neutral process of social evolution leading to ‘the gradual convergence of an ever greater number of separate societies’ [Bartol’d 1977 (1911): 208]. In undermining Eurocentric ste-reotypes of the East and celebrating the past greatness of the cultures of Central Asia, Bartol’d argued ‘the peoples of the east will believe in the superiority of our culture all the more when they are convinced we know them better than they know themselves’ [Bartol’d 1963a (1900): 610]. In this way, Russian Orientalists could contribute to the ‘peaceful con-vergence of the peoples of the east with Russia’ [Bartol’d 1963a (1900): 610]. The Rozenites, Marr included, were particularly critical of Tsarist nationality policy which, they held, was unenlightened and based on the prejudices of missionary orientalists. It was also counter-productive since it was precisely through fostering a sense of local cultural identity that a pan-Russian civic space could be created (for a discussion see [Tolz 2011]). Their recommendations coincided with the ideas about national language and the Empire that were put forward by Baudouin de Courtenay in a famous pamphlet of 1906 and again in 1913, leading to his imprisonment. Ol′denburg, Marr and Baudouin were, moreover, all members of the neofilologichskoe obshchestvo at the time Baudouin was making sharp criticisms of the class and Eurocentric biases of contemporary philology that in some ways contributed to Marr’s ideas. ‘Western European Schol-ars have no monopoly on scientific discoveries and generalisations’, he declared in a 1901 article, ‘On the Mixed Character of All Languages’ [Baudouin de Courtenay 1972b (1901): 217], and three years later he celebrated the decline of the ‘old aristocratic attitude which was inspired by admiration for the erudition of philology and which considered worthy of investigation only noble, literary languages conferred with divine or regal power’ in the face of ‘the ever growing democratisation of linguis-tic thought’ [Baudouin de Courtenay 1972c (1904): 241]. For Baudouin the ‘overestimation of Sanskrit’s importance vis-à-vis the study of less ancient languages; the overestimation of Latin and ancient Greek, of Gothic and Old Church Slavonic vis-à-vis the later representatives of the same linguistic family’ was symptomatic of a general ‘scorn for the sur-rounding world, for the linguae vulgaris’ [Baudouin de Courtenay 1972 (1889): 127]. The same critique of philologism permeates Petersburg Indology of the period, including Ol’denburg and Shcherbatskoi’s critiques of West European approaches to Buddhism as a confused mixture of contradictory notions that can only be illuminated by European paradigms (see, for instance, [Stcherbatsky 1932]). While Baudouin’s ideas were radicalized by L. P. Iakubinskii, E. D. Polivanov and others, that of the Indologists found a parallel radicalization in the work of O. O. Rozenburg

14

and M. I. Tubianskii after the Revolution (see, for instance [Rozenberg 1998 (1919); Tubianskii 1925]). There were two figures who represent the point at which late imperial orientalism, which was extremely critical of the biases of Western orientalism, and the critical tradition of Petersburg general linguistics came together after the Revolution: Marr and Polivanov. Polivanov soon left Petrograd for Moscow, while Marr was gradually to achieve leadership in Leningrad.

Of course the relationship between Indo-European philology and lan-guages of the Caucasus was a particularly sore point for Marr. Rozen and Oldenburg were already concerned about the coherence of Marr’s hypoth-eses about the link between Caucasian and Semitic languages at the end of the 19th Century. Oldenburg reported that Antoine Meillet told him that while he had great respect for Marr’s competence as a philologist, such as his celebrated work tracing connections between the Parables of Vardan and Semitic narratives, he found no valid linguistic research in Marr’s hypothesis about shared lexical derivations in the languages (cited in [Mikhankova 1949: 31, n. 2]). Marr was outraged when he heard this, and viewed such responses as symptomatic of Indo-European linguists trying to colonise the Caucasus.

It is easy to dismiss this as paranoia, and to scoff at the etymological parallels Marr drew in order to try to prove the shared derivation of Se-mitic and Japhetic semantic phenomena. However, we should pause before making such judgements. While Meillet had no imperial agenda, there really was a concerted movement among considerable numbers of German scholars and ideologists in this direction at this time. German nationalist scholars had seized on the idea that the, while French language and Zivi-lization had derived much from Latin, German language and Kultur had inherited the grandeur of an even older Indo-Germanic or Indo-Aryan language and culture as evidenced by Sanskrit (see [Goldman 2004]). A whole series of Indo-European philologists, from Herder and Schlegel, through Adolphe Pictet, Ernest Renan to Rudolph Grau, sought to combine race psychology, mythology and comparative philology to advance the cause of Eurocentrism and Christian superiority. By the 1870s and 1880s, philological evidence was routinely adduced to promote racist arguments. The original Aryans were increasingly described as blonde-haired and blue-eyed and the putative original Indo-European homeland shifted to-wards Europe, being variously posited as Germany, south-western Russia, Scandanavia and even the North Pole [McGetchin 2009: 141–66]. Increas-ingly tenuous connections were often supported by strained etymological hypotheses of a sort that were no less eccentric than Marr’s later specula-tions [McGetchin 2009: 154–5]. Even those philologists who opposed direct correlations of language and race tended to assume that the original

15

Indo-Europeans had a special place in history and that this underlay their imperial mission. Max Müller was exemplary in this regard:

The Aryan nations … have been the prominent actors in the great drama of history, and have carried to their fullest growth all the elements of active life with which our nature is endowed. They have perfected society and mor-als; and we learn from their literature and works of art the elements of science, the laws of art, and the principles of philosophy. In continual struggle with each other and with Semitic and Turanian races, these Aryan nations have become the rulers of history, and it seems to be their mission to link all parts of the world together by the chains of civilisation, commerce and religion.1

Müller further argued that comparative philology proved the kinship of the English armies then subduing hostile Indian groups and the ‘Brah-mical people … of Arian origin’ who had conquered India in antiquity. The British had returned to their ‘primordial soil, to accomplish the glori-ous work of civilization, which had been left unfinished by their Arian brethren’.2

Linguistic and racial discourses became ever more entwined and anti-Semitism permeated German scholarship at the end of the nineteenth century. Ultimately linguists were providing evidence for a fundamental dichotomy between Indo-European and Semitic languages, worldviews and cultures, and denying the essential reliance of European Christianity on Judaism. The same Academy of Sciences in Petersburg that hosted Marr’s work had recently employed German orientalists like Bernhard Dorn and Julius Klaproth, who specifically linked Indo-European language forms to certain physical attributes and had posited the Caucasus as the probable original homeland [Urheimat] of the Indo-European peoples. Klaproth had even marshalled linguistic and facial evidence to suggest that Ossetian was a lost branch of the Indo-Germanic family and the Os-setes an ancient ‘Medo-German’ colony.3 That the Rozenites had to com-pete for funding and influence with such scholars was undoubtedly a point of significant contention, but the claims being made about the Caucasus were particularly infuriating for Marr, who was working to uncover the non-Indo-European archaeological remains of Caucasian civilizations and to prove that Kartvelian languages and cultures were of significant world-historical importance. During World War I and before the October Revo-lution, he presented the work of French and German archaeologists and

1 Müller, quoted in [Voigt 1967: 6].2 Müller, quoted in [Benes 2008: 214].3 For an overview, see [Benes 2004; Benes 2008: 88–95]. It should be notes that such

scholars were actually sought and employed by the tsarist state.

16

ethnographers who were working in areas close to the border of the Rus-sian Caucasus as enemies, looking forward to Russian victory in both fields [Tolz 2011: 92–3] (see [Marr 1917: 964–5]4).

This reconstruction is crucial if we are to understand Marr’s attempt to disrupt the Indo-European narrative by noting the presence of anomalous languages like Basque, Etruscan and Georgian throughout Europe and which linguists still note have features in common. The alleged Japhetic family to which these languages belonged directly competed with the narrative posited by the likes of Müller, for it was now the Japhetic peoples and their ‘literary milieu’ that formed the basis for the civic and cultural achievements of Europe. It was crossing (skreshenie) between the Indo-European and Japhetic languages peoples and languages that led to the achievements of Greek, Latin and German peoples [Marr 1933c (1923): 177] (see also [Vasil’kov 2001: 399–401]). Fedor Braun, the Germanist who had known Marr since their days in the neofilologicheskoe obshchest-vo, was struck by the closeness of Marr’s ideas to those he was developing in his attempts to establish the origin of German terms. In the early 1920s Braun was to become the chief advocate of Japhetic theory in Germany, and it is illustrative to note the reception he received. In support of his policy of a constructive dialogue with Indo-Europeanists, Braun reported that some linguists, like Eduard Sievers (then Chair in Germanic and Romance philology at Lepizig), ‘admitted the possibility’ of the presence of Japhetic elements in Indo-European languages, but that ‘he regarded it to be unproven’ [PFA RAN 909/5/46/21]. Braun suggested to Marr that the main reason Western specialists were unconvinced by Japhetic theory was the absence of a general work on the theory, and he particularly rec-ommended a ‘comparative grammar of Japhetic languages’, the absence of which Meillet had repeatedly raised [PFA RAN 909/5/46/24–5].

Other linguists were, however, more hostile, even when they were on thin ice themselves. As Braun reported:

With significant persistence the fool Meyer announced that he would believe [Japhetic theory] only when there lay before him a completed diction-ary of Japhetic languages. I replied that I was afraid he would have to wait a rather long time for that, and that I was surprised that he could work on Indo-European linguistics not having a completed comparative dictionary of Indo-European languages in front of him.

[Mikhankova 1949: 324, n. 2; PFA RAN 909/5/46/23]5

4 The article is recorded as submitted on 6 September 1917 and the issue of the journal is dated 1 October.

5 It is not entirely clear who was being referred to here, but it was probably K. H. Meyer, author of Slavische und indogermanische Intonation (1920).

17

More concerning, however, were the repeated objections by German philologists to the term ‘Japhetic family’ on the grounds that such a term was allegedly limited to ‘a Semitic cultural horizon’. Not unreasonably, Braun concluded: ‘there is a definite anti-Semitism there’ [Mikhankova 1949: 322–3; PFA RAN 909/5/46/20]. It was such responses that led Marr finally to abandon all hope of a meaningful dialogue with Indo-European linguists and to launch his own ‘New Theory’ in which the whole of the established framework of European comparative linguistics would be abandoned.

Before this time, however, we see some interesting formulations. Marr’s contention was that in Armenian we allegedly still see the relics of the ‘Indo-European invasion’, for here we have a hybrid language in which the ‘princely’ language remains closer to Indo-European and the ver-nacular to that of the lower classes of the other Caucasian languages — i.e. that of the Japhetites [Marr 1933 (1910): 39, n. 3] (for a cogent overview and balanced evaluation of Marr’s ideas about Armenian, see [Thomas 1957: 18–34]). This was the beginning of Marr’s much ridiculed notion of the class-nature, ‘klassovostˊ’, of language. It was, however, more significant, in that it was one of, if not the first attempt to identify the generally assumed identification of a single people with a single language, which can be traced back to the French Enlightenment philosopher, Etienne de Condillac, but finds its definitive statement in the work of Herder, von Humboldt and the German Romantics as an ideological construction [Woolard 1998: 16–17]. While Indo-European linguists like Meillet were to begin to undermine this idea at the end of the nineteenth century, it was exported through colonialism, and Marr was particularly concerned that the same conception should not be adopted by scholars in the Caucasus (for a fascinating discussion of the relationship between Indian and Euro-pean studies of Sanskrit, see [Krishnaswamy 2005]). He thus entered into a series of conflicts with Georgian scholars on this very issue (see, espe-cially, [Cherchi and Manning 2002]).6 Marr was thus one of the first to recognise the importance of ideological factors in defining linguistic boundaries and, as such, delineated an area of concern that has only re-cently become a live issue under the name of ‘linguistic ideology’ (for an overview see [Woolard, Schieffelin 1994]). Moreover, this led him to an even more controversial observation, namely that the same ideological factors that determine linguistic boundaries often do the same for disci-plinary boundaries [Gal and Irvne 1995]. These were important and pro-

6 The reception of Marr’s ideas in Georgia was, however, by no means uniform. Different scholars responded in various ways to various aspects of his work. For a valuable discussion see [Tuite 2011].

18

gressive insights which, had they been developed judiciously, could have led to some extremely valuable advances. Unfortunately, however, Marr was more inclined to develop his insights extravagantly, with little regard for methodological rigour, and the more he was indulged, the more glob-al his hypotheses became. The fact that Marr had few competitors with a detailed knowledge of Caucasian languages inclined many otherwise sober and careful thinkers to take his assertions at face value and to be dazzled by the bold implications that Marr was to draw.

After the Revolution Marr opportunistically sought to establish a syn-cretic discourse that linked these ideas to the rhetoric of anti-imperialism and found a significant amount of support as a poputchik in the 1920s. The historian Sergei Kovalev then played an important role in helping Marr to recast his ideas in a Marxist key in the famous Baku course [Kovalev 1936 (1927): 114; 118].7 However, it was only in the 1930s that a complete dichotomy of Soviet versus bourgeois linguistics and Soviet versus imperialist oriental studies formed into two ideological blocs, incorporating many of the elements of self-identification and op-position that had permeated late imperial orientalism (see, for instance, [Ol’denburg 1931]). Summarized in countless programmatic statements and reference works, culminating in the Bol’shaia sovetskaia entskik-lopedia, the subordination of bourgeois scholarship to imperialist para-digms and forms of argumentation was exported to Middle-Eastern and Asian intellectuals who came to study at Soviet institutions. From one of these scholars, Anouar Abdel-Malek, the characterization made its way into the work of Edward Said and became the basis of the critical paradigm of his 1978 book Orientalism [Tolz 2011: 83, 101], which must be one of the most influential texts in launching a range of post-colonial research that has many achievements [Abdel-Malek 1963; Said 1995 (1978): 96–98]. Here Said argued it was ‘the extraordinarily rich and celebrated cultural position’ of philology that ‘endowed orientalism with its most important technical characteristics’ [Said 1995 (1978) 131]. The problem is that like Marr’s work, such critiques are often compro-mised by overgeneralization, caricature and the careless utilization of critical terminology. The field has thus never recognised the source of its own critique and so has remained to a significant extent blind to the problems that prevent the potentiality of the critique to be realized. This is why we need intellectual history.

7 After Marr’s death, Konstantin Megrelidze, one of his most talented students, attempted to further provide a Marxist foundation for Marr’s theory in [Megrelidze 1935].

19

ReferencesPublished works

Abdel Malek 1963 — Abdel Malek A. Orientalism in Crisis // Diogenes. 1963. Vol. 11. P. 103–40.

Bartol’d 1963a (1900) — Бартольд В. В. Речь перед защитой диссертации // Бартольд В. В. Собрание сочинений. М.: Восточная литература, 1963 (1900). Т. 1.

Bartol’d 1963b (1927) — Бартольд В. В. История культурной жизни Туркестана // Бартольд В. В. Собрание сочинений. М.: Наука, 1963 (1927). Т. 2. Ч. 1.

Bartol’d 1977 (1911) — Бартольд В. В. История изучения Востока в Европе и России // Бартольд В. В. Собрание сочинений. М.: Наука, 1977 (1911). Т. 9.

Baudouin de Courtenay 1972 — Baudouin de Courtenay J. N. A Baudouin de Cour-tenay Anthology. Bloomington: Indiana University Press, 1972.

Baudouin de Courtenay 1972а (1889) — Baudouin de Courtenay J. N. On the Tasks of Linguistics // A Baudouin de Courtenay Anthology. Bloomington: Indiana University Press, 1972 (1889).

Baudouin de Courtenay 1972b (1901) — Baudouin de Courtenay J. N. On the Mixed Character of All Languages // A Baudouin de Courtenay Anthology. Blooming-ton: Indiana University Press, 1972 (1901).

Benes 2004 — Benes T. Comparative Linguistics as Ethnology: In Search of Indo-Germans in Central Asia, 1770–1830 // Comparative Studies of South Asia, Africa and the Middle East. 2004. Vol. 24. № 2. P. 117–32.

Benes 2008 — Benes T. In Babel’s Shadow: Language, Philology and the Nation in Nineteenth-Century Germany. Detroit: Wayne State University Press, 2008.

Cherchi and Manning 2002 — Cherchi M., Manning H. P. Disciplines and Nations: Niko Marr vs. His Georgian Students on Tbilisi State University and Japhetidol-ogy // Caucasology Schism. Carl Beck Papers in Russian and East European Studies. № 1603. Pittsburgh: The Center for Russian and East European Studies, University of Pittsburgh, 2002.

Gal, Irvine 1995 — Gal S., Irvine J. T. The Boundaries of Languages and Disciplines: How Ideologies Construct Difference // Social Research. 1995. Vol. 62. № 4. P. 967–1001.

Goldman 2004 — Goldman R. P. Indologies: German and Other // Sanskrit and ‘Orientalism’: Indology and Comparative Linguistics in Germany, 1750–1958 / D. T. McGetchin et al. (eds). New Delhi: Manohar, 2004. P. 27–40.

Kovalev 1936 (1927) — Ковалёв С. И. Марксизм и яфетическая теория // Ко-валёв С. И. Избранные работы. М.; Л.: Государственное социально-эконо-мическое издательство, 1936 (1927). Т. 2.

Krishnaswamy 2005 — Krishnaswamy R. Nineteenth-century language ideology: A postcolonial perspective // Interventions: International Journal of Postcolonial Studies. 2005. Vol. 7. № 1. P. 43–71.

Marr 1917 — Марр Н. Я. Записки академика Н. Я. Марра о Кавказском исто-рико-археологическом институте // Известия Российской академии наук (VI серия). 1917. Вып. 13. С. 962–694.

Marr 1933 (1910) — Марр Н. Я. О чанском языке // Марр Н. Я. Избранные работы. Л.: ГАИМК, 1933 (1910). Т. 1. С. 39–49.

Marr 1936 (1927) — Марр Н. Я. Яфетическая теория. Программа общего курса учения об языке // Марр Н. Я. Избранные работы. М.; Л.: Государственное социально-экономическое издательство, 1936 (1927). Т. 2. С. 3–11.

McGetchin 2009 — McGetchin D. T. Indology, Indomania and Orientalism: Ancient India’s Rebirth in Modern Germany. Madison: Fairleigh Dickinson University Press, 2009.

Mikhankova 1949 — Миханкова В. А. Николай Яковлевич Марр. Очерк его жизни и научной деятельности. 3-е изд. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1949.

Ol’denburg 1931 — Ольденбург С. Ф. Восток и Запад в советских условиях. М.; Л.: Соцэкгиз, 1931.

Rozenberg 1998 (1919) — Розенберг О. О. О понимании восточной души // Ермакова Т. В. Буддийский мир глазами российских исследователей XIX — первой половины XX века. СПб.: Наука, 1998 (1919). С. 323–329.

Said 1995 (1978) — Said E. Orientalism: Western Conceptions of the Orient. Harmondsworth: Penguin, 1995 (1978).

Stcherbatsky 1932 — Stcherbatsky Th. The Doctrine of the Buddha // Bulletin of the School of Oriental and African Studies. 1932. Vol. 6. № 4. P. 867–896.

Thomas 1957 — Thomas L. The Linguistic Ideas of N.Ia. Marr. Berkeley, Los An-geles: University of California Press, 1957.

Tolz 2011 — Tolz V. Russia’s Own Orient: The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Periods. Oxford: Oxford University Press, 2011.

Tubianskii 1925 — Тубянский М. И. Индуизм, религия и общество в современной Индии // Восток. 1925. Вып. 5. С. 245–248.

Tuite 2011 — Tuite K. The Reception of Marr and Marrism in the Soviet Georgian Academy // Exploring the Edge of Empire: Soviet Era Anthropology in the Cau-casus and Central Asia / F. Mühlfried, S. Sokolovskiy (eds.). Münster: LIT-Verlag, 2011. P. 197–213.

Vasil’kov 2001 — Васильков Я. В. Трагедия академика Марра // Христианский Восток. 2001. Вып. 2. С. 390–421.

Voigt 1967 — Voigt J. H. Max Müller: The Man and His Ideas. Calcutta: Mukho-padhyay, 1967.

Woolard, Schieffelin 1994 — Woolard K., Schieffelin B. B. Language Ideology // Annual Review of Anthropology. 1994. Vol. 23. P. 55–82.

ArchivalPFA RAN 909 — Санкт-Петербургский филиал архива Российской академиии

наук. Фонд № 909. Орбели И. А.

21

А. В. Венцов, Е. И. Риехакайнен, Н. А. Слепокурова

ОТ ЛИНГВИСТИКИ ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ К ЛИНГВИСТИКЕ ПЕРЦЕПТИВНОЙ1

В конце ХХ в. традиционная лингвистика начала наконец про-щаться с одной из самых прочных своих догм, завещанных еще александрийцами. Развитие компьютерных технологий привело к появлению масштабных по объему корпусов не только письменной, но и устной речи, одновременно с этим в недрах самой лингвистики созрел интерес к изучению человеческого языка в наиболее естест-венной его форме, которая, в отличие от письменной, обеспечивает реальную языковую коммуникацию всех живущих на Земле людей. Напомним, что первые нетривиальные результаты в исследовании живой «разговорной» речи были получены именно отечественными учеными как раз на стыке «докомпьютерной» и «компьютерной» эпох, в канун всех последовавших прорывов в сфере информацион-ных технологий. Эти результаты ошеломили лингвистическое сооб-щество и, вопреки еще не совсем искорененным сомнениям и недо-умениям консерваторов, стали в итоге широко признанными и прочно вошли в лингвистический обиход. Число лингвистов, вклю-ченных в исследования спонтанной речи, с тех пор постоянно растет, а поворот науки о языке к здравому смыслу, подчеркнутый в простом тезисе-напоминании «устная форма языка является основной, фун-даментальной и исходной» [Рассказы о сновидениях 2009: 26], явля-ется несомненно свершившимся. Разумеется, основная работа, ре-зультаты и открытия в этой чрезвычайно трудозатратной области изучения языка предстоят в далеком будущем, но уже сегодня в качестве своеобразного старта мы имеем неоспоримые доказатель-ства того, что между письменным и устным дискурсом, при всей их глубинной связанности и несомненной производности первого от второго, существуют глубокие, возможно — системные, различия.

1 Статья написана при поддержке гранта РФФИ № 13-06-00374a и гранта Президента РФ № MK-3646.2013.6.

22

Они очевидно касаются не только поверхностной структуры дискур-сов, но и процессов их порождения и восприятия.

Теоретическая (традиционная, классическая) лингвистика имеет богатейший опыт изучения письменного дискурса. «“Традиционный” лингвист… исходит из того, что он должен представить анализ лю-бого текста (на соответствующем языке) в терминах лингвистических понятий, которые частично черпаются из работ предшествен ников… частично вводятся в самóм конкретном описании с целью учесть специфику материала» [Касевич 2015: 121].

Однако сколь бы совершенными по глубине и охвату языковых фактов ни были методы анализа, выработанные в традиционной лингвистике, «слепое» их применение к изучению устной речи час-то оказывается по меньшей мере неадекватным. В качестве примера приводим цитату, отражающую достаточно типичный в современных работах подход к изучению речевой просодики. «Показания исполь-зуемых в работе программ (компьютерных. — Авт.) и процедурный анализ звучащей речи не всегда заслуживает полного доверия. Поэто-му мы предполагаем придерживаться здесь принципа “от значения к форме” и обращаться к данным приборов только после тщатель-ного семантического (здесь будет точнее сказать функционального) анализа звучащих образцов речи и анализа на слух. Таким образом, кривые тонограмм и графики интенсивности в данной работе — это вспомогательное средство, к которому мы обращаемся, только когда оно не вступает в противоречие с нашими семантиче скими и акустическими гипотезами и если показания приборов по вторяются на большом массиве семантически идентичных примеров и на разно-образном сегментном материале» [Янко 2004: 85].

Подобный подход, вероятно, естествен для фонетических иссле-дований: их задача состоит в поиске адекватных акустических ха-рактеристик звуковой реализации базовых речевых единиц.

Соответственно одни исследователи при анализе интонационных характеристик высказываний произвольно «назначают» в них некие «интонационные центры»; другие указывают, какой слог словофор-мы следует считать ударным, и затем измеряют физические при -знаки словесного ударения; третьи выделяют «ударные» гласные в прочитанном тексте и измеряют формантные частоты соответствую-щих фонем и т. д. В результате для всех исследуемых характеристик речевого сигнала получаются некие усредненные по дикторам и исследуемым параметрам данные. Они, должно быть, небесполезны для получения общих представлений — например, о диапазонах варьирования физических характеристик речевого сигнала при рече-образовании (которые, впрочем, в основном уже давно выяснены

23

и хорошо известны специалистам). При этом, как правило, не огова-ривается, чтó, собственно, является «значением» при изучении рече-вого материала (неважно, прочитанного или спонтанного текста): некая сущность, определенная самим исследователем на основании анализа орфографической транскрипции звучащего текста, или то, что услышано (воспринято) в этом тексте.

По сложившейся традиции речевая деятельность человека отно-сится к сфере интересов психолингвистики, а в последние годы — уже скорее когнитивной лингвистики, но в реальности границы между этими направлениями и классической лингвистикой размыты. Более того, с нашей точки зрения, они и не могут быть обозначены четко и недвусмысленно, поскольку базовыми для всех аффилированных направлений науки о языке по-прежнему являются теоретические построения классической постсоссюровской лингвистики. При этом теоретическая лингвистика как наука, фактически сформировав шая-ся на анализе письменных текстов и в основном до сих пор на него и опирающаяся, имеет достаточно богатый арсенал исследовательских приемов и подходов, и направлены они преимущественно «от значе-ния к форме». Лингвистам-исследователям, работающим в традици-онной манере, едва ли приходится часто задумываться о тех пред-метах, которые являются камнем преткновения для специалистов, занимающихся устной речью. В их число входят, например, пробле-ма вычленения из текста отдельных лексических единиц (на письме слова разделены пробелами), проблема просодических свойств речи, совмещающих в себе языковые, эмоциональные, оценочные, комму-никативные и т. д. компоненты (в письменном тексте ее частично снимает наличие знаков препинания), отсутствие в устной речи — правда, до конца не очевидное — правого контекста (практически всегда доступного при анализе речи письменной).

Цель данной статьи — продемонстрировать существенные разли-чия в теоретических и методологических установках, которым, на наш взгляд, должны следовать лингвисты, занимающиеся соответ-ственно письменной и устной речью. Перцептивная лингвистика, упоминаемая в названии статьи, — это лингвистика с позиций «че-ловека слушающего» и воспринимающего устную речь в режиме on-line, она имеет в качестве предмета анализа естественный речевой сигнал, а в качестве цели исследования — «правила» работы с этим сигналом, формируемые в онтогенезе когнитивной системой носите-ля языка. Важно отметить, что именно восприятию речи, алгоритмы которого очевидно формируются раньше алгоритмов речепорождения, несомненно, принадлежит приоритет с точки зрения становления речевой способности у ребенка. При этом, несмотря на то что во всех

24

описанных в литературе моделях речевосприятия так или иначе име-ет место опора на постулаты теоретической лингвистики — прежде всего на уровни, или «модули», описания языка — в принципе, по-видимому, нет особых оснований полагать, что две системы должны совпадать друг с другом. Конечной целью исследований в рамках перцептивной лингвистики является создание функциональной мо-дели системы восприятия речи человеком.

Основой перцептивного подхода являтся жесткая необходимость учета того обстоятельства, что носитель языка, воспринимающий ре-чевой сигнал в текущем режиме, не знает заранее ни фонетического (орфографического) описания воспринимаемого речевого сигнала, ни позиций ударных и безударных гласных (слогов), ни положения и ти па акцентных выделений во фразе, ни позиций «интонационных центров». Всю эту информацию он может получить только из резуль-татов обра ботки акустического речевого сигнала в периферических и центральных отделах слуховой системы. К тому же надо учитывать, что точность «измерения» слуховой системой параметров речевого сигна ла очевидным образом не совпадает с точностью их измерения инстру мен-тальными средствами, применяемыми в такого рода исследованиях.

Все сказанное означает, что для «человека слушающего» в отли-чие от «человека говорящего» стержневым в подавляющем числе коммуникативных ситуаций является вектор «от формы к значению». Вполне можно допустить, что психологической основой, провоци-рующей в исследованиях устной речи игнорирование вектора, свя-зывающего «форму» и «значение», является то, что переход от пла-на выражения к плану содержания в процессе восприятия речи происходит практически мгновенно, без доступной субъективной оценке временнóй задержки.

Разработка функциональной модели восприятия речи, т. е. того, как слушающий осуществляет «приписывание языковой структуры речевому сигналу» [Венцов, Касевич 2003: 53] и переходит от це-почки звуков к смыслу сообщения, предполагает учет информации со всех уровней языковой системы: подчас «восстановить» «значе-ние» некоторой звуковой последовательности, представляющей сильно редуцированную словоформу, удается только с использова-нием семантического контекста [Raeva 2013].

В последние годы коллективом исследователей, в который входят авторы настоящей статьи, в ходе сплошного слухового и инструмен-тального анализа большого массива записей устной русской речи, а также на основании результатов ряда перцептивных экспериментов были получены новые данные, имеющие непосредственное отноше-ние к обсуждаемой теме. Наиболее важными из них, на наш взгляд,

25

являются наблюдения, касающиеся вариативности акустического сигнала. В проанализированном материале встречается не только качественная и количественная редукция звуков, примеры которой (пусть и менее разнообразные и в меньшем объеме, чем в наших данных) представлены в ряде работ по фонетике русской спонтан-ной речи [Земская 2006; Фонетика спонтанной речи 1988; Богда-нова 2007 и др.], но и практически не описанное в лингвистике явление стяжения звуков на стыке словоформ (например, тогда_это [tagdetə], изменить_свои [izm’in’icvы] и др.). Этот феномен, харак-терный, по нашим данным, не только для спонтанной, но и для подготовленной речи, представляет большой интерес для перцеп-тивной лингви стики, поскольку «стирает» границы между словами, что, однако, не мешает слушающему адекватно распознавать есте-ственный рече вой сигнал (подробнее см. об этом в: [Нигматулина 2013]).

Кроме того, рассмотренный материал свидетельствует о том, что качество гласных далеко не всегда соответствует теоретически пред-писываемому (например, одеть [ad’it’], социально [sыcel’ne] и др.). Тем не менее надежность восприятия спонтанной речи от этого так-же не страдает. Можно предположить поэтому, что при восприятии речи в процессе лексического поиска в ментальном словаре носитель языка может ограничиться знанием консонантного скелета слово-формы и констатацией факта наличия гласных без точной оценки их фонетического качества.

В спонтанной речи нередко происходит искажение «словарной» ритмической структуры словоформ из-за выпадения слогов (даже ударных), а также перцептивной выделенности (ударности) исход-но безударных слогов (например, было [blo], моей [maj] и др.). Такого рода наблюдения дают основания допустить, что в процес-се лексического поиска слушатель может обходиться и без инфор-мации о месте словесного ударения. В пользу двух последних вы-водов свидетельствует и тот факт, что более 80 % словоформ с нейтрализованным качеством гласных и снятым словесным ударе-нием имеют единственное лексическое решение в частотном сло-варе словоформ Корпуса русского литературного языка (URL: http://www.narusco.ru).

Из сказанного выше становится ясно, какую важную роль в сего-дняшних перцептивных исследованиях играет поиск алгоритмов членения непрерывного акустического речевого сигнала на после-довательность дискретных лексических единиц.

Учитывая способность ребенка вычленять слова из окружаю-щего его речевого пространства уже на ранних этапах онтогенеза,

26

некоторые зарубежные исследователи много лет ведут поиск неких физических характеристик речевого сигнала, которые могли бы быть использованы для обнаружения границ слов на долексическом, т. е. досемантическом, уровне (см., например, [Çöltekin 2011]). Вопреки логике «от формы к значению» соответствующие измерения прово-дятся, как правило, на заранее определенных исследователями участ-ках речевой волны, никакие алгоритмы поиска границ в реальном сигнале с использованием уже полученных результатов не предла-гаются и на живом речевом сигнале не проверяются. И общие выво-ды сторонников данного подхода — касаются ли они отдельно взятых акустических признаков (в цитируемом здесь случае — длительно сти сегментов словоформ)2, или оценки ситуации в целом3 — никакого оптимизма не внушают.

Высказываются также предположения об использовании для по-иска межсловных границ каких-то правил фонотактики, на которые опирается ребенок в процессе формирования способности понимать речь. Предполагается, что, например, таковыми могут быть после-довательности звуков, примыкающие к паузам в речевом сигнале (см. [Daland, Pierrehumbert 2011]). Однако убедительных экспери-ментальных подтверждений этой гипотезы, на наш взгляд, по-преж-нему не существует.

Много внимания в литературе уделяется и алгоритмам «сегмен-тации через идентификацию», т. е. через сопоставление текущего речевого сигнала с единицами некоего словаря. Изначально эти ал-горитмы были предложены для распознавания изолированно произ-несенных слов, но с определенными уточнениями и дополнениями они, вероятно, могли бы использоваться и для сегментации естествен-ной речи (в том числе и спонтанной) [Norris 1994; Kassevich et al. 2000]. К сожалению, ни структура, ни единицы, образующие этот словарь, в подобных работах, как правило, не рассматриваются, а сами модели на естественном речевом материале не тестируются.

Вышеупомянутые факты и наблюдения хотя и относятся в первую очередь к акустико-фонетическому описанию естественной звучащей речи, неразрывно связаны с одним из ключевых понятий любой модели восприятия речи, а именно с описанием того, что собой представляет ментальный лексикон слушающего и каким образом носитель языка в процессе распознавания речи извлекает из него необходимую информацию.

2 «However, because other factors such as phonetic, prosodic, discourse level, and inter-speaker variation also affect the duration of segments and syllables, duration cues may not be sufficiently reliable to allow the segmentation of connected speech» [Davis et al. 2002: 219].

3 «The central problem for continuous speech recognition lies in the fact that there are no fully reliable cues to word boundaries» [Norris et al. 1977: 192].

27

Результаты многочисленных экспериментов на материале русско-го языка свидетельствуют о том, что единицей ментального лексико-на слушающего является не лексема (лемма), а словоформа (см., например, [Венцов и др. 2003; Риехакайнен 2010 и др.]). Это обсто-ятельство исключает необходимость морфемного анализа в процессе восприятия речи. К тому же наблюдаемая в спонтанной речи редук-ция словоформ зачастую делает такой анализ практически невозмож-ным. Не исключено, кроме того, что в перцептивном словаре могут содержаться и фонетические слова: за+_год, не+_был, не+_с_кем, зарабо+тай–за_рабо+той, за_де+ло–заде+ло.

Единицы ментального лексикона предположительно связаны друг с другом многомерными связями (на основе фонетического сходства, общности морфологических и словообразовательных параметров, реализующихся синтаксических и семантических связей и т. п.); сила этих связей определяется тем, насколько часто каждая из них реали-зуется в речи. Синтаксические связи глагольных форм можно было бы, по-видимому, описать через принятое в теоретическом синтакси-се понятие валентности. При этом несколько снисходительное отно-шение к сирконстантам в череде глагольных валентностей едва ли рационально с точки зрения процедур восприятия речи. Логичнее допустить, что все глаголы изначально имеют одинаковое количество валентностей, но реализуются они по-разному и с разной частотностью (некоторые из них, возможно, не реализуется никогда и, возможно, именно в этом следует искать истоки распространенного мнения об обязательных и факультативных валентностях). В структуре менталь-ного лексикона валентности могут быть отражены в связях конкрет-ного глагола с полями лексикона, заполненными соответствующими лексическими формами (например, валентность «куда?» будет иметь связи с полями наречий (далеко, домой) и с предложными формами с винительным (на стол, в поле) или дательным (к дому, к школе) паде-жом). Элементы лексикона, связанные регулярным употреблением в одной и той же постоянно воспроизводящейся последовательности и соответственно неизбежной семантизацией этой последовательно-сти, образуют так называемые конструкции, являющиеся одним из ключевых понятий современного синтаксиса [Fillmore, Kay 1997; Croft 2001; Goldberg 2006; Лингвистика конструкций 2010].

Однако имеющихся сведений и гипотез о структуре и функциони-ровании ментального лексикона на сегодня совершенно недостаточно. Не ясно, в частности, содержатся ли в нем характерные для спонтанной речи редуцированные формы языковых единиц. С одной стороны, есть экспериментальные данные, хотя их и не много, говорящие о неспо-собности носителей языка «узнавать» изолированно предъявляемые редуцированные формы как знаменательные словоформы своего языка

28

[Ernestus et al. 2002; Риехакайнен 2010]. С другой — поскольку в окру-жающем ребенка речевом пространстве такие редуцированные формы присутствуют в изобилии, они с неизбежностью должны появляться и в его ментальном лексиконе, возможно, замещаясь по мере усвоения языка полными формами или сосуществуя вместе с ними.

Мы попытались продемонстрировать специфику некоторых задач, решение которых безусловно выходит за пределы магистральных на-правлений классической лингвистики и требует легитимации перцеп-тивной лингвистики в качестве самостоятельной теоретической и ме тодологической парадигмы в составе «большой» лингвистики. На-конец, в качестве последнего примера, демонстрирующего необходи-мость размежевания указанных подходов, можно указать на достаточ-но укорененное в неотрефлексированном лингвистическом, да и психолингвистическом, сознании представление о том, что процессы порождения и восприятия речи являются взаимообратными. И хотя есть ученые, отвергающие подобный взгляд (см. [Касевич 2006]), для подавляющего большинства лингвистов утверждение, например, о том, что в обоих процессах используется один и тот же модуль фонетиче-ского описания единиц языка, вряд ли будет выглядеть крамольным.

В то же время с точки зрения перцептивного подхода речь, по-видимому, должна идти о двух независимых модулях, содержащих совершенно разное описание единиц языка и формирующихся в онтогенезе в разное время. В системе восприятия это перцептивный словарь, единицы которого описаны, условно говоря, «символами» фонетической транскрипции или наборами извлекаемых из акусти-ческого сигнала дискретных признаков, а в системе порождения речи это автоматизированные комплексы моторных команд, задающих движения и положения артикуляторных органов и вырабатываемых в процессе формирования навыков говорения.

И все-таки, несмотря на все сказанное о пользе размежевания, перцептивная лингвистика, на наш взгляд, не может и не должна полностью абстрагироваться от лингвистики теоретической, хотя бы в силу частичного совпадения терминологического и концептуаль-ного аппаратов. Показательно, например, что один из важнейших постулатов соссюровской теории — свойство линейности знака — абсолютный статус обретает, по-видимому, именно в рамках пер-цептивного подхода. Принципиальное отличие задач перцептивной лингвистики от задач теоретического языкознания обусловливает необходимость более тщательного анализа, коррекции или даже пересмотра ряда терминов и положений теоретической лингвистики при описании восприятия естественной звучащей речи. В частности, как уже упоминалось, оказывается невозможным анализировать каждый из уровней языковой системы отдельно: переход от плана

29

выражения к плану содержания в процессе восприятия речи проис-ходит — об этом тоже говорилось выше — без практической воз-можности измерить его длительность, а связи между единицами ментального лексикона формируются на основе информации, по-ступающей со всех уровней языковой системы. Можно предполагать, что процесс формирования и пополнения словаря на ранних стадиях усвоения языка в онтогенезе неизбежно идет по схеме «снизу вверх», в то же время эффективность системы восприятия речи «зрелого» носителя языка, безусловно, должна обеспечиваться взаимодействи-ем обеих схем: «снизу вверх» и «сверху вниз».

Сказанное подтверждает, что принципиальной методологической основой перцептивной лингвистики как одной из ипостасей линг-вистики когнитивной является функциональное моделирование сис-темы восприятия речи, поскольку только таким способом могут быть исследованы все уровни ментального лексикона и система связей между ними и внутри каждого из них. Несомненно и то, что разра-ботка такой модели будет способствовать обогащению и уточнению концептуального аппарата и целеполагающих установок самой тео-ретической лингвистики.

Наконец, считаем необходимым упомянуть, что словосочетание «перцептивная лингвистика» придумано не нами. Приводим цитату из монографии [Штерн 1992: 6]: «Перцептивный аспект речевой деятельности мог бы составить предмет отдельного направления в психолингвистике — перцептивной лингвистики. Согласно замеча-нию З. Н. Джапаридзе, по-видимому, первым употребившего этот термин, “цель перцептивной лингвистики — установить языковые закономерности в акте «приема речи»” [Джапаридзе 1985: 7]».

ЛитератураБогданова 2007 — Богданова Н. В. Аллегровые формы русской речи как источ-

ник пополнения современного лексикона // Фонетика сегодня: Материалы докладов и сообщений V Международной научной конференции 8–10 ок-тября 2007 года. М., 2007. С. 23–26.

Венцов, Касевич 2003 — Венцов А. В., Касевич В. Б. Проблемы восприятия речи. Изд. 2-е. М., 2003 (1994).

Венцов и др. 2003 — Венцов А. В., Касевич В. Б., Ягунова Е. В. Корпус русско-го языка и восприятие речи // Научно-техническая информация. Сер. 2: Информационные процессы и системы. 2003а. № 6. С. 25–32.

Джапаридзе 1985 — Джапаридзе З. Н. Перцептивная фонетика (основные вопросы). Тбилиси, 1985.

Земская 2006 — Земская Е. А. Русская разговорная речь: Лингвистический анализ и проблемы обучения. 4-е изд. М., 2006 (1979).

Касевич 2015 — Касевич В. Б. Генеративизм как традиционное языкознание. Настоящий сборник. С. 119–125.

30

Касевич 2006 — Касевич В. Б. Труды по языкознанию: В 2 т. / Под ред. Ю. А. Клей-нера. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2006. Т. 1.

Лингвистика конструкций 2010 — Лингвистика конструкций / Отв. ред. Е. В. Ра-хилина. М.: Азбуковник, 2010.

Нигматулина 2013 — Нигматулина Ю. О. Стяжение звуков в спонтанной и подготовленной русской речи: выпускная квалификационная работа маги-стра лингвистики. СПб., 2013.

Рассказы о сновидениях 2009 — Рассказы о сновидениях: Корпусное исследо-вание устного русского дискурса / Под ред. А. А. Кибрика и В. И. Подлес-ской. М.: Языки славянских культур, 2009.

Риехакайнен 2010 — Риехакайнен Е. И. Взаимодействие контекстной предска-зуемости и частотности в процессе восприятия спонтанной речи (на мате-риале русского языка): дис. … канд. филол. наук. СПб., 2010.

Фонетика спонтанной речи 1988 — Фонетика спонтанной речи / Л. В. Бондар-ко [и др.]; под ред. Н. Д. Светозаровой. Л.: Изд-во ЛГУ, 1988.

Штерн 1992 — Штерн А. С. Перцептивный аспект речевой деятельности: Экс-периментальное исследование. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1992.

Янко 2004 — Янко Т. Е. Русская интонация в задачах и примерах // Русский язык в научном освещении. 2004. Т. 2. № 8. С. 84–121.

Croft 2001 — Croft W. Radical Сonstruction Grammar: Syntactic theory in typo-logical perspective. Oxford: Oxford University Press, 2001.

Çöltekin 2011 — Çöltekin Ç. Catching words in a stream of speech: computational simulations of segmenting transcribed child-directed speech. PhD thesis. Univer-sity of Groningen, 2011.

Daland, Pierrehumbert 2011 — Daland R., Pierrehumbert J. B. Learning Diphone-Based Segmentation // Cognitive Science. 2011. Vol. 35. P. 119–155.

Davis et al. 2002 — Davis M. H., Marslen-Wilson W. D., Gaskell M. G. Leading Up the Lexical Garden Path: Segmentation and Ambiguity in Spoken Word Recog-nition // Journal of Experimental Psychology: Human Perception and Performance. 2002. Vol. 28. № 1. P. 218–244.

Ernestus et al. 2002 — Ernestus M., Baayen H., Schreuder R. The Recognition of Reduced Word Forms // Brain and Language. 2002. Vol. 81. P. 162–173.

Fillmore, Kay 1997 — Fillmore Ch. J., Kay P. Berkely. Construction Grammar Textbook. 1997. URL: http://www.isci.berkely.edu.

Goldberg 2006 — Goldberg A. Constructions at Work: The Nature of Generalization in Grammar. Oxford: Oxford University Press, 2006.

Kassevich et al. 2000 — Kassevich V. B., Ventsov A. V., Yagounova E. V. The simula-tion of continuous text perceptual segmentation: A model for automatic segmenta-tion of written text // Language and Language Behavior. 2000. Vol. 3. Pt. II. SPb. P. 48–59.

Norris 1994 — Norris D. Shortlist: a connectionist model of continuous speech recognition // Cognition. 1994. Vol. 52. №. 3. P. 189–234.

Norris et al. 1997 — Norris D., McQueen J. M., Cutler A., Butterfield S. The Possible-Word Constraint in the Segmentation of Continuous Speech // Cognitive psychol-ogy. 1997. Vol. 34. Iss. 3. P. 191–243.

Raeva 2013 — Raeva O. The role of grammatical and semantic context in spoken word recognition // New Perspectives on Speech in Action: Proceedings of the 2nd SJUSK Conference on Contemporary Speech Habits / Eds. Jan Heegard and Peter Juel Henrichsen. Frederiksberg: Samfundslitteratur Press, 2013. P. 141–152.

31

М. Д. Воейкова

НАСКОЛЬКО РАНО ПРОЯВЛЯЕТСЯ ЯЗЫКОВАЯ СПЕЦИФИКА: ВИД В ИМПЕРАТИВЕ У РУССКИХ ДЕТЕЙ1

1. Введение. Детская речь и сравнение языков

Среди направлений, традиционно развиваемых на кафедре обще-го языкознания СПбГУ, исследование детской речи издавна занима-ет особое место, несмотря на то обстоятельство, что психолингвисти-ка стала полноправным и официально признанным направлением работы кафедры только во второй половине ХХ в. Интерес к детской речи и развитие психологического подхода к анализу речевой про-дукции восходят к трудам И. А. Бодуэна де Куртенэ, для которого данные детской речи служили постоянным фоном при описании языка взрослых.

Известно, что в архиве Бодуэна в Ягеллонском университете содержатся подробнейшие записи речи его детей, начинавших го-ворить по-польски или по-русски в зависимости от того, где в тот момент преподавал отец и находилась вся семья. Соотношение зву-чания речи и ее значения интересовало Бодуэна де Куртенэ в первую очередь. Его записи до сих пор являются эталоном точности и до-стоверности, к тому же он собрал огромный объем спонтанных высказываний своих детей. При этом он не оставил крупных обоб-щающих работ по детской речи, за исключением рецензии на дис-сертацию своего ученика Л. А. Александрова [Бодуэн де Куртенэ 1883] и статьи на немецком языке [Baudouin de Courtenais 1869].

1 Исследование речи взрослых осуществляется при поддержке Программы фунда-ментальных исследований Президиума РАН «Корпусная лингвистика», проект «Развитие корпусной справочной системы по синтаксису русского языка». Различные аспекты детской речи исследовались в рамках Программы фундаментальных исследований, проект «Усвоение грамматической системы в условиях двуязычия», а также при под-держке гранта Президента РФ на развитие Санкт-Петербургской школы функциональной грамматики, грант НШ-3135.2014.6.

32

Однако из его замечаний на эту тему известно, что он считал речь детей свидетельством будущего состояния языка. Разумеется, это не означает прямого влияния детской речи на развитие языка взрос-лых. Имеется в виду, что речь ребенка и разговорная речь взрослых развиваются по сходному сценарию: и в том и в другом случае пред-почтение отдается наиболее продуктивным формам, которые состав-ляют основу будущей морфологической системы языка и раньше других форм усваиваются детьми, а также предпочитаются взрос-лыми носителями в разговорной речи.

Это раннее интуитивное предположение совпадает с основной тео-ретической направленностью современного международного про-екта «Ранние этапы развития морфологии», начатого под руковод-ством В. У. Дресслера (Австрийская академия наук, Вена) в 1993 г., который в научном обиходе получил название «Пре- и протомор-фология» по характерным обозначениям периодов языкового раз-вития ребенка. В теоретическом отношении проект опирается на теорию естественной морфологии [Dressler et al. 1987; Dressler 1994, 1999]. Для объяснения тех или иных закономерностей слово- и формообразования и их классификации применяется внеязыковое понятие естественности — иными словами, эти явления оценива-ются с точки зрения взаимного соответствия знака и означаемого.

Естественность (naturalness) — это градуальное понятие, которое применяется как некоторое обобщение целого класса признаков [Дресслер 1986, 1999; Dressler et al. 1987]. Естественной для языко-вого знака считается такая его форма, которая изоморфна передава-емому им содержанию. Например, сложное понятие соответствует производному слову, т. е. выражается более сложной формой язы-кового знака. При этом предполагается, что естественные образова-ния преобладают в каждом конкретном языке и чаще встречаются в языках мира, в то время как способы выражения языкового содер-жания, которые не обладают признаками естественности, отличают-ся меньшей распространенностью и склонны к утрате. Дети легче усваивают продуктивные словообразовательные и формообразова-тельные модели, которые также строятся по принципам естествен-ности. Иными словами, в этой теоретической модели легкость усвое-ния детьми грамматических явлений ставится в зависимость от природы этих явлений [Dressler 1994; Dressler, Karpf 1995; Dressler et al. 2004; Dressler 2005].

До сих пор этот проект остается единственным длительным кросс-лингвистическим исследованием, в котором основным объектом внимания являются проблемы усвоения детьми морфологии. Речевая продукция русских детей сравниваются в нем с данными детей,

33

осваивающих другие морфологически сложные языки (такие, как венгерский, иврит, литовский, палестинский арабский, финский, турецкий, хорватский, новогреческий, юкатеко майя и т. д.). Всего в разные годы в проекте принимали участие представители более 20 языков. Работа велась по нескольким узким темам, таким как «Морфология глагола» [Bittner et al. 2002], «Усвоение падежа», «Усвоение числа» [The Development of Number and Case… 2009], «Усвоение диминутивов» [The Acquisition of Diminutives… 2007]. В настоящее время в фокусе нашего внимания находится усвоение детьми имен прилагательных.

2. Универсальное и специфическое в усвоении языка ребенком (начальный лексикон)

Со времени появления работы Р. О. Якобсона «Kindersprache, Aphasie und allgemeine Lautgesetze» составные элементы детской речи рассматриваются с точки зрения их универсальности или языковой специфики. В соответствии с гипотезой Якобсона, дети изначально приспособлены к воспроизведению звуков любого языка; в лепете русских детей он различал фонемы, которые в русском языке не встречаются, зато являются характерной приметой кавказских языков. В дальнейшем, в своей самостоятельной речевой продукции ребенок все более приспосабливается к фонологической системе родного языка. Предположения Якобсона подтвердились в ХХ в. после про-ведения экспериментов на основе техники высокоамплитудного сосания, показывающих особенности детского восприятия. Иссле-дования Ф. Ласерды и его коллег в Стокгольме показали, что дети «настраиваются» на различение звуков родного языка незадолго до того, как сами начинают говорить. Более того, родители, говорящие на разных языках (в данном случае — на английском, русском и шведском), обращаясь к детям, утрируют фонетические характеристи-ки гласных своего языка [Kuhl et al. 1997]. Сходные явления можно наблюдать и при усвоении детьми единиц других уровней, однако эффект взаимного «подстраивания» (fine-tuning) наблюдается не всегда. Существенным стал вопрос о том, насколько явно проявля-ется языковая специфика в грамматической сфере, иными словами, можно ли говорить о каких-либо универсальных закономерностях в усвоении грамматического строя любого языка, или дети обнаружи-вают языковую специфику настолько рано, что даже на ранних ста-диях их языковые системы остаются специфическими.

Неожиданные результаты принесло обследование инициального лексикона детей, говорящих на разных языках. Методика, предло-

34

женная Е. Ливен, предполагает запись первых ста слов детей в по-рядке их появления [Lieven et al. 1992]. Когда появились первые результаты, казалось естественным, что среди первых слов детей, говорящих на разных языках, преобладали имена существительные, названия лиц и объектов. Они составляли до 90 % всего начального лексикона. Однако впоследствии выяснилось, что дети, говорящие на китайском и корейском языках, в своем начальном лексиконе имеют более высокий процент глаголов по сравнению с англогово-рящими детьми и другими представителями индоевропейских языков [Lieven 1997]. Одной из причин этих различий считают сравнитель-но высокий процент глаголов в инпуте (т. е. в речи, обращенной к ребенку). Так, по данным С. Чой, глаголы могут составлять до 35 % начального лексикона маленьких корейцев, причем и в речи их ро-дителей глаголы составляют больше 30 %, что в целом не характер-но для других языков [Choi 1997, 1999]. Итак, важнейшим фактором типологических различий в речи детей оказывается форма инпута, т. е. речь родителей. Это суждение может показаться тривиальным, однако анализ данных показывает, что типологические особенности языков проявляются в речи взрослых в разной степени. Дело в том, что инпут является результатом «подстраивания» родителей к язы-ковому уровню ребенка. Они бессознательно изменяют некоторые характеристики своей речи для того, чтобы их речевая продукция легче воспринималась детьми. Такое приспособление оказывает влияние на процесс усвоения языка детьми.

3. Морфологическая сложность языка и скорость усвоения морфологических оппозиций

в области имени существительного

С 1996 по 2009 г. участники проекта «Пре- и протоморфология» занимались изучением категорий числа и падежа в речи детей. Ито-ги этого исследования впоследствии составили коллективную мо-нографию об усвоении именных категорий [The Development of Number and Case… 2009] Данные русского (и любого другого) язы-ка на протяжении этого проекта рассматривались в сопоставлении или даже сквозь призму других языковых данных. Через несколько лет стало ясно, что существуют заметные типологические разли-чия во времени и скорости усвоения детьми именных окончаний (об усвоении падежа см. [Voeikova 2002]). Это заставило нас скон-центрироваться на влиянии типологической характеристики языка на скорость и время усвоения отдельных грамматических категорий. Попутно мы пытались сформулировать, какими навыками должен

35

овладеть ребенок, осваивающий категорию падежа в том или ином языке, для того чтобы объяснить различия в возрасте и порядке появления падежных противопоставлений у детей, говорящих на раз-ных языках.

Решение вопроса о том, является ли процесс усвоения языка ре-бенком универсальным или специфическим для разных языков или групп языков, во многом зависит от теоретической установки иссле-дователя. Сторонники генеративного направления более склонны к тому, чтобы видеть в усвоении языка универсальные тенденции: даже если усваиваемые единицы различны по своей природе, они получают универсальную интерпретацию. Примером такого подхо-да к усвоению падежа детьми может служить концепция Х. Клазена, в соответствии с которой каждая следующая падежная форма усва-ивается ребенком по мере того, как он осознает необходимость оче-редного актанта у глагола [Clahsen et al. 1994]. Другая универсалист-ская концепция усвоения падежа, разработанная К. Векслером и К. Шютце, так называемая модель «ATOM» (Agreement-Tense Omis-sion Model), связывает усвоение падежа с усвоением синтаксических операций согласования и обозначения времени [Schütze 1997; Wex-ler et al. 1998]. В рамках такого подхода процесс усвоения представ-ляется в виде последовательных стадий, границы которых четко обозначены. Различия между детьми, усваивающими разноструктур-ные языки, рассматриваются в [Babyonyshev 1993].

Не вдаваясь в подробности синтаксической интерпретации усвое-ния падежных форм, отметим только, что мы в своих наблюдениях, напротив, постарались сосредоточиться на различиях между детьми, осваивающими падежные системы разных языков (об этом см. [Voei-kova 2002; The Development of Number and Case… 2009]).

Анализ данных показал, что дети, говорящие на агглютинатив-ных языках, употребляют первые падежные противопоставления уже в возрасте от 1 года до 1;3 [Laalo 2009; Ketrez, Aksu-Koç 2009], в то время как дети, овладевающие славянскими и балтийскими языками, развивают падежные оппозиции позже — около 1;9. Пе-рифрастическое маркирование падежа одновременно в форме име-ни и артикля (в немецком и греческом языках) отмечается еще позже — после 2 лет [Stephany, Christofidou 2009: 217; Korecky-Kröll, Dressler 2009: 265–303]. Разумеется, наши наблюдения нельзя считать окончательным итогом, так как они основаны на «иссле-довании случаев», причем данные каждого языка были представ-лены двумя-тремя детьми. Без широкой экспериментальной про-верки и привлечения данных родительских опросников и дневников невозможно сделать окончательных выводов. Однако на основании

36

лонгитюдных наблюдений можно высказать гипотезу и сформули-ровать дальнейшие задачи.

Одна из гипотез проекта состоит в том, что типологические осо-бенности языка влияют на время и скорость усвоения отдельных грамматических категорий и морфологической системы в целом. Проверке этой гипотезы был посвящен симпозиум «Типологический взгляд на усвоение ребенком именной и глагольной морфологии», который состоялся во время Х Международного конгресса исследо-вателей детской речи в Берлине 26 июля 2005 г. Результаты и мето-дика исследования изложены в [Typological Perspectives… 2007; Xanthos et al. 2011]. Здесь я коротко повторю лишь основные выяв-ленные его моменты. Основным источником типологических разли-чий в детской речи считается речь взрослых, обращенная к ребенку. Поэтому типологическая шкала была построена на основании коли-чественного анализа данных спонтанной речи родителей, говорящих с детьми. Эти данные фиксировались в аудио- или видеозаписях, затем были записаны в формате Системы обмена данными по детской речи CHILDES [MacWhinney 2000] и подвергались анализу с по-мощью специальных программ CLAN и статистических ресурсов. Основным результатом этих исследований явились выводы, полно-стью подтверждающие первоначальную гипотезу. Оказалось, что чем сложнее и разнообразнее в морфологическом отношении тот инпут, который получает ребенок, тем раньше и быстрее он начина-ет использовать морфологические противопоставления в своей речи [Typological Perspectives… 2007; Xanthos et al. 2011].

Разумеется, представление о морфологической сложности инпу-та нуждалось в формализации. Для его измерения были использова-ны следующие параметры: средний размер парадигмы имен суще-ствительных и глаголов, среднее количество морфем в именных и глагольных формах, частотность продуктивных показателей у гла-голов и имен, прозрачность (мотивированность и членимость) корня и аффиксов, однооформленность и фонетическая яркость (выпук-лость, salience) морфологических маркеров. В качестве образцов речи взрослых были выбраны 900 высказываний взрослого участника коммуникации, по 300 из начального, серединного и конечного пе-риодов лонгитюдного обследования. В некоторых случаях подсчеты производились с учетом всего наличного материала, для других показателей мы пользовались анализом выборки из 900 высказыва-ний. Материал русского языка был представлен данными Лизы, подготовленными Н. В. Гагариной, и данными Филиппа, подготов-ленными мной. Существенным оказалось то, что количественные характеристики инпута двух разных детей совпали до мелочей. Это

37

говорит о том, что интуитивно заданные параметры описания были найдены правильно.

Коротко характеризуя результаты этого исследования, можно сказать следующее. Количественный анализ показал, что некоторые типологические особенности инпута значительно сглаживаются в спонтанной речи. Самым удивительным результатом оказалось чис-ло, демонстрирующее средний размер парадигмы (mean size of para-digm, msp). Для определения этого параметра все употребленные формы глаголов и существительных были поделены на количество глагольных и именных лексем. Иными словами, мы сосчитали, сколь-ко форм существительных и глаголов в среднем встречается в речи матерей, говорящих с детьми. Оказалось, что это количество в редких случаях и не во всех языках превышает 2 (см. таблицу результатов в [Xantos et al. 2011: 469]). В целом, разнообразие форм глаголов в речи матерей оказалось выше по сравнению с существительными: в финском и в греческом значение msp для глаголов превышает 2, а в турецком даже приближается к 4. У имен существительных ту-рецкого языка показатель msp близок к 2, во всех остальных языках он колеблется между 1 и 2, причем в голландском, немецком и гре-ческом едва превышает единицу, а в славянских (в нашем случае — в хорватском и русском языках) достигает 1,4. Результаты подробно анализируются в статье [Xantos et al. 2011], для данной статьи важно следующее. Размер показателей msp говорит о том, что в речи роди-телей присутствует значительно меньшее разнообразие форм, чем можно ожидать исходя из грамматики конкретного языка. Так, в рус-ском языке в каждом склонении противопоставлены как минимум 7 материально различных форм имен существительных (за минимум мы здесь принимаем женское склонение на согласный слов типа дверь, мышь). Значение msp в 1,4 показывает, что большинство суще-ствительных в речи взрослых употреблено в какой-либо одной-един-ственной форме, например в именительном или винительном падеже. В таких условиях трудно ожидать, что дети легко и быстро перейдут к усвоению падежно-числовых форм.

По величине этого показателя для существительных языки про-екта распались на три группы: турецкий оказался наиболее богатым (msp 1,91), русский, финский, хорватский и юкатеко майя (msp 1,4) составляют среднюю группу языков с относительно богатым имен-ным словоизменением, наконец, голландский, французский, немец-кий и греческий языки (1,01 > msp > 1,13) составляют группу языков с относительно бедной именной морфологией.

Принадлежность к этим подгруппам оказалась существенна для скорости усвоения морфологических различий. Выяснилось, что

38

дети, овладевающие языками с богатой морфологией и разнообраз-ным инпутом, раньше начинают употреблять в своей речи противо-поставленные друг другу формы существительных и глаголов и быстрее наращивают количество таких противопоставлений. Иными словами, в их речи быстро накапливается критическое количество морфологических оппозиций и мини-парадигм, а процент базовых форм (percentage of base forms, pbf) стремительно снижается.

Процесс усвоения морфологии детьми включает три основные стадии. На первой из них — преморфологии — дети пользуются базовыми и замороженными формами, не употребляют морфологи-ческих противопоставлений, их речь аграмматична и понятна толь-ко членам семьи [Dressler, Karpf 1995; Dressler et al. 2004]. Ср. пример (1) из речи Филиппа С. в возрасте 1;8:

(1) Мама: Кто это такая? Филипп: Аф-афа. Мама: Собачка. Мама: Прыгает в кроватке. Филипп: Бик-пик (прыг-прыг). Филипп: Киса. Филипп: Киса дать.

Длина предложения в это время ограничена одним-двумя словами, причем двусловные высказывания относятся к так называемому «те-леграфному стилю», т. е. не имеют никаких морфологических мар-керов и представляют собой соположение двух аморфных словоформ (по терминологии А. Н. Гвоздева, на этом этапе ребенок производит «предложения из двух слов-корней») [Гвоздев 2007: 162–165].

Этот этап сменяется стадией «протоморфологии», во время кото-рой дети начинают постепенно овладевать операцией присоединения и мены окончаний существительных. Время начала этого процесса у детей, говорящих на разных языках, было разным. Как говорилось выше, турецкие дети начинают употреблять первые падежные фор-мы уже в 1;3, славянские дети — около 1;9, в то время как немецкие дети развивают падежные противопоставления лишь после 2;0 [Voei-kova 2002], ср. пример (2), относящийся к возрасту 2;8. В этом при-мере Филипп рассказывает о мотоцикле:

(2) Филипп: С коляской он только у меня. Мама: А какого он цвета? Филипп: У Инны без коляска* только. Филипп: А на книге с коляской мотоцикл тоже.

39

На этапе протоморфологии формируется упрощенная система склонения, в которой используются не все окончания, а только наи-более перцептивно выпуклые и частотные. Так, окончание -у стано-вится универсальным маркером винительного падежа, ср. креслу двинь, бизиню (машину) дать, аву покажи, окончание -а использу-ется для родительного падежа: дать мальчик блина, мака (молока) хочу, -и представляет собой слитную форма Дат.-Род., обозначающую принадлежность: папи тянкан, мами тянкан, Люби тянькан. Вари-анты окончаний появляются ближе к 2 годам.

Пример (3) иллюстрирует ошибки в выборе падежных форм на эта-пе протоморфологии 2;0:

(3) Мама: А про кого мы книжечку? Филипп: Про Хрюш (про Хрюшу). Мама: В сказке кого он видел? Филипп: Ахиля видел (ахиль — сова) Мама: А это как называется? Филипп: Гвози (= гвоздики). Мама: Цветочки. да? Филипп: Вазички (в вазочке).

Таким образом, в это время происходит формирование морфо-логической системы имени и глагола. Но если формирование морфо-логических оппозиций происходит во всех языках, но в разное время и с разной скоростью, то усвоение специфических языковых катего-рий обладает существенными особенностями в зависимости от язы-ка. Особенно ярко эти особенности проявляются при анализе видовых форм в детской речи.

4. Усвоение видовых форм в императиве

Повелительное наклонение встречается в речи детей с самого начала преморфологического этапа. Это связано с тем, что ребенок несамостоятелен, требует помощи и рано начинает заявлять об этом. На первом этапе мы рассматривали видовые формы императива в диалогах Филиппа С. с его мамой (от 1;5 до 2;8), надеясь сформули-ровать определенные гипотезы и затем проверять их на материале записей других детей. Для удобства анализа все записи были разде-лены на три периода в соответствии с предположительными этапами формирования морфологической системы в его речи2. При анализе

2 Первый период (1;5–1;9) приблизительно соответствует стадии преморфоло-гии, второй период (1;10–2;3) охватывает стадию протоморфологии, третий период

40

речи Филиппа выяснилось, что доля императивов на фоне прочих глагольных форм снижается от 25 % на начальном этапе до 7,5 % в конце наблюдений, что в целом объяснимо как внеязыковыми факторами (развитием навыков самообслуживания и следующей из этого независимостью), так и тем, что за это время были усвоены фактически все основные формы глагола.

В речи Филиппа и его мамы с самого начала заметно употребле-ние форм обоих видов, причем доля императивов НСВ незначитель-но возрастает: на первом этапе наблюдается слабое процентное пре-вышение форм СВ, в серединном периоде формы НСВ составляют примерно половину, а в последнем периоде они даже превышают долю форм СВ. Этому можно найти несколько объяснений.

Во-первых, контрастные формы одного и того же глагола встре-чаются редко как в речи ребенка, так и в речи матери. Большинство глаголов употреблено либо в форме СВ, либо в форме НСВ. Рассмот-рев те аспектуальные пары, которые все же встретились в речи мамы, мы отметили, что реально противопоставленные формы НВС и СВ в повелительном наклонении найти трудно. Даже если встречаются и те и другие употребления, контексты часто одинаковы, ср. приме-ры (4а, б):

(4а) Мама: А ты так сделай, чтобы места зверюшкам хватило (2;2).(4б) Мама: Ну, делай как хочешь, а я с тобой играть не буду (2;6).

Такие неспецифические контексты составляют 37 % всех употреб-лений НСВ в императиве в речи мамы. Другие случаи использования НСВ охватываются следующими семантическими и прагматически-ми условиями: 1) просьбы, повторенные во второй раз; 2) призыв к началу действия; 3) призыв к немедленному началу дей ствия; 4) на-стоятельный призыв, оформленный двойным императивом; 5) отри-цательный императив. При этом наиболее частотным является пов-тор просьбы во второй раз.

Глаголы СВ чаще всего употребляются в речи мамы тогда, когда она высказывает какую-то просьбу в первый раз (59 %). Мы наме-ренно выделили большое количество случаев, когда глагол СВ со-провождался наречием обстоятельства образа действия (см. выше, пример (4а)). Акцент на образе действия характерен для 6,4 % ис-пользования императива СВ. Аналогичная доля употреблений при-ходится на те случаи, когда мама подчеркивает предел действия

(2;4–2;8) соответствует началу формирования модулярной морфологии [Gagarina, Voeikova 2009].

41

(А ты доешь все, а потом пойдешь играть). Повтор глагола с эле-ментом настойчивости встречается также и при употреблении СВ (Поставь, поставь машинку!), что в целом нечасто встречается в речи взрослых собеседников. Более точные соотношения просле-живались на примере наиболее частотных контрастных пар глаго-лов СВ и НСВ.

Пилотное сопоставление с данными греческого ребенка позво-ляет констатировать, что различие в употреблении видовых форм в императиве проявляется с самого начала их употребления [Ste-phany, Voeikova в печати]. При общей высокой частотности им -пе ративов в речи обоих детей и их родителей (в речи греческой девочки Меири также наблюдается спад от 30 % форм пове ли-тельного наклонения в начальном периоде до 10 % к концу второго года жизни) в соотношении видовых форм отмечена существенная разница.

Если в русских данных доли форм СВ и НСВ практически равны, то в речи греческой матери формы НСВ встречаются только спора-дически, а в конце исследуемого периода исчезают совсем. «Невеж-ливость», агрессивность форм НСВ, отмечаемая исследователями речи взрослых греков, очевидно, заставляет родителей исключить эти формы из речи, обращенной к детям. Кроме того, в греческом языке для особенно вежливой просьбы употребляются формы зави-симого наклонения, которые совсем не отмечены в русском языке. Иными словами, императивная парадигма дополняется еще одной формой, и выбор совершается между нейтральными формами СВ и подчеркнуто вежливыми формами зависимого наклонения. Эта до-полнительная возможность фактически укрепляет запрет на исполь-зование невежливых форм НСВ.

Общие для обоих языков правила выбора видовых форм в им-перативе основаны на категориальном значении СВ и НСВ. Так, императив СВ употребляется, когда прескриптор заинтересован в результате действия, ср.: Открой дверь, пожалуйста. Формы НСВ обозначают прескрипцию повторяющегося действия: Пиши нам почаще!

Специфика русского языка проявляется в группе предельных глаголов. Основной особенностью в оформлении императивов в русском языке можно считать необходимость выбора правильного вида глагола. При этом форму СВ можно назвать дефолтной, а фор-ма НСВ употребляется тогда, когда необходимо подчеркнуть, что действие, обозначенное императивом, уже обсуждалось в предше-ствующем контексте или вытекает из ситуации, не терпит отлага-тельств и находится в начальной фазе [Падучева 1996]. В работе

42

Е. В. Падучевой семантические и прагматические особенности НСВ в императиве сформулированы наиболее емко, т. е. охватывают по-давляющее большинство ситуаций употребления этой формы. По-этому мы опираемся в первую очередь на эту работу, хотя отдельные аспекты изучения вида в императиве более подробно разработаны в трудах других исследователей [Храковский, Володин 1986; Храков-ский 2012; Бенаккио 2002; Зорихина-Нильссон 2012] и в более позд-ней работе самой Е. В. Падучевой [2010].

Семантическое своеобразие русских императивов НСВ и их вы-сокая частотность приводят к тому, что русские дети получают на входе другое соотношение императивных форм по сравнению с греческими детьми. Более того, если в греческом инпуте доля импе-ративов НСВ (в целом не превышающая 5 % всех глагольных форм) со временем падает, то в речи русских родителей она даже может возрастать.

Естественно, при этом возрастает и количество императивных форм, противопоставленных по виду и в речи самого ребенка: в кон-це периода наблюдения (2 года 9 месяцев) они охватывают 4 % всех глаголов, ср. (5а и 5б):

(5а) Филипп: Нет, построй домик. Мама: Я домик строю вместе с тобой.(5б) Филипп: Ты вот этот строй, а это мой домик.

В примере (5) видовой контраст обусловлен различием между общей прескрипцией (5а) и призывом к немедленному осуществле-нию действия (5б) [Зализняк, Шмелев 2000]. Играет роль и то обстоя-тельство, что во втором случае исполнитель уже осведомлен о том, какое именно действие ему необходимо совершить.

Наличие прямого дополнения в русском языке, как известно, не обязательно свидетельствует о том, что действие представлено как предельное. Поэтому переходные глаголы подчиняются тем же законам выбора видовых форм, что и непереходные: решающую роль при этом играет не наличие предела, а интерпретация действия. Часто она подчеркивается выбором глагольной приставки, ср. при-меры (6а–в):

(6а) Мама: Ешь котлетку (в ситуации, когда Филипп уже сидит за столом перед котлетой и не начинает ее есть (1;9)).

(6б) Мама: На, доешь это (протягивая ложечку каши (1;8)).(6в) Мама: Поешь несколько ложечек, вкусный суп-то (1;9).

43

В примере (6а) выбор формы НСВ обусловлен тем, что мама хочет инициировать начало действия, необходимость которого ясна и вытекает из общей ситуации. Этот оттенок значения НСВ в импе-ративе упоминается во всех основных работах [Падучева 1996, 2010; Зализняк, Шмелев 2001; Храковский 2012]. Примеры (6б) и (6в) показывают, что приставочные глаголы ведут себя как отдельное наименование действия и составляют отдельную, новую прескрип-цию, даже если основное действие уже известно. Во всех трех слу-чаях мама хочет, чтобы ребенок начал есть, однако оформляет свое пожелание по-разному — в (6а) как само собой разумеющееся дей-ствие, а в примерах (6б) и (6в) как новую модификацию своего обычного требования. Ребенок, все три раза сидящий за столом в одинаковом положении, выступает как адресат различных прескрип-ций и привыкает к тому, что при этом встречаются то формы СВ, то формы НСВ.

Различие между данными русского и греческого ребенка оказалось настолько разительным, что вопрос о функциях форм СВ, и особенно НСВ, в ранней детской речи на материале русского языка потребовал самостоятельного исследования. Оказалось, что типологические различия, ярко выраженные в инпуте, проявляются в речи детей уже на этапе протоморфологии.

5. Предварительные выводыИсследования последних десятилетий показывают, что дети и ро-

дители (разумеется, в случае хорошего психологического контакта) обладают талантом взаимного приспособления, который помогает детям в усвоении языка. Родители бессознательно организуют свои высказывания особенным образом, при этом некоторые языковые особенности становятся менее яркими, а другие, напротив, усилива-ются. Так, набор падежных оппозиций в речи родителей предстает в упрощенном и урезанном виде, в то время как видовые противо-поставления в императиве, напротив, подчеркиваются. Причины этих различий, очевидно, лежат в разной природе самих грамматических категорий, в степени их семантической и прагматической нагружен-ности, однако более точное заключение может быть сделано лишь после серии исследований различных грамматических категорий в разноструктурных языках.

44

ЛитератураБенаккио 2002 — Бенаккио Р. Конкуренция видов, вежливость и этикет в рус-

ском императиве // Russian linguistics. 2002. Vol. 26. №. 2. Р. 149–178.Бодуэн де Куртенэ 1883 — Бодуэн де Куртенэ И. А. Отзыв о кандидатской

диссертации Л. Александрова «Детская речь» // Известия и ученые записки имп. Казанского университета. Разд. «Известия». Казань, 1883. № 2. С. 234–235. [БЛ, 125; Jas, 152]

Гвоздев 2007 — Гвоздев А. Н. Вопросы изучения детской речи. СПб.: Детство-Пресс; М.: Творческий центр «Сфера», 2007 (М.: Изд-во АПН РСФСР, 1961).

Дресслер 1986 — Дресслер В. У. Об объяснительной силе естественной морфо-логии // Вопросы языкознания. 1986. № 5. С. 33–47.

Зорихина-Нильсон 2012 — Зорихина-Нильссон Н. В. Интенциональность грамма-тического значения видовых форм глагола в императиве: теория речевых ак тов и вежливость // От формы к значению, от значения к форме: Сб. статей в честь 80-летия А. В. Бондарко. М.: Языки славянских культур, 2012. С. 190–208.

Падучева 1996 — Падучева Е. В. Семантика и прагматика несовершенного вида императива // Падучева Е. В. Семантические исследования. М.: Языки рус-ской культуры, 1996. С. 66–83.

Падучева 2010 — Падучева Е. В. Зеркальная симметрия прошедшего и буду-щего: фигура наблюдателя // Изв. РАН. Серия литературы и языка. 2010. Т. 69. № 3. С. 16–20: http://lexicograph.ruslang.ru/TextPdf2/symmetr-2010.pdf (22.03.2012).

Пупынин 1996 — Пупынин Ю. А. Усвоение системы русских глагольных форм (ранние этапы) // Вопросы языкознания. 1996. № 3. С. 84–94.

Томаселло 2011 — Томаселло М. Истоки человеческого общения. М.: Языки славянских культур, 2011.

Храковский 2012 — Храковский В. С. Взаимодействие грамматических катего-рий: вид, время, наклонение // От формы к значению, от значения к форме: Сб. статей в честь 80-летия А. В. Бондарко. М.: Языки славянских культур, 2012. С. 540–563.

Храковский, Володин 1986 — Храковский В. С., Володин А. П. Семантика и типология императива. Русский императив. Л.: Наука, 1986.

Цейтлин 2008 — Цейтлин С. Н. Выражение побуждения в детской речи // Проблемы функциональной грамматики. Категоризация семантики. СПб.: Наука, 2008. С. 309–330.

Babyonyshev 1993 — Babyonyshev M. Acquisition of the Russian Case System // MIT Working Papers in Linguistics. 1993. Vol. 19. Papers on Case and Agreement. P. 1–43.

Baudouin de Courtenais 1869 — Baudouin de Courtenais J. I. Einige Beobachtungen an Kindern // Beiträge zur vergleichenden Sprachforschung. Berlin,1869. Bd. VI. S. 215–222.

Bittner et al. 2003 — Bittner D., Dressler W. U., Kilani-Schoch M. (eds.). Develop-ment of Verb Inflection in First Language Acquisition: A Cross-Linguistic Per-spective. Berlin: Mouton de Gruyter, 2003.

Clahsen et al 1994 — Clahsen H., Eisenbeiss S., Vainikka A. The seeds of structure: a syntactic analysis of the acquisition of case marking // Language Acquisition

45

Studies in Generative Grammar / Hoekstra T. and Schwartz B. D. (eds.). Amster-dam: John Benjamins, 1994.

Choi 1997 — Choi S. Laguage-specific input and early semantic development: Evi-dence from Children Learning Korean // The Crosslinguistic Study of Language Acquisition. Vol. 5: Expanding the Contexts / D. I. Slobin (ed.). Mahwah NJ: Lawrence Erlbaum Associates, 1997. P. 41–135.

Choi 1999 — Choi S. Early development of verb structures and caregiver input in Korean: Two case studies // International Journal of Bilingualism. 1999. June. № 3. P. 241–265.

Dressler 1994 — Dressler W. U. Evidence from the first stages of morphology ac-quisition for linguistic theory: extragrammatic morphology and diminutives // AlHafn. 1994. № 27. P. 91–108.

Dressler 1997 — Dressler W. U. (ed.). Studies in pre- and protomorphology // Ver-öffentlichungen der Kommission für Linguistik und Kommunikationsforschung. № 26. Verlag der Österreichischen Akademie der Wissenschaften. Wien, 1997. P. 37–45.

Dressler 1999 — Dressler W. U. What is Natural in Natural Morphology? // Travaux du Cercle Linguistique de Prague / Prague Linguistic Circle Papers. Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins Publ., 1999. Vol. 3. P. 135–144.

Dressler 2005 — Dressler W. U. Morphological Typology and First Language Ac-quisition: Some Mutual Challenges // Morphology and linguistic typology: On-line proceedings of the Fourth Mediterranean Morphology Meeting (MMM4) / E. Booij, A. Guevara, S. Ralli Sgroi, S. Scalise (eds.). 2005: http://morbo.lingue.unibo.it/mmm/proc-mmm4.php

Dressler et al. 1987 — Dressler W. U., Mayerthaler W., Panagl O. et al. Leitmotifs in Natural Morphology. Studies in Languge: Companion Series 10. Amsterdam/ Philadelphia: John Benjamins, 1987.

Dressler et al. 2004 — Dressler W. U., Kilani-Schoch M., Klampfer S. How does a child detect morphology? Evidence from production // Morphological Structure in Language Processing / Baayen H., Schreuder R. (eds.). Trends in Linguistics. Studies and Monographs. Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 2004. Vol. 151. P. 391–425.

Dressler, Karpf 1995 — Dressler W. U., Karpf A. The theoretical relevance of pre- and protomorphology in language acquisition // Yearbook of Morphology. 1994. P. 99–124.

Ketrez, Aksu-Koç 2009 — Ketrez N. F., Aksu-Koç A. Early nominal morphology in Turkish: Emergence of case and number // The Development of Number and Case in the First Language Acquisition: A Cross-Linguistic Perspective / Voeikova M., Stephany U. (eds.). Berlin: Mouton de Gruyter, 2009. P. 15–48.

Kuhl et al. 1997 — Kuhl P. K., Andruski J. E., Chistovich I. A. et al. Cross-language analysis of phonetic units in language addressed to infants // Science. 1997. Vol. 277 (5326). P. 684–686.

Laalo 2009 — Laalo K. Acquisition of case and plural in Finnish // Stephany, Voei-kova (eds.). 2009. P. 49–91.

Lieven 1997 — Lieven E. V. M. Variation in a Crosslinguistic Context // The Cross-linguistic Studies in Language Acquisition. Vol. 5: Expanding the Contexts / D. I. Slobin (ed.). Mahwah NJ: Lawrence Erlbaum Associates, 1997. P. 199–263.

Lieven et al. 1992 — Lieven E. V., Pine J. M., Dresner-Barnes H. D. Individual dif-ferences in early vocabulary development: redefining the referential-expressive distinction // Journal of Child Language. 1992. Vol. 19. Issue 2. P. 287–310.

Schütze 1997 — Schütze C. INFL in child and adult language: agreement, case and licensing. Doctoral dissertation. MIT, 1997.

The Acquisition of Diminutives… 2007 — The Acquisition of Diminutives: A Cross-Linguistic Perspective / Savickiene I., Dressler W. (eds.). Amsterdam & Phila-delphia: John Benjamins, 2007.

The Development of Number and Case… 2009 — The Development of Number and Case in the First Language Acquisition: A Cross-Linguistic Perspective / Voei-kova M., Stephany U. (eds.). Berlin: Mouton de Gruyter, 2009.

Typological Perspectives… 2007 — Typological Perspectives on the Acquisition of Noun and Verb Morphology. Antwerp Papers in Linguistics / Laaha S., Gillis S. (eds.). Antwerp: University of Antwerp, 2007. Vol. 112.

Voeikova 2002 — Voeikova M. D. The acquisition of case in typologically different languages // Pre- and Protomorphology: Early Phases of Morphological develop-ment in Nouns and Verbs / Voeikova M. D., Dressler W. U. (eds.) LINCOM Studies in Theoretical Linguistics. München: LINCOM Europa. 2002. Vol. 29. P. 25–45.

Wexler et al. 1998 — Wexler K., Schüütze C., Rice M. Evidence for the Agr/Tns omission model // Language Acquisition. 1998. Vol. 7. P. 314–344.

Xanthos et al. 2011 — Xanthos A., Laaha S., Gillis S. et al. On the role of morpho-logical richness in the early development of noun and verb inflection // First Language. 2011. Vol. 31. № 4. P. 461–479.

47

E. Golovko

THE NAUKAN YUPIK AS MEDIATORS IN INTERCONTINENTAL TRAVEL IN THE BERING STRAIT

AREA: A SOCIOLINGUISTIC PERSPECTIVE

Introduction

Despite an international border that cuts across the Bering Strait region, Native people on both sides of the strait have been in constant interaction across the narrow body of water that separates the Eurasian and North American continents. This paper results from the project carried out in the 1990s and funded by the US National Park Service, Alaska Region. In order to document and analyze the extent of cultural and social exchange that has been achieved by the Native residents in the first half of the 20th century (1898–1948), the author, in collaboration with Peter Sch-weitzer, an anthropologist from the University of Alaska Fairbanks, con-ducted field work both on the Russian side of the Bering Strait, and in Alaskan Bering Strait communities.

The area under consideration — the Bering Strait region — is his-torically heterogeneous. If one only counts broad ethnic and linguistic categories, Chukchi, Naukan Yupik, and Inupiaq (the latter two are also referred to as Eskimo) have to be considered. However, up to, at least, the 19th century, these ethnic categories were meaningless to the people themselves. Instead, smaller units — societies, consisting most often of one larger settlement and several smaller ones — were the basis of self-identification.

The focus of the study was on the communities most active in trans-continental contacts during the first half of the 20th century (see the map): Naukan, Big Diomede, and Uelen on the Russian side of the Bering Strait, Little Diomede, King Island, and Nome on the American side. The Es-kimo communities of Naukan and Big Diomede are now both abandoned and their former residents are dispersed all over Chukotka Peninsula. All the communities on the Alaskan side of the Bering Strait were and are inhabited by Inupiat and three of them (Little Diomede, Wales, and Nome)

48

are still in existence, while the King Islanders were involuntarily relo-cated, mostly to Nome.

The major method utilized for collecting oral histories on interethnic contacts in the Bering Strait area was structured interviews with open-ended questions. At the same time, we could not ignore published and unpublished folklore data which exhibited a large degree of intersocietal exchange of songs, stories, and personal names1. This short paper presents some interpretations of (socio)linguistic data related to the topic, with the focus on the impact of interethnic contacts on the Naukan Yupik language structure.

1. Language Interaction in the Bering Strait Area

Three major languages, Chukchi, Naukan, and Inupiaq, were spoken within the intercontinental network of the northern Bering Strait. Patterns of multilingualism reveal Chukchi as the dominant language on the Asi-atic shore (Chukchi-Eskimo bilingualism was required only of the Eskimos, not of the Chukchi, cf. [Bogoraz 1949: 29; Vdovin 1965: 55; Krupnik, Chlenov 1979: 26; Menovshchikov 1986: 63, 75], while the relationship between Naukan language and Inupiaq speakers was more on an equal footing. English was the dominant European language until the early 1920s, since then replaced by Russian on the Asiatic side of the Bering Strait. Finally, the prior existence of unstable trade jargons and pidgins in the area seems most likely [de Reuse 1994; Schweitzer, Golovko 1995]. Among the Native languages of the area, Chukchi on the one hand, and all Eskimo languages on the other hand, belong to different language families. Inupiaq and Naukan (as well as Chaplino language spoken in the southern part of Bering Strait) represent two different branches of Eskimo-Aleut language family. While speakers of the Yupik branch lan-guages mentioned above, Naukan and Chaplino, are able to communicate with each other in their Native languages quite successfully, Inupiaq on the one hand, and Yupik languages on the other hand, are considered mutually unintellegible, though, for a careful student, not without likeness in some lexical items, pronunciation, and grammatical structures. Contrary to scientific point of view, in Naukan folklore [Menovshchikov 1987, text 27: 180–186; told by Ggulggenga], there is an emic explanation of the fact that the people of Nunaq understood the dialect of Imaqliq (Big Dio-mede Island) belonging to Inupiaq branch:

1 See separate papers on these issues: [Schweitzer, Golovko 1997, 2001, 2007], [Golovko, Schweitzer 2004, 2006].

49

“A man from Nunak [later assimilated by the Naukan community] and his female cousin fled from Nunak to Keegte [the Naukan name for Cape Prince of Wales and, generally, Alaska], because they were afraid of being killed by their brothers. At Keegte they met two Alaskan Eskimos, also a man and his female cousin who came there from Tekeghaq [Point Hope in Alaska] to gather plants. The Nunak man married the Tekeghaq woman, and the Tekeghaq man married the Nunak woman. Both couples had children. Some time later they decided to visit their brothers: they were not afraid of being killed any more, because they had already got children. When they went to their brothers, they found out that they were not going to kill them any more. Since that time they made peace. Sometimes their brothers visited them, sometimes the Nunak people went. And that is why the Nunak people under-stood Imaqliq.”

2. Loanwords in Naukan Yupik

We have already placed emphasis on the fact that Naukan was the key point in intercontinental travels. The Naukan Yupik language reflects this intermediary role of Naukan, as it absorbed quite a large number of words from other languages.

50

2.1. Engl ish Loanwords in Naukanski

Commercial whalers arrived in the Bering Strait in the middle of the nineteenth century. Contacts between whalers and Natives involved Es-kimo more often than Chukchi, so most English loanwords in Chukchi may presumably be explained by borrowing via Eskimo. However, at that time many coastal areas were already occupied by Chukchi alone, so it is highly probable that some English words in Chukchi were borrowed di-rectly from whalers.

The nature of Native-English contacts is best illustrated by the English loanwords in Naukanski:2

para from English ‘butter,’ cf. Imakl. parakanri ‘candy’sigariiq ‘cigarette,’ cf. Imakl. sigariqkeresma ‘celebration’ from ‘Christmas,’ cf. Imakl. kurisma, kusamasiqmanik ‘money’pamun ‘pump’erayese ‘rice’sope ‘soup’mangki ‘monkey’

2.2. Chukchi Loanwords in Naukan Yupik

Chukchi loanwords represent a considerable part of the borrowing in all Eskimo languages of Chukotka. According to de Reuse’s estimation [1988: 509], there are over two hundred Chukchi loanwords in the Es-kimo languages of Chukotka. Naukan Yupik is no exception. The close contacts that the Naukan people have had for centuries has resulted in a considerable influence on Naukan Yupik lexicon, syntax, morphology, and phonology. The phonological peculiarities in Naukan Yupik, Sibe-rian Yupik (not surprisingly, there are fewer Chukchi loans in the idiom of St. Lawrence Island than in the idiom of Chaplino), and Sirenik language suggest that all three languages borrowed from Chukchi independently.

All Chukchi loanwords to Naukan Yupik may be roughly divided into two broad groups (cf. de Reuse 1988, 1994):

1. Non-particle loanwords (or notable words). These are words that refer to all kinds of Chukchi cultural items which were unfamiliar to the Eskimo: reindeer herding, fur trapping, certain tools, household objects, musical instruments, certain foods, etc.

2 For Naukan lexical material, see [Dobrieva et al. 2004].

51

2. Particle loanwords. This group of words is far more extensive than the first one. The explanation lies on the surface. In a situation of active bilingualism, languages always borrow a lot of functional words (particles, conjunctions, etc.) which are mostly alien to their structure. Most of these words are relevant to syntactic structure which, in a situation of language contact, is the first to yield to interference. Naukan Yupik, as well as other Eskimo languages, did originally not have particle words of the Chukchi type. So when a considerable bulk of Chukchi particle words were borrowed, it resulted in a considerable change of the Naukanski structure. It is hardly possible to list here all Chukchi loanwords in Nau-kanski as the work has not yet been finished. Taking into account that there are five Chukchi dialects [Skorik 1961: 34–35], much more research is needed to finish the identification of all Chukchi loanwords in Naukan-ski and to indicate all their cognates in other Eskimo languages (an excel-lent preliminary classification was made in de Reuse 1988, but it mostly regards the idiom of St. Lawrence Island).

There are far fewer Chukchi loanwords in the Imaklik [Big Diomede] idiom of Inupiaq [Menovshchikov 1980], and there is phonological and morphological evidence [de Reuse 1988: 530] that they entered Imaklik idiom via Naukan Yupik. The number of these loanwords is far lower than in Naukan Yupik, as the contacts between the Diomede Islands and the Chukchi stopped nearly half a century ago. Incidentally, when contacts between St. Lawrence Island and Chukotka came to a halt, it had a simi-lar effect; there are fewer Chukchi loans in St. Lawrence Island idiom than in Siberian Yupik of Chaplino, and only the oldest speakers can recollect some of them [de Reuse 1988: 509].

We will provide a few sample loanwords with Chukchi cognates (the data on Chukchi cognates are taken from [de Reuse 1988, 1994; Inenlikey 1978; Moll, Inenlikey 1957; Vdovin 1961]). We will also point out if there are cognate loanwords in Chaplinski [Menovshchikov 1962, 1967; Rubtso-va 1971], Sirenikski [Menovshchikov 1964], and the Imaklik [Big Dio-mede] idiom of Inupiaq [Menovshchikov 1980].

NON-PARTICLE LOANWORDSkaputaq [quputet], also Chapl. and Imakl. qepuq [Menovshchikov 1964:

210] ‘type of white seagull’ulghoq [o’tleq], also Chapl. and Sir. ‘sea lion’opqaq [wopqe, gopqe], also Sir. ‘moose’gulgile [welgil], also Sir. ‘birch’

PARTICLE LOANWORDS:awgnepa [vnepe], also Chapl. ‘perhaps,’ ‘maybe’; cf. Imakl. aw’newlakaalemeng [a’lemeng] ‘even if,’ ‘even’

52

ama [eme, emeng] ‘and,’ ‘also’amen [amen, ‘amen] ‘then,’ ‘but’; cf. Imakl. amen

2.3. Inupiaq Words in Naukanski

The problem of Inupiaq loanwords (the idiom of Big and Little Diomede Islands) is far more complicated than that discussed above. Chukchi loanwords can be identified relatively easily, because the structural dif-ference between these two languages presupposes some obvious distinc-tions of borrowed elements in phoneme clusters, syntactic structure, etc. Borrowing in related languages is covert in most cases, due to the resem-blance in structural features. No doubt in the course of close contact be-tween Inupiaq and Naukan Yupik, they could not but suffer certain influ-ence, mostly in phonology and syntax. This problem, being most interesting and important for the topic, needs further investigation.

3. Contact-Induced Language Systems in the Bering Strait Area

The discussion of the problem of contact-induced language systems is important for the topic under the consideration, as the most common types of such systems — jargons, pidgins, creole languages, and the so-called mixed languages — result from inter-ethnic contacts (for an overview of general concepts see: [Matras 2009]).

For a long time there existed a convention that there were no cases of pidginized Eskimo or Chukchi in the Chukotka area [Krupnik, Chlenov 1979: 26]. De Reuse [1988: 492–506, 1992] was the first to provide lin-guistic and historic evidence (albeit mostly of anecdotal character, as sometimes occurs in the case of pidgins) that there were indeed several simplified trade languages in the area under discussion. I agree with de Reuse [1988: 492] that these languages contributed to the spread of Chuk-chi influence on Naukanski and probably to the Inupiaq idioms spoken on the Diomede Islands.

It is hardly possible to estimate now whether there were Chukchi and Eskimo jargons before Euro-American contact. There is historical evi-dence, however, that such jargons came into being after white contact [de Reuse 1988: 492–508]; it is likely that the emergence of those jargons was caused by the contact. De Reuse’s [1988: 492–508] careful scrutiny of early word lists in Dall [1870] and Wells and Kelly [1982 (1890)] shows that hypothetical trade jargons emerged due to the existence of various types of multilingualism involving Chukchi, Naukan Yupik, Sirenik lan-guage, Siberian Yupik (including St. Lawrence Island), and the Imaklik

53

idiom of Inupiaq against the background of Pidgin English which was in use among whalers [de Reuse 1988: 503].

De Reuse [1988: 501] rightly poses that, judging by old word lists, there were many more Chukchi loanwords in Eskimo vocabulary than are found in any contemporary Eskimo language. It is likely that the first Euro-American explorers of the area fixed in their word lists both words of then existing Chukchi-Eskimo jargons and genuine Eskimo and Chuk-chi words. In the first vocabulary of Wells and Kelly [1982 (1890)], some words might be of Naukan Yupik origin:

ahmeta’too, akmeta ‘ermine,’ probably from Nauk. amitauk; it could also be Sirenikski amitatugg [Menovshchikov 1964: 209];

imp’net ‘cliff,’ Nauk. epnaq;im’uk ‘water,’ Nauk. emeq;

Some more words may be identified as coming both from Naukan Yupik and Siberian Yupik.

It is likely that Naukan Yupik made a significant contribution to the emergence of a Chukchi-Eskimo jargon. Krupnik and Chlenov [1979: 23] conjecture that the Central Siberian Yupik group Nunaghmiit, originally from Nunaq, south of Naukan, which had merged by the end of the nine-teenth century with the Naukan people, also spoke a kind of Eskimo-Chuk-chi jargon (sources are not provided). The same authors [1979: 22] note that the Qiwaaghmiit, a Central Siberian Yupik group from Qiwaaq, had close relationships with the neighboring maritime Chukchi settlement of Chechen, and as a result of their intermarriage with them spoke a mixed Eskimo-Chukchi jargon.

De Reuse [1988: 501] demonstrates that all the particles in old vo-cabularies are from Chukchi and pronouns are only from Chukchi and non-Eskimo languages. The best explanation is that since independent pronouns are more commonly used in Chukchi than in Eskimo, Chukchi would be more suitable for a jargon. Jargons are more analytical than Eskimo and therefore need independent pronouns. Wells and Kelly [1982 (1890)] provide some more independent pronouns from Eskimo. De Reuse assumes that Inupiaq forms might have been borrowed from an Inupiaq jargon from Alaska.

Speaking of hypothetical contact-induced language systems on the Chukotkan side of Bering Strait, it is natural to assume that Chukchi played a significant role in all of them. There is historical evidence of the dominating position of the Chukchi language in the area. Gondatti [1897: 167–168] claims that the Eskimos of Chukotka did not understand each other and had to use Chukchi as a means of communication. Bogoraz

54

[1949: 29] points out that, besides the Eskimos, the Chuvan, Evenki (Tungus) and Yukagir (Odul) had a command of Chukchi. Moreover, according to Bogoraz [1949: 29], “Russian cossacks” could speak Chuk-chi, too. There are two possible interpretations of this historical evidence: 1) Chukchi (in a simplified form) could serve as a “lingua franca” in the area under consideration; and 2) there could exist a Chukchi-based jar-gon (or pidgin?). Neither supposition is mutually exclusive of the other. There is other evidence from Bogoraz [1900: 13] that confirms the dominant position of Chukchi. The structure of Russian spoken by the so-called Russian old settlers (who lived in the same villages with Native people and often intermarried with them3) was noticably influenced by Chukchi.4

It is not likely that there were stable pidgins or mixed languages, like Medniy (Copper Island) Aleut [Golovko 1996], in Chukotka before the twentieth century. Old word lists show features typical of jargons in gen-eral (see above). De Reuse [1988: 506] posits that in the course of his-tory there have been at least three, and maybe four, unstable trade jargons in use in the Bering Strait area:

1) an Eskimo-based jargon, used for communication with the Chukchi and other Eskimo groups (Inupiaq-speaking groups of Alaska included), containing many Chukchi loans, in particular particles and personal pro-nouns;

2) a Chukchi-based jargon, mostly simplified Chukchi, used for com-munication with outsiders;

3) a whalers’ jargon, probably English-based, with Hawaiian and Portuguese words, used by and with the ships’ crews only;

4) maybe a Russian-based jargon, primarily for trade with Russians and probably never used in the easternmost part of the Chukotsk Penin-sula.

De Reuse himself [1988: 507] admits that this is an idealized classifi-cation. In reality, these four types of jargons could not be kept distinct because of their unstable character and diverse situations of language contact.

3 Cf. the Russian children’s song written down by Bogaraz in the Kolyma area (cf. word-for-word translation): “My grandad can speak Chukchi and gets kaxtans (a local term from Chukchi) for it. My granny is Chuvan, and the second one is Chukchi, and the third one is Russian”.

4 Cf. the following examples: Vasilyevich oni idut “Vasilyevich is walking with the others,” lit. “Vasilyevich they walk (plural)”. The third person plural pronoun, they (oni), was never used in the nominative in this position in standard Russian or Russian dialects of that time. However, this grammatical construction is typical of Chukchi. Another example is the use of the Russian verb delat’, “do,” with the demonstrative particle to “that” in preposition as a conjunctive verb (see [Bogoraz 1900: 13]). It is also a calque of the corresponding Chukchi construction.

55

During our field trips in the 1990s, we failed to receive any evidence of pre-existing contact-induced language systems. Even the eldest people could not recollect any special language forms in trade contact on both sides of Bering Strait. However, there are some obscure indications to the existence of jargons in the past. A Wales resident, Ernest Oxereock recalls that when Chukotkan people came once to Wales (a transit visit on the way to Nome) one of them named Iivik said he could speak English (the Naukan man Yaken confirmed that Iivik, who was his uncle, learned English when he was a cook on a whaling-boat). However, when he tried to speak English to the local school teacher, the latter could not understand him. Presumably, the “English language” spoken by Iivik could be a nautical jargon (number 3 in de Reuse’s classification, see above). There could be many English word roots in it (alongside with word roots from some other languages) but phonetically distorted and with shifts in their meaning. What is even more important and what could be the major ob-stacle for mutual understanding is that any pidgin has a grammatical structure of its own. A considerable number of word roots of English origin could be the reason why it was identified in that particular case as an incomprehensible English.

Moses Milligrock told us that when he went to Uelen in old days, he did not have problems in communication. He claims that it was more dif-ficult for him to understand people from Nuughaq (Naukan), and their language differed from that spoken in Uelen. Frieda Larsen from Nome remembers very clearly that her mother, who was a frequent visitor to Saggtuq (Chegitun), felt much easier when she talked to Saggtuq people than to those of Wolek (Uelen). However obscure this evidence might seem, it supports the possibility of the existence of contact-induced lan-guage systems prior to the time when the border in the Bering Strait was closed, and Russian and English became the vehicles of inter-ethnic com-munication on the two sides of the strait. Today we can hardly expect to receive new information on the topic, as contact-induced language systems are rather unstable, and normally disappear as soon as there are no longer favorable conditions for their maintenance.

4. Contemporary Sociolinguistic Situation

The disruption of contacts in 1948 changed the sociolinguistic situation in the region. None of our informants today know any language from the other side. The halt of contacts had not only political, economic, cultural, and psychological effects on Native people on both sides of the strait, but it also aggravated the sociolinguistic situation. Before 1948, it was es-sential for Native intercontinental travelers to have command of at least

56

their Native tongue and it was highly desirable to have at least passive knowledge of the other side’s language. That knowledge went along with the growing influence of Russian on the Chukotan side and English on the Alaskan side. The 1948 split of the Native socio-economic and cul-tural zone in the Bering Strait made it senseless, or rather impossible (sometimes dangerous), to know the language of the other side. Moreover, it undermined the knowledge of the Native language; after 1948 there was no reason to know any Eskimo language in order to speak it at least in the course of contacts. Having lost one of its important pragmatic functions (intercontinental communication), Native languages could not resist the overwhelming pressure of “the majority languages”.

As was mentioned above, the people of Naukan as well as the Chukchi of North Eastern Chukotka hardly knew any Russian before the 1920s. With the establishment of a school in Naukan, Russian was introduced as the most important subject, as it was the only medium of instruction. The first teachers, who came to work at the Naukan school, learned Nau-kan Yupik and were fluent speakers (interview with Valentina Sillpenga and Ekaterina Einetegina, but in the end it was only a means for a more effective teaching of Russian.

In the early 1930s, when alphabets for the languages of Siberia were introduced, it was common practice that one of many dialects or rela-tively close languages was chosen as the future literary language. The basic language (dialect) was chosen depending on the number of speakers and its economic significance. This so to speak arithmetic approach was not merely humiliating, but it also had a harmful effect on very many languages, including Naukan Yupik.5 The people of Naukan were not lucky enough to get an alphabet of their own, for the simple reason that there were a few more Siberian Yupik speakers in Chaplino than those of Naukan Yupik in Naukan. As a result, Siberian Yupik became the only officially recognized Eskimo language in the USSR. Thus, beginning with the 1930s, children were taught Siberian Yupik during their classes of Native language in all Eskimo villages. In all Siberian schools, Native languages became just one of the subjects to be studied instead of being the primary medium of instruction.6 In the 1950s the number of hours for Native language teaching was reduced. Around 1957, school teachers

5 During the early 1950s, there were suggestions to develop textbooks in Naukanski. How-ever, these ideas were never put into practice.

6 Of the twenty-six languages of the North, only Nenets was used at school as a medium of instruction and, even there, only in primary schools [Forsyth 1989: 91]. The reason for that was not some special attitude towards the Nenets. The Nenets have always been the most numerous “northern minority” in Russia with a very low rate of Russian speakers among them, so teaching Nenets in primary schools was again only a way to a more effective russification.

57

throughout Siberia began to exert pressure on children to try to prevent them from speaking their Native languages at school. They were punished if they spoke them at school, and parents were requested not to speak their Native language to their children at home [Vakhtin 1992; Golovko 1993].

All these changes were carried out along the “official line” of Russi-fication, however, never publicly proclaimed (for more detail see [Vakhtin 1992; Slezkine 1994]). Russian school teachers, special Native technical schools, and a special Institute of the Peoples of the North in Leningrad were established to facilitate that official policy of russification. This policy of amalgamation was prompted by the most effective means: the better-adapted Natives could get better positions, education, and higher salaries. As a result of russification, Native languages all over Siberia lost their prestige. The generation educated at school in the 1950s had to switch to Russian, which resulted in irrevocable changes in Native language competence all over Siberia [Vakhtin 1992].

The Naukan people suffered one more deadly loop of communist policy-forced migration. There were two main courses for it: 1) the coun-try-wide campaign of “liquidation of non-prospective villages” carried out in the 1950s — 1960s; and 2) the ambition of the KGB and the mili-tary to claim some parts of Chukotka as restricted military zones. Forced migration did grave harm to the entire country, but it was disastrous for many minority ethnic groups, including the Naukan Yupik. In 1958 Nau-kan was closed, and its people had to move to the neighboring villages of Nunyamo and Pinakul, where they lived together with the Chukchi. Twen-ty years later, these villages also turned out to be “non-prospective,” and the dwellers were moved on to the larger Chukchi villages of Lavrentiya, Lorino and Uelen where the Yupik population was in the minority.

Now there are 350 Naukan Yupiit dispersed throughout Chukotka. As a result they have had to learn to speak the majority languages of Rus-sian and Chukchi, as Naukanski was never taught at school. According to the estimates of the Naukan elders, today there are no more than 50 Naukan speakers left. All these people are in their 60s and 70s or older. Hardly any of the Naukan people or former Big Diomeders residing in Chukotka (those who spent their young years on Big Diomede) speak Inupiaq.

Soviet policies toward northern schools were very similar to those of the U.S. Administration toward Alaskan schools several decades earlier [Krauss 1980: 18–24]. During the period 1887–1910, the establishment of American church missions and schools began throughout Alaska. At first, the only schools established were those associated with missions. The first Commissioner of Education for Alaska (1885–1908) was the Presbyterian missionary Sheldon Jackson, who strongly opposed the use

58

of Native languages in education or religion. The two missionary groups whose language policy was favorable toward Native languages — Roman Catholic and Protestant Moravian churches — could not compete with the extremely powerful influence of Sheldon Jackson and most of the Protestant missionaries. By the end of this period the U.S. Bureau of Education administered most of the schools for Alaskan Natives. Its lan-guage policy was exactly in line with that launched by Jackson. After 1910, the American schools and most of the mission schools completely forbade the use of Native languages at school. As it was later in Russia, children were punished by teachers for speaking their Native language at school. Parents were also asked not to use their Native language when speaking to their children at home. The underlayer of all these harmful changes was the American educational and social philosophy of the “melt-ing pot” which supposed that all diverse nationalities in American society would assimilate to the American Anglo-Saxon Protestant ideal. In Krauss’ words [1980: 24], “ׅFrom about 1910 to about 1960 a deadly silence de-scends over the Alaska Native language scene”. This merciless policy of ethnic and ideational leveling in the U.S.A. resembles the above-mentioned policy of russification in the U.S.S.R., at least regarding its gloomy, ir-retrievable effects. A most powerful influence of mass media (the same is also true for Chukotka) intensified the process of loss of the Native language.

As stated above, the disruption of intercontinental contacts, in which Naukan Yupik and Inupiaq were the principal medium of communication, could only aggravate the sociolinguistic situation. On Little Diomede, as well as in Wales, children in their teens cannot speak Inupiaq at all and do not show any interest in learning it. Today, the youngest speakers of Inupiaq on Little Diomede and in Wales are in their fifties. There is only one elderly woman on Little Diomede who has some command of Naukan Yupik. We failed to make any Naukan Yupik recordings from her, but our Naukan informants in confirmed that she could speak their language fairly well.

The resumption of Alaska-Chukotka contacts in the late 1980s has made the knowledge of Inupiaq and Naukanski more important and, hope-fully, more prestigious. However, we should admit that for younger gen-erations English will become the major vehicle of communication in these contacts. When in Chukotka, we noticed that young people showed aspi-rations for a better command of English. School-teachers of English (it is on the syllabus in every Russian school) in Chukotkan villages suddenly gained a much higher status than before, because, on the one hand, they served as interpreters during contacts, and, on the other hand, English (which before 1987 had been considered by students as useless as Latin

59

or Ancient Greek), became an important subject with a clear pragmatic function. Russian is not taught in Alaskan villages. However, during our trip to Little Diomede, we met an American Ph.D. student who was col-lecting material for her thesis in political geography. In her free time, the student gave Russian classes for children, and they seemed to learn the language with enthusiasm.

ReferencesBogoraz 1900 — Богораз В. Г. Материалы по изучению чукотского языка

и фольклора, собранные в Колымском округе. СПб.: Изд-во Императорской академии наук, 1900. Ч. 1. Образцы народной словесности чукоч с переводом и пересказом.

Bogoraz 1913 — Bogoraz W. The Chukchee / The Jesup North Pacific Expedition / Ed. by F. Boas. Leiden: E. J. Brill; New York: G. E. Stechert, 1904–1909. Vol. 7.

Bogoraz 1949 — Богораз В. Г. Материалы по языку азиатских эскимосов. Л.: Учпедгиз, 1949.

Dall 1870 — Dall W. H. Alaska and its Resources.Boston: Lee & Shepard, 1870.de Reuse 1988 — de Reuse W. J. Studies in Siberian Yupik Eskimo Morphology

and Syntax. Unpublished Ph.D. dissertation, University of Texas at Austin, 1988.

de Reuse 1992 — de Reuse W. J. Chukchi, English and Eskimo: A Survey of Pidgins in the Chukotka Area (Soviet Far East). Paper read at the Ninth International Tromsoe Symposium on Languages with the theme “Arctic Pidgins.” Tromsoe, Norway, 4–6 June 1992.

de Reuse 1994 — de Reuse W. Siberian Yupik Eskimo: The Language and its Contacts with Chukchi. Salt Lake City: University of Utah Press, 1994.

Dobrieva et al. 2004 — Dobrieva E. A., Golovko E. V., Jacobson S. A., Krauss M. E. Naukan Yupik Eskimo Dictionary / Ed. by S. A. Jacobson. Fairbanks: Alaska Native Language Center and University of Alaska Press, 2004. Parallel edition: Головко Е. В., Джейкобсон С., Добриева Е. А., Краусс М. Словарь языка науканских эскимосов / Под ред. С. Джей кобсона. Фербенкс: Изд-во Уни-верситета штата Аляска в Фербенксе и Центр изучения языков коренного населения, 2004.

Forsyth 1992 — Forsyth J. A. History of the Peoples of Siberia. Russia’s North Asian Colony, 1581–1990. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

Golovko 1993 — Golovko E. V. Native Languages of Chukotka and Kamchatka: Situation and Perspectives // Siberian/Questions/Siberiennes. 1993. 3. Р. 159–169.

Golovko 1996 — Головко Е. В. Язык медновских алеутов // Языки мира: Палеоазиатские языки / Под ред. А. П. Володина. М.: Индрик, 1996. С. 117–125.

Golovko, Schweitzer 2004 — Golovko E. V., Schweitzer P. P. Traveling between Continents: Native Contacts across the Bering Strait // Российско-американские связи: 300 лет сотрудничества / Под ред. Ю. П. Третьякова, Н. А. Александ-ровой. СПб.: Академический проект, 2004. С. 99–119.

60

Golovko, Schweitzer 2006 — Головко Е. В., Швайтцер П. Эскимосские «попы» поселка Наукан: Об одном случае revitalization movement на Чукотке // Сны Богородицы: Исследования по антропологии религии (Studia Ethnologica). СПб.: Изд-во Европейского университета, 2006. С. 102–118.

Inenlikey 1978 — Иненликей П. И. К периодизации развития лексики чукотско-го языка (по данным ареальных наблюдений) // Народы и языки Сибири / Под ред. М. А. Бородиной. М.: Наука, 1978. С. 74–76.

Krauss 1980 — Krauss M. Alaska Native Languages: Past, Present, and Future // Alaska Native Language Center Research Paper. Fairbanks: University of Alaska, 1980. № 4.

Krupnik, Chlenov 1979 — Крупник И. И., Членов М. А. Динамика этнолингви-стической ситуации у азиатских эскимосов (конец XIX века — 1970-е годы) // Советская этнография. 1979. № 2. С. 19–29.

Matras 2009 — Matras Y. Language Contact. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.

Menovshchikov 1962 — Меновщиков Г. А. Грамматика языка азиатских эскимо-сов. М.: Изд-во АН, 1962. Ч. 1.

Menovshchikov 1964 — Меновщиков Г. А. Язык сиреникских эскимосов. Л.: Наука, 1964.

Menovshchikov 1967 — Меновщиков Г. А. Грамматика языка азиатских эскимо-сов. Л.: Наука, 1967. Ч. 2.

Menovshchikov 1980 — Меновщиков Г. А. Язык эскимосов Берингова пролива. Л.: Наука, 1980.

Moll, Inenlikey 1957 — Молл Т. А., Иненликей П. И. Чукотско-русский словарь. Л.: Гос. учебно-педагогическое изд-во Министерства просвещения РСФСР, 1957.

Rubtsova 1971 — Рубцова Е. С. Эскимосско-русский словарь. Л.: Наука, 1971.

Schweitzer, Golovko 1997 — Schweitzer P. P., Golovko E. V. Local Identities and Traveling Names: Interethnic Aspects of Personal Naming in the Bering Strait Area // Arctic Anthropology. 1997. 34 (1). P. 167–180.

Schweitzer, Golovko 2001 — Швайтцер П., Головко Е. В. Память о войне: кон-струирование внешнего конфликта в культуре этнических общностей Берин-гова пролива // Труды факультета этнологии. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2001. Вып. 1. С. 26–37.

Schweitzer, Golovko 2007 — Schweitzer P. P., Golovko E. V. The “Priests” of East Cape: The Religious Movement on Chukchi Peninsula in the 1920s and 1930s // Etudes/Inuit/Studies. 2007. 31(1–2). P. 39–58.

Skorik 1961 — Скорик П. Я. Грамматика чукотского языка. М.: Изд-во АН СССР, 1961. Ч. 1.

Slezkine 1994 — Slezkine Yu. Arctic Mirrors. Russia and the Small Peoples of the North. Ithaca and London: Cornell University Press, 1994.

Vakhtin 1992 — Vakhtin N. B. Native Peoples of the Russian Far North. London: Minority Rights Group, 1992.

Vdovin 1965 — Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. М.; Л.: Наука, 1965.

Wells, Kelly 1982 (1890) — Wells R. Jr.,. Kelly J. W. English-Eskimo and Eskimo-English Vocabularies. Rutland, VT: Charles E. Tuttle, 1982 (1890).

61

Е. В. Горбова

ОБЩАЯ АСПЕКТОЛОГИЯ ВЧЕРА И СЕГОДНЯ1

Целью данной статьи является краткий обзор концепций общей, т. е. типологически ориентированной, аспектологии с момента фор-мулировки ее основных положений в 70-е гг. ХХ в. и до настоящего момента. По причинам жанровых ограничений за пределами рас-смотрения останутся направления современной аспектологии, имею-щие несколько более частный характер: теория лексического аспек-та, теория акциональности и композиция акциональности, а также когнитивный и генеративный подходы к приставочной перфектива-ции глагола (в первую очередь славянского).

I. Формулирование основных положений общей аспектологии относится к концу 70-х — первой половине 80-х гг. ХХ в. и связано с именами Юрия Сергеевича Маслова (СПбГУ), Бернарда Комри (Кембриджский университет) и Эстена Даля (Стокгольмский уни-верситет). Эти положения были отражены в публикациях [Мас-лов 1978, 1984; Comrie 1976; Dahl 1985]. Отметим, что разработка теории связана, как представляется, именно с работами Маслова и Комри, а этапная книга Э. Даля в первую очередь дала новый метод исследования: работу с информантами — носителями разнострук-турных языков в рамках единой анкеты. Но книгу Даля можно рас-сматривать и как развитие идей межъязыкового сопоставления ас-пектуальности в разноструктурных языках, одну из первых работ в рамках так называемого подхода Байби–Даля, репрезентируемого работами [Dahl 1985; Bybee 1985; Bybee et al. 1994; Dahl (ed.) 2000]. Одновременно метод Э. Даля воплощает в себе принципиально про-тивопоставленный дедуктивному подходу к предмету аспектологии (см., например, [Мельчук 1998]) эмпирический подход. Суть его такова: набор универсальных аспектуальных значений должен быть установлен в ходе исследований частноязыковых видовых систем,

1 Работа выполнена в рамках гранта Президента РФ для государственной поддержки ведущих научных школ РФ «Школа общего языкознания Ю. С. Маслова» НШ-1778.2014.6.

62

а не быть задан путем исчисления, как у И. А. Мельчука, или простым постулированием некоего априорно известного перечня (см. срав-нительный анализ двух подходов в [Татевосов 2010: 39–48]).

Остановимся на сходствах и различиях в подходах Маслова и Ком-ри. Оба автора едины в том, что категория вида имеет семантическую основу: показ того, «как протекает во времени или как распределяет-ся по времени» (А. М. Пешковский) обозначенное глаголом «действие» [Маслов 1984; 2004: 23] и «aspects are different ways of viewing the in-ternal temporal constituency of a situation» [Comrie 1976: 3]. Оба призна-ют наличие более одной возможности реализации данной семантики и, соответственно, существование в языке нескольких аспектуальных оппозиций, каждая из которых может иметь статус грамматической категории. Оба констатируют различия в сред ствах выражения аспек-туальных граммем в разных языках (аффиксы, служебные слова), проводят разграничение категорий вида и времени, вида и таксиса; особое внимание уделяют скрытограмматической составляющей грам-матической семантики (понятие внутреннего значения (inherent meaning) у Комри и семантических оппозиций — динамики и статики, предельности и непредельности, достижения предела и недостижения предела — у Маслова). С другой стороны, Ю. С. Маслов, в отличие от Б. Комри, особое внимание уделяет опре делению вида как грамма-тической категории, см. [Маслов 2004: 326–333].

Общеаспектологическая концепция Маслова послужила отправной точкой для целого спектра направлений исследования: от изучения акциональности (лексического вида), начало чему было положено в [Маслов 1948], за девять лет до знаменитой работы Зено Вендлера [Vendler 1957/1967], до грамматики функционально-семантических полей (ФСП) А. В. Бондарко [Бондарко1983, Бондарко (ред.) 1987].

II. ФСП аспектуальности было первым детально описанным фрагментом функциональной грамматики в рамках Петербургской ( Ленинградской) аспектологической школы, возглавляемой А. В. Бон-дарко, см. [Бондарко (ред.) 1987]. ФСП аспектуальности также ба-зируется на соответствующей семантической зоне (категории аспек-туальности), в чем и состоит преемственность этого подхода по отношению к подходу Маслова и Комри. Однако главный упор здесь сделан на всестороннее описание разноуровневых языковых средств, участвующих в выражении данной семантики: морфологических, синтаксических, лексико-грамматических, лексических. Основные по-ложения этой версии функциональной грамматики описаны в [Бон-дарко 1983, 2002, 2005, 2011; Бондарко (ред.) 1987].

III. Явную общеаспектологическую направленность имеет кон-цепция французского семитолога Давида Коэна, изложенная в [Cohen 1989, 1993]. Эта вполне структуралистская теория основывается

63

на предварительном обсуждении специфики глагола (глагольного предиката) по сравнению с именем (в том числе в предикативной функции) и подкрепляется данными разноструктурных языков: ряда семитских (аккадский, угаритский, арабский, арамейский, эфиопский и др.) и индоевропейских (кельтских, английского, французского, латинского, испанского, болгарского, русского и др.).

Коэн начинает с того, что проводит дифференциацию вида (ас-пекта) и способа действия [Cohen 1993: 47], и переходит к вопросу о том, «в какой степени вид является глагольной категорией» [Cohen 1993: 47]. Сформулированный таким образом вопрос выводит авто-ра на об суждение роли глагольного предиката в высказывании. Коэн исходит из того, что наличие в высказывании (по крайней мере ас-сертивном) глагольной формы не является универсально обязатель-ным, что подтверждается иллюстрациями из турецкого, берберского, эфиопского (ге езского) языков, а также языка фулани [Cohen 1993: 49]. Таким об разом, именно именная группа (ИГ) признается наибо-лее универсальной и простой (в смысле — имеющей наименьшее количество эксплицитных маркеров) формой ассертивного выска-зывания. Если высказывание состоит из двух групп, то для такого случая постулируются два возможных типа: 1) Имя–Субъект (NS) — Имя–Предикат (NP) и 2) Имя–Субъект (NS) — Глагол–Предикат (VP). Далее отмечается, что часто в тех языках, в которых имеет место согласование между VP и NS, наблюдается присутствие в составе экспонента глагольного предиката показателя, отражающе-го грамматические параметры NS, что выражается формулой: (NS) nsVP. Помещение в скобки именного субъекта отражает возможность его эксплицитного отсутствия в высказывании (если NS имеет место-именную природу, то это явление, позже получившее наименование pro-drop) [Cohen 1993: 53–54].

Таким образом, Коэн подходит к мысли о том, что глагольный предикат является средоточием основных составляющих высказыва-ния, чем и объясняется тенденция локализации всех грамматических показателей именно в глаголе: и тех, которые маркируют взаимные отношения конституэнтов предложения — субъекта и предиката, и тех, что отражают связь говорящего с порождаемым им высказыванием. В первую очередь имеются в виду маркеры времени, наклонения и диатезы (залога). В этот же ряд встают и показатели аспекта.

Семантической сутью аспекта, по мнению Коэна, является (де)ли-митация (ограничение), обозначаемая как B, причем эта (де)лимитация прилагается к базовому глагольному значению — A. Неудивительно, что B рассматривается как маркированный член оппозиции. Относи-тельно A отмечается, что для форм этого члена (семантической) оппо-зиции характерен переход от нейтрального отрицания (по отношению

64

к выражаемой B (де)лимитации) к положительному значению процес-суальности, понимаемой как протекающее (по-видимому, на глазах наблюдателя. — Е. Г.) развитие [Cohen 1993: 59]. Таким образом, в рамках этой концепции мы также наблюдаем уже знакомое бинарное разделение семантической зоны аспектуальности.

Основная идея концепции Коэна заключается в следующем. К уже обозначенной выше семантической оппозиции A и B (отсутствия и наличия (де)лимитации) добавляются еще два понятия. Это β — функ-ция совпадения в маркированной (в плане выражения) форме с одним из членов семантической оппозиции, как A, так и B; а также α — дополнительно вводимое обозначение для немаркированной формы. В результате [Cohen 1993: 102] возникает следующая схема:

A

α β

B

Автор подчеркивает, что оппозиция β ~ α, применительно уже к лингвоспецифической ситуации, всегда может отсутствовать в рамках семантической зоны либо A, либо B. Тем самым в языке предусмотрено наличие трех возможных организаций аспектуальной зоны: A (α, β) ~ B (α, β); A (α, β) ~ B; A ~ B (α, β). Кроме того, каждый тип возможной организации может быть осложнен одновременным выражением в глагольном предикате времени, наклонения, залога и т. п. [Cohen 1993].

Примерами воплощения функции β в конкретных глагольных формах различных языков служат, в частности, такие хорошо извес-тные и частотные аспектуальные граммемы, как прогрессив (реали-зация функции β в зоне A) и перфект (реализация функции β в зоне B). Таким образом, прогрессив (Aβ) и перфект (Bβ) занимают симмет-ричные позиции в обоих аспектах в целом ряде языков [Cohen 1993: 103–108]. Нужно отметить, что Коэн не делает различий между слу-чаями с синтетическими и аналитическими аспектуальными показа-телями; последний тип аспектуальных маркеров оказывается осо-бенно характерным для прогрессива и перфекта.

Древнегреческая аспектуальная система классического периода описывается, в частности, следующим образом [Cohen 1993: 119]:

Презенс = A .Аорист: Перфект Bα : Bβ

65

При анализе аспектуальной системы русского языка (см. [Co -hen 1993: 264–282]) предложенная концептуальная схема не при-меняется.

IV. Двухкомпонентная теория вида, разработанная Карлотой Смит [Smith 1991/1997; Смит 1998], была предложена в качестве концеп-ции, отличающейся «системным подходом к виду»: «[т]акой подход предполагает общую, относящуюся к Универсальной Грамматике схему аспектуальных систем и категорий, допуская при этом вариа-ции, свойственные конкретным языкам» [Смит 1998: 406].

Суть этой теории сводится к следующему. Речевые высказыва-ния содержат аспектуальную информацию двух типов. Ракурсы — такие, как перфектив и имперфектив, — отражают ситуацию, как объектив фотоаппарата, целиком или частично. Ситуационные типы — такие, как, например, событие и состояние, — позволяют адресату понять характер ситуации, на которую «наводится объек-тив». Ракурс и ситуационный тип и являются двумя универсальны-ми компонентами аспектуальных систем. Предложенная теория описывает принципиальное соотношение между ракурсом и ситуа-ционным типом, охватывая синтаксис, семантику и прагматику аспекта [Там же: 404].

Влияние контекста учитывается, хотя и не в качестве самостоя-тельного компонента, а в рамках понятий базового и производного уровней ситуационных типов. Идея о двух уровнях категоризации была заимствована из психологии. В ситуационных типах проис -ходит сдвиг от категории базового уровня к производной категории именно под воздействием адвербиального контекста.

Концепция К. Смит предусматривает три основных ракурса, отсы-лающих к «семействам ракурсов в Универсальной Грамматике». Это перфективный ракурс, который «представляет ситуацию как нечто целое, имеющее начальную и конечную точки или границы»; импер-фективный ракурс, представляющий «отрезок ситуации, не включая ее границы или конечные точки», и нейтральный ракурс, он «пред-ставляет часть ситуации: одну из конечных точек и хотя бы один внутренний этап» [Смит 1998: 411]. Нейтральный ракурс охаракте-ризован как немаркированный, при нем «в предложении не содер-жится каких-либо аспектуальных морфем» [Там же]. Отметим, что без учета нейтрального ракурса, непосредственно не связанного с аспектуальными маркерами, мы получаем бинарное членение аспек-туального пространства — на перфектив и имперфектив.

V. Типологически ориентированная теория аспекта недавно бы-ла предложена в [Плунгян 2000: 292–308] и, в обновленном виде, в [Плунгян 2011: 376–422]. Аспектуальная семантическая зона

66

определяется в рамках этой теории как «множество способов описа-ния динамики ситуаций» [Там же: 489]. Аспектуальные граммемы, или «грамматические атомы», входящие в универсальный грамма-тический набор (УГН), соотносят с «окном (или периодом) наблю-дения» тот или иной фрагмент описываемой глагольным предикатом ситуации. Полная схема ситуации включает пять фрагментов: об-рамляющие (подготовительную и результирующую) стадии и основ-ные: начало, середину и финал.

Граммемы так называемого «первичного аспекта» призваны вклю-чать те или иные стадии в «окно наблюдения». К первичному аспек-ту относятся следующие показатели: п р о с п е к т и в (в «окне» — подготовительная стадия), р е з у л ь т а т и в (результирующая стадия), п р о г р е с с и в и д у р а т и в (срединная стадия у процессов и процессов совместно с состояниями соответственно), и н ц е п т и в (начало), п у н к т и в (недифференцированно — начало или финал), к о м п л е т и в (достижение финала), (д е) л и м и т а т и в (вложенный в «окно наблюдения» фрагмент срединной стадии). Перфект трак-туется как «ослабленный результатив». «Первичному аспекту» со-поставляется «вторичный аспект», спецификой которого является преобразование исходной акциональной характеристики ситуации при помощи специального показателя. Выделение «вторичного ас-пекта» отличает концепцию Плунгяна в [Плунгян 2011: 376–422] от ее более ранней версии 2000 г. [Плунгян 2000: 292–308], в которой различались граммемы «линейного» и «количественного» аспекта [Там же: 294, 297], деление, которое представляется аналогичным проводимому Ю. С. Масловым разделению аспектуальности на ка-чественную и количественную [Маслов 2004: 312]. К показателям «вторичного аспекта» относятся: х а б и т у а л и с (обеспечивает стативизацию динамической ситуации), м у л ь т и п л и к а т и в (обес-печивает процессную интерпретацию моментативов), разного рода «ограничители», или «телисизаторы» (bounders), типичными пред-ставителями которых являются глагольные приставки. Подчеркнем, что понятие «вторичного аспекта» не является аналогом более ран-нему классу количественного аспекта, поскольку у собранных в этот класс граммем появляется специфическая функция преобразования исходной акциональной характеристики, передаваемой первичным (непроизводным) глаголом. Именно по функциональному сходству в этот класс были включены «телисизаторы», т. е. в случае русского языка — глагольные префиксы, в подавляющем большинстве слу-чаев перфективирующие исходные основы.

Очень важную роль в данной концепции играет понятие аспекту-ального кластера — модели совмещения «грамматических атомов»

67

УГН, в результате чего образуются полисемантические показатели. Как кластеры рассматриваются, в частности, такие известные в ас-пектологии граммемы, как славянские п е р ф е к т и в и и м п е р-ф е к т и в, романские и м п е р ф е к т и а о р и с т, ф а к т а т и в языков Западной и Центральной Африки, и н к о м п л е т и в языков Океании и Юго-Восточной Азии. В связи с этим ставится вопрос о типологии не только аспектуальных грамматических значений, объ-единяемых в рамках УГН, но и о типологии аспектуальных грамма-тических систем: аспектуальные граммемы из УГН (≈ аспектуальные грамматические атомы) могут быть неравным образом скомбиниро-ваны в кластеры, которые, в свою очередь, могут входить в разные типы аспектуальных оппозиций.

Характерной чертой концепции В. А. Плунгяна является не -приятие бинарного разбиения аспектуальной семантической зоны на перфективный и имперфективный «секторы», что противопостав-ляет ее, в частности, двухкомпонентной модели К. Смит, а также более ранним построениям Б. Комри, Ю. С. Маслова и Д. Коэна.

Завершая этот вынужденно краткий обзор, выделим общие черты тех концепций, о которых шла речь.

1. Все рассмотренные концепции исходят из семантического основания для выделения аспектуальных граммем, причем это осно-вание имеет прямое отношение к сигнификату глагольного преди-ката, реферирующего к внеязыковой ситуации; следовательно, аспект (вид) рассматривается как семантическая грамматическая категория глагола.

2. В тех аспектологических теориях, которые не замыкаются на рассмотрении материала славянских и, еще у�же, русского языка, имеется согласие относительно морфологического типа аспектуаль-ных показателей: они могут быть как синтетическими, так и анали-тическими.

3. Проводится отграничение аспекта от других семантических грамматических категорий глагола: времени, таксиса, наклонения.

Относительно других ключевых моментов устройства аспекту-ального фрагмента языковой модели — бинарного или более дроб-ного членения аспектуальной зоны, внутреннего разбиения каждого из выделенных фрагментов, или, в другой терминологии, количест-ва и ассортимента граммем, способности граммем к кластериза-ции — на данный момент развития аспектологии наблюдается не-совпадение мнений.

68

ЛитератураБондарко 1983 — Бондарко А. В. Принципы функциональной грамматики

и вопросы аспектологии. Л.: Наука, 1983.Бондарко 1987 — Бондарко А. В. (ред.). Теория функциональной грамматики.

Введение. Аспектуальность. Временная локализованность. Таксис. Л.: Наука, 1987.

Бондарко 2002 — Бондарко А. В. Теория значения в системе функциональной грамматики: На материале русского языка. М.: Языки славянской культуры, 2002.

Бондарко 2005 — Бондарко А. В. Теория морфологических категорий и аспек-тологические исследования. М.: Языки славянских культур, 2005.

Бондарко 2011 — Бондарко А. В. Категоризация в системе грамматики. М.: Языки славянских культур, 2011.

Маслов 1948 — Маслов Ю. С. Вид и лексическое значение глагола в русском литературном языке // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1948. Т. 7. С. 303–316.

Маслов 1978 — Маслов Ю. С. К основаниям сопоставительной аспектологии // Вопросы сопоставительной аспектологии. Л.: Изд-во ЛГУ, 1978. С. 4–44.

Маслов 1984 — Маслов Ю. С. Очерки по аспектологии. Л.: Изд-во ЛГУ, 1984.Мельчук 1998 — Мельчук И. А. Курс общей морфологии. М.: Языки русской

культуры; Вена: WSA, 1998. Т. II. Ч. 2. Морфологические значения.Плунгян 2000 — Плунгян В. А. Общая морфология: Введение в проблематику.

М.: Эдиториал УРСС, 2000.Плунгян 2011 — Плунгян В. А. Введение в грамматическую семантику: грам-

матические значения и грамматические системы языков мира. М.: РГГУ, 2011.

Смит 1998 — Смит К. С. Двухкомпонентная теория вида // Типология вида: проб-лемы, поиски, решения. М.: Языки русской культуры, 1998. С. 404–422.

Татевосов 2010 — Татевосов С. Г. Акциональность в лексике и грамматике: дис. … докт. филол. наук: 10.02.20. М.: МГУ, 2010.

Bybee 1985 — Bybee J. L. Morphology: A study of the relation between meaning and form. Amsterdam: John Benjamins, 1985.

Bybee et al. 1994 — Bybee J. L., Perkins R., Pagliuca W. The evolution of grammar: tense, aspect and modality in the languages of the world. Chicago: University of Chicago Press, 1994.

Cohen 1989 — Cohen D. L’aspect verbal. Paris: Presses Universitaires de France, 1989.

Cohen 1993 — Cohen D. El aspecto verbal (traducción del francés: Alberto Miranda Poza). Madrid: Visor Libros, 1993.

Comrie 1976 — Comrie B. Aspect: An introduction to the study of verbal aspect and related problems. Cambridge University Press, 1976.

Dahl 1985 — Dahl Ö. Tense and aspect systems. Oxford: Blackwell, 1985.Smith 1991/1997 — Smith C. The Parameter of Aspect. Dordrecht: Kluwer Acade mic

Publishers, 1991/1997.Vendler 1967 Vendler Z. Verbs and Times // The Philosophical Review 66, 1957;

Linguistics in Philosophy. Cornell University Press, 1967.

69

В. Б. Гулида

СОЦИАЛЬНАЯ ВАРИАНТНОСТЬ СЛОВА В АССОЦИАТИВНОМ ЭКСПЕРИМЕНТЕ1

1. Введение

В последнее десятилетие перед социолингвистами, занимающими-ся изучением отношения говорящих к языку, остро встала проблема получения от носителей языка достоверных оценочных данных. Суть неудовлетворенности классическим методом парных масок (Matched Guise Technique, MGT [Giles, Powesland 1975]), на основе которого с 1970-х годов создавалась эта область социолингвистики, состоит в следую щем: в то время как данные языковых оценок свидетельствуют о престижности стандартного варианта языка среди говорящих, их узус изобилует использованием нестандартных вариантов языковых единиц. Учитывая сдвиги в пользовании языковыми кодами в город-ской речи последних 20–30 лет, которые описываются как замещение стандартных кодов разговорными вариантами национального языка в странах Европы или даже квалифицируются как «дестандартизация» национальных языков [Meyerhoff, Niedzielski 2003; Solís 2002; Мус-тайоки 2013], «несдвигаемость» результатов опросов об отношении к языку в наше время по сравнению с 1970-ми гг., показанная много-численными исследованиями [Coupland, Bishop 2007], представля-ется парадоксом. Для его объяснения предлагаются разные версии, но основное внимание уделяется анализу исследовательской проце-дуры как возможной причине несоответствия получаемых данных речевой практике. Считается, что респонденты при опросе выдают не свое истинное отношение к тестируемым языковым формам, а то, которое они считают «должным», «правильным» либо «уважитель-ным» по отношению к экспериментатору (пример «согласительного

1 Работа выполнена в рамках НИР кафедры общего языкознания СПбГУ «Петербург-ская лингвистическая традиция в свете современных направлений мировой лингвистики» (номер государственной регистрации НИР 1201052320).

70

поведения»). Предполагается, что в этом повинны «неэкологичность» обстановки в ходе эксперимента или некорректность процедуры его проведения. Таким образом, выстраивается ряд разнокачественных, но взаимообусловленных характеристик: «спонтанные — неконтро-лируемые — истинные» vs. «неспонтанные — контролируемые — неистинные» оценки. [Kristiansen 2013] формулирует гипотезу о том, что «языковые оценки, полученные от носителя в результате подсо-знательной процедуры, являются в гораздо большей степени надеж-ными данными для исследования языковой вариантности и измене-ний в языке, чем данные, полученные с применением осознаваемой процедуры». Каким образом гарантировать именно такое качество процедуры, пока неясно, но выходом из ситуации видится процеду-ра опроса, которая будет способствовать спонтанности ответа, ис-ключению момента самоконтроля и, соответственно, выявлению «истинного», т. е. реального отношения респондентов к звучащим стимулам.

В этой ситуации вполне логичной выглядит идея использования ассоциативного эксперимента (АЭ), который по процедуре проведе-ния — выдать первое пришедшее в голову слово или последователь-ность слов в ответ на стимул — не оставляет шанса для сознатель-ного контролирования или корректировки первого решения, снимая, таким образом, претензии к методу парных масок. Запрос о первой реакции информанта уже использовался в некоторых работах [Kris-tiansen et al. 2005; Preston 2011], но лишь в качестве пробного к основ-ному эксперименту. Последовательного применения АЭ для иссле-дования обсуждаемой проблематики, кажется, не было.

Целью данной статьи является представление и анализ данных от но шения к языку, полученных от носителей русского языка в хо-де АЭ.

2. Организация ассоциативного эксперимента. Соотношение традиционных и социально

ориентированных ассоциаций

Хотя АЭ, по мнению известных ученых [Фрумкина 2001], «пока-зан» для социолингвистики, он мало используется для исследования собственно социолингвистической проблематики (кроме темы о свя-зи языка и идеологии). Психолингвисты, с другой стороны, активно изуча ют влияние социофакторов на содержание и характер ассоциа-ций [Ерофеева 2013], их гендерную специфику [Горошко 2003], типы речевого поведения и их мотивацию в экспериментальной ситуации [Доценко 2006] и т. д., естественно, в своих целях.

71

В нашей работе исследуется материал вариационной социолинг-вистики, актуальный для изучения связи языкового варьирования (вариантности) с возможными изменениями языковой структуры. Материалом эксперимента является серия из 44 стимулов — слово-форм с разной степенью отклонения от нормативного варианта сло-весного ударения. Это формы мн. ч. м. р. в им. п., а также ж. и ср. рода (договоры/А, лифты/Ы, теноры/А; аэропорты/Ы/А, кремы/А; свекла/свеклА; средства/А), которые относятся к лексике общего пользования, профессионализмам, просторечию. В качестве «погра-ничных» по приемлемости выступают осуждаемый просторечный стереотип средствА и узкопрофессиональный вариант офицерА. Остальные стимулы предположительно располагаются между стан-дартом и указанной границей.

В опросе приняли участие 199 информантов трех поколенческих срезов; при этом для старшего и среднего поколений были характер-ны различия в уровне образования (с высшим и без высшего).

Опрос проводился в формате свободного ассоциативного экспе-римента с ограничением по времени реагирования; принимались одна-две реакции подряд; впрочем, для старшего поколения разре-шались цепочки. Стимулы предъявлялись устно, ответ был пись-менным для среднего, большей части старшего и подростков из младшего поколений и записывался на диктофон для удобства час ти старшего и детей из младшего поколений. Всего было получено 9878 ответов-ассоциаций.

Из общего корпуса парадигматических, синтагматических, фонети-ческих, тематических ассоциаций были выделены социально значимые. Например, традиционные ассоциации vs. социально релевантные:

тортА — кондитер, свечи vs жесть, ужасно!!!!офицЕры — армия, генерал, солдаты, военный vs офице-е-еры! (песня)кремА — маски для лица, Avon, руки, красота, прыщ vs нет такого

словасредствА — резервные vs непотребство, неприятно, бухгалтерский

язык, дОценты пОртфелишОферы — шаферы, свадьба vs хачи, таджик, папа

Как видно из примеров, социально ориентированные ассоциации хорошо отделяются за счет своей оценочной или квалификационной (неправильно, бухгалтерский язык, хачи) семантики. Оценочный характер семантики может быть выражен впрямую или косвенно (см. далее разделы 2, 3). Общее представление о количественном соотношении традиционных ассоциаций с социально значимыми можно получить из табл. 1.

72

Т а б л и ц а 1Доля социально-оценочных ассоциаций в их общем числе

по поколениям

Возрастной срез

Общее число ассоциаций

Число социально-оценочных ассоциаций

Процент социально-оценочных ассоциаций

от общего числа

55–70 лет54 чел. 3014 753 25 %

23–48 лет63 чел. 3256 685 21,04 %

8–17 лет82 чел. 3608 925 24 %

Оценочные, таким образом, составляют приблизительно четверть от общего количества ассоциаций.

3. Анализ данных: формальные и содержательные типы

оценочных реакций

Вначале укажем на общий «вектор» оценочного реагирования: а) высокую активность реакций на неправильные, с точки зрения информанта, формы слова, б) их ярко выраженную эмоциональ-ность, в) негативную семантику большинства реакций. Является ли такое речевое поведение единственно возможным форматом реагирования, либо оно есть лишь следствие актуализации «учеб-ной» рамки при любом опросе, либо оно спровоцировано экспери-ментальным материалом или, более узко, проявлением установки на нормативность речи — определить трудно. Отметим только, что немногочисленные комментарии к «правильным» формам опери-руют иным типом семантики (см. 3.3, 14). Примеры количествен-ного соотношения реакций на нормативные и ненормативные сти-мулы приведены в табл. 2.

Полный объем табл. 2 позволяет отметить, что более резко-му осуждению подвергаются два вида стимулов: стереотипно осуж-даемые, типа слесарЯ, средствА, и непривычные, «неосвоен-ные», как, например, кодА, кремА. Категория «привычного», «освоенного» дает заметные различия в старшем vs младшем по-колениях.

73

Т а б л и ц а 2Количество реакций на варианты акцентной парадигмы стимула

в процентах 2

Стимул Ст. поколение Ср. поколение Мл. поколение

станд/нест1/нест2 станд/нест1/нест2 станд/нест1/нест2

Аэропорты/Ы/А 0 24 % 55 % 0 21 % 31 % 0 8 % 22 %

Коды/А2 13 % 61 % 0 24 % 5 % 30 %

Шофёры/А/О 0 36 % 25 % 0 26 % 35 % 0 25 % 30 %

3.1. Типы реакций по форме. Оценочная реакция как речевой акт

Общей характеристикой почти всех реакций является их реали-зация как речевых актов (РА): вербальных, полувербальных и ино -гда невербальных. В большинстве их ощущается адресность, обра-щенность к «автору» стимула. Такой режим реагирования характерен для АЭ, в котором, как указывает [Доценко 2006:152], «стимул и реагирующий информант находятся в диалоговом единстве, т. е. активном состоянии».

(1) договорА — Жесть! договорА — Фу! туфлЯ — Без комментариев! аэропортА — Все уроды! средствА — Убью козла, говори правильно!(2) шОферы — шофЁры (исправлено) средствА — срЕдства (исправлено)(3) тортА — осуждение мимикой или жестом пренебрежения

(тип реакции «значимый отказ»)

В (1) мы имеем здесь дело с РА восклицания, инвективы и полу-вербальными (междометие Фу!), в (2) с невербальными РА в виде письменного действия исправления или осуждения через мимику и жест (3).

2 Отрицательная реакция на нормативный вариант слова «кОды» вызвана непривыч-ностью формы этого слова во мн. числе для старшего поколения, о чем говорят тексты их реакций. Этот пример указывает на иную оценку слова — по параметру освоенность/неосвоенность [Зализняк 1977].

74

Примеры языковой игры в материале можно рассматривать как внутриязыковые, с опорой на фонетические, морфологические и лексические признаки языковых единиц, но, поскольку критический смысл речевого акта очевиден, реакции этого вида тоже вошли в социально-оценочные.

(4) договорА — ФурсЕнко торты — шОрты, ретОрты слесарЯ — мужикА аэропортЫ — аэроштаны

Тип реакции «прецедентный текст» является цитатой популярной строки из песни или фильма, которую в АЭ радостно воспроизводят информанты разного возраста, его социальная функция — демонстри-ровать в жизни социума общность культурного фона людей одной эпохи — очевидна.

(5) офицеры — офице-е-ры! (песня О. Газманова) туфлЯ — чей туфлЯ? (любимый советский фильм «Кав-

казская пленница»)

О важности речевых стереотипов как маркеров социальной общ-ности говорит [Николаева 2000: 152–154].

Часть реакций, имеющих на письме вид номинаций, реализуются (в устной форме) как РА и осуществляют иллокутивную цель осуж-дения путем использования эмоциональной интонации презрения и соответствующей мимики:

(6) средствА — Горбачев, Gorby средствА — канцелярит лифтЫ — советский хозяйственник договорА — офисный планктон

Интонационная идиоматичность речевых штампов убедительно описана фонетистами [Светозарова 2004]. Социолингвист имеет возможность убедиться в этом факте при проведении АЭ в устном виде.

3.2. Типы оценочных ассоциаций по социальному содержанию: внелингвистические объекты

Помимо спонтанных реакций эмоционально-личностного типа, реализованных в виде РА восклицаний, инвектив, с элементами невербальной экспрессии, показанных в предыдущем разделе, дан-

75

ные эксперимента содержат принципиально иной тип — выражение оценки через соотнесение стимула с внешним внелингвистическим объектом, т. е. опосредованно, через приписывание третьему эле-менту социальной ситуации [Хаймс 1975 (1968)].

(7) договорА — у мамы на работе бАржа — дедушка искрА — в авторемонте

Эти примеры — картинки индивидуального социального опыта, акты «вспоминания» сцен из жизни информанта с конкретными участниками — «дедушка», обстановкой — «в авторемонте…», обои-ми элементами ситуации — «у мамы на работе». Интенсивность оценочности здесь слабая.

(8) свеклА — дярёвня!

Этот устоявшийся по форме интонационно-мимический стереотип, обозначающий пренебрежительное отношение к самым разным про-явлениям отсталости (исходно — ярлык для отсталых сельских жи-телей), хорошо известен из советских времен. Популярен он и сего-дня. Степень оценочности — сильная.

(9) лифтЫ — советский хозяйственник бухгалтерА — толстые тетки лет пятидесяти типично

советского вида средствА — деревенщина, совок

Эти примеры с их характерной пренебрежительной или иро-нической интонацией, соответствующей мимикой и типом артику-ляции — уже не картинка индивидуального опыта, с нормальным (или хорошим) отношением к отображенным в ней фигурам гово-рящих, а шаржированный образ с явно выраженной негативной окраской, на грани опыта и типажа или явно типажный. Фразы «советский хозяйственник» и «толстые тетки…» представлены и повторяются (4 и 6 раз соответ ственно) в наиболее чувствитель-ном социальном срезе — среднем поколении, они рассчитаны на сочувственную реакцию собеседника, подчеркивающую общий социальный опыт. Это формула, уже имеющая хождение в социуме. Кстати, словосоче тание «советский хозяй ственник» является (шар-жированным) типажом для среднего поколения, в то время как для части старшего оно остается нейтральным наименованием. Таким же образом представители поколений разойдутся в оценке бухгалтерш. Это недавние постперестроечные типажи. Предлагаю

76

называть «типажами» местные социальные типы, возникающие на этапе обобщения, это прототипы будущих стереотипов. Харак-теристика «деревенщина, совок» представляет собой сведение в одну оценку старого (деревенщина) и сравнительно нового сте-реотипа (совок). Слово «совок», звучащее жестче, чем «совет-ский», из-за жаргонного снижения, стало идеологизированным штампом.

(10) договорА — Горбачев договорА — офисный планктон

Горбачев, или Горби/Gorby, стойко ассоциируется с неправильным ударением, весьма распространен в ответах среднего поколения и является символом неправильной речи для младшего поколения, которое конкретных сведений о данной личности не имеет. «Офисный планктон» можно считать, видимо, вместе с оценкой, заимствовани-ем из интернациональной лексики.

(11) слЕсари — трезвые, опрятные… давно таких не видел договОры — политика

Ироническое «трезвые опрятные…» о нормативной форме сле-сари очевидным образом отталкиваются от типажных слесарЯ, а «политика» о договорах может указывать как на иронию, так и на разведение вариантов по сферам использования (дипломатической и торговли), довольно частым приемом «народной нормализации». В нашем случае реакция среднего поколения скорее ироничная, а младшего — нейтральная.

Таким образом, приведенные ассоциации дают возможность не только вычленить набор социальных объектов, представляю-щих собой источники социальных значений/коннотаций для язы-ковых единиц (согласно теории [Hewstone, Giles 1997]), но и про-следить пути образования социолингвистических стереотипов от момента отсылки оценки к реальной ситуации (единице индиви-дуального опыта) через фазу коллективных обобщений (типа-жей) к моменту оформления единиц идеологического типа (стерео-типов готового знания), которые в дальнейшем будут передаваться следующему поколению. Логично, что в период, когда социаль-ные объекты и лингвистические имена всего «советского» пере-оцениваются, этот процесс прослеживается и в материале ассо-циаций.

77

3.3. Типы оценочных ассоциаций по когнитивным стратегиям

Следующий тип оценочных реакций отражает известную из школь-ного и вузовского обучения практику квалификации вариантов слов через решение об их соответствии языковому стандарту и/или отнесе-нию их к определенному типу кода. Обучение этим понятиям осуще-ствляется в терминах, метаязыковых единицах. Стратегия оценки — квалификативная, а не спонтанно-оценочная, и вместе с языковыми средствами, полученными не в личном социальном опыте, а в резуль-тате обучения, имеет более высокий «экспертный» статус.

(12) баржА — ударение косое аэропортА — ударение неправильное(13) средствА — канцелярит, бухгалтерский язык шоферА — арго шоферов, язык шоферов

Анализируя оценочные ярлыки этой группы примеров, мы видим, что научные термины встречаются наряду с их разговорными и «на-родными» аналогами: (12) косое — молодежный жаргон, (13) бухгал-терский язык — разг., арго шоферов — попытка термина.

(14) аэропортА — вульгарное тОрты — пафос слЕсари — просторечное, старинное

Использование стилистических квазитерминов («квази» потому, что они не всегда верно поняты информантами) — тоже проявление оценки через метаязык. Интересно, что в нашем материале стилис-тические термины соотносятся скорее с диахроническим смыслом, чем с оценкой «плохо-хорошо». Оценка формы тОрты как пафо-са — это ощущение подростка-информанта, что форма ненейтраль-на, принадлежит высокому стилю, старинное о варианте слЕса-ри — тоже указание на его не-нейтральность для информанта, но к этой оценке присоединена народная идеология «старого» как «хоро-шего». В результате получается сложная по набору сем оценка.

Хотя термин или стилистический ярлык может быть применен в неясном или неверном смысле (ср. «просторечное» в (14), где слЕ-сари — просторечное противоречит нормативной оценке, равно как и слЕсари — старинное, формат оценки у них одинаковый — ква-лификационный, с использованием метаязыка. Видимо, по этой причине тон этих оценок спокойный и взвешенный по сравнению со стимулами «нижнего» когнитивного уровня.

78

(15) слЕсари — словарь Даля

Особняком стоит реакция типа словарь Даля как ссылка на авто-ритетный источник правильного языка и даже стереотип языкового авторитета, который, с одной стороны, связывает идею правильно сти с внешним объектом, а с другой — использует имя собственное Даль как метафорический термин для понятия правильности, объединяя типы 3.2 и 3.3 в одном.

(16) тортА — нет такого слова

Специфика реакции «нет такого слова» (т. е. отказ стимулу в ста-тусе слова), очевидная в своем иллокутивном смысле неодобре-ния, состоит в ее единичности (именно эта фраза) и одновременно частот ности: ее используют все респонденты, от старшего поколения до младшего3.

Сравнение примеров из разделов 3.2 и 3.3 (7)–(16), судя по форме высказывания, указывает на два источника оценки: единиц «школь-ного» (формального) знания, усвоенных с соответствующими им единицами метаязыка, и единиц собственного жизненного опыта, со своей «терминологией». В ассоциативном материале, таким об-разом, естественным образом со-присутствуют более индивидуали-зированные средства выражения, разговорный язык информанта, и единицы метаязыка, усвоенные в процессе формального обучения. Различия в когнитивном качестве этих типов оценочного «языка» можно соотнести с противопоставлением «личного», «истинного» отношения информантов к языковым вариантам с «должным», «одоб-ряемым» обществом — эта проблема упомянута во введении. Следуя логике данного противопоставления, надлежит опираться на «истин-ный» язык, полученный в индивидуальном социальном опыте, и не доверять языку, усвоенному из обучения, как привнесенному внеш-ним фактором, «неистинному». Между тем мы как раз наблюдаем их тесное сосуществование в ассоциативном багаже каждого инфор-манта. И это понятно: «смешанный» набор есть нормальный продукт формирования социолингвистической компетенции в условиях со-временной языковой политики, поддерживающей в каждом нацио-нальном государстве идеологию стандартного языка. Заложенная в поколениях, прошедших всеобщее обязательное обучение, она ста-новится частью атмосферы в доме, иногда семейной ценностью,

3 Эта формулировка описывается для подчеркивания неправильности в разных языках, например, по-английски «ain’t» ain’t a word, init?

79

и оседает в том или ином виде в головах новых поколений. На осно-ве наших данных можно лишь констатировать, что противопостав-ление упомянутых типов как разных подмножеств в когнитивной части механизма языковой оценки кажется надуманным. Престон [Preston 2010], по-видимому, поддерживает именно такой взгляд, утверждая, что «все ответы одинаково истинны», однако поиски доступа к более «истинному» подмножеству оценок, коррелирующих с речевым поведением, продолжаются.

Необходимо упомянуть, что типы оценочных реакций распреде-ляются неодинаковым образом в зависимости от социальных харак-теристик информантов, в особенности по поколениям. Картину по-коленческих предпочтений можно видеть в табл. 3.

Т а б л и ц а 3Поколенческие предпочтения типов ассоциаций

Поколение Метаязыковые категории

Прямая эмоциональная реакция

Социальные «типажи»

Старшее 52,7 % 30 %

Среднее 17,1 %«Типажи»

Языковая игра18 %

30 %

Младшее 14,4 % 74,6 %

Некоторые выводы о применимости АЭ для изучения отношения к языку

Вначале укажем на отличие ассоциаций, полученных на социаль-но маркированных стимулах, от ассоциаций, характерных для пси-холингвистического материала: первые имеют оценочный характер и выраженную ориентацию на внелингвистические объекты по срав-нению с внутриязыковой ориентацией вторых. При этом факт «ак-тивизации информантом внеязыковых пропозициональных связей (денотатных), в которых репрезентируются типичные знания о мире», соответствующий [Доценко 2006: 154] экстралингвистической на-правленности наших социально значимых ассоциаций, вписывается в общий механизм их порождения в качестве частного случая тема-тических ассоциаций. Таким образом, можно считать, что социально маркированный материал естественным образом входит в зону ис-следования методом АЭ.

80

Ответ на основной вопрос о качестве оценочных реакций, полу-ченных в ассоциативном эксперименте, об их спонтанности, т. е. «истинности» [Kristiansen et al. 2005; Preston 2011], следует признать положительным. Многообразие лингвистической формы реакций, а также разнообразие их социального содержания, дифференциро-ванного как по объектам социальной реальности, так и по индиви-дуальным различиям возраста и уровня образования, отразившимся в речевом поведении информантов, свидетельствует о реальности отображения в данных нашего АЭ факторов, определяющих оценоч-ные установки носителей языка.

Наш материал позволяет проследить формирование социаль-ных значений языковых единиц от уровня локальных ситуаций, связанных с индивидуальным речевым опытом, до уровня груп-повых и общественно признанных идеологических речевых штампов и символов. Это весьма ценный материал, показывающий сопряже-ние микро- и макросоциолингвистических областей [Eckert 2001].

Описание социолингвистической системы в перцептивном аспек-те по данным АЭ (в нашем случае) еще далеко от законченной кар-тины, но уже выглядит интереснее и богаче, чем картина унифици-рованных значений, получаемых по методу MGT. При этом следует признать, что — чисто методически — опрос по методу MGT явля-ется более строгой и экономной процедурой.

ЛитератураГорошко 2003 — Горошко Е. И. Языковое сознание: гендерная парадигма. М.;

Харьков: ИД ИНЖЭК, 2003.Доценко 2006 — Доценко Т. И. Ассоциативный эксперимент и речевое пове-

дение информанта в экспериментальной ситуации // …Слово отзовется: памяти Аллы Соломоновны Штерн и Леонида Вольковича Сахарного. Пермь: Перм. ун-т, 2006. С. 149–158.

Ерофеева 2013 — Ерофеева Е. В. Вариативность ассоциативного поля слова в зависимости от социальной группы информантов // XLII Международная филологическая конференция. Устное сообщение. СПб., 14.03.2013.

Зализняк 1977 — Зализняк А. А. Закономерности акцентуации русских одно-сложных существительных мужского рода // Проблемы теоретической и экспериментальной лингвистики. М., 1977.

Мустайоки 2013 — Мустайоки A. Разновидности русского языка: анализ и клас-сификация // Вопросы языкознания. 2013. Вып. 5. С. 3–27.

Николаева 2000 — Николаева Т. М. От звука к тексту. М.: Языки русской куль-туры, 2000.

Светозарова 2004 — Cвeтoзapoвa Н. Д. Интонационная фразеология // Аспек-ты изучения звучащей речи: Сборник к юбилею Е. А. Брызгуновой. М., 2004. С. 175–178.

Фрумкина 2001 — Фрумкина Р. М. Психолингвистика. М.: Academia, 2001. Хаймс 1975 (1968) — Хаймс Д. Х. Этнография речи // Новое в лингвистике. М.:

Прогресс, 1975 (1968). Вып. VII.Coupland, Bishop 2007 — Coupland N., Bishop H. Ideologised values for British

accents // Journal of Sociolinguistics. 2007. Vol. 11. P. 74–93.Eckert 2001 — Eckert P. Style and Social Meaning // Style and Sociolinguistic

Variation / Ed. by P. Eckert and J. R. Rickford. Cambridge: Cambridge Univer-sity Press, 2001. P. 119–126.

Giles, Powesland 1975 — Giles H., Powesland P. Speech style and social evaluation. London: Academic Press, 1975.

Hewstone, Giles 1997 — Hewstone M., Giles H. Social Groups and Social Stereo-types // Sociolinguistics: A Reader and Coursebook / Ed. by N. Coupland, A. Jawor-ski. London: MacMillan press, 1997. P. 270–284.

Kristiansen 2013 — Kristiansen T. Construction of valid attitudinal data in investiga-tions of linguistic variation and change // International Congress of Linguists. Geneva, 21–27 July 2013. URL: http:// www.cil19.org/cc/abstract/contribu-tion/1135.

Kristiansen et al. 2005 — Kristiansen T., Garret P., Coupland N. Introducing sub-jectivities in language // Acta Linguistica Hafniensia: International Journal of Linguistics. 2005. Vol. 37. P. 9–35.

Meyerhoff, Niedzielski 2003 — Meyerhoff M., Niedzielski N. The globalisation of vernacular variation // Journal of Sociolinguistics. Vol. 7. № 4. P. 534–555.

Preston 2010 — Preston D. R. Language, people, salience, space: perceptual dialecto-logy and language regard // Dialectologia. 2010. Vol. 5. P. 87–131.

Preston 2011 — Preston D. R. The power of language regard-discrimination, clas-sification, comprehension, and production // Dialectologia Special Issue II. P. 9–33.

Purschke 2013 — Purschke Ch. The cultural grounding of language attitudes // International Congress of Linguists. Geneva, 21–27 July 2013. URL: http:// www.cil19.org/cc/abstract/contribution/1139.

Solís 2002 — Solís O. M. The Matched Guise Technique: a Critical Approximation to a Classic Test for SL. Formal Measurement of Language Attitudes // Noves Revista de Sociolingüística. 2002. URL: http://cultura.gencat.net/llengcat/noves.

82

Е. В. Ерофеева

СВОЙСТВА РЕГИОЛЕКТАКАК ПРОМЕЖУТОЧНОГО ИДИОМА1

Каждый развитый национальный язык не гомогенен и представлен множеством вариантов, которые возникают благодаря разнообразию функций, выполняемых языком, множеству сфер, в которых он функ-ционирует, территориальной и социальной неоднородности общества и т. п. Всевозможные варианты языка образуют систему, части ко-торой (формы существования языка, подсистемы, идиомы и т. п.) связаны между собой и находятся в определенных отношениях.

В данной социолингвистической системе идиомы, по словам Э. Г. Туманян, «не обладают резко очерченными пограничными швами, отличающими их друг от друга. Напротив, наблюдается картина, когда одна из форм существования переходит в другую на основе промежуточного звена» [Туманян 1985: 19]. Такие «про-межуточные звенья» обычно совмещают в себе черты двух, а чаще и более, идиомов, поэтому их можно рассматривать с точки зрения теории интерференции (см., например: [Бондарко, Вербицкая 1987]). Под интерференцией принято понимать взаимодействие языковых систем в условиях двуязычия, складывающегося при языковых кон-тактах [Виноградов 1990: 197], при этом многие исследователи под-черкивают, что под языковым контактом может подразумеваться кон-такт не только между разными языками, но и между формами суще- ствования одного языка. Например, Р. О. Якобсон писал: «Билингвизм или многоязычие, обеспечивающие возможность полного или час-тичного перехода одного языка к другому, нельзя строго отграни-чивать от междиалектных колебаний» [Якобсон 1985: 313]. Анало-гичную мысль о взаимодействии языков и диалектов высказывал У. Вайнрайх: «Несущественно, являются ли две взаимодействующие системы “языками”, “диалектами одного языка” или “разновидно-стями одного диалекта”» [Вайнрайх 1979: 23]. В наиболее общем

1 Исследование выполнено при поддержке государственного задания на 2012–2014 гг. на проведение научно-исследовательских работ, проект № 8.5295.2011.

83

виде данная идея была сформулирована Л. В. Щербой, который го-ворил уже не только о диалектах, а обо всех разновидностях внутри национального языка: «Процессы смешения происходят не только между разными языками, но и между разными групповыми языками внутри одного языка» [Щерба 1974: 30]. Поэтому в современной лингвистике различаются процессы межъязыковой и внутриязыковой интерференции, при этом внутриязыковая интерференция может возникать между любыми идиомами.

С точки зрения теории интерференции любой промежуточный идиом должен квалифицироваться как результат внутриязыковой интерференции между основными идиомами. При этом статус «сме-шанных» идиомов (или промежуточных форм языка) ясен не до конца, хотя понятно, что такие формы являются не исключительным, а совершенно нормальным языковым состоянием.

Проблема осложняется тем, что социолингвистическая система языка находится в постоянном движении, ровно так же, как в посто-янном движении находятся социальные отношения и социальные группы в любом обществе. Те формы существования языка, которые теперь считаются основными, в свое время складывались как про-межуточные и лишь постепенно закреплялись в качестве основных (например, русский литературный язык сложился именно благодаря процессам смешения).

Диахронические изменения в социолингвистической системе языка приводят к тому, что одни идиомы переходят из статуса про-межуточных в статус основных, другие, наоборот, — из статуса основных в статус промежуточных, возникают новые промежуточные образования и т. д. Формирование нового промежуточного идиома в языке всегда сопровождается одновременным отмиранием старых форм существования языка или переходом их в другой статус, а со-ответственно, ведет к перестройке всей социолингвистической сис-темы языка.

В связи с этим достаточно интересным является анализ относи-тельно новых промежуточных языковых образований, возникновение и формирование которых произошло в течение обозримого времени, поскольку именно на их примере можно проследить свойства и чер-ты этих обязательных для каждого языка идиомов, а также попы-таться выявить характеристики языковых и социолингвистических ситуаций, которые способствуют формированию новых идиомов и новых отношений в системе идиомов.

Одним из довольно новых промежуточных образований в русском языке является региолект — промежуточный языковой идиом, ко-торый характеризуется общими особенностями речи целого региона,

84

возникает в связи с взаимодействием литературного языка, просто-речия и местных говоров и постепенно вытесняет последние [Герд 1998]. Региолект объединяет идиомы языка, функционирующие на единой (хотя и достаточно обширной) территории, и выполняет в современной обществе функцию устного общения. «Выделение региолекта постулирует факт наличия особого языкового состояния, которое оказывается едва ли не основной формой устно-речевого общения больших групп этноса на определенной территории» [Там же: 24].

На протяжении многих лет пермскими и петербургскими линг-вистами изучался один из наиболее ярких региолектов русского языка — пермский. Его активное исследование началось в конце 60-х гг. прошлого века и продолжается до сих пор. Поэтому можно сказать, что исследование пермского региолекта затронуло не толь-ко ту его стадию, когда он стал уже вполне сложившимся идиомом, но и этапы его формирования, те, когда в русской лингвистике еще не существовало даже самого термина «региолект». И это дает сей-час возможность проследить динамику развития регио лекта, понять многие его современные черты.

Хотелось бы перечислить ученых, как петербургских, так и перм-ских, которые принимали непосредственное участие в изучении перм-ского региолекта. Среди пермских лингвистов следует назвать прежде всего Р. Р. Гельгардта, Ф. Л. Скитову, Л. А. Грузберг, Т. И. Ерофееву, Е. Н. Полякову, В. Г. Масалову, И. А. Подюкова и др. Из петербург-ских лингвистов следует в первую очередь упомянуть Л. В. Игнатки-ну, А. С. Штерн, Н. Ф. Литвачук. Здесь уместно отметить, что перм-ские лингвисты всегда опирались на Петербургскую лингвистическую школу, поэтому теоретические посылки, на базе которых строилось и строится исследование региолекта, имеют «петербургское проис-хождение». Они основаны на идеях Б. А. Ларина, Л. С. Ковтун, Л. А. Вер-бицкой, Л. В. Бондарко, А. С. Герда, А. С. Штерн и мн. др.

Таким образом, многолетнее изучение становления и развития пермского региолекта позволяет сегодня вскрыть основные черты языковой ситуации, способствующей его формированию, а также описать его наиболее важные свойства.

1. Языковая ситуация

Для подробного описания языковой ситуации необходимо осветить все факторы, ее формирующие, в частности такие, как географическое положение, история региона, национальный и социальный состав населения, религиозные конфессии, экономические факторы и мн. др.

85

Остановимся здесь только на некоторых, но наиболее важных, с нашей точки зрения, аспектах языковой ситуации Прикамья.

Самым важным фактором является, безусловно, сложный много-национальный состав Прикамья, на территории которого сосуще -ствуют языки разных семей. Всего в Пермском крае проживает более 2,7 млн человек 125 национальностей, самые крупные национальные группы — русские (83 %), татары и башкиры (более 5 %), коми-пермя-ки (более 3 %). Соответственно, наиболее мощными являются в настоя-щее время русский (более 2 млн 520 тыс. носителей, 96 % населения), татарский и/или башкирский (более 95 тыс. носителей) и коми-пер-мяцкий языки (около 60 тыс. носителей). Именно эти языки контак-тировали на данной территории на протяжении нескольких столетий и, безусловно, оказали влияние на черты пермского региолекта.

Региолект является образованием, складывающимся на основе отмирающих говоров. Поэтому собственно диалектная составляющая крайне важна в структуре региолекта. В случае с пермскими говора-ми эта диалектная составляющая сама по себе очень сложна. С одной стороны, пермские говоры — это результат внутриязыковой интер-ференции между разными русскими диалектами, в основном север-новеликорусскими, но с влиянием как средне-, так и южнорусских говоров [Мещерский 1972; Вовчок 1964 и др.]. С другой — процес-сы межъязыковой интерференции также оказали заметное воздей-ствие на многие черты пермских говоров. При этом многие диалек-тологи отмечают в говорах черты финно-угорского субстрата, в то время как тюркский языковой субстрат в диалектах не выявлен [По-лякова 2002; Скитова 1960; Смолякова 1977]. Это подтверждают и данные этнографов об общих чертах быта и обрядов у русских и коми-пермяков и манси, а также о том, что в культуре русскими у башкир и татар заимствовано совсем немного [Чагин 1991]. Таким образом, русские говоры Пермского края складывались в результате одновременных процессов как внутриязыковой, так и межъязыковой интерференции.

Однако говоры — лишь один из источников формирования регио-лекта. Региолект зарождается в условиях городской речи. Именно го-родская среда обеспечивает одновременное столкновение нескольких языковых подсистем: это обеспечивается и большим населением го-родов по сравнению с деревнями, и значительным социальным разно-образием городского населения. Деревня не дает возможности актив-ного столкновения говоров, литературного языка, просторечия и арго. Поэтому именно в городах начинает формироваться региолект.

Формированию региолекта способствует увеличение доли город-ского населения и наличие в регионе крупных городов с сильными

86

культурно-языковыми традициями. Социальные условия формиро-вания региолекта — это, с одной стороны, усиление контактов меж-ду разными социальными группами в городах, что ослабляет влияние узко территориальных факторов, с другой — ограниченность мас-совых контактов в рамках региона. С лингвистической точки зрения, языковая ситуация, способствующая зарождению региолекта, долж-на обязательно характеризоваться наличием полиглоссии, или поли-лингвизма (по Б. А. Ларину), как у городского населения в целом, так и у отдельных его представителей, а следовательно, внутриязы-ковой интерференцией.

Анализ письменных памятников Прикамья показывает, что, хотя основа городского языка в Пермском крае изначально была диалект-ной, зачатки полиглоссии присутствовали в городском языке начиная с самых ранних этапов: во-первых, городской язык лексически был в большей степени, чем язык деревни, ориентирован на общерусские элементы; во-вторых, в нем развивались профессиональные языки; в-третьих, на него оказывали влияние прибывающие из других регио-нов писцы, дозорщики и т. п. [Полякова 2002].

Эти процессы были характерны для всех территорий России и привели к тому, что в разных городах складывалась речь, имею-щая региональные особенности, прежде всего в области фонетики, кото рые связывали ее с местными говорами. Планомерное ис-следование такой речи в ХХ в. началось с изучения локально окра-шенного литературного языка [Каринский 1929; Шахматов 1941]. О пермском варианте литературного языка впервые упомянул Р. Р. Гельгардт [Гельгардт 1959], однако тщательно исследован на всех лингвистических уровнях он был Т. И. Ерофеевой [Ерофее-ва Т. И. 1972].

Таким образом, региолект сначала привлек внимание исследова-телей своими проявлениями в области варьирования литературного языка. Остальная часть городского населения также говорила на языке, имевшем региональную окраску: лингвисты квалифицирова-ли его либо как полудиалект, либо как просторечие. Сила локальной окрашенности речи в разных городах не одинакова, что объясняется, на наш взгляд, несколькими причинами. Прежде всего, сила локаль-ной окраски зависит от близости местных говоров и литературного языка, развитости инфраструктуры города, социально-экономических связей города с центром и т. п. Но, кроме того, нужно учитывать и иноязычное влияние на речь региона, поскольку именно в городах благодаря неизбежным контактам и смешанным бракам происходи-ло размыкание этнических групп и шли активные процессы меж-этнической ассимиляции.

87

Активный процесс формирования городов начался в России в XIX в., на территории современного Пермского края этот процесс коснулся в основном Перми: в 1897 г. городское население Прикамья составляло всего 4,7 % [Рашин 1956], население же Перми увеличи-лось в течение XIX в. более чем в 20 раз [Плотникова 1998].

По данным историков и социологов, в пермском регионе город-ское население всегда включало определенную долю татар. В XIX в. доля татарского населения в городах Прикамья стала увеличиваться, в то время как доля коми-пермяцкого населения, наоборот, сокра-щалась. В 1897 г. в городах Прикамья зарегистрировано 3,4 % не-русского населения, среди которого преобладали татары; коми- пермяков было зарегистрировано всего 67 человек [Козлова 2010]. При этом к концу XIX в. «татары проживали во всех городах и их численность, постоянно возрастая, составила в Перми и Осе — око-ло 3 %, в Кунгуре и Оханске — более 1 %» [Там же: 79]. В настоящее время в районных центрах Пермского края проживает от 5 до 17 % татар, в Перми татар и башкир — 4,6 %, в то время как коми-пермя-ков всего 0,8 %.

При достаточной активности в городах татарского населения, ко-торое по многим причинам, в том числе и конфессиональным, отли-чалось приверженностью национальным традициям и родному языку (более трети городских татар владело грамотой на родном языке), стало заметным влияние татарского языка на русскую городскую речь: с усилением доли татарского населения в городах Прикамья фонети-ка формирующегося региолекта стала включать в себя ряд особенно-стей, которые плохо объясняются диалектной основой, однако хорошо коррелируют с особенностями русской речи татар (к таким особенно-стям относятся прежде всего чрезмерная качественная редукция глас-ных /a/ и /o/, а также активное использование смягченных и мягких /š/ и /ž/). Сопоставление фонетических черт русской речи коми-пермяков и татар показывает, что коми-пермяций язык сильнее связан с диалек-том (и многие диалектные особенности дольше сохраняются в русской речи коми-пермяков, чем у самых русских), в то время как татарский язык теснее связан именно с региолектом [Ерофеева Е. В. 2013].

Таким образом, языковые контакты на территории Пермского края активны до сих пор. И если в начальные периоды заселения Ура-ла русскими бóльшую роль играли контакты русского языка с финно-угорскими языками, то в XX в. большую значимость приобрели контактные процессы между русским и татарским языками, которые привели к образованию новых региолектных особенностей.

Итак, в целом языковую ситуацию Пермского края можно охарак-теризовать как сложное и многоаспектное взаимодействие двух видов

88

интерференции: внутриязыковой и межъязыковой. Именно совре-менной межъязыковой интерференцией, на наш взгляд, и объясняет-ся «сила» пермского региолекта. В том случае, когда на процессы внутриязыковой интерференции накладывается и межъязыковая, региолектная система становится более сильной и жизнеспособной.

Особенности языковой ситуации в свою очередь формируют осо-бенности социальной базы региолекта.

2. Социальная база региолекта

По мнению А. С. Герда, социальная база региолектов — это мест-ная городская и сельская интеллигенция [Герд 2001: 23]. В то же вре-мя А. С. Герд говорит о том, что региолект приходит «на смену старым крестьянским диалектам <…> Диалекты не умирают, а трансформи-руются в региолекты» [Там же: 24]. Кроме того, «выделение регио-лекта постулирует факт наличия особого языкового состояния, которое оказывается едва ли не основной формой устно-речевого общения больших групп этноса на определенной территории» [Там же: 24].

Мы склонны считать, что носителями региолекта является боль-шинство жителей региона, представляющих разные социальные группы, однако в силу определенных лингвистических свойств ре-гиолекта речь носителей региолекта может в значительной степени варьироваться в зависимости от различных факторов. Так, например, люди с высшим образованием реже используют в речи лексические локализмы, в фонетическом отношении их речь ближе к литератур-ному языку; люди со средним образованием чаще прибегают к ло-кальным лексическим элементам (хуже отличая их от общерусских), а фонетическая региональная окраска их речи в целом ярче.

3. Лингвистические свойства региолекта

В состав региолекта входят общие для определенной территории черты речи (фонетические, лексические, грамматические), форми-рующиеся на основе разных источников. При этом региолект не просто заимствует определенные черты речи из смешенных в нем идиомов, а вырабатывает собственную систему и обладает собствен-ным языковым потенциалом для развития.

Система региолекта, с одной стороны, характеризуется стабиль-ностью: региолектные единицы встречаются в речи подавляющего большинства населения того или иного региона; с другой — региолект характеризуется высокой степенью вариативности. Эта вариативность имеет четыре аспекта:

89

1) региолектные единицы могут реализовываться целым рядом вариантов, который значительно шире вариативности единиц в основных формах существования языка;

2) региолектные особенности речи с разной силой проявляются у разных социальных групп;

3) собственно региолектные варианты реализации той или иной языковой единицы сосуществуют в речи носителей региолек-та с единицами других идиомов (в частности, с литературными, разговорными, просторечными);

4) в языковом сознании носителей региолекта собственно регио-лектные варианты и варианты, заимствованные из других форм языка, не разводятся.

Таким образом, региолект как промежуточное образование харак-теризуется прежде всего высокой степенью вариативности. В связи с такой вариативностью и сильным пересечением с другими форма-ми существования языка региолектная система лучше описывается как вероятностная.

Именно такой тип вариативности, на наш взгляд, характерен для промежуточных языковых образований. По мере становления про-межуточной системы вариативность может редуцироваться, и тогда при условии достаточного снижения вариативности и установления четких противопоставлений с другими идиомами она может приоб-рести статус основной формы существования языка.

Однако в нынешнем своем состоянии региолект, по крайней мере пермский, может характеризоваться как вид языкового континуума, организованного вероятностно: в речи разных носителей региолек-та его черты проявляются с разной степенью частотности. При этом, ви ди мо, возможно даже установить вероятностные импликацион-ные шка лы, определяющие вероятность (интервальную оценку ве-роятности) встречаемости одних региолектных особенностей от час-тоты других.

ЛитератураБондарко, Вербицкая 1987 — Интерференция звуковых систем / Под ред.

Л. В. Бон дарко, Л. А. Вербицкой. Л.: Изд-во ЛГУ, 1987.Вайнрайх 1979 — Вайнрайх У. Языковые контакты: cостояние и проблемы

исследования. Киев: Вища школа, 1979.Виноградов 1990 — Виноградов В. А. Интерференция // Лингвистический эн -

ци кло педический словарь / Под ред. В. Н. Ярцевой. М.: Советская энцикло-педия, 1990. С. 197.

Вовчок 1964 — Вовчок П. А. (ред.). Словарь русских говоров Среднего Урала. Свердловск: Ср.-Урал. кн. изд-во, 1964. Т. 1.

90

Гельгардт 1959 — Гельгардт Р. Р. О литературном языке в географической проекции // Вопросы языкознания. 1959. № 3. С. 95–101.

Герд 1998 — Герд А. С. Диалект — региолект — просторечие // Русский язык в его функционировании: Тез. докл. Междунар. конф. М.: Рус. словари, 1998. С. 20–21.

Герд 2001 — Герд А. С. Введение в этнолингвистику: курс лекций и хрестома-тия. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2001.

Ерофеева Е. В. 2013 — Ерофеева Е. В. Фонетические особенности в русской речи билингвов Пермского края: языковые контакты и языковой континуум // Вестник Пермского университета. Российская и зарубежная филология: науч. журн. 2013. Вып. 1(21). С. 51–62.

Ерофеева Т. И. 1972 — Ерофеева Т. И. Локальная окрашенность разговорной речи у лиц, владеющих литературным языком: анализ записей речи пермской интеллигенции: дис. … канд. филол. наук. Л., 1972.

Каринский 1928 — Каринский Н. М. Язык образованной части населения горо-да Вятки и народные говоры // Уч. зап. Ин-та языка и литературы. М., 1928. Т. 3. С. 43–66.

Козлова 2010 — Козлова В. Ю. Город и городское население Пермского При-камья второй половины XIX в. в социальном, культурном и этническом измерениях: дис. … канд. ист. наук. Пермь, 2010.

Мещерский 1972 — Мещерский Н. А. (ред.). Русская диалектология: учеб. по-собие. М.: Высш. школа, 1972.

Плотникова 1998 — Плотникова Г. Н. Изменение численности населения Перм-ского края в пореформенный период // Исследования по археологии и ис-тории Урала: Межвуз. сб. науч. тр. Пермь: Перм. гос. ун-т, 1998. С. 290–297.

Полякова 2002 — Полякова Е. Н. Языковая ситуация в Прикамье в XVII веке // Полякова Е. Н. Лексика и ономастика в памятниках письменности и в живой речи Прикамья / Перм. ун-т; Прикам. соц. ин-т; Прикам. соц. ин-т ф-л МОСУ; Прикам. соц.-гум. колледж. Пермь, 2002. С. 195–200.

Рашин 1956 — Рашин А. Г. Население России за 100 лет (1811–1913): Статисти-ческие очерки. М.: Госстатиздат, 1956.

Скитова 1960 — Скитова Ф. Л. Верхневишерские говоры Пермской области на современном этапе развития: дис. … канд. филол. наук. Л., 1960.

Смолякова 1977 — Смолякова Л. П. Формирование фонетической системы русских говоров Волго-Камья (с учетом иноязычных влияний). М.: Наука, 1977.

Туманян 1985 — Туманян Э. Г. Язык как система социолингвистических систем: Синхронно-диахроническое исследование. М.: Наука, 1985. 248 с.

Чагин 2004 — Чагин Г. Н. Интерпретация исторического взаимодействия этно-сов Пермского Прикамья в контексте культуры толерантного поведения // Региональный информационный фарватер. [Электронный ресурс]. URL: http://fairway.h1.ru/1/242_1.html (дата доступа 02.03.2013).

Шахматов 1941 — Шахматов А. А. Очерк современного русского литератур-ного языка. М.: Учпедгиз, 1941.

Щерба 1974 — Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л.: Наука, 1974.

Якобсон 1985 — Якобсон Р. О. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985.

91

Т. И. Ерофеева

НАУЧНЫЕ ИДЕИ ПЕТЕРБУРГСКИХ УЧЕНЫХ И ПЕРМСКАЯ ШКОЛА СОЦИОЛИНГВИСТИКИ1

Связи петербургских и пермских ученых объясняются историче-ски, поскольку Пермский университет был открыт на базе Санкт-Петербургского в октябре 1916 г. Среди четырех его факультетов был и историко-филологический факультет.

С 20–50-х гг. шло становление пермской лингвистики. Исследо-вания велись в основном по истории языка и диалектологии, а также современному литературному письменному языку.

Начиная с 60-х гг. пермские лингвисты начали изучать литера-турную разговорную речь и городское просторечие как две основные разновидности речи города. Постепенно в круг интересов входят и становятся приоритетными проблемы дифференциации речевой продукции в зависимости от различных социальных и психологи-ческих факторов в разных ситуациях общения.

Становление же Пермской школы социолингвистики связано с темой «Локальная окрашенность литературной речи», актуальной для описания живой речи города, когда в 1972 г. под руководством Л. С. Ковтун на кафедре общего языкознания была защищена кан-дидатская диссертация «Локальная окрашенность литературной речи лиц, владеющих литературным языком». Данные, полученные на материале анализа живой речи и многочисленных экспериментов, были изложены в монографии «Опыт исследования речи горожан: территориальный, социальный и психологический аспекты» [1991], а их теоретическое осмысление было представлено в докторской диссертации «Социолект: стратификационное исследование», защи-щенной в Санкт-Петербургском университете в 1995 г. (научным консультантом работы выступила А. С. Штерн).

Таким образом, к началу 90-х гг. основной научной областью для Пермской школы социолингвистики становится социальная

1 При поддержке Государственного задания на 2012 г. на проведение научно-иссле-довательских работ (проект № 8.5295.2011).

92

диалектология, предметом которой является живой функциониру-ющий язык самых различных социальных групп общества, т. е. уст ная обиходная речь, представляющая собой реализацию таких форм и типов национального языка, как разговорно-литературная речь, не-литературное городское и сельское просторечие, профессиональные «языки» и территориально-социальные диалекты, рассматриваемых с точки зрения социально-психологических аспектов коммуникации [Ерофеева Т. И. 1991]. Понимаемый таким образом предмет соци-альной диалектологии предполагает исследование актуальных вопро-сов микросоциолингвистики одновременно в трех пересекающихся плоскостях: территориальной, социальной и психологической. Имен-но в это время Пермская социолингвистическая школа обретает статус отдельного научного направления.

Теоретические и методические установки лингвистов Пермской школы социолингвистики находят свои истоки в научных идеях петербургских языковедов.

Л. В. Щерба. Характерной чертой Пермской школы социолинг-вистики является признание вслед за Л. В. Щербой [1974] нераз-рывной связи языка, речевой деятельности и языкового материала. Л. В. Щерба считал, что общность «индивидуальных речевых систем» внутри коллективного языка обусловливается общностью и типич-ностью ситуаций употребления данного языка, выдвигая синкрети-ческий подход к этим двум аспектам языка и подчеркивая их тесную диалектическую связь.

Концепция языка Пермской школы социолингвистики базирует-ся на взглядах Л. В. Щербы [1974]. Это прежде всего признание языка социальной структурой и одновременно внутренней структу-рой — базой речевой способности индивида. Эта структура имеет активный динамический характер и в зависимости от коммуника-тивной ситуации и знаний носителей языка может перестраиваться и достраиваться. Существенной чертой языка являются вероятно-стные характеристики, на которые индивид опирается в своей рече-вой деятельности.

Б. А. Ларин. В научном наследии Б. А. Ларина особое место за-нимает его грандиозная программа глубинного изучения языка го-рода, заложенная в статьях 20-х гг. («К лингвистической характе-ристике города (несколько предпосылок)» и «О лингвистическом изучении города» 1928 г.; «Западно-европейские элементы русского воровского арго» 1931 г. [Ларин 1977]), где сделан значительный шаг в познании типологических свойств разговорной речи. Борис Александрович настаивал на самостоятельном изучении языка го-рода, поскольку тот не совпадает ни с кодифицированным лите-

93

ратурным языком, ни с диалектами, но является своеобразным по своей социальной основе и лингвистическим признакам. Язык горо-да невозможно изучать, не обращаясь к профессиональным диалек-там, различным жаргонам и арго. Следуя идеям Б. А. Ларина, перм-ские лингвисты проводят обширнейшие полевые исследования языка города, и в частности городского просторечия, что привело к созданию цикла работ, объединенных в специальном выпуске «Жи-вого слова в русской речи Прикамья» [1989]. Из общего направления выделилась особая проблематика, связанная с вопросами локальной окрашенности литературной разговорной речи. Целенаправленные исследования по этой проблеме и составляемый в словарном каби-нете Пермского университета словарь локализмов в литературной речи показывают, что литературная норма на всех языковых уровнях в той или иной мере варьируется в территориальном и социальном аспектах. Единство устного литературного языка предстает как слож-ная диалектическая категория, включающая и общее, и однотипное, и специфическое. Особо пристальное внимание уделяется семанти-ке и процессам взаимодействия социальных диалектов с другими разновидностями национального языка.

По мнению Б. А. Ларина, важнейшей специфической чертой го-родского населения является его «полиглоттизм», ибо в распоряже-нии каждого горожанина имеется несколько языковых систем (город-ских социальных диалектов), обслуживающих разные социальные коллективы, в которые входит горожанин.

В известном смысле ларинское понимание городского билингвиз-ма дало толчок развитию идеи социолекта, понимаемого в Пермской школе социолингвистики как код (или совокупность кодов) любого объема, занимающий промежуточное положение между коллектив-ным языком и идиолектом. В философских категориях общего, особен-ного и отдельного язык есть общее, социолекты — особенное, идио-лект — отдельное.

Л. В. Сахарный — д. ф. н., профессор кафедры общего языко-знания Санкт-Петербургского государственного университета. Лео-нид Волькович Сахарный — один из основателей отечественной психолингвистики. В Пермском университете проработал 12 лет и, несомненно, как яркая личность, оказал влияние на научные взгляды многих пермских лингвистов.

Прежде всего это проблемы психолингвистики текста. Основным предметом анализа становятся механизмы развертывания смысла в нестандартных текстах и коммуникативных ситуациях: ассоциациях, наборах ключевых слов, спонтанной речи больных афазией, разго-ворной речи взрослых и детей.

94

Исследования особенностей текста, ключевых слов и текстов-примитивов, подхваченные учениками Л. В. Сахарного, прочно во -шли в лингвистическую науку. Это работы И. А. Бариновой [1988], Т. И. Доценко [2000], И. Г. Овчинниковой [1986] и др. В их иссле-дованиях много внимания уделяется дальнейшему совершенствова-нию и уточнению метода ассоциативного эксперимента.

А. С. Штерн. Идея описать языковую систему города с помощью стратификационного моделирования принадлежит А. С. Штерн, ко-торая выдвинула это положение еще в 1992 г. на одном из за седаний семинара по психолингвистике в Санкт- Петербургском университе-те. В 80-х гг. ХХ в. А. С. Штерн был апробирован метод дисперсион-ного анализа силы влияния (ДА) применительно к лингвистиче скому материалу. Идея оказалась плодотворной.

Описание городского языкового пространства стало одним из приоритетных направлений в Пермской школе социопсихолингви-стики. Выполнить это возможно, с нашей точки зрения, если обра-титься в научном исследовании к идее социолекта. Социолект — это набор языковых кодов, которыми владеют индивиды, объединенные какой-либо стратой-фактором (возраст, образование, темперамент и т. д.); при этом стратификация языкового коллектива выступает методологическим подходом, который позволяет анализировать закономерности речевого поведения человека в реальных жизненных условиях. Описать городское языковое пространство возможно, как в свое время определила Алла Соломоновна [1992], используя ДА. Этот метод сегодня широко применяется в работах молодых пермских исследователей. С помощью ДА стало возможным увидеть, что, как еще в 20-е гг. писал Е. Д. Поливанов, «язык есть явление физическое, психическое и социальное, точнее, в составе языковой деятельности имеются факты физического, психического и социального порядка [Поливанов 1968: 182].

Итак, в Пермской школе социолингвистики социолект — это речь «среднего индивида», представляющего свою социальную группу, культуру; иными словами, социолект есть инвариантный признак социально маркированной подсистемы языка, с одной стороны. С дру-гой — социолект включает еще и систему речевых средств опре-деленной группы, детерминированных факторов-страт.

Термин «страта» используется в социальной психологии в значе-нии «слой людей, объединенных каким-либо общим признаком», обычно это социальный слой. Мы используем термин «страта» в рас-ширительном значении: не только слой людей, но и признак, по ко-торому проводится стратификация. Такое понимание термина дает возможность перейти на новый уровень обобщения понятия «страта»

95

и в таком качестве рассматривать страты-факторы как составляющие, которые формируют социолект. Страта в нашем понимании есть основополагающий, цементирующий признак определенной общно-сти (группы) людей, который может иметь и социальную, и биоло-гическую, и психологическую природу. Рассмотрим статистическую модель городских социолектов (лексический уровень).

Т а б л и ц а Статистическая модель городских социолектов

(лексический уровень)

Страта-фактор

Лексический уровень

диалектное слово

архаическое слово

жаргонное слово

Знан

ие

Упо

треб

лени

е

Знан

ие

(исп

ольз

ован

ие

в ре

чи)

Упо

треб

лени

е

Знан

ие

Упо

треб

лени

е

Специальность (гум/негум) 4 3 1 1 1 1

Место рождения (город-район-центр) 3 1 3 2

Образование (высшее/среднее) 2 4 2 (5)

Возраст(20–40, 40–60, 60–>) 1 2 (4) (4) (3) (3)

Пол (5) (5) (5) 3 (2) 2

Исследованы следующие параметры: знание и употребление лексической единицы. Параметр «знание» включает и пассивное, и активное владение лексической единицей. Параметр «употреб-ление» указывает на использование единицы в речи (по данным интроспекции).

Диалектное слово. Результаты эксперимента обрабатывались с по-мощью ДА (дисперсионный анализ силы влияний). ДА показал, что ве са страт-факторов для параметра «знание» диалектного слова ока-зались не очень большими, лишь для страты «возраст» он = 5,1. Таким образом, эта страта в основном определяет знание диалектного

96

слова. На втором месте — страта «образование»; третий ранг — у страты «место рождения»; четвертый — у страты «специальность» (в таблице ранги несущественных страт даны в скобках). Эти четы-ре страты оказались значимыми на 5 %-ном уровне. Страта «пол» оказалась несущественной, при этом ее вес составил 0,0.

Общая сумма весов страт для параметра «употребление» лока-лизмов оказалась в четыре раза ниже, чем для «знания». Это свиде-тельствует о том, что выделенные страты в гораздо большей мере влияют на знание диалектного слова, чем на его употребление. На первом месте по значимости оказывается страта «место рожде-ния». На втором месте — страта «возраст», на третьем — «специ-альность» и на четвертом — «образование». Эти четыре страты, как и в первом случае, являются значимыми; страта «пол» вновь оказа-лась незначимой.

Архаическое слово. ДА показал, что 3 из 5 страт существенно влияют на знание архаизмов. На первом месте по значимости ока-зывается страта «специальность», на втором — «образование», на третьем — «место рождения» (см. таблицу). Что касается возрас-та и пола информантов, то эти страты не влияют на знание архаи-ческого слова; при этом вес страты «пол» практически равен 0. Это означает, что мужчины и женщины в равной мере знакомы с архаи-ческим словом.

Результаты дисперсионного анализа, примененного к параметру «употребление» архаического слова, определяют три существенные страты, среди которых на первом месте снова оказывается страта «специальность». Второй по значимости оказывается страта «место рождения», которая также входила в число значимых факторов для параметра «знание». На третьем месте — страта «пол», на четвер-том — «возраст» информантов.

На последнем, пятом, месте оказалась страта «образование», что также не совпадает с данными для параметра «знание», где эта стра-та была на втором месте.

Отметим, что средние проценты как знания, так и употребления архаизма оказались ниже, чем соответствующие показатели у лока-лизма. Поскольку выборки сбалансированы и являются сопостави-мыми, этот факт говорит о том, что диалектное слово «ближе» нашим информантам, чем архаическое. Это вполне естественно и находит обоснование в специфике лексических единиц.

Жаргонная единица. В данном эксперименте рассматривались следующие страты: курс, специальность и пол говорящих. Страта «курс» коррелирует с такими факторами, как возраст и уровень об-разования, следовательно, можно считать, что это сложный фактор,

97

складывающийся из взаимодействия двух других — «возраст» и в не-которой степени «образование». Страта представлена тремя града-циями: 1-й курс, 3-й курс и 5-й курс.

Для параметра «знание» жаргонизмов существенным фактором выступает «специальность». Для параметра «знание» — это един-ственный случай, когда страта оказалась существенной. Такой ре-зультат, возможно, вызван тем, что словник общебытового словаря представлен разнообразными по лексико-тематическим группам единицами. Веса всех страт и по параметру «знание», и по парамет-ру «употребление» для слов общебытового словаря значительно выше, чем для других группировок слов (архаизмов, локализмов). Ранги несущественных для «знания» страт следующие: «курс» — второе место, «пол» — третье. ДА по параметру «употребление» выделяет две существенные страты — «специальность» (ранг 1) и «пол» (ранг 2). Страта «курс» оказалась несущественной и зани-мает третье место по весу.

Применение ДА позволило обнаружить очень интересные, на наш взгляд, факты: такие лексические единицы, как жаргонизм и архаизм, оказываются социально обусловленными единицами и конструиру-ются главным образом стратой «специальность» (ранг 1). Локализм же обусловлен в основном территориально, его ведущие страты — «место рождения» и «возраст».

Продолжая изучать утвердившуюся в лингвистической тради-ции вариантность языковых (речевых) единиц в пределах террито-риальных и социальных групп, пермские лингвисты развивают общую теорию социальной дифференциации языка. Для обозна-чения коллективного, или группового, языка обосновывается ка-чественно новое осмысление двух взаимосвязанных между собой понятий: «страта» и «специальность» [Ерофеева Т. И. 2009], опре-деляемых динамической природой социальных и языковых струк-тур в их взаи мо действии.

Теория социолекта находит дальнейшее развитие в исследовани-ях Е. В. Ерофеевой и ее учеников. Предлагается различать макро-идиомы и микроидиомы (= социолекты) языка, а среди социолек-тов — частные и обобщенные, которые различаются набором обра-зующих их страт-факторов.

Частный социолект — это вариация изучаемых лингвистических признаков по одному из социальных признаков (например, социолект гендера или специальности). Обобщенный социолект строится на осно-ве не одного, а нескольких социальных факторов <…> Все факторы в рамках обобщенного социолекта будут взаимодействовать. Действие

98

двух или более факторов в одном направлении может усиливать неко-торые черты речи, а действие их в разных направлениях, напротив, может привести к нивелированию особенностей речи <…>, т. е. не все сочетания социальных факторов носителей языка показывают разницу в речевом материале [Ерофеева Е. В. 2005: 86–87].

В социолекте могут в разной степени смешиваться единицы и мо дели разных макроидиомов. У разных социолектов может быть разная основа, разные пересечения макроидиомов. Именно эти разнообразные пересечения и создают базу речевой деятельности носителя социолекта.

Эти теоретические положения являются логическим продолже-нием идеи Б. А. Ларина о «полиглоттизме» горожан.

Связи пермских и петербургских ученых продолжаются и в по-следующие годы.

В заключение к названным добавим еще некоторые имена. Это:

Ю. С. Маслов, чья идея о промежуточных уровнях помогла опи-сать специфику общего жаргона;

Л. Р. Зиндер, обосновавший вероятностный подход при описании языковых явлений;

Л. В. Бондарко, под ее руководством исследовалась интерфе-ренция звуковых систем между диалектной и литера-турной речью в разных регионах страны, в том числе и пермском;

Л. А. Вербицкая, определившая сущностные характеристики нормы, ее значимость в лингвистических исследо-ваниях;

В. В. Колесов, исследования городской речи которого показы-вают лингвистам, в том числе и пермским социо-лингвистам, перспективу и значимость изучаемых явлений;

В. Б. Касевич, его книга «Буддизм. Картина мира. Язык» цити-руется всеми социолингвистами, обращающимися к описанию языковой картины мира;

А. С. Герд, который дарит свои научные идеи пермским ученым и поддерживает наши научные издания.

Время идет, и в Пермской школе социолингвистики выросло и окрепло уже третье поколение молодых, воспитанных на идеях петербургских ученых. Но это уже тема другого доклада.

ЛитератураБаринова 1988 — Баринова И. А. Особенности цельности и связности при по-

строении текстов в разговорной речи: автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 1988.

Доценко 2000 — Доценко Т. И. Влияние фактора «пол» на внутренний лексикон подростка. М.: Азбуковник, 2000. Вып. 1. С. 78–84.

Ерофеева Е. В. 2005 — Ерофеева Е. В. Вероятностная структура идиомов: социо лингвистический аспект. Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 2005.

Ерофеева Т. И. 1991 — Ерофеева Т. И. Опыт исследования речи горожан ( территориальный, социальный и психологический аспекты). Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1991.

Ерофеева Т. И. 2009 — Ерофеева Т. И. Социолект: стратификационное иссле-дование. Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 2009.

Живое слово 1989 — Живое слово в русской речи Прикамья. Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 1989.

Ларин 1977 — Ларин Б. А. История русского языка и общее языкознание: Избр. работы. М.: Просвещение, 1977.

Овчинникова 1986 — Овчинникова И. Г. Текстообразующая роль вербальной ассоциации структур: автореф. дис. … канд. филол. наук. Л., 1986.

Поливанов 1968 — Поливанов Е. Д. Статьи по общему языкознанию. М.: Наука, 1968.

Штерн 1992 — Штерн А. С. Перцептивный аспект речевой деятельности. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1992.

Щерба 1974 — Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л.: Наука, 1974.

100

Н. М. Заика

О ЧАСТЯХ РЕЧИ В БАСКСКОМ ЯЗЫКЕ1

1. Введение

1.1. Объект и задачи исследования

В баскском языке широко распространены перифрастические предикаты, формально состоящие из существительного или прила-гательного в абсолютиве неопределенного склонения (т. е. без экс-плицитно выраженного показателя) и вспомогательного глагола izan ‘быть/иметь’2, ср. примеры (1)–(4), представляющие перифрастиче-ские предикаты в настоящем времени и перфекте:

(1) Nahi du. желание[ABS.INDF]3 AUX ‘Он хочет’.(2) Nahi iza-n du. желание[ABS.INDF] AUX-PFV AUX ‘Он хотел’.(3) Beldur da4. страх[ABS.INDF] AUX ‘Он боится’.(4) Beldur iza-n da. страх[ABS.INDF] AUX-PFV AUX ‘Он боялся’.

1 Работа выполнена в рамках проекта «Школа общего языкознания Ю. С. Маслова», финансируемого за счет средств Гранта Президента РФ НШ-575.2012.6.

2 В качестве второго компонента перифрастического предиката могут употреблять-ся также другие глаголы, например eman ‘давать’, egin ‘делать’, однако для нас пред-ставляет интерес лишь глагол izan, поскольку он является вспомогательным и исполь-зуется в наиболее характерных для баскского языка аналитических глагольных конструкциях. Мы также не рассматриваем сочетание глагола izan с существительными в косвенных падежах.

3 Перевод рассматриваемых лексем в глоссах условен и не связан с их частеречной принадлежностью.

4 Разница во вспомогательных глаголах обусловливается типом спряжения или лицом и числом актантов.

101

Сравним эти конструкции с конструкциями, в состав которых входят прилагательные и существительные, с одной стороны, и гла-голы — с другой:

(5) Jo du. бить[PFV] AUX ‘Он ударил’. (6) Jo-tzen du. делать-IPFV AUX ‘Он бьет’. (7) Eder-ra da. красивый-ABS.SG AUX ‘Он красивый’. (8) Eder-ra iza-n da. красивый-ABS.SG AUX-PFV AUX ‘Он был красивым’. (9) Etxe-a du. дом-ABS.SG AUX ‘У него есть дом’.(10) Etxe-a iza-n du. дом-ABS.SG AUX-PFV AUX ‘У него был дом’.

Как мы видим, предикаты, которые мы рассматриваем, по своим морфосинтаксическим свойствам отличаются как от глаголов, так и от существительных с прилагательными (от последних отсутствием показателя определенности) и, с другой стороны, по некоторым свойствам близки и к тем и к другим.

В наши задачи входит анализ частеречной принадлежности этих лексем, включающий выявление критериев, релевантных для данной цели, их соотношение, а также рассмотрение того, насколько эти лексемы составляют однородный класс в грамматическом отношении. Подавляющее большинство рассматриваемых нами критериев не изучалось последовательно для всей исследуемой группы, анализи-ровались лишь отдельные примеры, в то время как лексемы, входя-щие в нее, могут вести себя в высшей степени разнородно.

1.2. Рассматриваемые лексемы

При изучении морфосинтаксических свойств данных предикатов мы ориентировались как на уже существующие описания, как пра-вило, не претендующие на полноту [EGLU-1 1991; Hualde, Ortiz de Urbina 2003; Rijk 2008], так и на данные частотного словаря [MH 2004] и испанско-баскского словаря [ЕН 2006]. При анализе в список включались наиболее распространенные лексемы (120 единиц), таким образом, он не является исчерпывающим. Приведем первые 20 лек-сем из данного списка в порядке убывания частотности по словарю [MH 2004]:

behar izan ‘быть должным, необходимым’, nahi izan ‘хотеть’, ari izan ‘действовать, заниматься’ (значение прогрессива), bizi izan ‘жить’,

102

ezin izan ‘не мочь’, ahal izan ‘мочь’, uste izan ‘думать, полагать’, maite izan ‘любить’, ageri izan ‘виднеться, казаться’, balio izan ‘сто-ить’, gura izan биск. ‘хотеть’, merezi izan ‘заслуживать’, falta izan ‘скучать, не хватать’, aski izan ‘хватать’, gai izan ‘быть способным’ beldur izan ‘бояться’, zor izan ‘быть должным’, espero izan ‘надеяться’, komeni izan ‘быть уместным’, gauza izan ‘быть способным’.

1.3. Существующие описания

Академическая грамматика баскского языка признает, что преди-каты типа bizi naiz ‘я живу’, nahi dut ‘я хочу’ и т. п. могут трактовать-ся либо как комбинации смыслового и вспомогательного глагола, либо как сочетание существительного/прилагательного и глагола со значением ‘быть/иметь’ [Hualde, Ortiz de Urbina 2003: viii–ix]; в той же грамматике сама лексема nahi и некоторые другие лексемы со сходными синтаксическими свойствами рассматриваются как полу-вспомогательные глаголы [Там же: 301]. В терминологии Р. де Рейка часть предикатов такого типа называется претерито-презентными глаголами, а другая часть — существительными или прилагательны-ми, которыми управляет глагол izan [Rijk 2008: 154–156, 321–322]. Грамматика [EGLU-1 1991: 159] рассматривает данные лексемы как глаголы с особыми грамматическими свойствами. Таким образом, их грамматический статус остается достаточно неопределенным. Более того, списки такого рода предикатов в работах разных исследователей не совпадают, что отчасти связано с их свойствами, а отчасти с тем, что данный класс если и является закрытым, то очень обширным.

2. Морфологические признаки

2.1. Способы образования будущего времени

В баскском языке будущее время образуется аналитически, с по-мощью нефинитной формы на -ko (-go) в сочетании со вспомогатель-ным глаголом izan в настоящем времени. Сравним образование бу-дущего времени для типичного глагола и типичного прилагательно-го и существительного с глаголом izan ‘быть/иметь’:

(11) Etxe-a eraiki-ko du. дом-ABS.SG строить-FUT AUX ‘Он построит дом’.(12) Handi-a izan-go dа. большой-ABS.SG AUX-FUT AUX ‘Он будет большим’.(13) Etxe-a izan-go du. дом-ABS.SG AUX-FUT AUX ‘У него будет дом’.

103

Для целого ряда лексем из нашего списка характерна конкуренция форм будущего времени, часто с преобладанием того или иного варианта5:

(14) Bizi-ko da. жить AUX ‘Он будет жить’.(15) Bizi izan-go dа. жить AUX-FUT AUX ‘Idem’.

Например, для конструкций bizi izan, behar izan, несмотря на то что возможны как форма типа bizi izango, так и biziko, второй вариант, т. е. образование будущего времени по глагольному типу, является приблизительно в 100 раз более распространенным, чем первый [EPG]6. Интересно отметить, что в современном баскском языке ни для одной формы из рассматриваемого нами списка образование будущего времени по глагольному типу не является единственным возможным вариантом, хотя очень часто он может являться сильно преобладающим. Для многих предикатов появление двусловного причастия будущего времени датируется более поздним временем, чем однословного.

В целом из 120 лексем нашего списка у 45 обнаружились хотя бы единичные случаи образования будущего времени по глагольному типу. Более частотным способом7 это является для лексем behar izan ‘быть должным, необходимым’, nahi izan ‘хотеть’, bizi izan ‘жить’, ahal izan ‘мочь’, ezin izan ‘не мочь’. В достаточной степени распро-странены обе формы у следующих лексем: espero izan ‘надеяться’, maite izan ‘любить’, damu izan ‘раскаиваться’. Редко образуют формы будущего времени по глагольному типу aski izan ‘хватать’, gauza izan ‘быть способным’, berdin izan ‘быть безразличным’. Очевидно, не могут таким способом образовывать формы будущего времени сле-дующие лексемы: aiher izan ‘ненавидеть’, beldur izan ‘бояться’, egarri izan ‘испытывать жажду’. Таким образом, в целом данные лексемы по способу образования будущего времени не делятся на два класса, а образуют шкалу.

Нам удалось обнаружить, что возможность образования буду-щего времени по глагольному типу тесно коррелирует с частотно-

5 Лексемы, не входящие в наш список и представляющие собой сочетание существи-тельного в косвенных падежах со вспомогательным глаголом, практически никогда не образуют будущее время по глагольному типу. Единственное встретившееся нам исклю-чение — gogo-an izan (мысль-IN AUX) ‘вспоминать’, букв. ‘иметь в мысли’ [Mitxelena 1995: 755].

6 О данном способе образования см. также [Rijk 2008: 156].7 Сравнение по корпусу EPG по утвердительным предложениям.

104

стью предиката: так, если среди первых по частотности [MH 2004] десяти лексем списка образование будущего времени по глаголь-ному типу является возможным и часто преобладающим, среди лексем, занимающих с 21-й по 30-ю позицию, у трех образование будущего времени по глагольному типу невозможно и у двух край-не редко; среди лексем, занимающих с 51-й по 60-ю позицию, обра-зование будущего времени по глагольному типу невозможно у се-ми пре дикатов.

2.2. Способы образования хабитуального настоящего и номинализаций

С точки зрения частеречной принадлежности также важно то, как у данных лексем образуется хабитуальное настоящее, ср., например, формы bizitzen naiz vs. bizi izaten naiz ‘я живу’ (глаголы в баскском языке образуют хабитуальное настоящее по первому типу, ср. jaten dut ‘я ем’). Хабитуальное настоящее глагольного типа характерно лишь для нескольких из рассматриваемых лексем (ari izan ‘действовать, заниматься’, редко bizi izan и некоторых других).

Однословная номинализация по глагольному типу (bizitze) в от-личие от именного (bizi izate) также возможна для меньшего коли-чества лекcем по сравнению с теми, которые допускают образование форм будущего времени по глагольному типу. Причем не всегда из возможности образования номинализации следует возможность об-разования хабитуального настоящего8 с использованием данной номинализации. Так, для iduri izan ‘казаться’, bizi izan ‘жить’ воз-можна номинализация, но крайне затруднительно образование ха-битуального настоящего [EGLU-1 1991: 161, 163] (что также может быть связано с семантикой).

На основании рассмотрения предикатов из нашего списка можно вывести следующую иерархию, которая включает в себя по крайней мере несколько из релевантных для частеречной принадлежности свойств:

возможность образования хабитуального настоящего по глаголь-ному типу => возможность образования номинализации по глаголь-ному типу => возможность образования будущего времени по гла-гольному типу.

8 Как правило (за исключением некоторых диалектов), для данных лексем одна и та же форма (например, behar du ‘ему это нужно’) может выражать как актуальное, так и хаби-туальное действие или состояние, ср. [Hualde, Ortiz de Urbina 2003: 256–257].

105

2.3. Возможность образования сравнительной степени и партитивной формы

Образование сравнительной степени в баскском языке возможно у прилагательных и наречий. Естественным образом, образование степени сравнения для предиката допустимо, если только он сам, во-первых, образован от прилагательного, а во-вторых, это прилага-тельное способно в силу своей семантики образовывать степени сравнения. От глаголов образование сравнительной степени таким образом затруднено:

(16) Ni zu baino handi-ago naiz. я[ABS] ты[ABS] чем большой-COMP AUX ‘Я больше, чем ты’.(17) *Ni-k zu-k baino egi-n-ago dut. я-ERG ты-ERG чем делать-PFV-COMP AUX(18) okNi-k zu-k baino gehiago egi-n dut. я-ERG ты-ERG чем больше делать-PFV AUX ‘Я сделал больше, чем ты’.

В качестве исключения также можно привести единичные при-меры из текстов сравнительной степени от выражения gogo-an-ago izan ‘больше думать, вспоминать’, образованной от существитель-ного в инессиве, но вообще для баскского языка подобного рода конструкции крайне нетипичны.

Таким образом, лексемы из нашего списка, тяготеющие к прила-гательным, способны образовывать степени сравнения (компаратив, реже суперлатив и еще реже эксцессив, выражающий чрезмерное количество чего-либо):

(19) Ni-k zu zaitut maite-ago xori-e-k beren я-ERG ты[ABS] AUX любовь-COMP птица-PL-ERG их ume-ak baino. ребенок-ABS.PL чем ‘Я тебя люблю больше, чем птицы своих птенцов’

(баскская колыбельная).

Как правило, если исходный предикат образован от существи-тельного, образование степени сравнения в этом случае более за-труднено (20), но для некоторых предикатов в корпусе такие при -меры встречаются (21).

(20) falta ‘нехватка’, falta izan ‘не хватать, скучать’, *faltago izan ‘скучать сильнее’

106

(21) Batzu-en uste-z, erlijio некоторый-GEN.PL мнение-[SG]INS религия kristau-a-k merezi-ago du христианский-SG-ERG заслуга-COMP AUX burla atxikimendu-a baino. насмешка[ABS.SG] приверженность-SG[ABS] чем ‘По мнению некоторых, христианская религия больше заслуживает

насмешки, чем приверженности’ (EPG).

Это свойство наиболее характерно для следующих лексем9:• behar / beharrago / beharren / izan ‘нуждаться / больше / боль-

ше всего’• maite / maiteago / maiteen / maigeegi izan ‘любить / больше /

больше всего / слишком’• nahi / nahiago / nahien izan ‘хотеть / предпочитать / хотеть боль-

ше всего’• laket / laketago izan ‘нравиться / нравиться больше’• aiher / aiherrago / aiherren izan ‘ненавидеть / больше / больше

всего’• beldur / beldurrago izan ‘бояться / больше’• atsegin / atseginago izan ‘испытывать удовольствие / больше

удовольствия’• gura / gurago izan ‘хотеть / предпочитать’• gose / goseago ‘быть голодным / более голодным’От редких компаративных форм (maiteago, nahiago) некоторые

носители допускают возможность образования будущего времени по глагольному типу.

В качестве дополнительного признака имени можно выделить возможность появления партитива вместо абсолютива в отрицатель-ных конструкциях:

(22) ez zue-la frantses artikulu behar-rik. не AUX-CMPL французский статья [ABS.INDF] должен-PART ‘<…> что ему была не нужна французская статья’ (EPG).

2 .4 . Свойства, характерные для частиц

Некоторые из рассматриваемых лексем могут вести себя как час-тицы, не обладая никакими словоизменительными признаками. Ohi ‘иметь привычку’в качестве частицы в северных диалектах рассмат-

9 Результат поиска по словарям и корпусам. Мы приводим наиболее распространен-ные формы, хотя окказионально возможны и другие.

107

ривает де Рейк [Rijk 2008: 335] (в южных диалектах данная лексема способна образовывать будущее время по глагольному типу). Одна-ко к тому же типу, по крайней мере в некоторых диалектах, ранее относились ezin ‘не мочь’ и ahal ‘мочь’ [OEH].

3. Синтаксические признаки3.1. Рематическая позиция

Первым критерием того, тяготеет ли перифрастический предикат к именам или к глаголам, является рематическая позиция. В баскском языке рематическая позиция непосредственно предшествует финит-ному глаголу (в случае если глагол аналитический, то всей глаголь-ной словоформе):

(23) Zer egi-n duzu? что[ABS] делать-PFV AUX? ‘Что ты сделал?’(24) Nor-k du zerbait ni-re kontra? кто-ERG AUX что-то[ABS] я-GEN против ‘Кто имеет что-то против меня?’ (EPG).

Таким образом, если анализируемая форма воспринимается как глагольная, эта позиция находится перед всем перифрастическим предикатом, а если как сочетание имени и глагола — перед глаголом, за которым следует имя.

Для многих из рассматриваемых лексем, в особенности наиболее частотных, рема занимает место перед всей конструкцией, ср. (25) (таким образом, она воспринимается как глагол, а не как сочетание имени с глаголом), однако для тех же предикатов в современном баскском языке есть и исключения (26), (27).

(25) Non bizi zara? где жить AUX ‘Где ты живешь?’(26) Bai, bihotz-bihotzez nauzu maite. да сердце-сердце-INS AUX любимый ‘Да, ты меня любишь от всего сердца’ (EPG).(27) Margolari-a dugu falta hemen. художник-SG[ABS] AUX нехватка здесь ‘Нам здесь не хватает художника’ (EPG).

По заявлению де Рейка, в старобаскских текстах такая позиция для некоторых из рассматриваемых предикатов была нормативной. Приведем пример из текста середины XIX в.:

108

(28) Zoro-aren-tzat zer du balio сумасшедший-SG-DEST что[ABS] AUX ценность aberastasun-en iza-te-a? богатство-GEN.PL AUX-IPFV-SG[ABS] ‘Для сумасшедшего в чем польза от богатства?’ (Klasikoak).

Однако очевидно, что и в старобаскских текстах это не абсолют-ное правило, а тенденция:

(29) Zein nahi duzue larga diezazuedan? который[ABS] желание AUX отпустить AUX ‘Кого вы хотите, чтобы я отпустил вам?’ (Klasikoak, 1571).

3 .2 . Сочинение с другими группами и другие контексты, требующие причастной формы

Еще один признак, определяющий близость рассматриваемых нами лексем к существительным или глаголам, обнаруженный нами, но пока не изученный на материале всех глаголов, — это возможность сочинения с другими лексемами — существительными или глагола-ми соответственно (30), (31), а также другие контексты, требующие употребления причастной формы, например после выражений nahi izan ‘хотеть’, behar izan ‘быть должным’, ahal izan ‘мочь’ и др. (32).

(30) Vilnius-en bizi eta lan egi-n nahi-ko luke Вильнюс-IN жить и работа делать-PFV хотеть-FUT AUX ‘Она бы предпочла жить и работать в Вильнюсе’ (EPG).(31) <…> behar genue-la mundu hon-en errealitate-a-n должный AUX-CMPL мир этот-GEN реальность-SG-IN bizi iza-n eta lan egi-n. жить AUX-PFV и работа делать-PFV ‘<…> что мы должны были жить и работать в реальности этого

мира’ (EPG).(32) Herri-a-k bizi behar du. страна-SG-ERG жить должный AUX ‘Страна должна жить’.

Данный критерий оказывается, по-видимому, удачным для раз-граничения некоторых глагольных и именных свойств. Так, например, у выражения beldur izan ‘бояться’ в таких выражениях преобладаю-щим вариантом является вариант со вспомогательным глаголом.

3.3. УправлениеНаконец, для того чтобы определить частеречную принадлежность

рассматриваемых лексем, следует установить, ведут ли они себя как

109

актанты или нет, т. е. согласуется ли с ними полиперсональный гла-гол. Так, в nahi izan ‘хотеть’ первая составляющая не согласуется с глаголом, допуская абсолютивный актант, а в beldur izan ‘бояться’ согласуется, занимая место абсолютивного актанта. В редких случа-ях наблюдается вариативность:

(33) Gorroto d-i-o-t ненависть[ABS.INDF] ABS.3PRS-ABS/ERG/DAT[ABS.SG]-DAT.3SG-ERG.1SG horregatik Wimbledon-i. поэтому Уимблдон-DAT ‘Поэтому я ненавижу Уимблдон’ (EPG).(34) Emakume-ak gorroto женщина-ABS.PL ненависть[ABS.INDF] d-it-u-t. ABS.3PRS-ABS.PL-ERG/ABS-ERG.1SG ‘Я ненавижу женщин’ (EPG).

В целом в наиболее частотных лексемах первые компоненты обычно не ведут себя как актанты, сближаясь, таким образом, с гла-голами, ср. behar izan ‘быть должным, необходимым’, nahi izan ‘хотеть’, uste izan ‘думать, полагать’, maite izan ‘любить’, balio izan ‘стоить’, gura izan биск. ‘хотеть’, merezi izan ‘заслуживать’, falta izan ‘скучать, не хватать’. Интересно, что именно для них харак-терно образование будущего времени по глагольному типу, таким образом, два данных глагольных свойства достаточно тесно корре-лируют друг с другом10.

4. Диахронические тенденции

С диахронической точки зрения лексемы данного класса имеют тенденцию приобретать глагольные свойства, ср., например, исполь-зование причастия будущего времени в [Rijk 2008: 156] и других примерах из [EPG], возможность постановки ремы перед всем преди-катом [Rijk 2008: 320], возможность образования хабитуалиса по гла-гольному типу у некоторых форм [Там же: 156]. Однако следует от-метить, что в период фиксации репрезентативных текстов на баскском языке (начиная с середины XVI в.), диахронические изменения идут достаточно медленно. С другой стороны, если предикат обладает свойствами прилагательных, то они, как правило, не утрачиваются.

10 Выражение gorroto izan ‘ненавидеть’ может также образовывать будущее время по глагольному типу только в случае, если gorroto не ведет себя как актант (по резуль-татам проверки в поисковой системе Google).

110

5. Соотношение свойств

Далее рассмотрим, как соотносятся вышеописанные качества иссле-дуемых предикатов друг с другом. С одной стороны, свойства имени и глагола могут упорядочиться в иерархию таким образом, что из од-них свойств следуют другие (ср. адъективные и субстантивные при-знаки русских числительных у Б. Комри [Comrie 1989: 108–109]).

С другой стороны, имеется логическая возможность того, что дан-ные свойства могут пересекаться, не образуя иерархии. На материале исследуемых лексем мы приходим к выводу о том, что не все именные и глагольные свойства хорошо коррелируют между собой и лишь некоторые из них устроены иерархично. Если лексема ведет себя как глагол в одном отношении, она может вести себя как существительное или прилагательное в другом отношении и из одних глагольных или именных свойств не будут следовать другие, ср. табл. 1 и 2:

Т а б л и ц а 1Комбинация свойств глагола (образование будущего времени)

и прилагательного (образование степеней сравнения)

V+ V-

A+ maite izan ‘любить’ gose izan ‘быть голодным’A- falta izan ‘скучать’ fio izan ‘доверять’

Т а б л и ц а 2Комбинация свойств глагола (образование будущего времени)

и существительного (образование партитива)

V+ V-

N+ behar izan ‘быть должным, необходимым’ asmo izan ‘намереваться’

N- uste izan ‘думать’ aiher izan ‘ненавидеть’

На материале исследуемых предикатов мы можем выдвинуть предположение о том, что более распространенные формы обладают более развитым словоизменением.

Список условных сокращенийABS — абсолютив; AUX — вспомогательный глагол; COMP — сравнитель-ная степень; DAT — датив; DEST — дестинатив; ERG — эргатив; FUT — будущее время; GEN — генитив; IN — инессив; INS — инструменталис; IPFV — имперфективная форма; PART — партитив; PFV — перфективная форма; PL — множественное число; SG — единственное число.

ЛитератураComrie 1989 — Comrie B. Language Universals and Linguistic Typology. Syntax

and Morphology. Oxford; Chicago: The University of Chicago Press, 1989.EGLU-1 1991 — Euskal gramatika: Lehen urratsak. Bilbo: Gramatika batzordea,

Euzkaltzaindia, 1991.Hualde, Ortiz de Urbina 2003 — Hualde J. I., Ortiz de Urbina J. (eds). A Grammar

of Basque. Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 2003.Rijk 2008 — Rijk R. P. G de. Standard Basque. A progressive Grammar. Cambridge;

London: The MIT Press, 2008.

СловариEH. 2006 = Elhuyar hiztegia. Hiztegi Elektronokoa. Euskara-gaztelania; castellano-

vasco. Usurbil: Elhuyar. (электронное издание).MH. 2004 = Maiztasun hiztegia. Donostia: UZEI. (электронное издание).Mitxelena K. 1995. Orotariko Euskal Hiztegia. Fe-Gub. Bilbao: Euskaltzaindia.OEH = Orotariko Euskal Hiztegia (http://www.euskaltzaindia.net/index.

php?option=com_content&view=article&id=276&Itemid=413&lang=eu)

КорпусаEPG = Ereduzko Prosa Gaur — корпус современных баскских текстов (http://www.

ehu.es/euskara-orria/euskara/ereduzkoa).Klasikoak = Klasikoen gordailua — исторический корпус баскских текстов

( klasikoak.armiarma.com‎).

112

Л. Л. Касаткин

НАЧАЛЬНЫЕ ЭТАПЫ ИЗМЕНЕНИЯ СИЛЬНОГО ЯКАНЬЯ В УМЕРЕННОЕ

И В СИЛЬНОЕ ЕКАНЬЕ В ОДНОМ ГОВОРЕ

Изменения, происходящие в русских говорах, можно увидеть при сопоставлении разных описаний одного и того же говора, сделанных в разное время. Другой путь такого анализа — сопоставление идио-лектов разных носителей одного и того же говора в одно и то же время.

Мы с О. Г. Ровновой в апреле и сентябре 2010 г. сделали 39 ча-сов аудиозаписей речи жителей русского старообрядческого села Кунича Флорештского района Молдавии, в том числе 5 часов было получено от Ефросиньи Перфеньевны Шиленковой (1942 года рождения, окончившей 7 классов школы) и 6 часов — от Дарьи Григорьевны Тютюнниковой (1929 года рождения, в школе не учившейся), лучше других жителей села сохранивших в своей речи многие диалектные черты. Предки жителей с. Кунича бежали сюда в начале XVIII в. от преследования правительства и официальной церкви.

Расшифровка всех примеров произнесения звуков на месте глас-ных неверхнего подъема после мягких согласных, зафиксированных в процессе прослушивания первых двух часов аудиозаписи Е. П. Ши-ленковой, позволила увидеть начальный этап изменения сильного яканья, когда на месте предударного [’a] появляется [’e], изменяю-щийся затем в [и] [Касаткин 2011].

Подобная система, но с бóльшим числом примеров произношения предударного [е] по сравнению с [а] и более продвинутая в направ-лении к типу С’аСЃ || С’еС’Ѓ, описанному К. Ф. Захаровой [ДАРЯ I, карта 3], и к типу С’еСЃ || С’еС’Ѓ (сильному еканью), наблюдается в речи Д. Г. Тютюнниковой. Вот все примеры на произношение гласного звука на месте фонем неверхнего подъема после мягкого согласного в 1-м предударном слоге из первых двух часов записи ее рассказов.

113

В позиции С’ГСЃ (после мягкого согласного перед твердым)

перед ы — б’ажыт’, jады, йазы к, кр’асты, л’ажы т’ (9), сп’ашым, с п’ир’апры шк’и, ч’аты р’и (3); — 18; — б’ежы , в’ежы т’е, д’ер-жы , кр’есты, л’ежыт’; — 5; всего 23;

— н’а был, н’а вы ч’еркнул’и; — н’е был, н’е был’и; — всего 4;перед у — ал’ану тца, ал’ану лəс’, атв’арну с’а, б’ажу , б’ару ,

б’арут’ (4), в’арнул’ис’, л’ажу, зəб’арут’, пəв’арнулə, прыв’азут’ (2), прын’асу; — 16; — б’ерут’; всего 17;

— п’ир’аулəк;— н’а буду (3), н’а буиш (2), н’а буит’ (3), н’а тутəка; — 9; — н’е

буду (4), н’е буит’; — 5; всего 14;— йаму (13); — йему (3); всего 16;перед о — бəс’аком (3), в’адро, в’асной, дəл’ако (2), йаловыи, Jароуму,

Jаршо ва (2), кəл’асо , Л’аwо ну, л’ано вы (льняные), с’ало (3), с’астрой, с’им’ано, с’л’апой (3), Ф’адо:ч’ха, ф Прыд’н’астров’и, ч’арво нцы; — 25; — Б’ело wы, л’ено выи, л’ено вы, м’ешо к; — 4; всего 29;

— п’ир’авот; — п’ир’еwоды — 2;— н’а можу (2), н’а мо жыш, н’а мо жə, н’а помн’у (2), н’а помн’иш,

н’а хоч’ит’ (2), н’а хоч’ит’и; — 10; — н’е бол’ш’и, н’е можу (3), н’е помн’у (3), н’е помн’ит’, н’е про бəвəнə, н’е пробə(ва)ла, н’е то штə, н’е троəй; — 12; всего 22;

— йаво (11), jаwо, йаwо (8), jао (2), йао (10), у н’ао, фс’аво, ч’аво (11), ч’ав о , ч’ао (2), н’ич’аво , н’ич’ао — 50; — вс’ево , йево (6), йеwо (7), с’ ево, йео (11), ч’ево; — 27; всего 77;

— jирой (герой);— л’оновəйа н’итка;перед а — Ал’акса ндра, в’адра , в’аза ть (2), в’аза лə,’вз’ала (6),

вз’алас’, вс’ада, выйавал’и, р’аха, дв’анатцəт’, з’арна, зəл’азат’, зəпл’ата т’, из’д’ава тцə, кəл’аса , кыч’ала и, л’ажа т’, л’ажа л, л’ажалə, п’атнацəт’ (2), пəдв’азал, пəрс’адат’л’им, с’ала, с’астра (3), св’азала, с’в’акла, сл’апайə, см’атанку, сп’акла, ч’ардак (2), ч’аса (2), ч’ир’ака; — в’азат’; — 44; — Ал’ексач’х’и, атл’етаит’, бр’ехат’, в’езат’, в’езал’и (2), в’езанку, вз’ела, вəйевалə, д’в’енацəт’ (2), д’ержал (5), д’ержалə, д’ержал’и, д’ержалəс’а, д’ержалəса, з’ерна, Йеван’ка, л’ежал, н’и ч’ерта , пəв’езла, с’в’ит’ерка, с’ем-натцəт’, с’им’ена; — 28; всего 72;

— п’ир’абралсы; — б’есплатнə; — б’ез масла; всего 3;— н’ама (9); — н’ерамəтны, н’ерамəтнəму, н’ема (27), н’ехай (7);

всего 45;

114

— н’а бралə, н’а дай бох (4), н’а дас’т’, н’а зна йу (2), н’а знаÿ, н’а на дə, н’а скажыт’; — 11; — н’е бра л’и; — н’е да й бо х (2), н’е знайу (12), н’е знаÿ, н’е знаит’, н’е ма йу, н’е мал, н’е матк’и, н’е надə (4), н’е плач’, н’е правда, н’е рас (2), н’е свар’иш, н’е свар’ут’, н’е скажыш, н’е скажыт’, н’е спрашуит’, н’е так (2); — 35; всего 46;

— jана;— ап’ирац’ийу, ’иктарə, т’ил’ираму — 3;— зəв’озат’, пəв’оза тца.

В позиции С’ГСС’Ѓ (после мягкого согласного и [и] на месте /j/ перед группой

согласных с первым твердым и последним мягким)

— з’амл’и (2), Jарм’и ла, Jарм’и лə, Jарм’и лəвə, т’апл’и ч’ка, т’ап-л’ич’ку; — 7; — зв’ерк’и, ув’езл’и; — 2; — всего 9;

— з’амл’у (2), с’амjу (2), — с’емjу; всего 5;— д’евч’онкə (2), см’ерт’онəи (2) — 4;— Ал’акс’ей (2), ув: з’амл’е, С’ар’ей, С’ар’ейка, С’ар’ейк’и; —

6; — в’ерт’еш, в’ерт’ежəм, зə Йерт’ейку, С’ер’ейка; — 4; всего 10;

— з’амл’а , с’амjа (3); — 4; — бр’ехн’а , д’евч’а т, з’емл’а , с’емjа , ч’ерт’акə; — 5; всего 9;

— Jавен’ивна (2), Jавен’ивнə, йавреи; — д’евч̇ат; — 5;— р’иб’ошк’и;— п’ир’ан’имшы; — дл’и см’ерт’и — 2.

В позиции С’ГС’Ѓ (между мягкими согласными и [и] на месте /j/)

перед и — вз’ал’и с’, вз’ал’и с’е, л’ад’и ш, л’ад’и т’, Д’ам’и дəвə, Д’ам’идəвы, Д’ам’ич’и̭ху, зəс’в’ат’ит’, йад’им, л’ач’ис’, пəл’ад’им (2), пəл’ад’ит’а, пəhл’ад’и, пəс’в’ат’ил’и (3), прыв’аз’л’и (3); — 20; — абйес’н’ит’ (2), əбйес’н’ит’, б’ер’и, б’ер’ит’е, Д’ем’идəва, зв’ер’к’и , кр’ес’т’и т’, пəйед’и м, пəс’в’ет’и л’и (3), пр рн’ес’л’и , прыв’ез’л’и (4), прын’ес’л’и, с’в’ет’ит’, с’ир’ед’ину; — 20; всего 40;

— н’е в’ижу (2), н’е в’иднə — 3;— н’и п’ит’;— д’ис’т’в’ит’л’нə, т’ил’ив’и зəру (2), т’ил’ив’и зру — 4;перед у — с’ам’jу; — см’еjутцə, см’еjуцə — всего 3;— н’е л’уб’у;

115

перед о — б’ар’о ма, б’ар’о т’, д’ат’о нкə, д’ат’о нку, т’ак’о т’, ч’аjоч’ик; — 6; — атн’ес’ош, б’ер’ош (2), б’ер’от’ (3), б’ер’ом (3), б’ер’о т’а, в’ер’о ўк’им, в’ер’хо м, в’ед’о ш, д’ет’о нəк (2), д’ет’о нка, д’ет’о нкə (7), д’ет’о нку, д’ет’о нкəф, зəн’ес’о ш, К’и ̭ш’ен’о ф, л’еб’о ткəй, н’ес’о ш, Н’ес’т’о рч’к’инə, п’еч’о нəвə, прыв’ез’о т’ (2), прын’ес’о т’, с’ед’мо й, С’ем’о н (2), см’еjо тцə, с’т’ер’ох; — 39; всего 45;

— н’е йд’от’, н’е п’jот’ — 2;— jаjо; — йеjо (10); всего 11;— в’ид’ом;перед е — л’ад’е т’ (2), д’ат’е й (2), л’ач’е н’е, нə с’ар’е д’н’им,

пəл’ад’е т’ (4), пəл’ад’е л, пəл’ад’е л’и (2), пəр’аб’е н’ийа, пəр’аб’ен’е (2), пəр’аб’ен’а (3), С’ар’’ейкə, ч’ар’ешəнк’и; — 21; — б’ер’ем’инəйа, б’ер’ем’инəйə (3), б’ер’ем’инəй, б’ер’ем’иным, л’ед’е т’ (4), д’ер’е вн’а, д’ет’е й (17), ин’т’ер’е снə, н’ев’е ска, н’ев’еску, нə пл’еч’е, пəл’ед’ел, пəл’ед’елə (2), пəр’еб’ен’ийа, пəр’еб’ен’е (2), пəсв’еш’ен’е, Т’ер’ен’т’ийу; — 40; всего 61;

— б’ез’ д’ен’их, п’ир’ев’ес’т’ — 2;— н’е д’елəт’, н’е д’елəл’и, н’е с’ейут’, н’е с’ей; — 4;— в’из’д’е , вəз’н’ис’е н’е, вəскр’ис’е н’а, д’ир’е вн’и, ин’т’ир’е снə,

Ир’ин’ей, Ир’ин’ейа, н’ид’ел’а, н’ид’ел’и (2), н’ид’ел’у (4), р’ип’ел, ф Т’ир’ин’ештəх, цар н’иб’есный; — 17;

— м’ин’е (Р. — 43, Д. — 23, В. — 12, всего 78); т’иб’е (Р. — 10, Д. — 31, В. — 5, П. — 1, всего 47); с’иб’е (Р. — 1, Д. — 14, всего 15) — 140;

перед а — пəт’ар’аиш, пəт’ар’алəс’, нəч’ар’апəйу, Ч’ал’аб’инскəйа, Ч’ал’аб’инскəй; — 5; — аб’еш’ш’айу, атв’еч’аицə, в дв’ер’ах (2), в’ен’ч’а л’ны, д’ев’а тəй, д’ев’а тəвə, д’ев’а ты, д’ет’а м (3), з’ д’ет’а м’и, зəсм’еjа л’ис’а, йед’а т’, м’ел’а с (патока), м’ел’а скə (2), м’ел’аску, нə пл’еч’ах, п’еч’ал’ч’и̭к, пəт’ер’ала, прийеж’ж’аит’, прийеж’аит, прыйеж’алə, прийеж’ал’и, пррч’еш’ш’ал, с’м’еjал’и-с’а, см’еjал’ис’ə, уйеж’аит’, Ч’ел’аб’инск, ф Ч’ел’аб’инскəм; — 31; всего 36;

— бл’ис’т’аш’ш’ийа, Д’ир’аа (2), н’ил’з’а (3), шыд’ис’ат; — 7;— с’ич’ас (11), с’ич̇ас; — 12;— м’ин’а.

После отвердевшего согласного: зəкрапл’оныи, полчаса, ч̇аво (2), ч̇аwо, ч̇атырнəцəт’; — 6; рэб’онка, пəсред’и, пəсвет’ил’и, свет’ил’и, ч’ирепок; — 5; всего 11;— вəскрыс’ен’йа, вəскрыс’ен’е, сыч’ас, с̇ич’ас, сиб’е; — 5;— ч’ираз от, ч’ираз д’ес’ит’ –2.

116

После выпавшего в начале слова [j] ([и]) и после гласного:— бапкə ел’енə;— ий боу, иво, ио (его), зə иjо, как иjо, иш’о (14), мамк’ин ыш’о (2);

всего 21;— пр’ииж’а ит’ (2), при иж’а л (3), прыиж’а йт’е, п’иис’а т (2),

уиж’ат’ — 9.На месте /и/ — б’ел’ет, н’ахто .Отведен от подсчетов пример с’емсот в связи с произношением

с’емсот и с’емсот, свидетельствующем о восприятии его как соче-тания слов.

Таким образом, в расшифровке первых двух часов звучания рас-сказа Д. Г. Тютюнниковой встретилось на месте гласных неверх него подъема в 1-м предударном слоге после мягкого согласного 815 при-меров произношения, после отвердевшего согласного — 18 примеров и после выпавшего [j] ([и]) в начале слова и после гласного — 31 при-мер, всего 864 примера.

Сравнение произношения Е. П. Шиленковой и Д. Г. Тютюнниковой показывает увеличение количества примеров с [е] ([е ]) по сравнению с [а] ([а ]) и примеров с [и] в этих позициях, что говорит о дальнейшем продвижении говора от сильного яканья к умеренному и к еканью, а также к изменению предударного [е] > [и], т. е. к иканью.

Соотношение примеров [а] ([а ]) : [е] ([е ])

Е. П. Шиленкова Д. Г. ТютюнниковаПозиции C’ГCЃ C’ГC’Ѓ C’ГCЃ C’ГC’ЃВ корнях 198:19 = 91:9 % 65:60 = 52:48 % 103:38 = 73:27 % 52:132 = 28:72 %В слу-жебных морфе-мах

131:90 = 59:41 % 6:17 = 26:74 % 45:93 = 33:67 % 0:12 = 0:100 %

В место-имениях 16:17 = 48:52 % 64:30 = 68:32 % 1:10 = 10:90 %

Всего 345:126 = 73:27 % 71:77 = 48:52 % 212:161 = 57:43 % 53:154 = 26:74 %

В речи других жителей Куничи обнаруживаются дальнейшие этапы этого процесса, а у младшего поколения встречается последо-вательное иканье.

Система, подобная куничской, обнаружена мной в говоре житель-ницы села Мотня Бичурского р-на Бурятии, где живут старообрядцы «семейские», предки которых в XVIII в. были переселены туда из Ветки — известного центра старообрядчества на юго-западе России

117

(сейчас г. Ветка Гомельской обл. Белоруссии). В этом говоре соот-ношение предударных [а] ([а ]) и [е] ([е ]) в позиции С’ГСЃ отраже -но в 124 : 67 примерах (65 : 35 %), а в позиции С’ГС’Ѓ — 24 : 90 (21 : 79 %); см. [Касаткин 2002].

Говор Куничи, отражающий многие черты, известные в Юго-За-падной диалектной зоне, характеризуется, однако, не диссимилятив-ным аканьем и яканьем, свойственными говорам этой зоны (см.: [ДАРЯ I, карты 2, 8]), а сильным аканьем и сильным яканьем, типич-ным для говоров Юго-Восточной зоны. Возникновение разных типов аканья и яканья на этих территориях Южного наречия связано с разной ритмической структурой слова: сильным 1-м предударным слогом и слабыми другими прикрытыми безударными слогами (кро-ме конечного открытого) в Юго-Восточной зоне и с чередованием сильного и слабого слогов с ориентацией на качество (степень дол-готы) ударного слога в Юго-Западной диалектной зоне; см. [Касаткин 2010, 2013: 70–73]. В говоре Куничи тоже, очевидно, исконно была ритмическая структура слова, характерная для Юго-Западной зоны. Однако предки куничан, оказавшись на территории Бессарабии, за два века изменили ритмический строй своего говора, по-видимому, под влиянием молдавского диалекта румынского языка, что и вызвало автоматически смену типов аканья и яканья.

Говор Куничи (как и говор Мотни) при этом сохраняет и некоторые следы прежнего состояния. Сравнение количества примеров с [а] ([а ]) и [е] ([е ]) после мягких согласных перед слогом с гласными верхнего и нижнего подъемов указывает на некоторую диссимилятивную за-висимость предударных гласных от подъема ударных: примеров с предударным [а] перед ударными гласными верхнего подъема боль-ше, чем перед ударным [а]. В большей степени эта зависимость от по-зиции проявляется у приставок, предлогов и частицы не.

Соотношение примеров [а] ([а ]) : [е] ([е ])

Е. П. Шиленкова Д. Г. Тютюнниковапозиции C’ГCЃ (%) C’ГC’Ѓ (%) C’ГCЃ (%) C’ГC’Ѓ (%)

В к

орня

х перед [и], [ы], [у] 65 : 2 = 97 : 3 17 : 6 = 74 : 26 34 : 6 = 85 : 15 21 : 22 =

49 : 51

перед [а] 95 : 12 = 89 : 11 14 : 28 = 33 : 67 44 : 28 = 61 : 39 5 : 31 = 14 : 86

В сл

ужеб

-ны

х мо

р-фе

мах перед [ы], [у] 29 : 2 = 94 : 6 12 : 7 = 63 : 37

перед [а] 72 : 86 = 46 : 54 21 : 73 = 22 : 78

Таким образом, говор Куничи, изменив диссимилятивное аканье и яканье на сильное, сохраняет некоторые следы прежней системы диссимилятивного яканья.

Причина изменения предударного [а] > [е], по-видимому, связана с тем, что это изменение приводит к ослаблению напряженности артикуляции. Артикуляция звука среднего подъема [е] наиболее близ-ка к нейтральному укладу органов речи в русском языке, тогда как [а] нижнего подъема требует большей напряженности артикуля-ции, так как артикуляционно дальше отстоит от точки речевой позы (пау зы). Это изменение соответствует общей тенденции, действующей в русском языке с древнейшего периода и связанной с изменением русской артикуляционной базы; см. [Касаткин 1999: 131–139].

ЛитератураДАРЯ I — Диалектологический атлас русского языка: Центр Европейской

части СССР: в 3 вып. / Под ред. Р. И. Аванесова, С. В. Бромлей. Фонетика. М.: Наука, 1986. Вып. I.

Касаткин 1999 — Касаткин Л. Л. Современная русская диалектная и литера-турная фонетика как источник для истории русского языка. М.: Наука, 1999.

Касаткин 2002 — Касаткин Л. Л. Катагощинское яканье в говоре семей ских — старообрядцев Забайкалья // Проблемы фонетики. IV / Отв. ред. Р. Ф. Ка-саткина. М.: Наука, 2002. С. 252–260.

Касаткин 2010 — Касаткин Л. Л. К истории аканья — яканья // Русский язык в научном освещении. 2010. № 2 (20). С. 77–102.

Касаткин 2011 — Касаткин Л. Л. Начальный этап перехода от сильного яканья к умеренному в говоре с. Куничи Флорештского района Молдавии // Язык и речевая деятельность. 2010–2011. В честь Н. Д. Светозаровой. СПб.: СПбГУ, 2011. Т. 10–11. С. 89–94.

Касаткин 2013 — Касаткин Л. Л. Аканье и яканье в одном старообрядческом говоре и вопросы истории этих систем вокализма // Русский язык в научном освещении. 2013. № 1 (25). С. 70–85.

119

В. Б. Касевич

ГЕНЕРАТИВИЗМ КАК ТРАДИЦИОННОЕ ЯЗЫКОЗНАНИЕ

Генеративизм — самое влиятельное в мире направление теорети-ческой лингвистики, удерживающее свои лидирующие позиции в течение более полувека. Сразу же придется оговориться, что в России, как и ранее в Советском Союзе, это течение лингвистической мысли не получило сколько-нибудь значительного распространения; нетруд-но поименно перечислить тех лингвистов, которые в своих трудах последовательно исходят (исходили) из постулатов генеративизма. В Советском Союзе на генеративную (трансформационно-порож-дающую) лингвистику официальные круги смотрели с известным подозрением; в ней видели одну из разновидностей «формализма», а последний был обвинительным ярлыком, который, будучи прикле-ен, не объяснялся и не обсуждался. «Формализму», к которому отно-сили также все разновидности структурализма, противопоставляли в качестве положительного антипода «традиционное» языкознание как теорию и практику углубленного анализа языка с опорой на зна-чение, а не форму. (Стоит оговориться, что при этом не дифферен-цировались три аспекта, равно относящиеся к «форме»: поиски фор-мальных средств языка, служащих для выражения тех или иных значений; формализация процесса «извлечения» языка из текста в ходе лингвистического анализа; наконец, формализация лингвисти-ческого описания, когда лингвист в конечном итоге строит формаль-ный аналог (модель) языка и речевой деятельности.)

В своих ранних работах Хомский представил развернутую кри-тику традиционной лингвистики — но под последней он понимал структурализм в языкознании, прежде всего американскую дескрип-тивную лингвистику. Иначе говоря, в понятие «традиционная лин-гвистика» Хомский и советские лингвисты (по крайней мере не-которые из них) вкладывали существенно разное содержание. В результате в советских лингвистических публикациях 60–70-х гг. можно было встретить критику в адрес «Хомского и других

120

структуралистов» — при том, что сам Хомский резко противопо-ставлял себя именно структуралистам.

Дескриптивизм служил для раннего Хомского своего рода «нега-тивной точкой отсчета». Что же касается «позитивной точки отсчета», т. е. теорий предшественников, которые Хомский признавал бы и развивал далее, то их фактически не было. Под давлением критиков, упрекавших Хомского и других генеративистов в концептуальной «безродности», Хомский предпринял ряд попыток связать важные принципы своей теории с положениями Декарта и В. Гумбольдта, ссылался на Галилея, Дарвина и др. [Хомский 2005а, б]1. Но эти попытки были не слишком убедительными; они адресовали к черес-чур общим, скорее философским и методологическим аспектам лингвистики — наподобие «креативности» языка, т. е. возможности создавать бесконечное множество структур на базе ограниченного алфавита (если бы в генеративной лингвистике все новации сводились к признанию важности креативности, вряд ли ее можно было признать особым направлением в языкознании).

По-видимому, последователи и апологеты Хомского не слишком всерьез приняли его экскурсы в историю в поисках предшественни-ков. Об этом говорят суждения тех авторов, которые акцентируют не преемственность генеративизма по отношению к другим теориям, а, напротив, его радикальные отличия. Не случайно сторонники Хомского квалифицируют это течение как «[хомскианскую] рево-люцию в языкознании» (или еще шире — как «[вторую] когнитивную революцию» — ср., например, [Smith, Wilson 1980]).

Достаточно внятного определения того, что представляет собой традиционная лингвистика, не существует. Более обычно «отрица-тельное» понимание традиционной лингвистики: это не структура-лизм во всех его разновидностях, включая (поли)системную линг-вистику, не функциональные направления (если рассматривать их отдельно от структурализма), не генеративизм, не когнитивизм и т. д.2 Большинство из существующих грамматик конкретных языков разработаны именно с этих, достаточно расплывчатых исходных позиций.

Однако есть в этих позициях нечто общее, эксплицитно не огова-риваемое, но важное, что сближает традиционный подход с генера-

1 Хомский здесь невольно оказался в положении… Одессы, которая, по выражению одного автора, была «городом, который два столетия одновременно кичился тем, что не имеет истории, и стыдился этого» [Кинг 2013: 19].

2 Иногда создается впечатление, что для апологетов традиционной лингвистики любая «атеоретическая» лингвистика и есть традиционная.

121

тивистским: это понимание задачи лингвистического исследования. «Традиционный» лингвист, чаще всего не оговаривая это, исходит из того, что он должен представить анализ любого текста (на соот-ветствующем языке) в терминах лингвистических понятий, которые частично черпаются из работ предшественников (общих и специаль-ных), частично вводятся в самóм конкретном описании с целью учесть специфику материала3.

Именно в этом отношении задачи генеративиста и «традициона-листа» во многом смыкаются. В разделе «Задача лингвистической теории» монографии «Синтаксические структуры» Хомский выби-рает в качестве оптимальной лингвистическую теорию «с граммати-ками G1 и G2, а также всей совокупностью высказываний на входе и решением о предпочтительности G1 или G2 на выходе, т. е. теорию, дающую процедуру выбора грамматики» [Хомский 1962: 459].

Несмотря на непривычную (для традиционной лингвистики) «ри-торику» и специфическое распределение когнитивных акцентов, ясно, что выбор грамматики, о котором говорит Хомский, это выбор системы аналитических средств, инструментария, позволяющих дать лингвистическую интерпретацию произвольному высказыванию; ср. точную формулировку А. Е. Кибрика: «…Порождающая грам-матика <…> приписывает языковым выражениям их структурные характеристики» [Кибрик 1997: VI]; см. также [Касевич 1977]). Важ-но отметить, что данный подход — это одно из немногих положений, которые удерживаются в генеративной лингвистике при ее тотальной реинтерпретации на пути от стандартной теории к теории фазовой деривации.

В своей экспликации задач лингвистической теории Хомский, как можно видеть, не разграничивает обращение к тексту («всей сово-купности высказываний на входе») и построение гипотезы о меха-низме, породившем данный текст. Он исходит из потенциальной множественности таких механизмов (что вряд ли должно вызвать принципиальные возражения), а также из того, что грамматика не столько «извлекается» из текста (ср. выше), сколько постулируется, и адекватность грамматики испытывается обращением к тексту как предположительному результату функционирования грамматики: если постулированная грамматика способна порождать адекватный

3 Неудивительно, что в традиционной лингвистике «царицей описания» обычно выступает классификация: коль скоро для данного подхода задача считается выполнен-ной, если текст заменяется логическими конструктами разных уровней, то естественным путем формирования этих конструктов (морфем, слов и т. п.) оказывается распределение соответствующих единиц по классам (типам морфем, частям речи и проч.).

122

текст, то и сама она адекватна. Генеративизм тем самым в качестве методологической основы избирает гипотетико-дедуктивный подход: непротиворечивость следствий, вытекающих из данного представ-ления о постулируемой модели, свидетельствует об адекватности этой последней.

При этом отличий между традиционализмом и генеративизмом, конечно же, очень много. Если генеративная лингвистика, как ска-зано, основывается на гипотетико-дедуктивном подходе, то для тра-диционной типичен подход индуктивный. Именно индуктивизм в значительной степени предопределяет ту склонность к пониманию науки как прежде всего классификации, которая отмечалось выше: если генеративизм стремится увидеть то, что «за» текстом, то тра-диционалист исходит из необходимости расклассифицировать то, что он видит (якобы видит4) в самом тексте.

Соответственно процедуры классификации, неизбежные в любой науке, занимают в анализируемых подходах существенно разное место. Так, в традиционном языкознании проблема частей речи — это вопрос об оптимальном распределении лексем, представленных в тексте, по классам на основе предлагаемого набора лексических и грамматических признаков. Обычно классификация выступает здесь конечным этапом работы, ее венцом. В отличие от этого, в генера-тивной грамматике части речи вводятся извне; откуда они «берутся», не поясняется5. Признаки их откровенно тавтологичны; конечно, трудно не согласиться с тем, что глагол не есть имя, а имя не есть глагол (см. таблицу), но счесть это фундаментальным теоретическим результатом трудно. Видимо, определенная ущербность теории час-тей речи в генеративистике ощущается и части речи в этой школе не претендуют на идентичность традиционным частям речи даже терминологически — они именуются «главными категориями» ( Major Categories)6.

4 «Якобы» — потому, что язык, конечно же, не дан нам в прямом наблюдении. Надо признать, что в своей исследовательской практике многие традиционные лингвисты, даже признавая в теории соссюровскую оппозицию «язык/речь», зачастую допускают существенное ее размывание.

5 Отсутствие дефиниций языковых единиц (морфемы, слова и проч.), категорий (частей речи, членов предложения и т. п.) — отнюдь не недосмотр, а принципиальная теоретическая позиция генеративистов, которые полагают, что теория не должна вклю-чать в себя определения своих объектов, эти задачи распределяются между метатеорией, философией и психологией науки (см. об этом [Касевич 1983]).

6 Как нам представляется, оптимальная трактовка проблемы частей речи представ-лена в функциональной лингвистике: части речи суть классы слов (лексем), выделяемые в словаре по грамматическим признакам; поскольку выделение лексем осуществляется

123

Т а б л и ц а Признаки [главных] категорий (= частей речи)7

[+N] [-N][+V] A V[-V] N P

Уже термин «язык» используется традиционалистами и генерати-вистами с совершенно разной семантикой. Для Хомского и его после-дователей язык — формальное исчисление, аксиомам и теоремам которого придана некая семантизация. Это логико-математическое понятие, заимствованное из логики (математики). Указанная трактов-ка навлекла на Хомского многочисленные упреки, которые сводились к тому, что Хомский не различает язык и речь; это было справедливо, но не учитывало логико-математические истоки словоупотребления Хомского. Лишь на сравнительно позднем этапе развития генерати-визма в работах Хомского и его коллег появилось новое понятие: I-Language (I от Internal), где понятие языка было приближено к его традиционному толкованию в (психо)лингвистике.

«Порождение» в генеративной лингвистике — это порождение структурного описания высказывания, которое (порождение) раз-вертывается по особому алгоритму, в идеале допускающему про-граммную реализацию. Как известно, в так называемой стандартной теории развертывание начинается с того, что на вход системы по-дается символ S (‘предложение’), который правилами подстановки (переписывания) заменяется двумя символами NP и VP; процесс продолжается до тех пор, пока в результате не представлена терми-нальная цепочка, снабженная информацией, необходимой и доста-точной для установления однозначного соответствия между «зву-чанием и значением»; иначе говоря, на данном этапе формальное соответствие высказывания, генерированное синтаксическим ком-понентом грамматики, получает семантическую и фонологиче скую интерпре тацию.

Близкого аналога этим представлениям в традиционной лингви-стике, пожалуй, не существует.

Но всё это никоим образом не перечеркивает то фундаментальное сходство, которое отмечено выше.

по грамматическим признакам, зная частеречную принадлежность слова, мы тем самым знаем, как «ведет себя» это слово в речевой деятельности [Касевич 1988].

7 По: [Sells 1985: 31] (где N — имя, V — глагол, A — прилагательное, P — предлог).

124

В своем первом монументальном труде «Опыт теории лингви-стических моделей “Смысл ⇔ Текст”» И. А. Мельчук пишет: «Для правильной ориентации читателя укажем лишь, что наша теорети-ческая база — это “генеративно-трансформационное” учение Н. Хом-ского, естественным развитием которого и является, по нашему мнению, данная модель» [Мельчук 1974: 17]. Едва ли эта автохарак-теристика адекватна. У модели «Смысл ⇔ Текст» по сравнению с генеративной моделью другие задачи: она призвана воспроизводить процессы перехода от смысла к тексту и наоборот, а эти процессы развертываются, естественно, в речевой деятельности. Иначе гово-ря, если по Хомскому лингвист должен моделировать competence, то по Мельчуку он должен воспроизводить в своем описании per-formance, а competence, т. е. самоё систему языка, — постольку, поскольку без последней речевая деятельность немыслима. Я. Г. Тес-телец [2001] справедливо противопоставляет модели Хомского и Мельчука (но несправедливо, на наш взгляд, отдает предпочтение Хомскому).

Таким образом, если говорить о «революционном» подходе, то это скорее подход Мельчука. В этом подходе можно видеть реализацию (своеобразную) предвидения Соссюра о том, что со временем долж-на появиться особая теория — linguistique de la parole [Соссюр 1977] — при том, что соссюровская «речь» (parole) выступает как ближайший аналог щербовской «речевой деятельности». Генерати-визм же не может претендовать на революционность; если исходить из основных задач, которые данное направление ставит перед своим адептом, то хомскианство должно быть признано одним из «подна-правлений» традиционного языкознания.

Нельзя не упомянуть, что первым, по-видимому, близкую оценку дал генеративизму С. Д. Кацнельсон, ср. следующее его высказыва-ние: «Наиболее четко функциональное понимание языка как ди-намической структуры, служащей целям отчуждения и усвоения мыслительной информации, представлено в работах Л. В. Щербы. К динамическому пониманию языка в последние десятилетия не-зависимо от Л. В. Щербы пришел также и Н. Хомский» [Кацнельсон 2010: 141–142].

ЛитератураКасевич 1977 — Касевич В. Б. Элементы общей лингвистики. М.: Наука,

1977.Касевич 1983 — Касевич В. Б. Фонологические проблемы общего и восточного

языкознания. М.: Наука, 1983.

Касевич 1988 — Касевич В. Б. Семантика. Синтаксис. Морфология. М.: Наука, 1988.

Кацнельсон 2010 — Кацнельсон С. Д. Общее и типологическое языкознание. М.: Либроком, 2010.

Кибрик 1997 — Кибрик А. Е. Двадцать лет спустя // Мельчук И. А. Курс общей морфологии. М.; Вена, 1997. Т. 1.

Кинг 2013 — Кинг Ч. Одесса: Величие и смерть города грез. М.: Изд-во Ольги Морозовой, 2013.

Мельчук 1974 — Мельчук И. А. Опыт теории лингвистических моделей «Смысл ⇔ Текст». М.: Наука, 1974.

Соссюр 1977 — Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977.Тестелец 2001 — Тестелец Я. Г. Введение в общий синтаксис. М.: Российск.

гос. гуманит. ун-т, 2001.Хомский 1962 — Хомский Н. Синтаксические структуры // Новое в лингвистике.

М.: Изд-во иностр. лит-ры, 1962. Т. 2.Хомский 2005а — Хомский Н. Картезианская лингвистика. М.: КомКнига,

2005а.Хомский 2005б — Хомский Н. О природе и языке. М.: КомКнига, 2005б.Sells 1985 — Sells P. Lectures on contemporary syntactic theories. Stanford et al.,

1985.Smith, Wilson 1960 — Smith N., Wilson D. Modern linguistics: The results of the

Chomsky’s revolution. Bloomington, 1960.

126

В. Д. Климонов

РОЛЬ ИКОНИЗМА В СТРУКТУРИРОВАНИИ ГРАММАТИЧЕСКИХ КАТЕГОРИЙ (НА ПРИМЕРЕ

ВИДОВЫХ ПАРАДИГМ РУССКОГО ГЛАГОЛА)

1. Концептуальные структуры и их языковая манифестация

Язык выражает мысли. Языковые способности носителя языка находятся в тесной связи с общими когнитивными способностями человека. Когнитивные процессы играют важную роль в мотивации языковых структур. В когнитивной лингвистике грамматические структуры рассматриваются в соотнесении с концептуальными струк-турами как их когнитивными аналогами, см., например, [Кубряко-ва 2004: 13, 16]. Языковая форма трактуется при этом как своего рода «упаковка» когнитивной информации. Как сама когнитивная инфор-мация, так и ее «упаковка» специфичны для каждого языка. При вербализации одной и той же информации говорящие на разных языках выбирают разные фрагменты концептуальной схемы или образ-схемы (image schema). Селективные критерии концептуализа-ции, т. е. разные принципы обработки информации, обусловлены каждый раз особенностями тех или иных языковых структур. Семан-тические структуры (значения как языковые единицы и операции с ними) коррелируют при этом с концептуальными структурами (по-нятиями как мыслительными единицами и операциями с ними). При языковой манифестации концептуальных структур, имеющих форму ментальной репрезентации, говорящий производит отбор граммати-ческих структур по степени их сложности или маркированности. Предпочтение отдается при этом иконическим грамматическим струк-турам, которые характеризуются однонаправленностью, или изомор-физмом, отношений маркированности концептуального и формально-языкового уровней. Иконические языковые структуры обнаруживают минимальную когнитивную нагрузку языковой способности носите-ля языка, измеряемую в терминах ментальных усилий и времени обработки информации в мозгу человека. Оптимальность иконических

127

структур объясняется их максимальным соответствием ментальным моделям, или когнитивным образцам. Грамматические структуры с разнонаправленными (т. е. неизоморфными) отношениями маркиро-ванности в семантической и формальной репрезентациях характери-зуются, соответственно, дополнительной когнитивной нагрузкой языковой способности носителя языка. Понятие маркированности, или лингвистической сложности, оказывается тем самым сопряжен-ным с понятием концептуальной сложности. Анализ концептуальных структур, или когнитивных образцов, предполагает в свою очередь обращение к ментальным процессам и лежащим в их основе психо-логическим и нейробиологическим механизмам обработки инфор-мации в мозгу человека.

Принцип изоморфизма маркированности в языке, сформулиро-ванный в 60-е гг. прошлого столетия Р. О. Якобсоном [см. Jakob-son 1971 (1963), Jakobson 1971 (1965)], является конститутивной характеристикой грамматической системы языка и одним из фунда-ментальных принципов ее организации. В современной лингвистике используются разные термины для обозначения этого принципа, а именно диаграммный иконизм, диаграмматический иконизм, кон-струкциональный иконизм.

Сопряженность концептуальных и формально-языковых струк-тур я проиллюстрирую на примере манифестации числовых отно-шений в естественных языках. При кодификации числовых противо-поставлений в естественных языках отношения между формами ед. ч. и формами мн. ч. по степени формальной сложности отобра-жают, как правило, отношения между соответствующими понятий-ными единицами по степени концептуальной сложности. Концепт единичности является более простой когнитивной величиной, чем концепт множественности. В соответствии с этим типичным в формальной структуре имени существительного является выраже-ние единичности нулевой морфемой, а множественности — нену-левой морфемой. Р. О. Якобсон указывает на то, что существуют языки, в которых понятие единичности выражается только нулевым аффиксом, но не существует языков, в которых понятие множе-ственности выражалось бы только нулевым аффиксом [Jakobson 1971 (1963): 585]. В русском языке формы мн. ч. немаркированных имен существительных муж. р. на один фонологический сегмент сложнее, чем формы ед. ч., ср., например, им. п. стол -о/стол-ы, тв. п. стол-ом/стол-ами. В языках, в которых представлена оппо-зиция единичности и множественности, обнаруживаются, однако, и отклонения от принципа диаграммного иконизма. Иконизм и отклонения от иконизма в числовых парадигмах существительных

128

анализируются мной на материале русского языка в работе [Klimo-now 2000: 279–281, 286–287].

В настоящей работе рассматривается действие принципа изомор-физма маркированности на примере изменений в процессе истори-ческого развития в системе видовых парадигм русского глагола.

2. Аспектуальная система древнерусского языка

Аспектуальная система древнерусского языка включала в себя оппозицию неитеративности ([-ИТЕР]) и итеративности ([+ИТЕР)]) и собственно видовое противопоставление совершенного вида (СВ) и несовершенного вида (НСВ). Видовые оппозиции и оппозиции [-ИТЕР]/[+ИТЕР] развиваются в русском языке в тесном взаимодейс-твии друг с другом, см. [Климонов 2011: 24–25].

В аспектуальной системе древнерусского и старорусского языка совмещаются несколько хронологически разных пластов, отражаю-щих процесс формирования и развития категории глагольного вида в славянских языках. Двувидовые глаголы типа пасти (<*падти), манифестирующие синкретические видовые парадигмы типа пасти (НСВ) — пасти (СВ), являются реликтами ранней стадии развития общеславянского языка, на которой не существовало формальной дифференциации видовых значений, т. е. еще не было глагольного вида как грамматической категории. Парадигмы вторичной импер-фективации типа написати (СВ и НСВ, ср. настоящее время напи-шеши и написаеши) — написовати/написывати (НСВ) отражают начальную стадию формирования видовых оппозиций, на которой только предельные глаголы типа написати могли иметь видовое противопоставление, т. е. оппозицию непроцессуализированных пер-фективных действий и процессуализированных имперфективных действий. Соответствующие им непредельные бесприставочные гла-голы типа писати образовывали на этом первоначальном этапе фор-мирования категории глагольного вида оппозицию [-ИТЕР]/[+ИТЕР] типа писати/писовати — писывати. Парадигмы перфективации появляются позже, лишь на следующем этапе развития категории глагольного вида, когда в процессе грамматикализации глагольного вида на базе исходных парадигм первичной и вторичной имперфек-тивации типа мьстити (НСВ и СВ) — мьщати (НСВ) и отъмьсти-ти (СВ и НСВ) — отъмьщати/отъмьщавати (НСВ) возникают парадигмы перфективации типа мьстити (НСВ) — отъмьстити. (СВ). На этом начальном этапе развития русского языка еще нет прямого соотнесения тождественных по значению глагольных лексем мьстити и отъмьстити как противопоставленных видовых форм

129

в рамках парадигмы перфективации, поскольку оба глагола обнару-живают значения как СВ, так и НСВ, т. е. не образуют видового противопоставления. Каждый из таких глаголов (бесприставочный и приставочный) на этом этапе развития входит в состав отдельных парадигм первичной и вторичной имперфектиации, т. е. имеет свою собственную парадигму. Такое соотнесение становится возможным только на более позднем этапе развития, когда под воздействием процессов грамматикализации глагольного вида происходит реор-ганизация исходных парадигм первичной и вторичной имперфекти-вации. В процессе грамматикализации глагольного вида глагол отъмьстити с приставкой как маркером СВ становится глаголом СВ, а противопоставленный ему бесприставочный двувидовой гла-гол мьстити по контрасту с глаголом отъмьстити получает зна-чение НСВ.

Ядро собственно видовых оппозиций в древнерусском языке составляли парадигмы первичной имперфективации типа мьстити (СВ и НСВ) — мьщати (НСВ) и парадигмы вторичной имперфекти-вации типа отъмьстити (СВ и НСВ) — отъмьщати/отъмьщава-ти (НСВ). На периферии видовой системы древнерусского языка находились еще формирующиеся парадигмы перфективации типа мьстити (НСВ) — отъмьстити (СВ) и исходные синкретические видовые парадигмы типа пасти (СВ) — пасти (НСВ).

3. Грамматикализация глагольного вида и реорганизация видовых парадигм древнерусского языка

Развитие видов происходит в направлении постепенной утраты нейтральных в видовом отношении глаголов и замене их однознач-ными в видовом отношении глаголами. В процессе грамматикали-зации глагольного вида каждый русский глагол получает вполне определенную видовую характеристику.

Приставка на- у нейтральной в видовом отношении глагольной лексемы написати в составе исходной парадигмы вторичной им-перфективации написати (СВ и НСВ) — написовати/написывати (НСВ) в ходе исторического развития десемантизируется, т. е. утра-чивает свойственное ей локальное значение (писать на чем-нибудь) и грамматикализуется, т. е. становится маркером только СВ. Гла-гольная лексема СВ написати вступает в видовое противопоставле-ние со ставшей ей тождественной по значению глагольной лексемой писати в составе парадигмы неитеративности/итеративности писати/ писовати — писывати. Таким образом возникает новая бинарная видовая парадигма перфективации писати — написати, которая

130

построена в соответствии с принципом взаимооднозначного соот-ветствия формы и содержания. Все другие члены рассматриваемых исходных парадигм (имперфективы типа написовати, написывати и писовати, а также итератив писывати) устраняются как избыточ-ные, несовместимые с бинарной организацией новой парадигмы перфективации. Первоначально в течение длительного историче -ского периода новые парадигмы перфективации типа писати — написати сосуществуют со старыми парадигмами имперфективации типа написати — написовати/написывати. В конце среднерусского периода и в начале новорусского периода (вторая половина XVII — начало XVIII в.) новые парадигмы перфективации типа писати — написати окончательно вытесняют старые парадигмы имперфекти-вации типа написати — написовати/написывати.

Важным последствием преобразований такого рода явилось вклю-чение в орбиту видовых оппозиций простых (бесприставочных) непредельных глаголов типа писати. Непредельные бесприставочные глаголы типа писати вводятся теперь в систему видовых оппозиций: они образуют вместе с приставочными глаголами типа написати парадигмы перфективации типа писати — написати. Результатом такой перестройки аспектуальных парадигм является экономная организация видовых парадигм, сопровождаемая оптимированием словарного состава русского языка. В процессе преобразования видовых парадигм, обусловленных грамматикализацей глагольного вида, выходят из употребления когда-то широко распространенные итеративы типа бирать (дериват от глагола брать), искивать (от ис-кать), кашивать (от косить), кучивать (от кутить), лавливать (от ловить), прятывать (от прятать), служивать (от служить), танцовывать (от танцевать), тапливать (от топить), храмывать (от хромать), храпывать (от храпеть) и многие другие. Показателен тот факт, что видные русские грамматисты XIX в. А. Х. Востоков, Г. П. Павский, К. С. Аксаков, Н. П. Некрасов приписывали итерати-вам статус третьего (многократного) вида, см. [Виноградов 1972: 382–386]. В современном русском языке представлены только реликты этого когда-то сверхпродуктивного класса в виде итеративного (мно-гократного, или фреквентативного) способа действия, см. [Зализняк, Шмелев 2000: 121–122]. Итеративные образования, относящиеся к периферии аспектуальной системы современного русского языка, вытесненяются из кодифицированного русского языка в сферу раз-говорно-бытовой речи и просторечия. В художественной литерату-ре итеративы используются преимущественно в качестве средства архаизации языка. Итеративность перестает существовать как отдель-ная самостоятельная категория. Формальной манифестацией как

131

итеративности, так и неитеративности становятся маркеры НСВ, противопоставленные маркерам СВ в рамках видовой оппозиции. Экспансия вида на всю глагольную лексику делает противопостав-ление [-ИТЕР]/[+ИТЕР] избыточным. Вместе с итеративами русский язык утратил имперфективы типа писовати и большой разряд вто-ричных имперфективов типа написовати, написывати. Эти дерива-ты дублируют значение исходных бесприставочных глаголов типа писати и потому являются излишними.

4. Контраконизм и отклонения от контраконизма в системе видовых парадигм

Характеристики маркированности в видовых парадигмах рус -ского глагола после утраты старых парадигм имперфективации пред-ставлены в табл. 1. Отношения маркированности между формами СВ и НСВ в составе видовых парадигм а также оценка анализируе-мых видовых парадигм в целом под углом зрения степеней ико -низма рассматриваются в представленной табл. 1 на трех уровнях, а именно на морфосемантическом (или концептуальном) уровне,

Т а б л и ц а 1Характеристики маркированности в видовых парадигмах

русского глагола

Морфосеман-тический уровень

Фономорфологический уровень

Семиотический уровень

Отношения маркирован-ности

Типы парадигм Отношения маркиро-ванности

Степени иконизма пара-дигм

Итоговая маркирован-ность парадигм

[+ЦЕЛ] > [-ЦЕЛ]

Имперфективациядати — даяти/даватиотъдати — отъдаяти/отъдавати

СВ < НСВ Максимальнаяконтраиконич-ность

Немаркиро-ванность

- « - Имперфективациярѣшити — рѣшати

СВ ≠ НСВ Минимальная контраиконич-ность

- « -

- « - Синкретические парадигмы кръстити — кръстити

НСВ = СВ Неиконичность Маркиро-ванность

- « - Перфективацияписати — написати

НСВ < СВ Иконичость - « -

132

на фономорфологическом (или формальном) уровне и на семиоти-ческом (или семиологическом) уровне. В эту таблицу не включены редкие нерегулярные, так называемые супплетивные парадигмы типа говорить — сказать, оба члена которых не связаны друг с другом от ношением производности и потому несопоставимы по степени формальной сложности.

На морфосемантическом уровне (первая колонка слева в табл. 1) сопоставляются значения формальных показателей (маркеров) пер-фективного и имперфективного членов видовых парадигм по сте -пени их концептуальной сложности. На этом уровне перфективный член сигнализирует целостность глагольного действия ([+ЦЕЛ]), т. е. обозначает действие целиком с включением в него начальной (левой) и конечной (правой) границ действия. Частным случаем манифес-тации начальной и конечной координат действия является их со-впадение в одной точке, т. е. представление действия в момент его совершения у глаголов моментального (мгновенного) действия. Им-перфективный член не сигнализирует целостности глагольного дей-ствия ([-ЦЕЛ]), т. е. он обозначает некую, ближе не обозначенную часть глагольного действия с исключением начальной и конечной координат действия. Целостное глагольное действие является более сложной (или маркированной) величиной по отношению к нецелост-ному действию как его части: [+ЦЕЛ] > [-ЦЕЛ]. Такая категориаль-ная семантическая характеристика форм СВ и НСВ лежит в основе любого видового противопоставления, т. е. является общей для всех типов видовых парадигм.

На фономорфологическом (или формальном) уровне (вторая и третья колонки слева в табл. 1) в парадигмах первичной и вторич-ной имперфективации типа дати — даяти/давати и отъдати — отъдаяти/отъдавати производные имперфективные члены, со-держащие в своем составе суффиксы имперфективации, являются более сложными, чем соответствующие перфективные члены, у ко-торых отсутствуют суффиксы имперфективации: СВ < НСВ (чита -ется как: формы СВ являются в фономорфологическом отношении более простыми, чем соответствующие им формы НСВ). В парадиг-мах имперфективации типа рѣшити — рѣшати перфективный и имперфективный члены видового противопоставления отличаются друг от друга не количеством фонемных сегментов, а их каче ством. Такое противопоставление манифестируется посредством модифи-каторных (или модуляторных), т. е. неаддитивных маркеров: СВ ≠ НСВ (читается как: формы СВ на фономорфологическом уровне не совпадают с формами НСВ). В синкретических видовых пара-дигмах типа кръстити (НСВ) — кръстити (СВ) имперфективный

133

и перфективный члены видовых парадигм не отличаются друг от дру-га в фономорфологическом отношении: НСВ = СВ (читается как: формы НСВ формально совпадают с соответствующими формами СВ). В парадигмах перфективации типа писати — написати произ-водный (мотивированный) перфективный член видовой парадигмы с приставкой как маркером СВ имеет больше морфологического материала, чем производящий (мотивирующий) имперфективный член, у которого отсутствует приставка: НСВ < СВ (читается: формы НСВ являются в фономорфологическом отношении более простыми, чем соответствующие им формы СВ).

На итоговом семиотическом уровне (четвертая и пятая колонки слева в табл. 1) сопоставляются отношения маркированности в ви-довых парадигмах на морфосемантическом (или концептуальном) и на фономорфологическом (или формальном) уровнях. Парадигмы первичной имперфективации типа дати — даяти/давати и пара-дигмы вторичной имперфективации типа отъдати — отъдаяти/ отъдавати, которые обнаруживают прямо противоположную на-правленность отношений маркированности концептуального и фор-мального уровней, называются контраиконическими: семантически более простой имперфективный член оказывается в таких парадигмах формально более сложным по сравнению с соответствующим пер-фективным членом: он обнаруживает здесь суффиксы имперфекти-вации как аддитивные маркеры. К таким парадигмам, которые я называю максимально контраиконическими, примыкают так назы-ваемые минимально контраиконические парадигмы имперфективации типа рѣшити — рѣшати, формы СВ и НСВ отличаются здесь друг от друга посредством неаддитивных, т. е. модификаторных (или модуляторных), маркеров. Отношения маркированности между пер-фективным и имперфективным противочленами на концептуальном и на формальном уровнях здесь совместимы друг с другом: они не совпадают, но и не противоречат друг другу. В синкретических ви-довых парадигмах типа кръстити (НСВ) — кръстити (СВ) отноше-ния маркированности концептуального и формального уровней меж-ду противочленами видовой парадигмы находятся в противоречии друг с другом: перфективный член таких парадигм является более сложным, чем имперфективный член, на концептуальном уровне и тождественным ему по степени сложности на формальном уровне. Синкретические видовые парадигмы именуются здесь неикониче-скими. В парадигмах перфективации типа писати — написати обна-руживается однонаправленность, или тождество (изоморфизм), от-ношений маркированности концептуального и формального уровней: семантически более сложный перфективный член оказывается

134

и формально более комплексным благодаря наличию приставки. Парадигмы такого типа считаются иконическими.

Максимально контраиконические парадигмы вторичной импер-фективации типа отъдати — отъдаяти/отъдавати как наиболее регулярный, грамматикализованный способ образования видовых парадигм составляют остов категории глагольного вида, т. е. самую существенную часть всей системы видовых парадигм. По словам Ю. С. Маслова, «именно суффиксальная имперфективация была и остается по сей день главным стержнем всего морфологического механизма глагольного вида во всех без исключения славянских языках» [Маслов 1984: 110]. Вместе с парадигмами первичной им-перфективации типа дати — даяти/давати и минимально контра-иконическими парадигмами типа рѣшити — рѣшати они образуют немаркированный центр системы видовых парадигм, ее каркас. Зна-чительно уступающие максимально контраиконическим парадигмам вторичной имперфективации по частотности употребления, икони-ческие парадигмы перфективации типа писати — написати, пред-ставляющие к тому же менее регулярный и более специализирован-ный (более избирательный) способ образования видовых парадигм, и неиконические синкретические парадигмы типа кръстити (НСВ) — кръстити (СВ) относятся как маркированные парадигмы к перифе-рии системы видовых парадигм русского глагола.

5. Специфика манифестации степеней иконизма в видовых парадигмах русского глагола

в сопоставлении с выражением степеней иконизма в числовых парадигмах русских существительных

Сопоставление степеней иконизма в парадигмах числовой кван-тификации у имен существительных в русском языке (см. табл. 2 на с. 135) со степенями иконизма в системе видовых парадигм рус-ского глагола (см. табл. 1) наглядно демонстрирует специфику ма-нифестации принципа изоморфизма маркированности в видовых парадигмах русского глагола.

В системе числовых парадигм у русских существительных цент-ральными являются иконические парадигмы типа гриб — грибы и книга — книги. Периферию числовых парадигм составляют неико-нические парадигмы типа пальто — пальто и контраиконические парадигмы типа боярин — бояре. Категория числа у русских суще-ствительных является образцовой с точки зрения манифестации принципа изоморфизма маркированности: значение числового пре-восходства, передаваемое категорией числа, достаточно изоморфно

135

отражается в языке в виде максимально и минимально иконических парадигм в системе числовых парадигм русских существительных. В системе видовых парадигм русского глагола ситуация иная. Веду-щую роль играют здесь контраиконические парадигмы имперфек-тивации типа дать — давать, отдать — отдавать и решить — решать, тогда как иконические парадигмы перфективации типа писать — написать и неиконические синкретические парадигмы типа крестить — крестить являются маргинальными в системе видовых парадигм.

Категория глагольного вида является сложной лингвистической абстракцией, сложившейся в результате длительного исторического развития. На становление и последуюшее развитие категории вида оказало значительное влияние взаимодействие этой категории с категорией итеративности. Ю. С. Маслов исходит из допущения, что видовое противопоставление у предельных (терминативных) глаго-лов в парадигмах вторичной имперфективации древнерусского язы-ка типа въпълзти — въпълзати сложилось на базе более старого противопоставления определенности (детерминативности)/неопре-деленности (индетерминативности) (или в другой нотации неитера-тивности/итеративности) [Маслов 1984: 108–110]. В ходе истори-ческого развития происходило перераспределение аспектуальных

Т а б л и ц а 2Иконизм и отклонения от иконизма в числовых парадигмах

русских существительных

Морфосеман-тический уровень

Фономорфологический уровень

Семиотический уровень

Отношения маркирован-ности

Типы парадигм Отношения маркирован-ности

Степени иконизма парадигм

Итоговая маркирован-ность парадигм

[+ЕД] < [-ЕД] гриб — грибыкость — кости

sg < pl Максимальная иконичность

Немаркиро-ванность

- « - книга — книгиболото — болота

sg ≠ pl Минимальная иконичность

- « -

- « - колибри —колибрипальто — пальто

sg = pl Неиконичность Маркиро-ванность

- « - боярин — боярекурица — куры

sg > pl Контраиконич-ность

- « -

136

значений между исходными неитеративными и итеративными фор-мами. У глаголов типа въпълзати с первоначальным значением не-определенного (или итеративного) действия развивается новое зна-чение протекающего единичного действия, свойственное форме НСВ. Параллельно этому глаголы типа въпълзти с первоначально ней-тральным в отношении видов значением утрачивают старое процесс-ное значение однократного действия и сужают сферу своего упо-требления до обозначения действия, достигшего своего предела, т. е. приобретают значение СВ. В результате таких семантических пре-образований первоначально неитеративное значение формы типа въпълзти интерпретируется теперь как новое перфективное значение, а исходное итеративное значение формы въпълзати реинтерпрети-руется как новое имперфективное значение. Одновременно с этим происходит инверсия отношений маркированности: форма НСВ из положительного (маркированного) члена старой оппозиции [-ИТЕР]/ [+ИТЕР] превращается в отрицательный (немаркированный) член новой видовой оппозиции перфективности ([+ПЕРФ])/имперфектив-ности ([-ПЕРФ]). Исходное противопоставление [-ИТЕР]/[+ИТЕР] в парадигмах типа въпълзти — въпълзати было иконическим: более сложное в концептуальном отношении итеративное действие по отношению к менее сложному неитеративному действию и кодиро-валось более сложно (посредством дополнительного суффикса им-перфективации -а-). Новая оппозиция [+ПЕРФ]/[-ПЕРФ] приобре-тает статус контраиконичесой видовой парадигмы имперфективации: имперфективное действие концептуально менее сложное, чем пер-фективное действие, формально манифестируется более сложно по сравнению с перфективным действием (посредством аддитивного маркера -а-). Специфика распределения степеней иконизма в видовых парадигмах русского глагола по сравнению с дистрибуцией степеней иконизма, свойственной системе числовых парадигм русских суще-ствительных, тем самым получает свое объяснение.

6. Инновации в видовой системе современного русского языка: сдвиги в направлении к оптимальной

организации видовых парадигм

Грамматические изменения в видовой системе русского глагола протекают в сторону увеличения удельного веса оптимальных ико-нических парадигм перфективации и, соответственно, в сторону уменьшения удельного веса или к полному устранению неоптималь-ных контраиконических парадигм имперфективации и синкретиче-ских видовых парадигм.

137

В процессе обновления выразительных возможностей русского языка возникают новые приставочные глаголы, параллельные уже существуюшим, с десемантизированными приставками, ср. про-лечить параллельно к вылечить и излечить [Гловинская 2008: 193–196]. Пополнение состава оптимальных парадигм перфективации происходит и за счет замены неоптимальных контраиконических парадигм вторичной имперфективации типа приготовить — приго-товлять/приготавливать оптимальными иконическими парадиг-мами перфективации типа готовить — приготовить (ср. окготовить, но не *приготовлять или *приготавливать (обед, уроки)). Неопти-мальные неиконические синкретические парадигмы типа блокиро-вать (НСВ) — блокировать (СВ) в современном русском языке все более и более вытесняются конкурирующими с ними оптимальны-ми иконическими парадигмами перфективации типа блокировать (НСВ) — заблокировать (СВ). Замена неоптимальных контраико-нических парадигм вторичной имперфективации и неоптимальных неиконических синкретических видовых парадигм оптимальными иконическими парадигмами перфективации свидетельствует о дей-ствии тенденции к оптимальной организации видовых парадигм в русском языке и знаменует собой поступательное движение в развитии видовой системы русского языка на пути к ее совершен-ствованию.

В конкуренции неоптимальных контраиконических парадигм имперфективации типа оштукатурить — оштукатуривать и оп-тимальных иконических парадигм перфективации типа штукату-рить — оштукатурить преферентными оказываются последние: предпочтительнее сказать штукатурить стены, чем оштукатури-вать стены. Преферентные парадигмы перфективации типа шту-катурить — оштукатурить вытесняют в языковом употреблении непреферентные парадигмы имперфективации типа оштукату-рить — оштукатуривать.

В современном русском языке наблюдается тенденция к устране-нию маркированных двувидовых глаголов, кодирующих информацию о СВ и НСВ, и к замене их более простыми одновидовыми глаголами. Так двувидовой глагол родити в составе парадигмы первичной им-перфективации древнерусского языка родити (СВ и НСВ) — ражда-ти (НСВ) употребляется в современном русском языке в парадигме родить — рождать почти исключительно в значении только СВ. Глагол наследовать практически утратил свойственное ему в древ-нерусском языке двувидовое значение и функционирует в современ-ном русском языке как глагол НСВ в парадигме перфективации на-следовать — унаследовать. В современном русском языке осталось

138

сравнительно небольшое число двувидовых глаголов. Двувидовой глагол крестить в современном русском языке употребляется как в составе синкретической парадигмы крестить (НСВ) — крестить (СВ), так и в составе парадигмы перфективации крестить (НСВ и СВ) — окрестить (СВ). Парадигма перфективации у этого глагола в современном языке уже вытесняет параллельно функционирующую синкретическую видовую парадигму. В древнерусском языке место современной парадигмы перфективации занимала парадигма первич-ной имперфективации крьстити (СВ и НСВ) — крьщати (НСВ). Синкретические видовые парадигмы немногих оставшихся в употреб-лении исконно русских двувидовых глаголов типа крестить образу-ют периферию системы видовых парадигм современного русского языка. Такие двувидовые глаголы, репрезентирующие синкретические видовые парадигмы, постепенно выходят из употребления.

7. Заключение

Диаграммный иконизм является конститутивной характеристикой морфологических систем естественных языков и фундаментальным семиотическим принципом организации таких систем. Грамматиче-ские изменения протекают, как правило, в направлении увеличения удельного веса грамматических структур, соответствующих этому принципу, и, соответственно, уменьшения доли и в конечном счете полного устранения грамматических единиц, противоречащих этому принципу. Отклонения от этого принципа, всегда обусловленные вполне определенными причинами и потому поддающиеся объяс-нению, не отменяют этого принципа, а ограничивают сферу его действия и придают ему гибкий диалектико-детерминистический характер.

Центральными в системе видовых парадигм древнерусского язы-ка были контраиконические парадигмы имперфективации. Икони-ческие парадигмы перфективации вместе с неиконическими синкре-тическими парадигмами составляли периферию системы видовых парадигм древнерусского языка. В процессе исторического развития системы видовых парадигм в русском языке оптимальные икониче-ские парадигмы перфективации вытесняют неоптимальные контра-иконические парадигмы имперфективации и также неоптимальные неиконические синкретические видовые парадигмы. На современном этапе развития русского языка парадигмы перфективации оказыва-ются преферентными по отношению к конкурирующим с ними па-радигмам имперфективации и синкретическим видовым парадигмам. Удельный вес оптимальных иконических парадигм перфективации

в репертуаре формальных средств выражения видовых значений по-стоянно увеличивается. Сдвиги в направлении к иконизму свидетель-ствуют о действии тенденции к оптимальной организации видовых парадигм и знаменуют собой поступательное движение в развитии системы видовых парадигм на пути к ее совершенствованию.

ЛитератураВиноградов 1972 — Виноградов В. В. Русский язык (грамматическое учение

о слове). М.: Высшая школа, 1972.Гловинская 2008 — Гловинская М. Я. Активные процессы в грамматике //

Со временный русский язык: Активные процессы на рубеже XX–XXI веков. М.: Языки славянских культур, 2008. С. 187–267.

Зализняк, Шмелев 2000 — Зализняк А. А., Шмелев А. Д. Введение в русскую аспектологию. М.: Языки русской культуры, 2000.

Климонов 2011 — Климонов В. Д. Утрата морфологических маркеров итера-тивности в русском языке // Категории на глаголската множественост во словенските и во несловенските jазици (синхрониjа и диjахрониjа) / Кате-гории глагольной множественности в славянских и неславянских языках (синхрония и диахрония) / Под ред. Л. Спасова, И. Пановской-Димковой. Скопjе, 2011. С. 11–28.

Кубрякова 2004 — Кубрякова Е. С. Об установках когнитивной науки и акту-альных проблемах когнитивной лингвистики // Вопросы когнитивной лин-гвистики. 2004. № 1. С. 6–17.

Маслов 1984 — Маслов Ю. С. Возникновение категории совершенного/несо-вершенного вида // Маслов Ю. С. Очерки по аспектологии. Л.: Изд-во ЛГУ, 1984. С. 102–110.

Jakobson 1971 (1963) — Jakobson R. Implication of Language Universals for Lin-guistics // Jakobson R. Selected Writings. The Hague and Paris, 1971. Vol. II. P. 580–592.

Jakobson 1971 (1965) — Jakobson R. Quest for the Essence of Language // Jakob-son R. Selected Writings. The Hague and Paris, 1971. Vol. II. P. 345–359.

Klimonow 2000 — Klimonow W. Ikonismus und Abweichungen vom Ikonismus in grammatischen Kategorien // Prace Filologiczne. Warszawa, 2000. T. XLV. S. 277–290.

140

Ю. П. Князев

НЕОПРЕДЕЛЕННО-ЛИЧНЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ НА ФОНЕ ДРУГИХ КОНСТРУКЦИЙ

С НЕНАЗВАННЫМ СУБЪЕКТОМ1

1. Вступительные замечания

Считается, что «всякий язык должен иметь способы обозначения действия, исходящего не только от определенного лица, известного говорящим, но и от неопределенного лица, которое им не известно» [Гак 1991: 72]. При этом во многих языках сосуществуют несколько способов оставить производителя действия неназванным [Grepl 1973; Siewerska 1984: 238–251; Wiemer 1995; Томмола 1998]. К ним отно-сятся, в частности, конструкции, опирающиеся на неанафорическое употребление глагольных и/или местоименных форм 3-го лица мн. числа, которые в русской грамматической традиции принято называть неопределенно-личными (НЛП). Как показано в [Siewerska, Papastathi 2011], такие конструкции используются во многих европейских языках; ср. приведенный в этой работе перевод английского НЛП из романа Дж. Роулинг «Гарри Поттер и философский камень» на не-мецкий язык также с помощью НЛП:

(1) Platform nine — platform ten. Your platform should be somewhere in the middle, but t h e y d o n ’ t s e e m t o h a v e b u i l t i t y e t, do they?

Gleis neun, gleis zehn. Dein Gleis solte irgendwo dazwischen leigen aber s i e h a b e n e s w o h l n o c h n i c h t g e b a u t, oder? [Siewerska, Papastathi 2011: 602]

1 Работа над статьей поддержана Программой фундаментальных исследований Президиума РАН «Корпусная лингвистика» по направлению «Создание и развитие корпусных ресурсов по современному русскому языку». В статье в основном использо-вались примеры из Национального корпуса русского языка.

141

‘Вот платформа девять, а вот платформа десять. Твоя платформа, по идее, должна быть где-то посередине. Но, судя по всему, е е е щ е н е у с п е л и п о с т р о и т ь ’2.

Из соответствий, приведенных в примере (1), видно, что само по себе отсутствие материально выраженного местоимения 3-го лица мн. числа, характерное для НЛП в русском языке, не является необ-ходимым условием «неопределенно-личного» осмысления предло-жения: в английском языке сходные функции могут выполнять дву-составные конструкции с местоимением they ‘они’, не имеющие явного антецедента. Вместе с тем и в русском языке существует аналогичная проблема отграничения НЛП от неполных реализаций двусоставных предложений с анафорическим 3-м лицом. Этот вопрос недостаточно изучен, однако очевидно, что в данном случае необ-ходимо учитывать совокупность различных факторов.

Так, в примере (2) формы заискивают и готовы отдать воспри-нимаются как неопределенно-личные, хотя наличие антецедента очевидно: это нападавшие. Основанием для такого решения служит явное переосмысление этих форм в нереферентном «общеэкзистен-циальном ключе»: ‘существуют такие люди, которые…’:

(2) На него мчался Медведь с вытаращенными глазами, оттолкнул Глебова и побежал, прыгая через ступени, вверх по лестнице. Потом оказалось, что у Шулепникова был пугач, очень красивый заграничный пугач, который стрелял особыми пистонами, про-изводившими звук выстрела настоящего пистолета. Шулепников вышел из этой истории молодцом, а нападавшие были посрам-лены и затем всячески старались помириться и подружиться с обладателем замечательного пугача. С помощью такого оружия можно было стать властителями дворов на всей набережной. Глебову сойтись с Шулепой было легче, чем другим. Ведь он не участвовал в нападении. Шулепников не проявлял мстительно сти и, кажется, был доволен тем, что теперь перед ним з а и с к и-в а ю т и за возможность стрельнуть г о т о в ы о т д а т ь целое состояние (Ю. Трифонов. Дом на набережной).

И наоборот, для предложений с формами 3-го лица мн. числа в примерах (3), (4) предпочтительной является их интерпретация как неполных двусоставных:

(3) Мы встретились в очереди за билетами. Я купила в Сочи, а он — в Минводы. Разговорились, посмеялись, он мне спел: «О эти чёрные

2 В качестве русского соответствия использован опубликованный литературный перевод данного фрагмента.

142

глаза…» То, другое. «А вам, — говорит, — обязательно надо в Сочи?» — «Обязательно». — «Кто-нибудь ждет?» — «Никто не ждет, свободна, как ветер». — «Тогда, — говорит, — поехали вместе в Минводы». Ну, меня как вихрем завертело… В глазах — круги. П о е х а л и в Минводы (И. Грекова. Летом в городе);

(4) И вот несколько дней назад на пароходе «Юшар» мы пришли в Мезень, и ходу было всего два дня от Архангельска… Весь июль стояла на Севере противоестественная жара. В Двине к у п а-л и с ь ночью (Ю. Казаков. Северный дневник).

В данном случае решающую роль, по-видимому, играет комму-никативная структура этих предложений. Комментируя предложение В Двине к у п а л и с ь ночью в примере (4), Е. В. Падучева отмечает, что его неопределенно-личное понимание исключается в силу того, что глагол в 3-м лице мн. числа занимает в нем позицию темы, а по-зицию ремы — обстоятельство [Падучева 2012: 35–36], тогда как для НЛП характерна рематическая позиция сказуемого. Эту особенность НЛП можно объяснить тем, что тематическая позиция сказуемого предполагает, что о данной ситуации — в том числе и о ее субъек-те — уже шла речь и, таким образом, для 3-го лица более естествен-ным (но далеко не всегда единственно возможным) оказывается анафорическое понимание3.

2. Референциальные разновидности неопределенно-личных предложений

Отсутствие материально выраженного подлежащего в НЛП, как правило, не влечет за собой отсутствие какой-либо информации о возможном производителе данного действия. Как уже давно замече-но, сужению области его выбора могут способствовать присутствие обстоятельств места, ср. примеры (5)–(7), или времени, ср. (8), (9):

(5) Вова говорил о том, что е д я т в С и б и р и , а именно: оленину, медвежатину, рыбу форель и другие редкости (С. Василенко. За сайгаками);

(6) Благодаря им Киевскую Русь н а ф и з м а т е з н а л и не хуже, чем н а и с т о р и ч е с к о м ф а к у л ь т е т е (В. Распутин. Новая профессия);

(7) Я завтра же устраиваюсь на работу, пойду уборщицей в столо-вую. Там висит объявление, требуется уборщица. Т а м н а с

3 Особенности порядка слов и актуального членения НЛП неоднократно привлека-ли внимание исследователей и ранее; см., например, [Низяева 1972: 16–17; Хазова 1984:16; Шелякин 1991: 67–68].

143

б у д у т к о р м и т ь . Ты вернешься в школу (Л. Петрушевская. Маленькая волшебница);

(8) А жить нынче непросто. Р а н ь ш е молодым одно т в е р д и-л и: старайся, учись. Закончишь институт — станешь человеком (Б. Екимов. Пиночет);

(9) Взглянуть бы сейчас на эту фотографию. Глянцевая, твердая, с золотыми медалями по низу. Т е п е р ь таких не д е л а ю т — р а з у ч и л и с ь (И. Грекова. Фазан).

Важную роль играет также существование общепринятых пред-ставлений о типичных производителях того или иного действия: из пушек стреляют — военные, рецепты прописывают — врачи, в газетах пишут — журналисты и т. п., ср. (10)–(12):

(10) Хотя он и не знал, где з а р я ж а ю т пушку — сзаду или спереду, вообще каких-либо орудий, кроме винтовки, в глаза не видел, как к о п а ю т землю, видел и сразу усек, что во взводе управления не с т р е л я ю т из орудий, а лишь р у к о в о д я т огнем, у п р а в-л я ю т сложным артхозяйством, но главное, все время к о п а ю т землю (В. Астафьев. Жестокие романсы);

(11) Видно, совсем плохо дело пациента, если ему п р о п и с ы в а ю т подобный рецепт (М. Шишкин. Всех ожидает одна ночь);

(12) За нас не волнуйся, у нас всё хорошо. Ты ведь знаешь, в газетах такого п о н а п и ш у т , а ничего страшного-то и нет (А. Волос. Недвижимость).

Подразумеваемые субъекты НЛП в русском языке характеризу-ются значительным референциальным разнообразием. Используя классификацию типов референции именных групп, описанную в [Падучева 1985: 83–102], можно выделить три их основные разно-видности.

а) По-видимому, наиболее употребительны НЛП с нереферентным (неиндивидуализированным) субъектом, когда не имеется в виду никакое конкретное лицо и само его существование предполагается просто в силу того, что у действия должен быть исполнитель:

(13) Речка Муньга — утлый ручеек летом, разливается веснами ши-роко и бурно. Сверху, из дальних мест, еловых боров, с п л а в-л я ю т по ней строевой лес (Ю. Коваль. Сиротская зима);

(14) Где-то он читал (а может быть, слышал) об изощренной вос-точной пытке. Человека с в я з ы в а ю т , л и ш а ю т возмож-ности двигаться и л ь ю т ему на голову тонкую струйку воды. Днем и ночью, не прекращая ни на минуту. Через некоторое время человек сходит с ума и в конце концов умирает… (И. Гре-кова. Фазан);

144

(15) Мешки на вид ничем не отличались от тех, в которые обычно с с ы п а ю т картофель (И. Антонова. Тринадцатый пират);

(16) Дело было, конечно, не в лицах: время уходило, и режиссер нерв-ничал. А уж как выбирал он сценарий, чтобы не ошибиться, чтобы одним выстрелом и сразу — в десятку. И вроде бы ухватил главный нерв времени. Не зря сегодня д о с т а ю т старинные фотографии, которые десятилетиями п р я т а л и от властей, у с т р а и в а ю т выставки, и люди смотрят со слезами умиления на глазах (Г. Бакланов. В месте светлом, в месте злачном, в месте покойном).

Именно по отношению к этой разновидности НЛП можно говорить о коммуникативной несущественности субъекта действия: говорящий сознательно минимизирует информацию о потенциальных его произ-водителях. Фактически речь в таких случаях идет о тех, кто осуще-ствляет данную деятельность по должности или по профессии либо вообще способен ее выполнять. Поэтому НПЛ в примере (16) и сле-дующее за ними двусоставное предложение и люди смотрят сооб-щают одинаково мало сведений о субъектах этих действий.

б) Другой широко распространенный вариант НЛП — обозначение конкретных единичных событий, участников которых говорящий не знает или не помнит. Сочетание референтности с неизвестностью для говорящего соответствует неопределенности в узком смысле слова:

(17) После полуночи вагон затих, но около двух поднялся шум: кого-то о б о к р а л и в вагоне СВ (В. Войнович. Монументальная пропа-ганда);

(18) — Лодку! — к р и ч а л и вокруг. Несколько рыбаков бегом по-неслись к городищу за своими пыжами из еловых прутьев и шкур (А. Иванов. Сердце Пармы);

(19) Первая жена Лагарпова была красавицей. И вот какая вышла история. Как в пошлом анекдоте: он уехал в командировку на три дня, а к ней — мужчина. Но Лагарпов сделал свои дела рань-ше, вернулся на третий день, звонит, ему не о т к р ы в а ю т . А ключи он забыл. Звонит еще. Наконец открывает красавица-жена с румяным лицом и, обняв Лагарпова, просит его сейчас же сбегать за хлебом, потому что в доме нет хлеба (А. Слапов-ский. Жизнь Лагарпова);

(20) Пытаюсь вспомнить детство, а вспоминаются лишь какие-то картинки, ничем не связанные, да и не имеющие никакого значе-ния. Вот меня к а т а ю т по саду на повозочке, вот нянька вер-тит хрустальную подвеску, упавшую с люстры, забавляя дитятю зайчиками, вот в ы с т а в л я ю т зимние рамы и бегают девки с тазами горячей, дымящейся воды (М. Шишкин. Всех ожидает одна ночь).

145

в) Особую разновидность НЛП составляет использование таких предложений по отношению к конкретным действиям, субъект ко-торых говорящему известен:

(21) Она у к р а л а у меня золотую цепочку! — крикнула женщина в зал. — Наша невестка! Или ее гости так называемые! Приез-жаем с участка, а цепки нет! — Ура! — бодро откликнулась ведущая. — У к р а л и и п р а в и л ь н о с д е л а л и ! (Л. Петру-шевская. Маленькая волшебница);

(22) — How are you feeling? Сорин не ответил. Подсознательно уловив смысл фразы, он пытался понять, что в ней не так. Лишь через несколько секунд, когда ощущение времени окончательно верну-лось к нему, он понял: не так — это то, что к нему о б р а щ а-ю т с я по-английски (П. Галицкий. Цена Шагала);

(23) Не успел он сделать двух шагов от таможенной стойки, как сзади за спиной к т о - т о з а к р и ч а л из-за загородки: — Игорь! Игорь! Сам не понимая почему, он обернулся и увидел: точно, к р и ч а т е м у , кто-то машет рукой (П. Галицкий. Опасная коллекция);

(24) Он осторожно приоткрыл дверь и вышел на балкон, положил руки на еще теплые от дневного солнца поручни и вздрогнул: на сосед-нем балконе спиною к нему стоял в такой же позе сосед и курил. Скварыш отпрянул назад, тихонько проскользнул на кухню и закрыл дверь. Сейчас он не хотел никого видеть, ни с кем разговаривать, всё казалось, что на него слишком пристально с м о т р я т и —это уж точно — его слишком внимательно с л у ш а ю т . Или п о д с л у ш и в а ю т . Интересно, подумал Скварыш, был ли слы-шен с балкона их разговор в кабинете и особенно в прихожей. И давно ли он стоит там, этот сосед в майке? (В. Быков. Бедные люди).

В сущности, в подобных случаях субъект НЛП известен говоря-щему, т. е. является определенным. Однако фактически, используя НЛП — особенно при повторной номинации события, как в приме-ре (21), — говорящий переходит от обозначения token ‘конкретный экземпляр’ к type ‘тип’ т. е. от смысла ‘данная ситуация имела место’ к смыслу ‘ситуация д а н н о г о т и п а имела место’. Иначе говоря, имеет место акцентирование внимания на характере обозначаемого действия, безотносительно к тому, кто именно был его субъектом; ср. сходный семантический сдвиг в примере (2).

3. Неопределенно-личные и обобщенно-личные предложения

При обозначении ситуаций с открытым множеством потенциаль-ных субъектов сферы употребления НЛП и обобщенно-личных пред-

146

ложений, базирующихся на формах 2-го лица ед. числа (ОбЛП), пересекаются. Тем не менее различие между ними сохраняется. Так, в следующем фрагменте из интервью с Юрием Батуриным первая часть ответа (в которой используются НЛП) могла бы принадлежать любому человеку, описывающему данную ситуацию со стороны, а вторая (с ОбЛП) — только тому, кто сам побывал в космосе:

(25) — Что там еще есть человеческого? — Письма близких. <…> Письма там ч и т а ю т по-особому. Их сразу не о т к р ы в а-ю т — п р я ч у т, о т к л а д ы в а ю т . А потом в конце дня наедине ч и т а ю т, п е р е ч и т ы в а ю т. На «Мире» было удоб-нее, <…> можно было улететь в дальний конец, и никто т е б я не трогал, а МКС вся как один коридор — не у е д и н и ш ь с я (Эксперт, 19.10.2001).

В целом, в подобных случаях для НЛП характерна ориентация на общие правила и нормы, а для ОбЛП — на личный практический опыт4:

(26) И вообще здесь, на Севере, моторы никогда не в ы к л ю ч а-ю т — потом не з а в е д е ш ь (А. Гладилин. История одной компании);

(27) Это мечта практически всех руководителей: всё п р о п и с а л и , а они там исполнили. Но, как показывает практика, чем больше п р о п и с ы в а е ш ь — тем больше у т е б я возможности вы-сказать человеку претензии, что он не исполнил всё это, скру-пулёзно прописанное (Эксперт, 17.12.2012);

(28) Михалыч взял два молотка и принялся часто-часто колотить по капоту. Капот гремел, железо гнулось, а краска осыпалась. — Ты что же делаешь, Михалыч? — спросил я непослушными губа-ми. — Разве так р е м о н т и р у ю т ? Ты же только машину портишь (А. Волос. Недвижимость) — ‘так нельзя ремонтиро-вать’.

4. Неопределенно-личные предложения и двучленный пассив

Из сказанного выше следует, что для НЛП характерно снижение коммуникативной значимости субъекта действия. Аналогичную функцию выполняют и конструкции двучленного пассива (ДП). Поэтому в (29) вместо ДП можно было бы употребить и НЛП, а в (30),

4 Как писал А. М. Пешковский, «чем интимнее какое-либо переживание, чем труднее говорящему выставить его напоказ перед всеми, тем охотнее он облекает его в форму обобщения (т. е. выражает его в форме ОбЛП. — Ю. К.)» [Пешковский 1956: 375].

147

наоборот, — НЛП вместо ДП без ощутимого влияния на общий смысл предложения:

(29) У него в з я т ы красноармейская книжка, проездные документы и деньги (В. Богомолов. Момент истины) = ‘у него в з я л и’;

(30) Так как Сицилия с ч и т а е т с я центром всемирной мафии, то осмотр п р о и з в о д и л с я особенно строго (В. Катаев. Ал-мазный мой венец) = ‘с ч и т а ю т центром, осмотр п р о и з-в о д и л и’ .

При этом обычно отмечается, что, в отличие от ДП, субъектом действия, обозначенного НЛП, может быть только лицо, которое к тому же не является говорящим [Булыгина, Шмелев 1990: 112–113; Храковский 1991: 168–170 и др.]. Действительно, в следующих при-мерах ДП нельзя заменить на НЛП:

(31) Великая разлилась широко, подступив к стенам Мирожского монастыря, а на берегу Псковы, у решеток, б ы л и з а т о п л е н ы дома (В. Каверин. Освещенные окна);

(32) Летопись моих ранних жизненных впечатлений подошла к концу. Книга н а п и с а н а (В. Шефнер. Имя для птицы).

Вместе с тем в современном русском языке встречаются и НЛП с неличным субъектом; в имеющихся примерах это животные и ав-томобили:

(33) Брежнев у власти, как заснувший рыбак у реки; наживку давно с кл е в а л и , а он по-прежнему сладко дремлет (А. Архангель-ский. Послание к Тимофею);

(34) Машина, снабженная специализированной программой, сама ищет свободное место, фиксируя положение других автомобилей и движение пешеходов. — Достаточно остановиться на въезде в паркинг, а остальное с д е л а ю т за вас, — комментирует новинку Томас Гроберг, старший советник по безопасности в Volvo Car Group (Метро. Санкт-Петербург, 26.07.2013).

С другой стороны, общие правила, обозначаемые НЛП в русском языке, вполне могут распространяться и на говорящего:

(35) В конце предложения с т а в я т точку.(36) Здесь не к у р я т .

Между тем, например, в чешском языке в предложениях типа (35), (36) НЛП не употребляются именно потому, что здесь говорящий не исключается из числа потенциальных производителей действия [Жажа 1988: 93].

148

5. Обсуждение результатов

НЛП в русском языке более употребительны по сравнению с дру-гими славянскими и неславянскими европейскими языками [Марое-вич 1993; Siewerska, Papastathi 2011: 588–590]. Вместе с тем их ис-пользование ограничено присутствием дополнительного значения «отчужденности» или «отстраненности» от говорящего: «типизиро-ванные жизненные ситуации характеризуются в них “отстраненно” от говорящего и его собеседника — как обобщение чужого, а не своего опыта» [Скобликова 1979: 111]. Присутствие этого семанти-ческого компонента явно ощущается говорящими по-русски:

(37) Он сказал: А они опять арестовывают… Вчера а р е с т о в а л и Филипченко и др. О большевиках он всегда говорит: О н и ! Ни ра-зу не сказал мы. Всегда говорит о них, как о врагах (К. Чуковский. Дневник; запись разговора с М. Горьким. 2.04.1919);

(38) — Получается, люди, которые хотят эту землю купить, совсем не бандиты? Просто бизнес, ничего личного? — ни не злодеи. Они — воплощение государства в той ситуации, когда оно вы-ступает в нашей жизни как некая перемена участи. Мы ведь в повседневной речи про власти, государство, как правило, говорим безлично: «о н и» . Вот это и есть те самые «о н и» (Известия, 18.08.2011; интервью с Борисом Хлебниковым).

В свою очередь, русский ДП относительно мало употребителен. Так, конструкции с причастиями на -н, -т в разговорной речи упо-требляются в два-три раза реже, чем в художественной литературе, а в художественной литературе вдвое реже, чем в научной и научно-популярной [Князев 1989: 175]. Видимо, нехватка нейтральных в функционально-стилистическом отношении средств оставить нена-званным реального производителя действия способствует возникно-вению новых средств синтаксической деагентивации.

С одной стороны, это возвратный субъектный имперсонал (СИ), широко употребительный в западно- и южнославянских языках, но отсутствующий в нормированном русском языке:

(39) <…> и она стала торопливо глотать рюмку за рюмкой, и осме-лела, начала вмешиваться в разговоры, а тут напился Габри-чевский и принялся ухаживать за ней — так резво, как у х а ж и- в а е т с я только за «ничьей женой» (К. Чуковский. Днев-ник. 30.04.1932).

(40) Я тоже была довольна своей работой, которая принесла мне большое творческое удовлетворение. Иначе и быть не мог-ло — когда р а б о т а е т с я в теплой, доброжелательной

149

обстановке, то и результаты соответственные (И. Архипова. Музыка жизни)5.

С другой стороны, явно расширяется сфера употребления безлич-ного пассива от непереходных глаголов, также широко используе-мого во многих европейских языках; ср. примеры, приведенные в [Градинарова 2011], а также:

(41) Десять ступенек, где л е ж а н о , п о л з а н о , // В с т а в а н о, ш а-г а н о , б е г а н о , п р ы г а н о (О. Фокина. Третьеклассникам).

ЛитератураБулыгина, Шмелев 1990 — Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Синтаксические ну-

ли и их референциальные свойства // Типология и грамматика / Отв. ред. В. С. Хра ковский. М.: Наука, 1990. С. 109–117.

Гак 1991 — Гак В. Г. Неопределенноличность в плане содержания и в плане выражения // Теория функциональной грамматики. Персональность. Зало-говость / Отв. ред. А. В. Бондарко. СПб.: Наука, 1991. С. 72–86.

Градинарова 2011 — Градинарова А. Безличная модель с причастным предика-тивом в русском и болгарском языках // Acta Linguistica. 2011. 5. С. 42–59.

Жажа 1988 — Жажа С. Глагольные конструкции родственных языков и рас-хождения в их функционировании (на материале русского и чешского язы-ков) // Язык: система и функционирование / Отв. ред. Ю. Н. Караулов. М.: Наука, 1988. С. 87–98.

Князев 1989 — Князев Ю. П. Акциональность и статальность: их соотношение в русских конструкциях с причастиями на -н, -т. München: Otto Sagner Verlag, 1989.

Князев 2007 — Князев Ю. П. Грамматическая семантика: Русский язык в типо-логической перспективе. М.: Языки русской культуры, 2007.

Низяева 1972 — Низяева Г. Ф. Неопределенно-личные предложения в совре-менном русском языке (семантико-грамматическая организация): автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 1972.

Мароевич 1993 — Мароевич Р. Неопределенно-личные предложения в русском языке и их сербские эквиваленты // Вопросы языкознания. 1993. № 2. С. 96–106.

Падучева 1985 — Падучева Е. В. Высказывание и его соотнесенность с действи-тельностью. М.: Наука, 1985.

5 Ср. также один из многочисленных примеров из слабо нормированных сфер употреб-ления русского языка, приведенных Д. К. Поляковым, в котором свободно чередуются ДП и СИ: Велосипед — это не блинчики с семгой, он за минуту не п о к у п а е т с я . <…> Сначала с м о т р и т с я, в ы б и р а е т с я, о б щ а е т с я с продавцом-консультантом по продаже велосипедов. Потом з а п о л н я ю т с я все талоны и гарантии <…>. Потом с а д и т с я на велик и о б к а т ы в а е т с я его часик-полтора <…>. Потом е д е т с я в магазин и и с п р а в л я е т с я то, что может быть не так [Поляков 2011: 68].

Падучева 2012 — Падучева Е. В. Неопределенно-личное предложение и его подразумеваемый субъект // Вопросы языкознания. 2012. № 1. С. 27–41.

Поляков 2011 — Поляков Д. Е. Берется ранец и идется в школу… // Русская речь. 2011. № 1. С. 63–69.

Скобликова 1979 — Скобликова Е. С. Современный русский язык. Синтаксис простого предложения. М.: Просвещение, 1979.

Томмола 1998 — Томмола Х. Заметки к типологии амбиперсонала // Типология. Грамматика. Семантика / Под ред. Н. А. Козинцевой, А. К. Оглоблина. СПб.: Наука, 1998. С. 41–57.

Хазова 1984 — Хазова О. Н. Русские неопределенно-личные предложения и их место в синтаксической системе современного русского языка: автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 1984.

Храковский 1991 — Храковский В. С. Пассивные конструкции // Теория функ-циональной грамматики. Персональность. Залоговость / Отв. ред. А. В. Бон-дарко. СПб.: Наука, 1991. С. 141–179.

Шелякин 1991 — Шелякин М. А. О семантике неопределенно-личных предло-жений // Теория функциональной грамматики. Персональность. Залоговость / Отв. ред. А. В. Бондарко. СПб.: Наука, 1991. С. 62–72.

Grepl 1973 — Grepl M. Deagentnost a pasívum v slovanských jazycích // Česko-slovenské přednášky pro VII mezinárodní sjezd slavistů ve Varšavě / Havránek B. (ed.). Lingvistika. Praha: Academia, 1973. S. 141–149.

Siewierska 1984 — Siewierska A. The passive: a comparative linguistic analysis. London: Croom Helm, 1984.

Siewerska, Papastathi 2011 — Siewerska А., Papastathi M. Towards a typology of third person impersonals // Linguistics. 2011. 40. P. 575–610.

Wiemer 1995 — Wiemer B. Zur Funktion von Sätzen ohne grammatischen Subjekt im Polnischen und Russischen // Wiener Slawistischer Almanach. 1995. 35. S. 311–329.

151

С. А. Крылов

ОСОБЕННОСТИ ОБЩЕГРАММАТИЧЕСКОЙ КОНЦЕПЦИИ Ю. С. МАСЛОВА

0. Вводные замечания

В настоящей работе делается попытка выявить (относительную) специфику общеграмматической концепции Ю. С. Маслова, т. е. те черты, которые отличают эту концепцию от значительной части других общеграмматических концепций.

Сперва отметим три положения его общелингвистической кон-цепции (0.0), важных для общей теории грамматики:

0.0.1. Дихотомия языковых знаков (морфем, словарных слов, устойчивых сочетаний, устойчивых фраз) vs. речевых комбинаций языковых знаков (свободно образуемых композитов, окказиональных и потенциальных слов, свободных словосочетаний, свободных пред-ложений);

0.0.2. Дихотомия вариантов языковых единиц (алломорфем, аллоглоссем, аллолексем) vs. их речевых экземпляров (морфов, глоссов, лексов).

0.0.3. Дихотомия слов как минимальных подвижных единиц (глоссем, аллоглоссем, глоссов; они бывают как знаменательными, так и служебными, но не бывают разрывными) vs. слов как мини-мальных автономных единиц (лексем, аллолексем, лексов; они не бывают служебными, но бывают разрывными = составными = ана-литическими).

Теперь упомянем одно положение лексикологической (а также и об щесемиотической) концепции Ю. С. Маслова (0.1), также существен-ное для понимания специфики его общеграмматических взглядов.

0.1.1. Составной частью внутреннего содержания многих слов (а также устойчивых словосочетаний и предложений) является так называемая мотивировка («внутренняя форма»), которую следует отличать от их концептуального значения; в частности, мотивиров-ка есть у производных и сложных слов.

152

1. Трактовка грамматических значений (ГЗ) и грамматических категорий (ГК)

1.1. Несводимость ГЗ и ГК к морфологическим значениям и категориям

Исходным (центральным) понятием грамматики является поня-тие ГЗ.11 22 33 44

АБ

Маслов1975

ВМаслов

19871.1.0. В отличие от концепций, фактически сводящих ГЗ к м о р ф о л о г и ч е с к и м (представленным «в отдельных сло-вах и их формах (в том числе и в сложных, аналитических формах)»), Ю. С. Маслов особо подчеркивает тот факт, что «в еще большей мере» [Маслов 1987: 125] или «не в меньшей, а порой (в зависимости от языка) и в значительно большей мере» [Маслов 1975: 158] ГЗ представлены в «осмысленных со-четаниях знаменательных слов и в целом предложении». Ср.:

158 125

(1.1.1): ГЗ «приблизительности», выражаемое расположением слов в словосочетаниях двести человек и человек двести1.

158 126

(1.1.2): ГЗ «повелительной интонации» (в предложении Вперед!).

158 126

(1.1.3): ГЗ «утверждения некоторого факта» (в предложении Петров — студент), выраженное интонацией2.

159 126

(1.1.4): ГЗ «вопроса», передаваемое «вопросительной интона-цией» (в предложениях Вперед? и Петров–- студент?)3.

158–159

126

(1.1.5): ГЗ «нарочитого отождествления (в определенном отношении) двух мыслимых единиц»; = значение, состоящее «в нарочитом (специальном, стоящем в центре внимания) сообщении того факта, что личность “Петров” есть член клас-са (множества) “студенты” vs. ГЗ “попутное, не нарочитое упоминание о тождестве тех же единиц в Студент Петров не явился на экзамен»4.

159 126

1 Ср. также [Булыгина 1972: 218].2 Ср. ГЗ «утвердительных предложений» [Булыгина 1972: 232].3 Ср. ГЗ «вопросительных предложений» [Булыгина 1972: 232].4 Ср. ГЗ «предикативной синтагмы», выражаемое при помощи интонации: ср.

челове�к — зве�рь, произносимое «с небольшой паузой между обоими членами, восхо-дящей интонацией на первом члене и нисходящей интонацией на втором» (см. [Тру-бецкой 1938/1987: 38; Булыгина 1972: 217]), vs. ГЗ «семантически определяющего» в «аппозитивной синтагме», выраженное «препозитивным» положением в синтагме (ср. женщина-врач, царь-девица) [Булыгина 1972: 217].

153

(1.1.6): ГЗ «явного указания на их нетождество», передаваемое «интонацией перечисления в таком контексте: Пришли Пет-ров, студент и Мария Ивановна»5.

159

(1.1.7): ГЗ «безусловной реальности факта», выраженное «от-сутствием глагола» в Петров — студент.

159 126–127

(1.1.А). ГЗ «(как и очень многое другое) выявляются в проти-вопоставлениях».

159 127

(1.1.Б). Помимо ГК, «связанных с отдельными словами», Ю. С. Маслов выделяет другой подкласс ГК, а именно «про-являющиеся только в рамках целого предложения или соче-тания знаменательных слов (ср. “утверждение : вопрос” или “простое : приблизительное указание количества”)».

161 128

Сноски к таблице: 55

Так как (1.1.А), то этот широкий подход экстраполируется из сферы отдельных ГЗ на сферу их п р о т и в о п о с т а в л е н и й, т. е. на сферу г р а м м а т и ч е с к и х к а т е г о р и й (см. 1.1.Б).

1 .2 . Полифункциональность граммем

Ю. С. Маслов включил в лингвистическую аксиоматику тезис о том, что граммемы ряда ГК [Маслов 1975: 161] или даже большин-ства ГК [Маслов 1987: 128] м н о г о з н а ч н ы: «из своего с е м а н-т и ч е с к о г о с п е к т р а, т. е. из набора потенциально присущих им в языке значений, они в речи, в разных случаях употребления актуализируют то одно, то другое».

Одним из немногих ученых, уделявших должное внимание ди-хотомии общего и частных значений граммемы, был в эти годы А. В. Бондарко (наиболее известный из учеников Ю. С. Маслова)6. Разумеется, сама по себе дихотомия частных и общих значений грам-матических форм в лингвистике не нова7. Однако примечательно то,

5 Ср. также ГЗ «социативной синтагмы», передаваемое «интонацией перечисления (нисходящей)» в сочетании челове�к, зве�рь (… пти�ца), произносимом с относительной большой паузой между членами и с нисходящей перечислительной интонацией на каж-дом члене (см. [Трубецкой 1938/1987: 38; Булыгина 1972: 217]).

6 Имеются в виду его работы 1967 г. (совм. с Л. Л. Буланиным) и 1971 г.7 Так, А. В. Бондарко, тщательно изучив историю разработки этой дихотомии

в отечественных и зарубежных грамматических теориях, возводит ее истоки к работам Ф. Вюлльнера, К. С. Аксакова, Н. П. Некрасова, Ф. Ф. Фортунатова, Р. О. Якобсона, Л. Ельмслева; см. [Бондарко 1978; Бондарко 2002]. Из работ второй половины XX в. он ссылается, в частности, на статьи Р. О. Якобсона, М. Докулила, Б. Н. Головина, Е. И. Шендельс; см. также и работу самого А. В. Бондарко 1962 г. Помимо этого, А. В. Бондарко убедительно показал, что фактически (хотя и имплицитно) подводят к признанию многозначности граммемы даже те ученые, которые отрицали реальность

154

что авторы вводных учебников, предшествующих книгам Ю. С. Мас-лова, не уделяли должного внимания этой дихотомии8.

1 .3 . Взаимодействие грамматических категорий с лексико-грамматическими разрядами

Примечательным свойством общеграмматической концепции Ю. С. Маслова является наличие в ней особого компонента — учения о взаимодействии лексики и грамматики (см. ниже 1.3.0)9. Как из-вестно, сам Ю. С. Маслов, опубликовав в 1948 г. свою статью «Вид и лексическое значение глагола», фактически стал первопроходцем этой сферы в отечественной лингвистике. Но в данном случае для нас существенно то, что он не только положил этот принцип (осо-временивая термины, принцип «синергетики») в основу своих аспек-то логических исследований, но и сформулировал его в качестве одной из фундаментальных аксиом теории грамматики.

А Б В(1.3.0) учение о в з а и м о д е й с т в и и грамматических ка-тегорий с лексико-грамматическими разрядами слов

161–163

129–130

Указанное взаимодействие имеет несколько проявлений, а именно:в «модификации конкретного содержания граммем при их накладывании на слова определенного семантико-граммати-ческого разряда»;в явлении «семантически обусловленной дефектности грам-мем», когда значение граммемы и значение разряда (или от-дельных входящих в него слов) несовместимы или трудно совместимы;в том, что «одна и та же информация нередко может быть выражена то как грамматическое, то как лексическое значе-ние, то как сочетание того и другого»;в том, что значение слова может дублировать или уточнять информацию, передаваемую грамматической формой;в том, что языки могут избегать подобного дублирования.

общих значений как инвариантов, признавая в то же время реальность частных значе-ний (А. А. Потебня, Е. Курилович).

8 Ряд авторов (например, Р. А. Будагов) исходят (имплицитно) из признания воз-можности того, что н е к о т о р ы е граммемы н е к о т о р ы х категорий семантически вариативны.

9 Следует отметить, что одним из первых решительных сторонников синергетиче -ского подхода к соотношению лексики и грамматики был Р. А. Будагов.

155

Здесь концепция Ю. С. Маслова перекликается с синергетическим подходом других авторов (в особенности А. В. Бондарко, В. Г. Гака, Ю. Д. Апресяна, Н. Д. Арутюновой, Г. А. Золотовой)10.

2. Трактовка морфемыА Б В

2.1. Широкое понимание морфемы: несводимость по-нятия морфемы к понятию сегментной морфемы.(2.1.0) Ю. С. Маслов исходит из определения морфемы как «минимальной значащей единицы»

28 27

или «минимальной двусторонней единицы» (= «элементар-ной двусторонней единицы»),

164 131

подробно разъясняя как свойство «двусторонности» («знаковости»),

24–34 24–32

так и свойство «минимальности» («элементарности»). 164–166 131–133

Поэтому могут быть выделены (в частности):

(2.1.1) «несегментные» морфемы:

(2.1.1а) нулевые 164, 175–176

139

и (2.1.1б) супрасегментные (внутрисловные морфемы-опе-рации, «супрафиксы»), в том числе: значащие чередования фонем (= «симульфиксы»), в том числе усечение, изменения ударения (сдвиг ударения, ослабление ударения) и тона (слогового акцента), морфемы-повторы (редупликация = удвоение);

164, 175–181

132, 139–143

(2.1.2) (супрасегментные) морфемы, не являющиеся «частью слова» (интонация и порядок слов).

176 140

2.2. Нулевые морфемы не являются сегментными. 164, 175–176

131

2.3. Некоторые морфемы не являются ни корнями, ни аффиксами; это «морфемы-слова» («свободные мор-фемы»).Неизменяемые слова (в том числе служебные и междоме-тия) — это не корни и не аффиксы, а «морфемы-слова».

164, 173 131–134, 138–139

2.4. Существуют «корни с грамматическим значением».Корни изменяемых служебных слов имеют грамматические значения.

173 138–139

10 Ср. также отдельные замечания Л. В. Щербы, Р. А. Будагова, В. В. Виноградова, близко подводящие к этой мысли.

156

2.5. Существуют морфемы с «формальным» значением.Ср. значение грамматического рода, не связанного с полом.

168 135

2.6. Существуют морфемы с формально-структурной и формально-классифицирующей функцией.

168 134–135

2.7. Существуют морфемы с функцией компонентов мотивировки (значения которых превратились в ком-поненты мотивировки).Среди них — и корни, и аффиксы; 168 134

такие корни выступают как «опора мотивировки» 167 134

3. Трактовка основыА Б В

Помимо общей формообразовательной основы (всей пара-дигмы), выделяются также «парциальные основы» отдель-ных групп форм

187–189 146–147

4. Трактовка словообразованияА Б В

Трактовка словообразовательного форматива (СО-Ф) 190–197 148–1544а. Несводимость понятия СО-Ф к понятию морфемы с деривационным значением.Понятие СО-Ф несводимо к понятию деривационной мор-фемы (или морфемы с деривационным значением), так как помимо деривационной морфемы (или сочетания дерива-ционных морфем) СО-Ф включает также набор формообра-зовательных формативов словоформ, входящих в формо-образовательную парадигму производного слова (напри мер, набор падежно-числовых окончаний).

191, 194 149–150

4б. Автономная классификация СО-Ф. 191–200 148–154Классификация СО-Ф является автономной в том смысле, что она не может быть сведена к классификации морфем, так как включает не только типы, логически выводимые из общей классификации морфем, но и некоторые особые типы (которые из нее не выводимы), в частности:1) присоединение СО-Ф к отдельной словоформе 193 149–150

2) морфологическую конверсию; 194 150

3) синтаксическую конверсию; 150

4) супрафиксы, характерные:

157

4.0) для словообразования (вообще) [в том числе]:

(4.0.а) закрепленный (фиксированный) порядок компо-нентов;

194 150–151

(4.0.б) «объединяющее» главное ударение; 194, 197–198

150–151

(4.0.в) усечение. 197–198 152–153

4.1) для словосложения [в том числе]:

(4.1.а) «сращения» или «сложения» словоформ [Маслов 1975: 194] или «стяжения словосочетаний» [Маслов 1987: 150];

194 150

(4.1.б) сложения основ и 194–195 150–151

(4.1.в) комбинации основосложения с другими СО-Ф. 195 151

4.2) для сокращения; 197–198 152–153

4.3) для образования сложносокращенных слов (аббре-виатур).

198 153–154

5. Трактовка аналитизма в грамматикеА Б В

Трактовка аналитических образований 199–200 154–155

5.1. «Морфологические» служебные слова — это пока-затели (средства образования) аналитических слово-форм.

219 167

5.1а. Сочетание имени с предлогом (или послелогом) — это аналитическая словоформа падежа.

199–200, 206–207, 219, 223

154–155, 158–159, 167, 171–

172

5.1б. Артикль — это аналитический показатель ГК опре-деленности/неопределенности. Таким образом, сочета-ние имени с артиклем — это аналитическая с л о в о-ф о р м а.

207, 219 159, 167

5.2. Жесткий порядок слов как аналитический показа-тель ГК падежа. Таким образом, в изолирующих языках имя перед сказуемым и имя после сказуемого — это р а з-н ы е падежные словоформы.

206 159

5.3. «Возвратные» глаголы (англ., фр., нем. языков) — это аналитические лексемы (= аналитические слова). Таким образом, возвратные местоимения (англ., фр., нем. язы-ков) — это СО-формативы.

200, 219 155, 167

158

6. Трактовка частей речиА Б В

Многомерная классификация частей речи 200–219 155–1676.1. «Вербоиды» — это образования, совмещающие свой-ства глагола со свойствами других частей речи.

209, 213–214

161, 163–164

6.2. Указательно-заместительные слова — это особая па-раллельная система ЧР, дублирующая систему ЧР на-зывных слов

217–219 157, 166–167

7. Синтаксисс11

А Б В7.1. Трактовка синтаксисаСинтаксис определяется как учение о связной речи (свободной комбинации лексических единиц).

163, 199–200

130, 167–168

Таким образом, он изучает, в частности, также:

(7.1.а) однословные предложения (типа Пожар!); 220 168–169

(7.1.б) свободно образуемые композиты (типа шестна дца ти-этажный, бело-розовый),

230–232 176–178

но в предмет синтаксиса, строго говоря, не входит изучение внешней структуры фразеологических (устойчивых) сочета-ний слов (в том числе и функционирующих как предложе-ния — типа Карты на стол!11);наука, изучающая их внешнюю структуру и лексическое зна-чение (фразеология), является составной частью не синтакси-са, а лексикологии.

143–147 116–120

7.2. Трактовка словосочетания

Оно понимается как любое соединение знаменательных слов (в том числе не подчинительное, а предикативное).

234–236 170

7.3. Классификация способов формального выражения синтаксических связей и функцийЭта классификация является автономной в двух отношениях: не только (7.3.1) от общей классификации средств выражения

11 Такие предложения синтаксис, по логике вещей, должен рассматривать по ана-логии с однословными предложениями (типа Пожар!), т. е. как сочетание интонаци-онно выражаемой предикативности с лексическим составом всего речения в целом, а не как ч л е н и м ы е (состоящие из нескольких с е г м е н т н о выделимых членов) предложения.

159

ГЗ (и, само собой разумеется, от классификации СО-формати-вов); но и (7.3.2) в некоторой степени независимо от функцио-нального аспекта самих синтаксических связей.7.3.2. Относительная независимость классификации спо-собов формального выражения синтаксических связей и функций от функционального аспекта синтаксических связей имеет три проявления.(7.3.2а) Классификация способов формального выражения под-чинительных связей не зависит от направления подчинения (доказательство см. ниже в п. 7.3.5.1–3).(7.3.2б) Классификация способов формального выражения синтаксических связей и функций не зависит от самого нали-чия подчинения, так как охватывает помимо подчинения еще и сочинение; в том числе:(«перечислительную интонацию», 229

или «интонацию перечислительных конструкций»; 176

«сочинительные союзы»). 230 176

(7.3.2в) Классификация способов формального выражения синтаксических связей и функций не зависима от выделения основных типов синтаксической связи, так как включает в себя способы выражения не только основных типов связи, но и «не основных», в том числе анафорической связи, ср. выражение связи между словом-названием и словом-за-местителем (согласование как повторение в слове-замести-теле граммем рода и числа слова-названия: Брат купил к н и-г у . О н а оказалась интересной).

223 171

(7.3.3) В классификации, представленной в [Маслов 1975: 222], в качестве первой подрубрики («а») рубрики «Выражение син-таксических связей и обозначение синтаксических функций с помощью ф о р м с л о в а, т. е. м о р ф о л о г и ч е с к и м п у т е м» выделяется пункт «а) Морфологическое обозначение с и н т а к с и ч е с к о й н е з а в и с и м о с т и слова». Этот пункт охватывает следующие случаи:а1) употребление им. п. в «назывных» предложениях (в загла-виях, на вывесках и т. д.): «Нос», «Шинель» (повести Гоголя), хлеб, хозтовары (вывески магазинов);а2) им. п. подлежащего в не-эргативных языках;а3) абсолютный падеж («абсолютив») в эргативных языках в некоторых случаях своего употребления (реконструируя [зад ним числом] логику концепции Маслова, можно было бы предположить, что он имеет в виду ту же «назывную» функ-цию, что и в случае а1).

222

(7.3.4) Трактовка согласования. Согласование (понимаемое как повторение граммем) охватывает, в частности, случаи:

160

когда глагол согласуется не только с подлежащим, но и с до-полнением (или дополнениями), как это бывает в эргатив-ных языках с объектным согласованием (кстати, отсюда следует, что понятие согласования не может быть определе-но через понятие синтаксического подчинения; см. выше пункт 7.3.2а).

224 172–173

(7.3.5) Формальная связь бывает двунаправленной.В частности: (7.3.5.1) сочетание согласования с управлением, где согласо-вание направлено от А к Б,+ а управление — от Б к А; напр.:(7.3.5.1.1) в группе «числительное» (Б) + «существительное» (А) (два брата, две сестры, двое саней);

216, 224

(7.3.5.1.2) при объектном согласовании сказуемого с допол-нением в некоторых эргативных языках;

224 172–173

(7.3.5.2) [если принимать вербоцентрическую трактовку связи между членами предикативной пары (как в [Маслов 1987: 178–179]), то] между членами предикативной пары во всех тех языках, где сказуемое согласуется с подлежащим: так как согласование направлено от подлежащего к сказуемому, а па-дежное оформление субъектной валентности сказуемого12 направлено от сказуемого к подлежащему;(7.3.5.3) при «морфологическом обозначении связи в господ-ствующем слове» (порой называемую термином «изафет») связь является двунаправленной, так как связь показателя именного статуса («сопряженного состояния») с наличием именного определения при имени направлена от определения к определяемому, а управление (т. е. постановка в род. п., например в арабском языке) направлено как раз в противо-положную сторону — от определяемого к именному опреде-лению.

224–225 173

7.3.6. В классификацию способов формального выражения входит, в частности, аранжировка (расположение, порядок слов [далее — ПС]).

225–228 173–175

Сам по себе этот тезис, разумеется, никоим образом не ориги-нален и потому заведомо не составляет сколько-нибудь специ-фической черты, отличительной для общеграмматической кон-цепции Ю. С. Маслова. Однако полезно обратить внимание81

12 В большинстве вербоцентрических трактовок оно именуется «управлением», но Ю. С. Маслов вопрос о применимости термина «управление» к подлежащему не-эргативных языков в книге [Маслов 1987] дипломатично обходит, так что вопрос о том, какова была его собственная трактовка, остается открытым. С одной стороны, в «Грам-матике болгарского языка» он признает: «…можно сказать, что сказуемое управляет и подлежащим, требуя его постановки в абсолютной форме (именительный падеж место-имения, беспредложная форма имени)» [Маслов 1981: 365, сноска 1]. С другой стороны, как в [Маслов 1975: 224], так и в [Маслов 1987: 172] управление падежом подлежащего усматривается лишь в эргативных языках.

161

на то, что в большинстве концепций синтаксиса, разработан-ных в русле европейской лингвистической традиции (в част-ности, в русистике) этот тезис (по сути дела, тривиальный) не формулируется, т. е. не эксплицируется. Причиной такого положения дел является тот факт, что языкам, составляющим базу этой традиции, свойствен «свободный» ПС. Между тем свобода ПС вовсе не означает его функциональной (семиоти-ческой) нерелевантности. Именно поэтому Ю. С. Маслов тут же дает пробный опыт (по сути дела, функциональной) клас-сификации правил ПС. Аналогично то же самое (mutatis mutandis) можно было бы сказать и о других способах выражения в синтаксисе — как «аналитических» (см. ниже п. 7.3.7, 7.3.8), так и, фигурально выражаясь, «полисинтетических» (см. ниже п. 7.3.9) 7.3.6.1. Позиционное примыкание (близость, контактиро-вание). В том числе:

225–226 173–174

7.3.6.1а. Препозиция.

7.3.6.1б. Постпозиция.

7.3.6.2. Закрепление мест за определенными членами пред-ложения.

226–227 174–175

7.3.6.3. Различение типов предложений. 227–228 175

7.3.6.4. Выражение актуального членения. 226, 236–239

175, 182–184

7.3.7. Фразовая интонация Ю. С.Масловым убедительно трак-туется как двусторонняя сущность, и потому не случайно он ее рассматривает многоаспектно: т. е. одновременно:7.3.7.1) и как объект фонетики13, 86, 90 79–80

7.3.7.2) и как объект грамматики, 158–159, 176

126, 140

7.3.7.2.1) в частности, и как объект синтаксиса. 228–230 168–17091

13 Здесь сразу же обратим особое внимание на то, что рассмотрение фонетической стороны интонации у Маслова отнюдь не сводится к субстанциальным (акустическим, артикуляторным и перцептивным) характеристикам (на основе которых выделяются такие «компоненты интонации», как мелодика, интенсивность, темп, паузирование и тембровые особенности). Оно насквозь пропитано функциональным подходом к инто-нации. Ведь дальнейшая классификация этих компонентов производится именно по их функциям: так, мелодика служит выражению законченности/незаконченности, вопро-са/утверждения; феномен интенсивности также характеризуется в функциональном аспекте, а именно как «фразовое ударение» (в том числе «синтагматическое ударение») и «логическое ударение»; феномен темпа является носителем таких функций, как вы-ражение «логического ударения» и «эмфатического, или эмоционально-экспрессивного ударения», а также относительной важности частей высказывания; тембровые особен-ности выражают «общую эмоциональную настроенность».

162

Синтаксический аспект фразовой интонации включает такие ее функции:(а) она создает «тональный контур высказывания и его частей», выполняя «связывающую» и «членящую» функцию, в том числе указывает на «завершенность» vs. «незаконченность»/«незавершенность»;

228 79

(б) она указывает на коммуникативную функцию речевого акта, отличая «вопрос» от «утверждения» и «повеления»;

159, 228–229

79, 126, 175–176

(в) она позволяет разграничить синтагмы внутри одного вы-сказывания;

88 79

(г) она позволяет выделить какие-то части высказывания, в частности:(гI) чтобы подчеркнуть их смысл; 86 79–80(гII) чтобы «сделать противопоставление более выпуклым»; 88 80(гIII) чтобы выделить «более важные слова в высказывании»; 80(гIV) чтобы выделить «слова, наиболее значимые эмоцио-нально».

89, 228 80

К выразителям синтаксических связей и функций принадле-жат, в частности:(7.3.8) «синтаксические» служебные слова. 219, 230 167, 176(7.3.9) синтаксическое основосложение (особенно характер-ное для инкорпорирующих языков, но довольно продуктивное также, например, в санскрите, немецком)14.

230, 232 177, 178

7.4. Несводимость синтаксических связей к сочинению и подчинению. В работе [Маслов 1975] признается наличие как минимум двух типов таких несводимых связей: п р е д и к а-т и в н о й (книга упала) и так называемой »сочиненно-подчи-ненной» (он как председатель).

221

7.5. Альтернативность решения вопроса о направленно сти предикативной связи подлежащего и сказуемого.Обсуждая направленность предикативной связи, Ю. С. Маслов сообщает читателю не только свое собственное предпочтение (а сам он в 1987 г. считал предпочтительной «в е р б о ц е н т-р и ч е с к у ю концепцию предложения»), но и две а л ь т е р-н а т и в н ы е: (а) господство подлежащего над сказуемым и (б) равноправие подлежащего и сказуемого.

178–179

101

14 Ю. С. Маслов отмечает, что этот способ до некоторой степени присущ даже тако-му языку, как русский: помимо сложных слов с первым компонентом — числительным, ср., например, девяти-, двенадцати-, шестнадцатиэтажный, тридцатипятиметровый, тридцатисемирублевый, двухсотпятидесятистраншный и т. д. и т. п., он указывает также на слова типа бело-розовый, красно-бело-зеленый, на известные явления в техни-ческой терминологии.

7.6. Несводимость средств выражения актуального члене-ния к суперсегментным.Вопреки распространенному мнению, связывающему акту-альное членение только с суперсегментными средствами, Маслов демонстрирует, что оно может также выражаться средствами сегментными. К числу таких средств принадле-жат «некоторые лексические элементы (усилительно-выде-лительные частицы, местоимения), специальные синтакси-ческие конструкции, артикли, залоговые трансформации (например, замена актива пассивом и наоборот) и т. д.».

239–240 184–185

ЛитератураБондарко 1978 — Бондарко А. В. Грамматическое значение и смысл. Л.: Наука,

1978.Бондарко 2002 — Бондарко А. В. Теория значения в системе функциональной

грамматики. М.: Языки славянской культуры, 2002.Булыгина 1972 — Булыгина Т. В. Способы выражения грамматических зна че-

ний // Общее языкознание. Внутренняя структура языка / Отв. ред. Б. А. Се-ребренников. М.: Наука, 1972. С. 210–233.

Маслов 1975 — Маслов Ю. С. Введение в языкознание. М.: Высшая школа, 1975.

Маслов 1981 — Маслов Ю. С. Грамматика болгарского языка. М.: Высшая школа, 1981.

Маслов 1987 — Маслов Ю. С. Введение в языкознание. 2-е изд., испр. и доп. М.: Высшая школа, 1975.

Серебренников 1972 — Общее языкознание. Внутренняя структура языка / Отв. ред. Б. А. Серебренников. М.: Наука, 1972.

Трубецкой 1987 — Трубецкой Н. С. Избранные труды по филологии. М.: Про-гресс, 1987.

164

H. R. Mehlig

НЕСОВЕРШЕННЫЙ ВИД И БЫТИЙНОСТЬ: ОБЩЕФАКТИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ НЕСОВЕРШЕННОГО

ВИДА В РУССКОМ ЯЗЫКЕ

1. Бытийные высказывания о пространственных сущностях (объектах)

Бытийные высказывания имеют функцию установления суще-ствования пространственных или временны�х сущностей в некотором пространстве. Они состоят из трех компонентов — во-первых, из ло-кализатора, т. е. из выражения, обозначающего пространство, для ко-торого устанавливается существование некоторого объекта, во-вторых, из выражения, которое обозначает в этом пространстве суще ствую-щий объект и, в-третьих, из выражения, обозначающего суще ство-вание этого объекта [Арутюнова 1976; Арутюнова, Ширяев 1983]. В примере (1) сообщается, что в лесу есть по крайней мере один объект, принадлежащий к открытому классу волков:

(1) У нас в лесу водятся ВОЛКИ1.

Множественное число не несет информации о количестве волков, имеющихся в лесу. Высказывание было бы «верно» и тогда, когда в лесу водился бы один-единственный волк.

2. Бытийные высказывания о временны�х сущностях (ситуациях)

Глагольные предикации могут также иметь бытийную функцию и сообщать, запрашивать или отрицать, что — теперь во временнóм пространстве — имела место хотя бы одна ситуация определенного типа, как в следующем примере.

1 Прописными буквами обозначается слово, которое является интонационным цент-ром высказывания.

165

(2) Саша и Маша на прошлой неделе ВСТРЕЧАЛИСЬ?

Без дальнейшего контекста такой вопрос, как (2), в НСВ имеет экзистенциальную функцию. Запрашивается, имела ли место в ре-левантном временнóм пространстве, т. е. на прошлой неделе, хотя бы одна ситуация, принадлежащая типу ситуаций, который обозна-чается как встреча между Сашей и Машей. В таком случае мы имеем дело с употреблением НСВ, которое называется общефакти-ческим значением НСВ2. Как в самом вопросе, так и при ответе на него количество обозначаемых ситуаций остается открытым. Оно может быть специфицировано дальнейшим контекстом.

(2а) — Саша и Маша на прошлой неделе ВСТРЕЧАЛИСЬ? — Да, они ВСТРЕЧАЛИСЬ, но только один раз/даже три раза.

Если описание ситуации с НСВ в общефактическом значении в дальнейшем контексте упоминается повторно, то специфицирова-ние количества может быть осуществлено и через выбор вида.

(2б) [— Саша и Маша на прошлой неделе ВСТРЕЧАЛИСЬ? — Да, они ВСТРЕЧАЛИСЬ.] — И где они ВСТРЕЧАЛИСЬ/ВСТРЕТИЛИСЬ?

При повторном упоминании в НСВ остается неопределенным, имела место одна встреча или было несколько встреч. Напротив, исходное высказывание в общефактическом НСВ при повторном упоминании в СВ понимается как отсылка к ровно одной ситуации обозначаемого «типа», т. е. к одной встрече.

Предикации с НСВ в общефактическом значении относятся к откры-тому классу, к типу обозначаемой ситуации. Поэтому обозначаемые ситуации не допускают временнóй локализации внутри данного про-межутка времени. Они обозначают «неопределенно локализованное действие» [Козинцева 1991: 14]. При общефактическом употреблении НСВ обстоятельства времени (в пять часов), указания на длительность ситуации (два часа) или указания на кратность (три раза) всегда яв-ляются частью описания ситуации. Например, в (3) обстоятельство времени в пять часов не локализует данную ситуацию во времени, а является частью описания ситуации, временнáя локализация которой внутри временнóго интервала вчера остается неопределенной.

2 Как это принято в русской аспектологии, я буду говорить о разных «значениях» НСВ. Было бы более корректно говорить о разных «интерпретациях» или «функциях» НСВ, которые предикации могут приобрести в зависимости от лексического значения предиката, языкового и ситуативного контекста и, не в последнюю очередь, в соответ-ствии с нашим представлением о мире.

166

(3) Саша на прошлой неделе ВСТАВАЛ в пять часов?

Это верно также и для выражения срока за одну ночь в следующем примере.

(4) Саша хотя бы раз ПРОЧИТЫВАЛ целый роман за одну ночь?

В этом примере спрашивается, имела ли место у Саши хотя бы раз такая ситуация, как чтение целого романа за одну ночь на протяжении временнóго интервала, правой границей которого является момент речи, а левой — некоторый момент в прошлом. Так как временны±м локализатором в примере (4) является временнóй промежуток, про-стирающийся до момента речи, и, таким образом, форма прошедшего времени отсылает к преднастоящему (pre-present domain), этот пример в английском языке требует перевода с формой Present Perfect.

(4a) Has Sasha ever read an entire novel in one night?

В таком случае мы имеем дело с общефактическим употреблени-ем НСВ, которое соответствует английскому экспериентиву (perfect of experience).

Если глагольные предикации, имеющие бытийную функцию, преобразуются в именное бытийное предложение, то номинализо-ванное описание ситуации в артиклевом языке, таком, как, например, английский, должно быть введено неопределенным артиклем или другим показателем неопределенности.

(2в) Was there (at least once) a m e e t i n g between Sasha and Masha last week?

Такое употребление неопределенного артикля обозначается как нереферентное, например [Breu 2003; Князев 2007], или как неспе-цифическое, например [Karttunen 1971; Givon 1978]3. В русском языке нереферентная неопределенность описания ситуации в бытий-ной парафразе может быть маркирована, например, тем, что номи-нализованное описание ситуации вводится местоименным прилага-тельным такой4.

3 Н е р е ф е р е н т н у ю неопределенность (non-specific indefiniteness) надо отличать от р е ф е р е н т н о й неопределенности (specific indefiniteness). Нереферентная неопре-деленность налицо, когда языковое выражение отсылает к неиндивидуализованным сущностям, к типу (type) обозначаемых сущностей. Референтная неопределенность на-лицо, когда языковое выражение отсылает к индивидуализованным сущностям, к экземп-лярам (token) обозначаемых сущностей, которые говорящему известны, а адресату не-известны, т. е. к объектам, которые адресат не может идентифицировать.

4 О местоименном прилагательном such ‘такой’ как показателе нереферентной не-определенности см. [Landman, Morzycki 2003].

167

(2д) На прошлой неделе такая ситуация, как встреча между Сашей и Машей, хотя бы раз ИМЕЛА место?

Общефактическое употребление НСВ допускается не только в прошедшем времени, но и в будущем и, кроме того, также во всех модусных формах. Исключение представляет собой только форма настоящего времени, если она обозначает ситуацию, происходящую синхронно с моментом речи, так как в таком случае обозначаемая ситуация относится к неограниченному промежутку времени. Одна-ко НСВ допускает общефактическую интерпретацию только тогда, когда предикация относится к закрытому промежутку времени. Поэтому предикация в НСВ, отсылающая к классу обозначаемой ситуации, в синхронном настоящем обозначает неограниченное количество ситуаций, которые не могут быть сосчитаны. В таком случае мы имеем дело с употреблением НСВ, которое называется «неограниченно-кратным значением».

В русском языке предикации, которые отсылают к открытому клас-су, к типу обозначаемой ситуации, могут быть кодированы только с НСВ, так как предикации в СВ всегда отсылают к одной или несколь-ким индивидуализованным ситуациям5. Другими словами, в русском языке при отсылке к типу обозначаемой ситуации видовая оппозиция нейтрализуется. При общефактическом употреблении НСВ является только genus proximum видовой категории. Если в ранее приведенном примере (2) заменить НСВ на СВ, то предикация будет отсылать уже не к открытому, а к закрытому классу. В таком случае она будет от-сылать к множеству индивидуализованных ситуаций, и, поскольку предикация в примере (5) имеет верификативный коммуникативный статус6, к таким индивидуализованным ситуациям, идентифицировать которые может не только говорящий, но и адресат вопроса.

(5) [Вася и Маша договорились три раза встретиться.] Они хотя бы раз ВСТРЕТИЛИСЬ?

5 Этому не противоречит и так называемое «наглядно-примерное значение СВ». Предикации с СВ в наглядно-примерном значении также отсылают к индивидуализо-ванным ситуациям, к экземплярам (token) обозначаемой ситуации. Бывает, Саша вер-нется с работы и сразу ляжет СПАТЬ. В таком случае предикация в СВ употребляется как метонимия. Один «экземпляр» обозначаемой ситуации репрезентирует ситуацию, которая повторяется периодически. Сравните соответственное употребление единствен-ного числа в общих высказываниях типа Настоящая собака лает, в которых точно так же индивидуализованный экземпляр употребляется как наглядный пример для типич-ного свойства класса, обозначаемого как настоящая собака.

6 Различие между нейтральным, верификативным и экспликативным коммуникатив-ными статусами глагольных предикаций в дискурсе и релевантность этого различия для категории вида в русском языке см. [Мелиг 2013].

168

Мы имеем дело с типом референции, который в рамках именной референции называется «скрытая определенность» [Markowicz, Paillard 1980: 211–214].

3. Потенциальная повторяемость обозначаемой ситуации при употреблении НСВ в общефактическом значении

Отсылка к открытому классу, к типу обозначаемых сущностей, всегда предполагает, что имеется более чем один экземпляр (token) этого типа (type). Для глагольных предикатов это означает, что обо-значаемые ситуации должны быть потенциально повторимыми, см. [Mehlig 1979: 159–161; Падучева 1996: 39], и в особенности [Шату-новский 2009: 140–147].

Исторические события не выполняют это условие. Они обознача-ют единичные, не воспроизводимые во времени ситуации. Поэтому НСВ в примере (6) не допускает общефактическую интерпретацию.

(6) В 1799 г. Суворов переходил через Альпы.

Воспроизводимость обозначаемой ситуации во времени может зависеть как от семантических, так и от прагматических факторов. Так называемые предикаты индивидного уровня (individual-level predicates), в другой терминологии квалитативные или вневременные предикаты, такие как владеть языком, абстрагируются от всех конк-ретных проявлений обозначаемого свойства и тем самым называют неквантифицируемые ситуации. Поэтому для них по определению исключено общефактическое понимание НСВ. Пример (7) отсылает не к нескольким ситуациям, а к недискретно локализованному со-стоянию, которое в момент речи уже не имеет места.

(7) Саша ВЛАДЕЛ немецким языком?

В отличие от этого предикаты стадиального уровня (stage-level predicates), в другой терминологии эпизодические или временны±е предикаты, обозначают квантифицируемые ситуации, которые тем самым в принципе являются повторимыми. Однако и здесь имеются как семантические, так и прагматические ограничения для общефак-тической интерпретации НСВ. Эпизодические предикаты, которые описывают гомогенные явления, как, например, стоять, держать что-либо, махать руками, бросать неограниченное количество кам-ней поэтапно в воду, всегда являются повторимыми. Для них дей-ствует принцип «произвольной подразделимости» (subinterval prop-erty), т. е. обозначаемые ситуации могут как угодно дробиться

169

на части и потому характеризуются тем, что могут быть прерваны и возобновлены. Тем самым для этих предикатов общефактическое употребление НСВ возможно без каких-либо ограничений, и это вне зависимости от того, идет ли речь о динамических состояниях типа висеть и сиять, или о действиях типа искать и скучать.

(8) На кухне вчера ночью ГОРЕЛ свет?(9) Маша сегодня ГУЛЯЛА?

М. Я. Гловинская обозначает эту разновидность общефактиче-ского употребления НСВ как «общефактическое нерезультативное» [Гловинская (1982) 2001: 240–243]. Точнее, однако, предложенное Е. В. Падучевой [1996: 10] название «общефактическое непредель-ное», так как ситуации, концептуализируемые как гомогенные, по опре делению не могут иметь результата.

Если речь идет об эпизодических предикатах, описывающих него-могенные ситуации, т. е. ситуации, в которых начальное и конечное со-стояния обозначаемой ситуации не идентичны, например Accom plish-ments и Achievements в классификации З. Вендлера [Vendler 1967], то повторяемость зависит в первую очередь от референциального статуса внутренних аргументов. Когда внутренние аргументы имеют общереферентный статус и, таким образом, предикация относится к любому представителю обозначенного класса, тогда соответствующие ситуации всегда являются повторяемыми и для общефактического употребления НСВ не существует никаких ограничений.

(10) Саша когда-нибудь ПЕРЕВОДИЛ немецкие тексты?(11) Маша в прошлом году СУШИЛА груши?

Если же внутренний аргумент в таких предикациях имеет конк-ретно-референтный статус, то воспроизводимость во времени зави-сит от того, имеет ли описанная ситуация своим следствием непо-средственный результат или косвенный эффект, «direct result» или «indirect result» в терминологии Р. Дэклэрка [Declerck 2006]7. Мы имеем дело с непосредственным результатом, если «результирующее состояние неизбежно возникает по окончании ситуации» [Declerck

7 О различии между «непосредственным результатом» и «косвенным эффектом» см. [Князев 2007: 403]. На релевантность этого различия для общефактического значения НСВ указывали [Гренн, Филюшкина-Краве 2007: 54]. Они употребляют понятия «лек-сикализованное итоговое состояние» (зачитать книгу до дыр) vs. «тривиальное итоговое состояние» (прочитать «Войну и мир»). Подробное исследование этого различия с не-которыми отсылками к русскому языку можно найти в [Mittwoch 2008], где использу-ются понятия «strong» и «weak» resultatives.

170

2006: 302], как в примере Вася потерял все волосы, где непосред-ственный результат состоит в том, что у Васи на голове лысина.

Ситуации, которые могут иметь только косвенные эффекты, как, например, спрашивать, показывать или оскорблять, всегда явля-ются повторяемыми, так что для общефактического понимания НСВ не возникает препятствий.

(12) Саша ПОКАЗЫВАЛ тебе письмо от брата?

Это употребление НСВ носит название «общефактическое ре-зультативное». При этом необходимо иметь в виду, что слово «ре-зультативное» в данном случае обозначает не достижение непо-средственного результата, а достижение косвенного эффекта.

В отличие от этого такие предикаты, как открывать письмо, по-купать книгу или приезжать в Москву, обозначают ситуации, которые имеют непосредственный результат. Такие ситуации при отсылке к конкретному объекту или к конкретному месту после достижения этого результата являются только в том случае повторяемыми, если их непосредственный результат можно отменить. Допускает ли не-посредственный результат отмену, аннуляцию, это вопрос нашего знания о мире, и в связи с этим в конечном итоге решающими оказы-ваются прагматические факторы. Наши знания о мире говорят, что такая предикация, как (13), в общем случае обозначает ситуацию, непосредственный результат которой не может быть отменен.

(13) Саша потерял все волосы.

В этой интерпретации общефактическая интерпретация НСВ исключается. Но и для этой ситуации можно найти контексты, в ко-торых непосредственный результат может быть отменен — например, в случае потери волос после химиотерапии:

(13a) — Саша когда-нибудь ТЕРЯЛ все волосы? — Дa, когда ему делали химиотерапию.

В этом контексте мы имеем дело с употреблением НСВ, которое обозначается как «общефактическое двунаправленное». НСВ обо-значает ситуацию, результат которой отменен, аннулирован.

Наконец, даже такие ситуации, непосредственный результат ко-торых не может быть отменен, не исключают общефактического употребления НСВ. Это верно в том случае, если описываемая си-туация 1) имеет предварительные стадии, обладающие определенной самостоятельностью, и 2) не достигла своего непосредственного

171

результата. Примером такого рода может послужить столь любимая аспектологами ситуация умирания. Смерть в нашем мире считается необратимой. Но ситуация умирания для одного и того же человека повторяема, если она не достигает своего непосредственного резуль-тата. Поэтому предикация с НСВ в общефактическом употреблении, как, например, в (14), может относиться только к состоянию, пред-шествующему смерти:

(14) — Саша когда-нибудь умирал? — Да, когда он болел тифом.

В примере (14) спрашивается, имеется ли в прошедшем временнóй локализатор, т. е. временнóй промежуток, в котором для Саши такая ситуация, как быть при смерти, хотя бы один раз имела место. В таком случае мы имеем дело с употреблением НСВ, которое по праву можно называть «общефактическим нерезультативным». Его надо отличать от «общефактического непредельного», которое на-лицо при отсылке к гомогенным ситуациям.

4. Количество обозначаемых ситуаций при общефактическом значении НСВ

Как мы видели, без дальнейшего контекста при употреблении НСВ в общефактическом значении остается открытым, отсылает ли предикация к хотя бы одной или к ровно одной ситуации названно-го типа. В бытийных предложениях, которые отсылают к конкретным пространственным объектам, эти два прочтения различаются упо-треблением единственного или множественного числа, как показы-вает пример (15):

(15) У Саши ЕСТЬ жена? У Саши ЕСТЬ дети?

При употреблении единственного числа пример (15) отсылает к одному объекту, при употреблении множественного числа к хотя бы одному объекту названного открытого класса. Глагольные пре-дикации не могут морфологически различать эти два прочтения, так как множественное число у глагольных предикаций является согла-совательной категорией [Шатуновский 2009: 166]. Поэтому без зна-ния контекста нельзя решить, отсылает ли предикация в общефак-тическом значении НСВ к хотя бы одной или к ровно одной ситуации данного типа. Наш пример (2), вновь приводимый здесь под номером (16), допускает оба осмысления:

172

(16) Саша и Маша на прошлой неделе ВСТРЕЧАЛИСЬ?

Если говорящий и адресат знают или исходят из предположения, что Саша и Маша в течение одной недели встречаются только один раз, то вопрос отсылает к одной ситуации названного типа. Без этого контекста цель вопроса в примере (16) состоит в том, чтобы выяснить, имела ли место хотя бы одна такая ситуация, как встре-ча Саши и Маши в течение последней недели. Обе эти возможно-сти — как неопределенность количества ситуации, к которым предикация в общефактическом значении НСВ отсылает, так и отсылка к точно одной ситуации обозначаемого типа, — были раз-личены и терминологически, а именно как «общефактическое экзистенциальное» и «общефактическое конкретное» [Падучева 1996: 46].

Когда предикация с НСВ в общефактическом значении в соот-ветствии с нашим знанием о мире относится к точно одной ситуации названного типа и, кроме того, к ситуации, достигшей своей куль-минационной точки, тогда имеется видовая конкуренция: допуска-ется и употребление СВ:

(16а) Саша и Маша на прошлой неделе ВСТРЕТИЛИСЬ?

При замене НСВ на СВ имеет место изменение референциально-го статуса предикации, а именно от неопределенной нереферентно сти к определенной референтности:

(16б) Did the meeting between Sasha and Masha take place last week?

В отличие от НСВ предикация при употреблении СВ отсылает к индивидуализованной ситуации, которая ожидается, потому что предикации в СВ, имеющие верификативный коммуникативный статус, при референтности отсылают к ситуации, известной не толь-ко говорящему, но и адресату высказывания.

5. Предикации с НСВ в общефактическом значении при анафоре

Глагольные описания ситуации точно так же, как и именные группы, допускают анафорическое употребление, например тогда, когда они имеют цель уточнить другие компоненты ситуации, уже введенной в дискурс ранее. При этом ситуация, предполагаемая говорящим, может относиться как к типу обозначаемой ситуации,

173

так и к одной или нескольким индивидуализованным ситуациям. Если в таком примере, как (17), именная группа эта анкета отно-сится не к экземпляру анкеты, наличествующему в ситуации диало-га, а к типу этой анкеты, то и вопрос в примере (17) должен быть интерпретирован как отсылка к типу обозначаемой ситуации:

(17) Кто уже когда-нибудь ЗАПОЛНЯЛ эту анкету и знает, как ответить на второй вопрос?

В таком случае налицо общефактическое употребление НСВ: в бытийной парафразе описание ситуации имеет статус нереферент-ной неопределенности. Поэтому исключается употребление СВ, допускается только НСВ:

Имела ли место когда-нибудь (хотя бы раз) такая ситуация, как заполнение этой анкеты и, если да, со стороны кого?

Напротив, в контексте (18) исходным предположением спраши-вающего является индивидуализованная ситуация:

(18) На столе лежит заполненная анкета. Кто ее заполнял/ заполнил?

Если анкета заполнена полностью, вопрос об агенсе возможен в обоих видах. В СВ тематизуется результат. Поэтому употребле-ние СВ является обязательным, если в вопросе имеется оценка ре-зультата:

(18а) Кто так небрежно заполнил анкету, которая здесь лежит? Три пункта не заполнены, подпись отсутствует.

При употреблении НСВ, как в примере (18б), наличествующий результат не тематизируется. Вопрос отсылает к процессному ком-поненту предиката заполнять анкету:

(18б) [На столе лежит заполненная анкета.] Кто ее заполнял? Саша? Он забыл ответить на второй вопрос.

В контексте примера (18б) предпочитается употребление НСВ, так как вопрос является фоном для другой ситуации, которая имела место во время заполнения анкеты. Сама цель вопроса состоит в том, чтобы выяснить, кто во время заполнения анкеты забыл ответить на второй вопрос. Но и в этом контексте употребление СВ не исключено.

174

6. Предикации с НСВ в общефактическом значении при отрицании

Как мы видели, исходное предположение говорящего в частном вопросе может отсылать как к общей ситуации, к типу обозначаемой ситуации, так и к индивидуализованной ситуации. Если частный вопрос отсылает к типу ситуации, как в примере (19), то при отри-цании допускается только употребление НСВ, и это независимо от того, имеем мы дело с общим или с частным отрицанием:

(19) Кто уже когда-нибудь ЗАПОЛНЯЛ эту анкету и знает, как ответить на второй вопрос? Может быть, Саша?

(19а) Общее отрицание Нет, Саша не знает. Он ее не ЗАПОЛНЯЛ. Такой ситуации, как заполнение этой анкеты со стороны Саши,

НЕ БЫЛО.(19б) Частное отрицание Нет. [Я точно знаю, что кто-то ЗАПОЛНЯЛ эту анкету], но заполнял

ее, во всяком случае, не САША. Такая ситуация, как заполнение этой анкеты, былa, но не со сто-

роны Саши.

Ситуация, концептуализируемая как тип, никогда не допускает отрицание через СВ.

Совсем другая картина возникает, если вопрос отсылает к инди-видуализованной ситуации, как в примере (20):

(20) Кто заполнил анкету, которая здесь лежит? Саша?

Такой вопрос, как (20), допускает частное и общее отрицание. При частном отрицании возможно употребление как СВ, так и НСВ. Если употребляется СВ, как в ответе (20а), упоминаемая в пред -тексте ситуация кореферентна повторно упомянутой и отрицается только истинность агенса:

(20а) — Кто заполнил анкету, которая здесь лежит? Саша? — Нет, [заполнил ее] не Саша, а ПЕТЯ.

При употреблении СВ подтверждается, что обозначаемая в во -просе ситуация достигла своей кульминационной точки и одно-временно сообщается, что агенсом является не Саша, а другое лицо, которое должно быть названо при ответе. Так как ответ кореферент-

175

но отсылает к ситуации, введенной в вопросе, повторение глаголь-ного предиката в ответе является избыточным. Но пример (20) до-пускает частное отрицание и в НСВ:

(20б) — Кто заполнил анкету, которая здесь лежит? Саша? — Нет, заполнял ее не Саша, а ПЕТЯ.

При употреблении НСВ предикация точно так же, как в СВ, ко-референтно указывает на введенную в вопросе ситуацию. Однако при употреблении НСВ тематизируется свойственный глагольному предикату процессный компонент: не Саша занимался заполнением анкеты. В таком случае эллипсис глагольного предиката в ответе не является возможным.

Такая возможность отрицания индивидуализованной ситуации посредством частного отрицания с НСВ существует только тогда, когда мы имеем дело с агентивными контролируемыми ситуациями (operative schema) [Leinonen 1982: 190–195]. Поэтому для такого примера, как (21), возможность частного отрицания с НСВ исклю-чается, так как мы имеем дело со случайной, т. е. с неконтролируемой, ситуацией:

(21) — Кто потерял паспорт? Саша? — *Нет, терял его не Саша, а ПЕТЯ.

Отрицание при ответе на вопрос (20) может быть выражено и че-рез общее отрицание, и тогда в принципе возможно употребление как СВ, так и НСВ. Если употребляется НСВ, как в примере (22), то имеет место переход от определенной референтности в вопросе к неопределенной нереферентности в ответе, т. е. переход от «экзем-пляра» к «типу» обозначаемой ситуации, и таким образом происхо-дит усиление отрицания:

(22) — Кто заполнил анкету, которая здесь лежит? Саша? — Нет, Саша ее не ЗАПОЛНЯЛ.

Сообщается о том, что в данном контексте не имела место такая ситуация, которая может быть обозначена как заполнение этой ан-кеты со стороны Саши. В таком случае мы имеем дело с общефакти-ческим значением НСВ:

(22а) Такой ситуации, как заполнение этой анкеты со стороны Саши, не было.

176

Общее отрицание с НСВ в общефактическом значении может быть далее усилено тем, что отрицается и существование обозна-чаемого объекта в рамках данного дискурса:

(22б) — Кто заполнил анкету, которая здесь лежит? Саша? — Нет, не Саша. Саша никакой анкеты не ЗАПОЛНЯЛ.

Наконец, можно отрицать и существование временнóй точки, в которой обозначаемая ситуация могла бы иметь место и таким образом еще сильнее отрицать предположение в вопросе, что анкету заполнил Саша:

(22в) — Кто заполнил анкету, которая здесь лежит? Саша? — Нет, не Саша. Саша никогда никакой анкеты не ЗАПОЛНЯЛ.

Такой вопрос, как (20), при общем отрицании в принципе допус-кает и употребление СВ, как показывает следующий пример (23):

(23) — Кто заполнил анкету, которая здесь лежит? Саша? — Нет, Саша ее (еще) не ЗАПОЛНИЛ.

Однако при общем отрицании в СВ когерентность диалога сохра-няется только тогда, когда отрицаемая предикация отсылает не к упомянутой в вопросе ситуации, а к другой ситуации такого же типа. Другими словами, при общем отрицании в СВ между ситуацией в во-просе и ситуацией в отрицательном ответе нет кореферентности. Меж-ду именем анкета в вопросе и его анафорическим повторением в ответе не может быть референтной идентичности. Анафорическое местоимение ее в ответе (23) соотносится с другим экземпляром ан-кеты, которую Саша должен был заполнить. Сообщается, что эта другая ситуация еще не достигла своей кульминационной точки. По-скольку такой предикат, как заполнять анкету, обозначает ситуацию, которая может быть осуществлена поэтапно и которую можно пре-рывать, при употреблении СВ остается открытым вопрос, была ли эта другая ситуация уже начата. Другими словами, при общем отрицании в СВ не исключено, что Саша свою анкету частично уже заполнил.

Если отрицательный ответ на вопрос (20), как в примере (23), отсылает к другой ситуации, не идентичной упомянутой в вопросе, то допускается и общее отрицание в НСВ:

(23а) — Кто заполнил анкету, которая здесь лежит? Саша? — Нет, Саша ее (свою анкету) еще не ЗАПОЛНЯЛ.

177

При употреблении НСВ отрицается процессный компонент ожи-даемой ситуации ‘заполнение анкеты со стороны Саши’ и таким образом сообщается, что эта другая ситуация еще не начата. По срав-нению с отрицанием в СВ здесь мы имеем дело с усилением отри-цания, так как сообщается, что ожидаемая ситуация ‘заполнение анкеты Сашей’ в своей целостности не имела места, т. е. что ожидае-мая ситуация даже еще не начата. Употребление НСВ в нашем при-мере допускается, потому что мы имеем дело с контролируемой ситуацией с процессным компонентом.

7. Выводы

Предикации, в которых НСВ употребляется в общефактическом значении, являются бытийными предложениями. Они отсылают к открытому классу, к типу обозначаемой ситуации и сообщают или отрицают, что в релевантном временнóм пространстве имела место хотя бы одна ситуация названного типа. В русском языке при отсыл-ке к типу обозначаемой ситуации видовая оппозиция нейтрализует-ся. Допускается только употребление НСВ, так как СВ всегда от-сылает к индивидуализованным ситуациям.

Отсылка к открытому классу, к типу обозначаемой ситуации воз-можна только тогда, когда имеется в принципе более одной сущно сти названного типа. Поэтому употребление НСВ в общефак тическом значении допускается только тогда, когда обозначаемая ситуация является потенциально повторяемой. Или, точнее, с упо треблением НСВ в общефактическом значении обозначаемая ситуа ция концеп-туализируется как потенциально повторяемая, как воспро изводимая во времени. Если это условие выполняется, то относительно семан-тики описания ситуации нет никаких ограничений. Онтологические критерии, такие как агентивность, дуративность или моментальность обозначаемой ситуации, для общефактического значения НСВ не яв-ляются релевантными.

ЛитератураАрутюнова 1976 — Арутюнова Н. Д. Предложение и его смысл. М.: Наука,

1976.Арутюнова, Ширяев 1983 — Арутюнова Н. Д., Ширяев Е. Н. Русское предло-

жение. Бытийный тип. М.: Русский язык, 1983.Гловинская 1989 — Гловинская М. Я. Многозначность и синонимия в видовре-

менной системе русского языка. М.: Азбуковник, 1989.Гренн, Филюшкина-Краве 2007 — Гренн А., Филюшкина-Краве М. Конкуренция

видов: Прагматические импликатуры и анафорические пресуппозиции не-совершенного вида // Вопросы языкознания. 2007. № 4. С. 51–62.

Князев 2007 — Князев Ю. П. Грамматическая семантика. М.: Языки славянских культур, 2007.

Козинцева 1991 — Козинцева Н. А. Временнáя локализованность и ее связи с аспектуальными, модальными и таксисными значениями. Л.: Наука, 1991.

Мелиг 2013 — Мелиг Х. Р. Общефактическое и единично-фактическое значения несовершенного вида в русском языке // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 2013. № 4. С. 19–47.

Падучева 1996 — Падучева Е. В. Семантические исследования. М.: Языки русской культуры, 1996.

Шатуновский 2009 — Шатуновский И. Б. Проблемы русского вида. М.: Языки славянских культур, 2009.

Breu 2003 — Breu W. Der indefinite Artikel in slavischen Mikrosprachen: Gramma-tikalisierung im totalen Sprachkontakt // Slavistische Linguistik 2001 / Kusse H. (ed.). München: Sagner, 2003. P. 27–68.

Declerck 2006 — Declerck R. The Grammar of the English Verb Phrase. Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 2006. Vol. 1.

Givón 1978 — Givón T. Definiteness and Referentiality // Universals of Human Language / Greenberg J. H. (ed.). Stanford: University Press, 1978. P. 293–329.

Landman, Morzyski 2003 — Landman M., Morzyski M. Event-Kinds and the Rep-resentation of Manner // Proceedings of the Western Conference in Linguistics (WECOL) / N. M. Antrim (ed.). California State University, 2003. Vol. 11. P. 1–12.

Leinonen 1982 — Leinonen M. Russian aspect, “temporal’naja lokalizacija” and Definiteness / Indefiniteness. Helsinki: Neuvostoliittoinstituuti, 1982.

Markowicz, Paillard 1980 — Markowicz M., Paillard D. A propos de quelques Indéfinis en Russe. Operations de determination. Theorie et description. Paris: Université VII, 1980. P. 155–237.

Mehlig 1979 — Mehlig H. R. Überlegungen zur Funktion und Determinierung der Aspekte im Russischen // Slavistische Linguistik 1978 (Slavistische Beiträge, 133) / Raecke J., Sappok Ch. (eds.). München: Sagner, 1979. P. 151–169

Mehlig 2001 — Mehlig H. R. Verbal Aspect and the Referential Status of Verbal Predications // Journal of Slavic Linguistics. 2001. 9. P. 99–125.

Mittwoch 1988 — Mittwoch A. Aspects of English aspect: On the interaction of perfect, progressive and durational phrases // Linguistics and Philosophy. 1988. Vol. 11. P. 203–254.

Vendler 1967 — Vendler Z. Linguistics in Philosophy. Ithaca, New York: Cornell University Press, 1967.

179

А. А. Новик

ЛЕКСИКА АЛБАНСКОЙ МИФОЛОГИИ: АРЕАЛЬНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

В ПОЛИЛИНГВАЛЬНОМ РЕГИОНЕ ПРИАЗОВЬЯ

Исследование посвящено теме мифологии и связанной с ней лек-сике в языке и культуре албанцев Украины. У албанцев Буджака и Приазовья сохраняется вера в мифологические персонажи, которые имеют очень старые балканские прототипы, уходящие своими кор-нями в архаику.

Во время работы в экспедициях 1998–2013 гг. проводился опрос информантов на предмет сохранения верований в мифологические персонажи. Записи интервью информантов по данной теме (объем, содержание и качество) зависели от года работы в поле. Так, важные сведения были получены в течение трех месяцев экспедиционной работы в 1998 г. в Приазовье и Буджаке. Однако самой продуктив-ной в сборе материалов по теме демонологии, знахарства и народной медицины стала экспедиция 2009 г. Во время полевой работы по теме «Мифология» использовался этнолингвистический опросник А. А. Плотниковой [Плотникова 2009], а с 2010 г. — также опросник автора [Новик б/г].

К истории вопроса

На юге Украины расположены четыре села с албанским населе-нием: это Жовтневое (старое название Каракурт) Болградского райо-на Одесской области и три села в Приазовском районе Запорожской области, недалеко от города Мелитополя — Георгиевка (бывшее название Тюшки), Девнинское (бывший Таз) и Гаммовка (прежнее название Джандран).

История названных албанских поселений такова. Впервые на тер-ритории Российской империи албанское поселение возникло в 1811 г. Тогда в Буджаке (междуречье Прута и Днестра) селение Каракурт бы-ло заселено выходцами с Балканского полуострова. Их переселение

180

явилось результатом политики царского правительства, пытавшего-ся заселить значительные территории, отошедшие к России после русско-турецких войн [Народи 1997: 21]. Албаноязычные села в Запорожской области возникли в 1861–1862 гг. Их основали выход-цы из Каракурта.

До прихода в пределы Российской империи предки современных буджакских и приазовских албанцев несколько веков прожили среди болгар и гагаузов. Приход на Балканы османских завоевателей вызвал значительные волны миграции в период XV–XVI вв. Гнет турок в различных областях захваченных балканских территорий имел раз-ную тяжесть, и люди зачастую переезжали в новые места, чтобы избежать бесконечных поборов и повинностей, вводимых османской администрацией. Ушедшие с албанской территории ориентировочно в XVI–XVII вв. поселенцы обосновались вначале в Восточной Бол-гарии, в районе Варны [Державин 1914; Державин 1926; Державин 1933; Державин 1948: 156–169]. Там они проживали совместно с болгарами и гагаузами, а затем, в начале XIX в., спасаясь от усили-вающегося гнета османских завоевателей, переселились в пределы Российской империи. Вместе с албанцами переселялись болгары, гагаузы, представители других народов [Иванова 2000: 40–53].

Население Каракурта с момента переселения выходцев с Балкан-ского полуострова стало полиэтничным. Здесь поселились албанцы, болгары и гагаузы. Численно в селении преобладали албанцы. В се-лах Георгиевке и Девнинском население изначально было почти исключительно албанским. В Гаммовке албанцы проживали совмест-но с гагаузами. В ближайшей округе возникли болгарские, украин-ские, русские, а также смешанные поселения [Будина 2000: 239–255; Иванова 2000: 40–53]. Долгое время население приазовских албан-ских сел оставалось почти полностью моноэтничным (за исключе-нием Гаммовки).

На новых землях албанцы впервые столкнулись с русскими и украинцами, молдаванами и ногайцами [Наулко 1998]. Жизненный уклад, бытовые установки, традиции и обычаи тесным образом свя-зывали албанцев с другими выходцами с Балканского полуострова [Иванова 1995; Иванова 1999]. Владели албанцы помимо своего род-ного — албанского, еще и гагаузским, и болгарским языками [Жугра, Шарапова 1998: 117–151]. Без знания языков соседей нельзя было свободно общаться, иметь хозяйственные и информационные связи.

Русскоязычные люди были совершенно новым этносом, с которым албанцы впервые столкнулись в Буджаке после переселения. Но об-щение с русскими было ограничено, как правило, лишь контактами с русскими чиновниками — представителями властей. Общения

181

с русскими и украинцами на бытовом уровне в первое время после переезда в пределы Российского государства практически не было. После переселения из Буджака в Приазовье связи с русскоязычным населением усилились, однако некоторые настороженность и отчуж-денность все же сохранялись. Как вспоминают информанты, вплоть до Второй мировой войны албанки русскими пугали своих детей: «Придет русский и заберет тебя» [АМАЭ: Новик 1998: Албанцы Украины]. Если в селе неожиданно появлялась какая-нибудь подво-да из районного центра с начальством либо еще кто-нибудь «чужой», то женщины также гнали ребятишек домой и прятались сами: «Рус-ские едут!»

До 1920-х гг. албанцы вообще не признавали и не приветствова-ли межэтнические браки. Старики считали, что их сыновья могут жениться только на албанках. И дочерей выдавали тоже исключи-тельно за албанцев.

После лихолетья двух революций и Гражданской войны в селах значительно сузились возможности выбора брачного партнера и межэтнические браки стали возможны. Однако в течение нескольких десятилетий эта свобода выбора ограничивалась весьма малым чис-лом народов, за представителей которых можно было выходить замуж или жениться. Вступать в брак разрешалось со «своими», а именно с болгарами и гагаузами. Всех прочих считали чужими.

Голодомор 1932–1934 гг. на Украине не обошел стороной албан-ские села. В Приазовье погибло множество людей самых разных национальностей [Приазовский район 2009]. После гибели большо-го количества людей множество сел и дворов в Приазовском районе опустело. Сюда советские власти стали переселять украинцев и рус-ских из северных районов Украины и областей РСФСР.

После окончания Великой Отечественной войны в здешних мес-тах остро ощущался недостаток рабочих рук. В то же время в при-соединенной к Советскому Союзу Западной Украине были переиз-быток рабочей силы и нехватка рабочих мест. Официальный Киев стал переселять людей из западных областей Украины в ее восточную часть. Молодых незамужних девушек привозили на грузовиках в местные колхозы и устраивали на работу — кого на животноводче-скую ферму, кого в полеводческую бригаду и т. д. В скором времени стали возникать новые семьи — местные парни охотно женились на таких поселенках. К тому же старики уже не могли активно проти-виться межэтническим бракам. Население Приазовья стало еще бо-лее смешанным [Будина 2000].

Начиная с середины 1940-х — начала 1950-х гг. албанских юно-шей стали призывать в армию. До этого албанцы в армии большей

182

частью не служили. В начале войны албанцев стали призывать на фронт, но потом власти стали отсеивать из армии представителей народов, находившихся под гитлеровской оккупацией либо воевав-ших на их стороне. Хотя албанцы сопротивлялись гитлеровской агрессии, их на всякий случай причислили к болгарам (а Болгария, как известно, входила в прогитлеровскую коалицию). Чтобы «чего не вышло», советская система причислила албанцев к числу «неблаго-надежных» граждан, а потому долгие годы отказывала им в почетной обязанности служения отечеству.

Попав в армию, албанские парни в разных уголках Союза знако-мились с девушками разных национальностей, а после службы в рядах вооруженных сил привозили их к себе домой в качестве жен. Так появились смешанные албанско-белорусские, албанско-татар-ские, албанско-мордовские и иные семьи. С этого момента происхо-дит коренной перелом в укладе местных деревень. В албанские дома, в албанские семьи вливается иноэтничный элемент. В семьях, в ко-торых традиционно говорили на албанском, в присутствии молодой невестки и снохи начинают говорить по-русски, чтобы она могла понять, о чем идет речь. Дети, рождавшиеся в смешанных семьях, сызмальства становились двуязычными, причем первым языком для них зачастую становился русский. В быт албанцев входили русские установки, взгляды на организацию хозяйства, проникали новые суждения и оценки.

Чисто албанских семей, как говорят сами жители, практически не осталось. Почти обязательно можно найти болгарского или гагауз-ского деда, русскую или украинскую бабку. Тем сильнее подчерки-вают свой «албанский род» сохраняющиеся еще в малом количестве несмешанные семьи. Но и в таких семьях албанская речь уже не звучит постоянно, как это было еще несколько десятилетий назад [Voronina et al. 1996]. Здесь свою роль сыграла школа. Школы в албаноязычных селах Украины были «русскими», т. е. преподавание в них велось на русском языке. Дети из албанских семей, приходив-шие учиться в первый класс, сталкивались с большими языковыми проблемами [АМАЭ: Новик 2002]. Они не могли понимать учителей, говоривших по-русски. Этот языковой барьер с трудом стирался. Чтобы у детей в будущем не было проблем с учебой, многие алба-ноязычные родители переходили на общение в присутствии детей на русский язык. Таким образом, дети, приходившие учиться в шко-лу, уже владели русским. Но в семьях, с родителями и особенно с представителями старшего поколения — бабушками и дедушками, а также со своими сверстниками-албанцами дети продолжали гово-рить на албанском языке. Как вспоминают учителя, еще 25–30 лет

183

назад дети на школьных переменах разговаривали между собой по-албански. Сейчас школьники общаются по-русски. На албанском они могут разговаривать лишь с дедушками и бабушками, у которых принято говорить на родном языке. А украинский язык, который настоятельно вводится местной администрацией, усваивается албан-скими детьми с трудом.

Лексика мифологии

Во время экспедиций 1998–2012 гг. в Приазовье и Буджаке этно-лингвистический материал собирался по вопросникам Ю. В. Ивано-вой, А. А. Плотниковой и автора данного исследования (по теме «Мифология» — опросники А. А. Плотниковой и автора). Тема ми-фологии в Приазовье изучалась более углубленно в 2009–2012 гг. С 2011 г. работа по сбору лексики и фиксации нарративов, относя-щихся к миру демонологии, проводится автором в Юго-Восточной Албании совместно с коллегами — А. Н. Соболевым, Д. С. Ермоли-ным, М. С. Морозовой и А. С. Дугушиной.

У албанцев Приазовья до наших дней сохраняются верования в мифологические персонажи, параллели которым мы обнаруживаем на Балканах [Nopça 1913a; Nopça 1913b; Tirta 2003; Tirta 2004; Tirta 2007]. Анализ лексики говора албанцев Украины говорит о преем-ственности терминов в области мифологии между краинами Юго-Восточной Албании (Korça, Devoll, Kolonja) и албаноязычными селами в Приазовье.

Собирательное название нечисти

В говоре албанцев Приазовья нет лексемы, обозначающей соби-рательно всех представителей мира демонов. Наиболее общими яв-ляются два варианта денотата: nok janë të prastúrë (досл.: ‘они нечис-тые’), shpírti nok i prastúrë (досл.: ‘душа нечистая’). Возможные сочетания: të gjíthë nok janë të prastúrë (досл.: ‘все нечистые’). Данные денотаты противопоставлены понятию a prastúrë (досл.: ‘чистое’), shpírti i prastúrë (досл.: ‘чистая душа’).

Вампир

Данный персонаж известен албанцам Украины под тем же назва-нием — vampirë/вампирэ (‘вампир’). Он бывает мужского пола (со-ответственно лексема — мужского рода), бывает женского — vampirk/ë, -a/вампирка (‘вампир’). Информанты четко определяют разницу

184

между рассказами их бабушек и прабабушек о вампирах и образами вампиров в современном мире.

На мой взгляд, вампирэ — это такие животные, которые пьют кровь. А кто они такие? Они не подобны на людей. А как по-русски перевести — вот это проблема.

[АОЕ: Новик 2009: Мельничук_мифология]

У нынешних информантов фиксируется, что вампирэ — это люди, которые «знают магию или что» и делают плохое другим: Pleqtë a thoshin ashtu: i ligë vampirë (‘Старики раньше так говорили: злой вампир’) [АОЕ: Новик 2012: Сендели_АН_мифология]. Часто в со-знании информантов образ вампира ассоциируется с сатаной, чертом, другими словами — с нечистой силой [АОЕ: Новик 2009: Мельни-чук_мифология; АОЕ: Новик 2011: Пейчева (Литвинова)_ВА_мифо-логия; АОЕ: Новик 2011: Шопова_СМ_мифология; АОЕ: Новик 2012: Сендели_АН_мифология]. Зачастую рассказы о вампирах сопровож-даются нарративами о ведьмах, колдунах, знахарях. Пласт знаний о мифологических вампирах, сохраняющийся на Балканах до наших дней [Tirta 2004; Tirta 2007] среди албанцев Буджака и Приазовья, представляется значительно редуцированным. Информанты охотно рассказывают о том, как во времена их детства бабушки и родители слово вампирэ использовали в качестве ругательства, однако непо-средственно рассказы о вампирах и вреде, который они могут нанес-ти людям, оказываются исключительно однообразными.

Есть основания считать, что и мифологический персонаж в тра-диции ассоциировался с безобразиями, проделками, кознями против людей.

У нас была соседка. У нее был непослушнóй мальчик. Она на него все время говорила: «Pandîlo, mos bë! Pandîlo, mos! Îsh vampirë! Sas vampirë! Qentë të të hanë!» [‘Пандылё, не делай так! Пандылё, нет! Ух, вампирэ! Какой вампирэ! Чтоб тебя собаки съели!’].

[АОЕ: Новик 2009: Мельничук_мифология]

У албанцев на Балканском полуострове бытует множество расска-зов о вампирах. Вера в вампиров фиксируется практически повсе-местно в албанских землях. Наиболее распространенное название вампира у албанцев — люгат (lugat, -i) [Tirta 2004; Qazimi 2008]. Люга том, по представлениям албанцев, становится человек, которо-го не принимает земля. А земля может не принять человека за тяжелые грехи, совершенные в жизни. В комплексе похоронных обрядов пре-

185

дусмотрен ряд действий, направленных на то, чтобы задобрить землю, чтобы она приняла покойного. Так, в Северной Мальсии (в горах севера Албании) во время джамы (xham/ë, -a) — обряда оплакивания мужчинами покойного — участники в определенный момент пооче-редно наклоняются к земле рядом с покойным и начинают гладить ее руками, а потом прислоняются к земле щекой — чтобы земля при няла усопшего и относилась к нему «с добротой» — me ëmbëlsi (дословно ‘со сладостью’) [АМАЭ: Новик 1998: Дукагьин].

Согласно очень старой традиции все участники погребального обряда во время закапывания могилы подходят к выкопанной земле, берут поочередно по три пригоршни земли и бросают ее поверх гроба, произнося при этом следующую речевую формулу: Të ardhtë dheu i lehtë! (‘Да явится земля тебе легкой!’). Данная традиция со-храняется как у албанцев Балкан, так и у албанцев Украины. Объяс-няется данное действие информантами одинаково: чтобы земля при-няла умершего. Более того, все пришедшие выразить соболезнования семье покойного произносят, среди прочего, следующую обязатель-ную фразу: I qoftë dheu i lehtë! (‘Пусть земля ему будет легкой!’). Все это произносится для того, чтобы земля приняла покойного и в зем-ле он обрел покой. Важно отметить, что бросание трех пригоршней земли в могилу покойного во время погребального обряда отмеча-ется не во всех регионах Албании, зато устойчиво сохраняется в че-тырех албанских селах Буджака и Приазовья.

У албанцев Украины бытует мнение, что много грешившего в жиз-ни человека земля не принимает. Среди горцев севера Албании так-же рассказывается о том, что лихого человека земля не принимает и его могилу охватывает пламя. Земля не может терпеть его в себе, и он становится люгатом. Такой вампир бродит бесцельно по земле, наносит вред и порчу людям и домашнему скоту. Чтобы предотвра-тить зло, люди предпринимали шаги, направленные на лишение вампира его губительной силы. Единственное средство борьбы с вам-пиром — раскопать его могилу, извлечь труп и сжечь его при стече-нии народа. Подобные случаи фиксировались в Албании и на про-тяжении ХХ в. [Tirta 2004: 230]. А первые письменные свидетельства того, что в борьбе с вампирами практикуется выкапывание трупов и их сжигание, мы находим у апостолических албанских авторов XVII в. (P. Bogdani, F. Bardhi).

Подобная практика сжигания трупа человека, нагрешившего при жизни, с верой в то, что он превратился в люгата (është çuar lugat) и избавиться от несомого им зла можно лишь с помощью очиститель-ной силы огня, встречается повсеместно у албанцев на западе Балкан, однако не фиксируется у албанцев Украины. Зато и на Балканах,

186

и на юге Украины информанты-албанцы четко говорят о разнице представлений о вампирах в народных верованиях и в образах, пред-лагаемых современным кинематографом, литературой и СМИ. В ал-банских селах Приазовья пожилые информанты особо подчеркивали, что никогда не слышали от своих бабушек и дедушек о том, что ли-шить вампира демонической силы можно, лишь вбив осиновый кол ему в сердце.

В Приазовье не фиксируется слово люгат (алб. lugat, -i). А на Балканах среди албанцев слово вампир (vampir, -i) известно [Fjalor 1980], однако оно воспринимается как неологизм последних десяти-летий. В албанской крестьянской среде в Албании, Косово, Западной Македонии и на юге Черногории скорее будут говорить о люгатах [см.: Tirta 2004; Qazimi 2008], а когда вы начнете спрашивать о вам-пирах, информанты, как правило, переключатся на персонажей кино-лент и телесериалов.

В ходе экспедиции 2012 г. в с. Гаммовке был зафиксирован ма-териал, согласно которому вампирэ ассоциируется со змеей:

Гярп — это не только змея. Гярп — это страшилище какое-то, не-чистая сила, которая подстерегает тебя и может укусить, ужалить, беду принести. Вот оно, может, и значит вампир.

[АОЕ: Новик 2012: Торбина(Миц)_АК_мифология]

Вред домашним животным

Нечистая сила может наносить вред домашнему скоту, в первую очередь коровам [АОЕ: Новик 2011: Шопова_СМ_мифология; АОЕ: Новик 2012: Сендели_АН_мифология].

Самый большой вред домашним животным наносят ласки. Ласка на говоре называется nuse a lalos (вариант: nuse lalos) — ‘невеста лялё’. При этом информанты не могут объяснить слово лялё — это название или имя собственное (при этом система говора предполагает, что Лялё может быть именем самой невесты либо именем нареченного невесты). Нусэ а лялёс является, по-видимому, тотемным названием. Таинствен-ное животное, скорее всего, нельзя было называть прямо и его назы-вали иносказательно. Nuse a lalos фиксируется в «Диалектологическом атласе албанского языка» [ADGJSH 2007; ADGJSH 2008] в Юго-Вос-точной Албании, в краине Корчи, откуда предположительно пере-селились предки нынешних албанцев Украины.

Рассказы о ласках бытуют в албанской среде с незапамятных вре-мен. Считается, что ласки приходят к лошадям ночью, постепенно приучают их к себе, начинают их ласкать, заплетать косички из гривы

187

и хвоста. Постепенно лошади так привыкают к ласкам, что уже не мо-гут без них жить, людей же к себе подпускать перестают, становясь со-вершенно необузданными. В ходе экспедиций 1998–2013 гг. было за-фиксировано значительное количество нарративов на данную тему.

Превращения людей в животных и предметы

В албанских поселениях Украины не фиксируются рассказы о превращении людей в волков. Оборотни в волчьем обличье здесь не сохранились в рассказах стариков (хотя о волках и связанных с ними историях в этой степной зоне рассказывать любят)1. Фикси-руются лишь мемораты о способностях некоторых джады� (xhadî, -u, mas., pl. xhadînj) (‘ведьмак, колдун’) и джадыйка (xhadîjk/ë, -a, fem., pl. xhadîjkra) (‘ведьма, колдунья’) превращаться в волков (при этом некоторые информанты настаивают, что такими способно -стями обладали исключительно женщины) [АОЕ: Новик 2012: Сен-дели_АН_мифология]. Зато значителен пласт рассказов о превра-щениях людей в других животных — собак, кошек, коз, лис, кур и т. д., а также в предметы, особенно устойчив сюжет о превращении людей в колесо.

Концепт Максул (maksull, -i)

Устойчивы верования в максул. Информанты с трудом могут привести русский, украинский или другой синоним этого слова. На его объяснение всегда уходит много времени. Лексема максул/ maksull, -i (subst., masc.) обозначает некое хорошее начало, которое присутствует во всех живых существах. В большей степени о мак-суле упоминают, когда говорят о домашних животных.

Похитить максул (marr maksullnë) — значит нанести порчу хозяй-ству и дому. Эти понятия неразрывно связаны, и они роднят албанцев Украины с албанцами Балканского полуострова.

Бороться с ведьмами, крадущими максул у животных, очень слож-но. Раньше, еще несколько десятилетий назад, почти каждая хозяйка поступала следующим образом — чтобы защитить скотину от злых ведьм, по двору разбрасывали маковые зерна, пшенку либо зерна рапса, приговаривая при этом: Gjer më se sosesh koqet të mblellesh nok ad hinesh as brenda as ta loptë (‘Пока зерна все не закончишь собирать, ни в дом, ни к коровам не зайдешь!’) [АОЕ: Новик 2012:

1 Например, у болгар фиксируется значительный материал о связи человек — волк. Ср.: [Седакова 2007: 113–114].

188

Сендели_АН_мифология]. Согласно народным верованиям, этих превентивных действий хватало на целый год — джадыйки не мог-ли собрать рассыпанные семена быстро и тратили на это очень мно-го времени (ведь злым делом они могли заниматься только по ночам!). Обрядовое действо, призванное защитить от злых сил, совершали накануне праздника святого Георгия (5 мая).

Концепт максул у албанцев Украины тесным образом связан с мифо-логической картиной мира балканских народов (албанцев, сербов, македонцев и т. д.), а также коррелирует с верой в ведьм (в част ности, молочных ведьм) у восточных славян [Васiлевiч 2011: 74–75; Скура-тiвський 1996], с которыми албанцы Буджака и Приазовья прожива-ют уже более двухсот лет.

Джады (xhadî, -u) и джадыйка (xhadîjk/ë, -a)

Джады (xhadî, -u, pl. xhadînj < тюркск. яз.) и джадыйка (xhadîjk/ë, -a, pl. xhadîjkra) — персонажи албанских верований. Информанты в Приазовье чаще всего переводят джады и джадыйка на русский язык, соответственно, как колдун и ведьма. Хотя многие носители традиции и идиома склонны искать различия в албанском и русском персонажах.

В с. Девнинском был зафиксирован также «албанизированный» вариант ве�дьмэ (ved’m/ë, -a) [АОЕ: Новик 2012: Сендели_АН_мифо-логия].

Главный вред, который приносят джады, направлен на животных и все живое. Они первым делом губят скот.

Ночные звуки и шепоты

Таким же плохим знаком, как встретить привидение, среди ал-банцев Приазовья считается услышать ночные звуки — как будто стучат в окно или тебя кто-то зовет.

Бывает, что в окно стучат ночью… или зовут. Это нехорошо. Это плохо. Это привидения зовут, нечистое что-то. Недавно пришел до соседки, до Лены, мальчик. Что-то просил, не помню, что просил. По-том ушел. А я была в зале. Затем слышу: «Баба Стана!» Я выхожу — а никого нема!

Это нехорошо, когда тебя зовут. Старики раньше в таких случаях говорили: «Nok kam vakît, unë kripë rrah!» [‘У меня нет времени, я толку соль!’]. Но разве вспомнишь это в нужный момент?

[АОЕ: Новик 2011: Шопова_СМ_мифология]

189

Из приведенного нарратива видно, что среди албанцев Приазовья бытовала устойчивая речевая формула на случай, когда ночью слы-шали непонятные голоса, призывы: nok kam vakît, unë kripë rrah! Это лишний раз свидетельствует о приписывании соли апотропеических свойств. Солью было возможно разрушить колдовские чары, с по-мощью соли отгоняли злых духов, солью лечили, соль ставили на по-минальный стол.

Стук в окно по ночам также вызывал тревогу и предвещал беду. В этом случае также нужно было произнести сакраментальную фразу-оберег: nok kam vakît, unë kripë rrah!

Мы поженились, и я жила уже в этом дворе. Один день свекруха встает и говорит: «Как намучили меня нечистые! И пели, и танцевали, и крутились. Я из окна видела, как они выделывали. Какое число сегодня? Пойду я схожу до бабо Варчо». И свекруха отправилась к бабо Варчо. Та пошептала — чтобы больше нечистая не мучила, не приставала. И так всегда делала — если начнет что являться, шла до бабо Варчо, та шептала. Ходила до нее, пока бабо Варчо не умерла.

[АОЕ: Новик 2011: Шопова_СМ_мифология]

Мифологические существа, являющиеся по ночам и душащие людей

Среди балканских народов распространены представления о ми-фологических существах, являющихся по ночам к людям и душащих их во сне. У албанцев Балканского полуострова подобные рассказы связаны с женскими персонажами, которые в разных районах Алба-нии имеют разные названия. У албанцев Украины также фиксиру-ются подобные рассказы. Однако данные мифологические персона-жи выступают здесь в другом обличье. По рассказам информантов, ночью к людям является темный мужчина («черный мужик» в рас-сказах на русском языке, либо «burri i zi» в рассказах на албанском говоре).

Русалки (rusale)

У албанцев Украины устойчивы верования в русалок. Русалка на албанском говоре Украины называется русале/rusale. В Приазовье место обитания русалок — море. «Русалки — это море!» [АОЕ: Но-вик 2012: Сендели_АН_мифология]. Информанты не могли припом-нить здесь рассказов о том, что русалки обитали в озере, в реке или другом водоеме.

190

Русалки в верованиях албанцев Украины являются персонажами в виде молодых девушек с рыбьим хвостом вместо ног. В целом, представления о русалках совпадают с представлениями, бытующи-ми в среде других балканских народов. Однако у албанцев Украины нет рассказов об исключительной красоте русалок. Тем более здесь не фиксируются предания о каких-либо романтических историях между русалками и земными юношами. Русалки в представлениях албанцев — опасные и коварные существа, способные лишь прино-сить людям беду.

Варалужга (varalluzhg/ë, -a)

В поверьях албанцев Украины фиксируется персонификация степ-ного ветра (ср.: [Скуратiвський 1996]). Жизнь в различных климати-ческих условиях заставила албанцев приспособиться к разным при-родным явлениям. Ветры, ураганы, вихри, смерчи и др. названия таких явлений имеют богатую терминологию в говоре.

В албанских селах фиксируется значительное количество расска-зов информантов о живой природе степного ветра, поднимающего клубы пыли и степных растений. В албанском говоре для такого вет-ра существует специальное название варалужга/varalluzhg/ë, -a.

Старики в прошлом (до 1970-х гг.) рассказывали, что этот ветер живой, у него есть плоть и кровь. Более того, по рассказам стариков, эту кровь можно было увидеть. Считалось, что если бросишь в центр поднимающего клубы пыли и степного сора вихря нож, его лезвие обагрится кровью. И это кровь варалужги — духа степного ветра.

Varalluzhgë — это не просто вихрь. Там болезнь. Там нечистые духи летают. Если идешь и тебя варалужга обкутает, значит, ты должен заболеть какой-то болезнью. Там нечистые!

Если ты идешь и перед тобой варалужга, надо встать и сказать: «Varalluzhgë-varalluzhgë! Te priftit dera të hinesh!». Это значит «Va-ralluzhgë- varalluzhgë, чтобы ты в батюшкины двери зашел!» И тогда он котится, от тебя отходит.

Старики говорили: «Po shih varalluzhgë ad të sëmuresh» [‘Если уви-дишь варалужгу, заболеешь’].

[АОЕ: Новик 2011: Шопова_СМ_мифология]

Леший, волосатый черт (d’all ma lesh)

У албанцев Украины бытуют рассказы о лешем. Леший на говоре албанцев Украины называется дял ма леш (d’all ma lesh) — дословно

191

‘волосатый черт’. В народных верованиях этот мифологический персонаж прочно связан с лешим в верованиях русских. Однако дьял ма леш не является существом, обитающим в лесу, болотах или осо-бых урочищах. Этот персонаж албанской мифологии живет в доме, на горище (т. е. на чердаке), либо в плявице (plavic/ë, -a) — хозяй-ственной постройке для хранения соломы и иных продуктов сельско-хозяйственного труда.

Три мужчины, определяющие судьбу ребенка(tri burre qysh japin fatnë)

У балканских народов существует вера в то, что судьбу каждого человека определяют три мифологических персонажа [Седакова 2007; Плотникова 2009]. У большинства этносов Балкан, в том числе и у албанцев, бытуют представления, что такими персонажами яв-ляются три женщины. Они являются через несколько часов после рождения ребенка и назначают ему судьбу.

Подобные рассказы фиксируются в различных странах полуост-рова. В них присутствуют региональные особенности, однако в целом данные верования представляют собой устойчивый пласт балканской картины мира.

У албанцев Украины сохраняются подобные представления. Од-нако в их системе мифологических верований вместо трех женщин, определяющих судьбу ребенка, чаще выступают три мужчины. По рас-сказам информантов, это «три больших черных мужика, высоких, сильных таких» [АОЕ: Новик 2009: Бурлачко: мифология_3].

Среди албанцев Приазовья передаются легенды и о том, что судь-бу ребенка «пишут три женщины» [АОЕ: Новик 2011: Шопова_СМ_мифология]. В с. Девнинском у албанки 1938 г. р. был записан сле-дующий вариант такой легенды:

Tri gra shkrujtin kismetnë kësîj d’al[‘Три женщины пишут судьбу этому мальчику’].

Отдельный вектор данного сюжета представляют рассказы о том, что судьбу ребенка определяют ученики Иисуса Христа, апостолы или последователи. Многие информанты пытаются интерпрети-ровать рассказы предков на мифологические сюжеты исходя из христианской традиции. Данные интерпретации, имеющие отно-шение к области народного христианства, бывают подчас логич-но выстроенными и дают отсылки к уже позапрошлому, XIX сто-летию.

192

Parandî́të të gjithtë búnë rasredelít’[‘Боги все распределяют’]

Среди албанцев Приазовья бытует поверье, что судьбу ребенку определяют все parandítë (‘боги’ — от Parandí ‘Бог, Господь, боже-ство’). В с. Георгиевке зафиксирован рассказ о том, что на третий день собираются «все христианские святые» и определяют судьбу ребенка. Однако в записанном нарративе список богов ограничива-ется Ииусом Христом и Богородицей.

Плохая дорога

Устойчивы среди албанцев Приазовья и рассказы о плохой до роге. Равно как и устойчивые предания о плохих местах, плохих участках для строительства дома, плохих, гиблых точках местного ландшаф-та, мемораты о плохой дороге, опасном пути фиксируются достаточ-но часто.

Знамение, которое может послать Господь путнику в дороге, может нести как добрую весть, так и плохую:

Parandî�ja të jep jîs lle për të mirë. Parandî�ja mund të të japë jîs lle për prost. Parandî�ja të jep jîs lle të mirë. Parandî�ja të jep jîs lle prost [‘Бог дает тебе знак и к хорошему. Бог может подать тебе знак и к плохому. Паран-дыя дает тебе и хороший знак. Парандыя подает тебе и плохой знак’].

[АОЕ: Новик 2009: Мельничук_мифология]

Демон огня

У балканских народов сохраняются верования в демонов огня. Среди албанцев также широко бытуют подобные представления.

В Буджаке и Приазовье информанты рассказывают о том, что демон огня существует. Старики раньше, когда случался пожар, говорили: Dîl ndezkan (‘Черти подожгли’) либо D’allî a ndezi lle ndezet (‘Черт это поджег и горит’).

Изучение мифологии албанцев Украины, их говора, равно как и явлений на стыке языка и культуры, требует продолжения. Анализ собранных материалов и их сравнение с материалами из Юго-Вос-точной Албании должны принести интересные результаты, и работа в данном направлении продолжается: лингвистический и этнологи-ческий материал, собранный в полилингвальном регионе Приазовья, архивируется и изучается.

193

ЛитератураБудина 2000 — Будина О. Р. Научный отчет об экспедиционной работе Приа-

зовского отряда в 1973 г. // Итоги полевых исследований / Отв. ред. З. П. Со-колова. М.: Институт этнологии и антропологии РАН, 2000. С. 239–255.

Васiлевiч 2011 — Васiлевiч У. А. Ведзьмы малочныя // Мiфалогiя беларусаў: Энцыклапедычны слоўнiк / Складальнiкi I. Клiмковiч, В. Аўтушка; навуко-выя рэдактары Т. Валодзiна, С. Санько. Мiнск, 2011. С. 74–75.

Державин 1914 — Державин Н. С. Болгарские колонии в России (Таврическая, Херсонская и Бессарабская губернии): Материалы по славянской этно графии. СбНУ XXIX. София: Издателство на Българската Академия на науките, 1914. Т. 1.

Державин 1926 — Державин Н. С. Албановедение и албанцы // Язык и лите-ратура. Л., 1926. Т. 1. Вып. 2–3. С. 171–192.

Державин 1933 — Державин Н. С. Из исследований в области албанской им-миграции на территории бывшей России и УССР // Сборник в чест на проф. Л. Милетич за седемдесет годиштнината от рождението му (1863–1933). София, 1933. С. 504–512.

Державин 1948 — Державин Н. С. Албанцы-арнауты на Приазовье Украинской ССР // Советская этнография. 1948. № 2. С. 156–169.

Жугра, Шарапова 1998 — Жугра А. В., Шарапова Л. В. Говор албанцев Украи-ны // Этнолингвистические исследования. Взаимодействие языков и диалек-тов / Отв. ред. Ю. К. Кузьменко. СПб.: Изд-во ИЛИ РАН, 1998. С. 117–151.

Иванова 1995 — Иванова Ю. В. Проблемы межэтнических взаимоотношений в Северном Приазовье и в Крыму: история и современное состояние // Ис-следования по прикладной и неотложной этнологии. М.: ИЭА РАН, 1995. № 82.

Иванова 1999 — Иванова Ю. В. Система немассовых опросных листов для оценки устойчивости этнокультурной среды населения // Методы этноэко-логической экспертизы / Науч. ред. В. В. Степанов. М.: ИЭА РАН, 1999. С. 217–218.

Иванова 2000 — Иванова Ю. В. Албанские села в Приазовье. Этнографические наблюдения за пятьдесят лет // Итоги полевых исследований / Отв. ред. З. П. Соколова. М.: Институт этнологии и антропологии РАН, 2000. С. 40–53.

Мiфалогiя 2011 — Мiфалогiя беларусаў: Энцыклапедычны слоўнiк / Складаль-нiкi I. Клiмковiч В. Аўтушка; навуковыя рэдактары Т. Валодзiна, С. Санько. Мiнск: Беларусь, 2011.

Народи 1997 — Народи Пiвнiчного Приазов’я (етнiчний склад та особливостi побутовоï культури) / Ред. колегiя: I. П. Аносов, М. В. Елькiн, Б. М. Кочер-га, В. В. Крижко, В. С. Повiляй. Запорiжжя, 1997.

Наулко 1998 — Наулко В. I. Хто i вiдколи живе в Українi. Київ: Голов. cпецiалiз. ред. лiт. мовами нац. меншин України, 1998.

Новик б/г — Новик А. А. Мифология. Этнолингвистический опросник. Рукопись. б/г.

Плотникова 2009 — Плотникова А. А. Материалы для этнолингвистического изучения балканославянского ареала (Plotnikova A. A. Materijali za etno-

194

lingvističko proučavanje balkansko-slovenskog areala / Prevod M. Ilič). М.: Институт славяноведения РАН, 2009.

Приазовский район 2009 — Приазовский район: История края в поколениях / Ред. коллегия: Ф. В. Пантов, Л. М. Тимофеев, Л. Н. Бородина. Приазовское, 2009.

Седакова 2007 — Седакова И. А. Балканские мотивы в языке и культуре болгар. Родинный текст. М.: Индрик, 2007.

Скуратiвський 1996 — Скуратiвський В. Т. Русалії / Под ред. Л. О. Ващенко, I. М. Римарук. Київ: Довiра, 1996.

ADGJSH 2007 — Atlasi dialektologjik i gjuhës shqipe. (Gjinari J., Beci B., Shkur-taj Gj., Gosturani Xh). Vëllimi I. Napoli: Universita degli studi di Napoli l’Orien-tale; Tiranë: Akademia e shkencave e Shqipërisë, 2007.

ADGJSH 2008 — Atlasi dialektologjik i gjuhës shqipe. (Gjinari J., Beci B., Shkur-taj Gj., Gosturani Xh). Vëllimi II. Napoli: Universita degli studi di Napoli l’Orien-tale; Tiranë: Akademia e shkencave e Shqipërisë, 2008.

Fjalor 1980 — Fjalor i gjuhës së sotme shqipe / Kryeredaktor Androkli Kostallari. Tiranë: Akademia e Shkencave e RPS të Shqipërisë, 1980.

Qazimi 2008 — Qazimi A. Fjalor i mitologjisë dhe demonologjisë shqiptare: të kremte, rite e simbole. Tiranë: Plejad, 2008.

Tirta 2003 — Tirta M. Etnologjia e shqiptarëve. Tiranë: GEER, 2003.Tirta 2004 — Tirta M. Mitologjia ndër shqiptarë. Tiranë, 2004.Tirta 2007 — Tirta M. Panteoni e simbolika: doke e kode në etnokulturën shqiptare /

Mark Tirta. Tiranë: Nënë Tereza, 2007.Voronina et al. 1996 — Voronina I., Domosileckaja M., Sharapova L. E folmja e

shqiptarëve të Ukrainës / Përkthyes M. Vejzaj. Shkup: Shkupi, 1996.

Источники

Архив МАЭ РАНАМАЭ: Новик 1998: Дукагьин — Новик А. А. Дукагьин. 1998. Аудиозапись.

Аудиофонд ЛАВА (Лаборатории аудиовизуальной антропологии) МАЭ. Малый диалектологический атлас балканских языков.

АМАЭ: Новик 1998: Албанцы Украины — Новик А. А. Албанцы Украины. Запорожская, Одесская области. Полевые записи. Автограф. 1998. Архив МАЭ РАН. К-1, оп. 2. № 1726. 202 л.

АМАЭ: Новик 2002 — Новик А. А. Об албанцах Украины. Г. Мелитополь — с. Георгиевка — г. Одесса. Полевые записи. Ксерокопия с автографа. 2002. Архив МАЭ РАН. К-1, оп. 2. № 1750. 104 л.

АМАЭ: Новик 2009а — Новик А. А. Традиционная культура албанцев Приазо-вья. Приазовский район, Запорожская область, Украина. Ксерокопия поле-вого дневника. 2009. Архив МАЭ РАН. К-1, оп. 2. № 1934. 95 л.

АМАЭ: Новик 2009б — Новик А. А. Отчет об экспедиционных исследованиях в Приазовье в июле-августе 2009 года. Принтерный вывод. 2009. Архив МАЭ РАН. К-1, оп. 2. № 1935. 85 л.

Архив отдела европеистики МАЭ РАНАОЕ: Новик 2009: Бурлачко: Мифология_1 — Новик А. А. Бурлачко: Мифоло-

гия_1. Цифровая аудиозапись. 2009. Архив отдела европеистики МАЭ. Приазовский отряд 2009.

АОЕ: Новик 2009: Бурлачко: мифология_3 — Новик А. А. Бурлачко: Мифоло-гия_1. Цифровая аудиозапись. 2009. Архив отдела европеистики МАЭ. Приазовский отряд 2009.

АОЕ: Новик 2009: Мельничук_Мифология — Новик А. А. Бурлачко: Мифоло-гия_1. Цифровая аудиозапись. 2009. Архив отдела европеистики МАЭ. Приазовский отряд 2009.

АОЕ: Новик 2011: Пейчева (Литвинова)_ВА_мифология — Новик А. А. Пейче-ва (Литвинова)_ВА_мифология. Цифровая аудиозапись. 2011. Архив отде-ла европеистики МАЭ. Приазовский отряд 2011.

АОЕ: Новик 2011: Шопова_СМ_мифология — Новик А. А. Шопова_СМ_ми-фология. Цифровая аудиозапись. 2011. Архив отдела европеистики МАЭ. Приазовский отряд 2011.

АОЕ: Новик 2012: Сендели_АН_мифология — Новик А. А. Сендели_АН_ми-фология. Цифровая аудиозапись. 2012. Архив отдела европеистики МАЭ. Приазовский отряд 2012.

АОЕ: Новик 2012: Торбина_(Миц)_АК_мифология — Новик А. А. Торбина_(Миц)_АК_мифология. Цифровая аудиозапись. 2012. Архив отдела евро-пеистики МАЭ. Приазовский отряд 2012.

Arkivi i Inst i tut i t të Histor isë (Tiranë, Shqipër i )(Архив Института истории, г . Тирана, Албания)

Nopça 1913a — Nopça F. Albanien. Kultura shpirtërore: Shqipëria. Materiale të përkthyera, dorëshkrime // Arkivi i Institutit të Historisë. 1913.

Nopça 1913b — Nopça F. Albanien. Pikëpamje fetare. Vepër dorëshkrim, e përkthyer // Arkivi i Institutit të Historisë. 1913.

196

А. В. Павлова, Н. Д. Светозарова

АКТУАЛЬНОЕ ЧЛЕНЕНИЕ В СВЕТЕ ПЕРЕВОДА (НА РУССКО-НЕМЕЦКОМ МАТЕРИАЛЕ)

Несмотря на то что актуальное членение (АЧ) является ключом к распознаванию смысла, так как через тему и рему передается со-отношение того, о чем говорится, с тем, что именно говорится, аспект передачи АЧ в переводе исследован недостаточно. В теории и прак-тике переводоведения этому вопросу уделяется крайне мало внима-ния. АЧ не обсуждается в моделях эквивалентности: ни у Вернера Коллера, ни у В. Н. Комиссарова, ни у А. Д. Швейцера среди уровней эквивалентности АЧ не упоминается, хотя совершенно очевидно, что проблемы здесь есть, и немалые. Не интересует АЧ и теоретиков «скопос» (Катарина Райс, Ганс Вермеер, Кристиана Норд) — пере-водоведческой теории, целиком построенной на целеполагании: цель перевода оправдывает избираемые для него средства. Забвение АЧ тем удивительнее, что роль АЧ в осмыслении и передаче содержания текста трудно переоценить, и хотя актуальное членение — явление универсальное, но средства его выражения в разных языках суще-ственно различны, отличаются их наборы и, главное, степень их обязательности и употребительности.

С понимания того, какая часть высказывания выступает в роли ремы, а какая является темой, начинается расшифровка смысла. В этой дихотомии рема для распознавания смысла является ведущим элементом. В зависимости от того, какое слово в предложении Прокуратура пообещала преступнику мягкое наказание окажется ремой, мягкое или наказание, смысл будет разный: в первом случае речь о том, каким будет наказание, а во втором — о том, что ждет преступника.

Помимо давно известных и хорошо описанных в литературе средств сигнализации ремы в письменном тексте — таких, как по-рядок слов, левый (реже правый) контекст как показатель данного-нового, специальные лексические элементы (частицы, наречия), неопределенный артикль в артиклевых языках, — существует

197

еще одно мощное средство, а именно семантика слов, словосоче-таний и высказывания в целом, опирающаяся на здравый смысл и фоновые знания. Именно благодаря семантике (семам отрицания, оценки, неожиданности употребления слова, направленности дви-жения и многим другим) рему можно опознать как таковую даже не в конечной, а в срединной или начальной позиции, и даже тогда, когда контекст не дает искомой помощи в ее определении. Процесс осознания неразрывно связан с процессом внутреннего интони-рования, с поиском акцентного пика как сигнала ремы. Все пере-численные выше средства ведут к тому, что читатель (в нашем случае — переводчик) определяет в письменном тексте место ак-центного пика, который и сигнализирует рему (при узком фокусе) или ее наиболее ударную в интонационной модели часть (при ши-роком фокусе).

Неверное определение места ремы ведет к ошибкам в переводе. Переводчик должен по возможности сохранять АЧ исходного текс-та. Для этого ему требуется знать, что рема может стоять не только в конце предложения. Например, во втором предложении немецкого мини-текста Broszonn und ihre Kollegen prüfen, ob Wohnungen altes-gerecht ausgestattet sind. Bei mehr als 200 Senioren hat Broszonn im Wohnzimmer gesessen (журнал «Der Spiegel»)1 говорится не о том, в каком помещении удалось посидеть социальным работникам, а о том, что они посетили примерно двести старых пенсионеров. Рема обнаруживается благодаря «здравому смыслу», причем полезно пом-нить, что числительные в принципе часто вводят рематическую часть высказывания, так как их назначение — привлекать внимание к важ-ной информации.

Несмотря на реально существующую закономерность «тяготение местоположения ремы к концу фразы», в текстах — как русских, так и немецких — мы довольно часто встречаемся с ситуациями, когда наиболее важное по коммуникативной нагрузке слово (рема) стоит не в конце, а в начале предложения. Например: (1) Двойственное чувство вызывают подобные решения; (2) Маленький мальчик глядел из глаз старого человека (И. Грекова); (3) Гости пожаловали; (4) Чудо спасло двести пассажиров («Новая газета», заголовок); (5) Betrunken muss man die Welt betrachten; (6) Mir galt dieser Blick. Причины, по которым принимается решение о рематичности под-черкнутых здесь элементов, разные: в (1) решение о месте ремы

1 Здесь и далее рема (или часть ремы, выделенная наиболее сильным фразовым ударением) подчеркнута. Точная граница между рематической и тематической частью высказываний здесь не обсуждается.

198

принимается благодаря ярко оценочной семантике слова двойствен-ное при явной же тематичности (референтности) словосочетания подобное решение; в (2) и (4) играет роль чисто логический анализ, благодаря которому делается вывод о нереферентном употреблении словосочетания маленький мальчик и существительного чудо; в (3) определяет место ремы интонация, типичная для речевого акта, сообщающего о «появлении на сцене» новых предметов или лиц; в (5) играет роль непредсказуемость, неожиданность слова-ремы; в (6) наиболее важными факторами для обнаружения ремы являют-ся семантическая пустота глагола galt и явная тематичность послед-него слова, подчеркиваемая местоимением dieser. Во всех этих слу-чаях при переводе на немецкий или, соответственно, на русский язык лучше постараться поместить рему в конце предложений; кроме того, потребуется снабдить соответствующие рематические или входящие в группу ремы существительные неопределенным артик-лем: (1) ‘Bei solchen Entscheidungen ist man hin- und hergerissen’ / (Вариант) ‘Solche Entscheidungen sind zweierlei’; (2) ‘Der alte Mann blickte sie mit den Augen eines kleinen Jungen an.’ (3) ‘Es sind Gäste eingetroffen’; (4) ‘Zweihundert Passagiere wurden wie durch ein Wunder gerettet’; (5) ‘На мир нужно смотреть глазами пьяницы’; (6) ‘Этот взгляд предназначался мне’.

Переводчик должен стремиться сохранять АЧ оригинала, даже когда правила синтаксиса переводящего языка вынуждают менять порядок слов по сравнению с исходным текстом. Например, при переводе на безартиклевый русский язык немецкой фразы Ein junges Mädchen trat ins Zimmer словосочетание ein junges Mädchen, ре-матичность которого поддерживается неопределенным артиклем, должно быть передвинуто в конечную позицию: ‘В комнату вошла молодая девушка’. Нужно, однако, учитывать, что не каждый не-определенный артикль в немецком предложении автоматически сигнализирует место ремы, бывают исключения: у неопределенного артикля несколько разных функций, и сигнал рематичности — лишь одна из них. Например: Ein letzter Versöhnungsversuch scheiterte im vergangenen Herbst (журнал «Der Spiegel»). Рема здесь — не слово с неопределенным артиклем, а Herbst — с определенным.

В немецком языке существует специальная синтаксическая кон-струкция-рематизатор: J-d war es, der… / Es war j-d, der…; она ис-пользуется для размещения ремы в начале предложения. Русского синтаксического соответствия ей нет, поэтому переводчик должен постараться сфокусировать внимание на реме привычным для рус-ского читателя способом — размещением ремы в конце предложения. Например: Es waren die vielen Kleinigkeiten, die Röttgen und Altmeier

199

entfremdeten (журнал «Der Spiegel»). — ‘Отчуждение Ретгена и Альтмайера произошло из-за множества мелких разногласий’.

По правилам немецкого синтаксиса не возбраняется помещать короткое сказуемое после длинного придаточного: Ob der Himmel alle seine Schleusen geöffnet hatte, als Hagen von Tronje seinen ehema-ligen Kampfgefährten Siegfried von Xanten auf einem Jagdausflug an einem im Wald bei Odenheim gelegenen Born hinterrücks vom Leben zum Tod beförderte, ist nicht zweifelsfrei belegt (газета «Wochenblatt Östrin-gen»). Сказуемое главного — ist nicht zweifelsfrei belegt — столь коротко по сравнению со стоящим перед ним придаточным-под-лежащим, включающим в свой состав придаточное второго порядка (придаточное времени), что, несмотря на рематичность этого сказу-емого, переводчик вынужден поставить его эквивалент перед при-даточным — в противном случае была бы нарушена русская синтак-сическая норма: ‘Документы умалчивают, разверзлись ли хляби небесные, когда во время охоты вблизи Оденгейма Хаген фон Тронье вероломным ударом в спину отправил к праотцам своего соратника Зигфрида фон Ксантен, пившего воду из источника’. Несмотря на такое вынужденное синтаксическое изменение, сказуемое и в русском рематично, так что переводчик, подчиняясь здесь правилам русско-го синтаксиса, актуальное членение сохраняет.

Иногда обстоятельство места, стоящее в оригинале в конце пред-ложения, но ремой не являющееся, в переводе правильнее и разум-нее было бы переместить ближе к началу, перед ремой: Seine weit-aufgerissenen Augen glänzten wie zwei weiße, nasse Kiesel in seinem Antlitz (F. Dürrenmatt). — ‘Широко распахнутые глаза блестели на его лице подобно двум белым влажным камешкам’. Тематичность обстоятельства in seinem Antlitz (на его лице) вычисляется путем логического анализа: она обеспечена уже тем, что это обстоятельство места, относящееся к глаголу glänzten, а не определение к Kiesel, ср.: Seine weitaufgerissenen Augen glänzten wie zwei weiße, nasse Kiesel im feinen Meersand. Стоит заменить обстоятельство места на определе-ние, как ремой становится определение и стратегия переводчика относительно выбора порядка слов немедленно меняется: ‘Широко распахнутые глаза блестели на его лице подобно двум белым влаж-ным камешкам на морском песке’.

Таким образом, тема-рематическое членение оригинала вынуж-дает переводчика размышлять о синтаксисе, выбирать стратегию и тактику, принимать соответствующие решения. Однако актуальным членением оригинала определяется не только синтаксис перевода, но и выбор лексики. Рематичность или тематичность тесно связаны с лексической многозначностью и/или даже омонимией. Возьмем

200

такой пример: 1994 versuchte der Bundesgerichtshof mit dieser falsch verstandenen Toleranz aufzuräumen. Es dauerte, bis diese Maßgabe in allen deutschen Gerichten ankam (журнал «Der Spiegel»). Главное предложение Es dauerte можно понимать двояко: как ‘Это продол-жалось (длилось, тянулось) до тех пор, пока…’ или как ‘Прошло много (немало) времени, пока…’ Взаимосвязь выбираемого смысла и актуального членения очевидна: в первом случае Es dauerte те-матично и безударно, во втором рематично и ударно. Второй вари-ант в данном случае предпочтительнее (он логичнее), и автор, оче-видно, имел в виду именно этот (рематический) смысл es dauerte, но вероятность сделать здесь ошибку в понимании смысла предло-жения и, следовательно, в переводе, путем выбора неверного лек-сического варианта, высока. Фразу In der Tat ist Facebook zu einer großen Schaubühne geworden (журнал «Der Spiegel») можно пере-вести двумя способами в зависимости от того, выражает ли она 1) контраст по отношению к предыдущему тексту (там утверждалось нечто обратное); 2) подтверждение предыдущего текста (там эта мысль утверждалось, а здесь только подтверждается). В случае (1) начало фразы In der Tat (мелодика восходящая) переводится как ‘В действительности (же)…’, а в случае (2) (мелодика нисходящая) ‘И действительно…’ (или: ‘И точно…’). Многозначность немец-кого выражения оборачивается в русском омонимией, тесно свя-занной с определением места темы и ремы: в (1) начало предложе-ния тематично и безударно, в (2) рематично и ударно. Способ перевода (выбор варианта 1 или 2) целиком зависит здесь от лево-го контекста.

Некоторые лексемы уже в силу особенностей своего значения как будто притягивают к себе фразовое ударение и поэтому попадают в фокус коммуникативного акта, оказываются носителями наиболее важной информации и, следовательно, ремой. Если правила языка перевода позволяют, то перевод таких лексем было бы разумно по-мещать также в конце предложения, как наиболее привычном и есте-ственном месте размещения наиболее сильного фразового ударения. Ср.: Das Gespräch dauerte eine Stunde. — Das Gespräch verstummte nach einer Stunde. В русском переводе во втором предложении сто-ило бы поместить глагол как носитель наиболее существенной ин-формации в конце предложения: ‘Разговор через час смолк’ (ср.: ‘Разговор продолжался час’). Есть и лексемы, которые уже одной своей семантикой как будто отторгают фразовое ударение — напри-мер, неопределенные кванторы (некоторое время, полчасика, часок, немножко): Das Gespräch dauerte ein Weilchen. — Das Gespräch dauerte drei Stunden. В первом предложении рема — указание на про-

201

тяженность разговора, во втором — точное указание времени, по-траченного на разговор. Ср. перевод: ‘Немножко поговорили.’ — ‘Раз-говор продолжался три часа’.

По отношению к актуальному членению исходного текста пере-водчик выбирает один из следующих подходов:

1. Сохраняет синтаксис и АЧ оригинала: Das Mädchen war froh über das Geschenk. — ‘Девушка обрадовалась подарку’.

2. Меняет синтаксис и/или лексический состав предложения, но сохраняет АЧ оригинала (наиболее распространенный слу-чай): Ein Lächeln huschte über ihre Lippen. — ‘По ее губам пробежала улыбка’.

3. Сохраняет синтаксис, но (ненамеренно) меняет АЧ оригинала. Это ошибка; делать этого нельзя, но переводчики нередко этого не знают: Günter war es, der mir geholfen hat — ‘Гюнтер мне помог’ (вместо: ‘Мне помог Гюнтер’).

4. Меняет синтаксис и актуальное членение оригинала. Здесь возможны варианты:

4.1. Осознанное изменение.1) Осознанное вынужденное изменение. Например, в немецком

приходится отказаться от инверсии прилагательного: И уход последнего из братьев — это потеря невосполнимая. — ‘Der Tod des letzten der Geschwister ist ein nicht wiedergutzumachender Verlust.’ Глагол в личной форме нужно поставить в русском (обычно) в середину предложения, в то время как в немецком он часто стоит в конце и оказывается там в выгодной акцентной позиции, что превращает его в рему: Im neuen Anzug ging ich davon. — ‘Я ушел в новом костюме’ (ср. ненормативное: *В но-вом костюме я ушел). В немецком значительно менее распро-странены причастные обороты и отсутствуют деепричастные. В связи с этим переводчик иногда вынужден нарушить АЧ: Мат-рёша, глядя на нее, кусала нижнюю красную губу (Л. Толс-той). — ‘Matrjoscha biss sich auf die rote Unterlippe und sah sie an’ (Übersetzung von M. Fieseler). Отрицание в немецком при под-черкивании темы стоит в конце; в русском аналогичная кон-струкция невозможна: Gern wurde das nicht gesehen. — ‘На это смотрели неодобрительно’. Вынесение инфинитива как части сложносоставного сказуемого в начало предложения в роли под-черкнутой темы (русский) в немецком реализовать невозможно: Помочь [подчеркнутая тема] тебе он (не) сможет [рема]. — ‘Er wird dir (nicht) helfen können’. Есть и другие расхождения в синтаксисе, отражающиеся на актуальном членении; все реле-вантные различия здесь описать невозможно.

202

2) Осознанное произвольное изменение. Причины принятия такого решения могут быть разными: так, переводчик вправе посчитать, что требуется перестроить логическую подачу событий или необходимо логически подчеркнуть иной участок высказы-вания. Например: Приехав в Москву, она останавливалась в «Сла-вянском базаре» и тотчас же посылала к Гурову человека в крас-ной шапке (А. Чехов). — ‘In Moskau stieg sie jedesmal im «Slavischen Bazar» ab und schickte sofort nach ihrer Ankunft einen Mann mit roter Mütze zu Gurow’ (перевод А. Элиасберга). Переводчик здесь по-считал объект в дательном (к кому героиня отправляла посланца) коммуникативно более важным элементом, чем описание послан-ца. Иногда переводчик осуществляет иное «членение действи-тельности»: Wir standen mit unserem Gepäck, als der Zug weiterfuhr, wie am Ende der Welt (Max Frisch). — ‘Поезд тронулся, а мы си-ротливо стояли возле багажа, словно здесь был конец света’ (пере-вод Л. Лунгиной). Переводчица превращает двухремное предло-жение в трехремное, превратив придаточное (als der Zug weiterfuhr) в одно из главных сложносочиненной кон струкции и изменив тем самым АЧ. Бывает и так, что АЧ жертвуется краткости: Welcher Erfolg, wenn es mir gelang, diesen Zusammenhang aufzudecken! (Perutz). — ‘Как бы ее [связь] установить?’ (перевод И. Мандель-штам). Здесь часть предложения оригинала, а вместе с ней и одна из рем, опускается, а фраза в целом по сравнению с оригиналом «стягивается»: та же мысль облекается в более короткую форму.4.2. Неосознанное изменение (ошибка). Ошибка проявляется в ис-

кажении смысла. Например: Noch bis Freitag also, sagte Bärlach, und dann sei er Kommissär gewesen (F. Dürrenmatt). — ‘Итак, значит, до пятницы я продолжаю быть комиссаром, — сказал Берлах’ (пере-вод Н. Савинкова). В оригинале срок до пятницы — рема, а быть комиссаром — тема. Смысл фразы в том, что комиссаром Берлах остается до ближайшей пятницы. У Савинкова же Берлах сообщает, кем он является до пятницы. Переводчик то ли не вполне понял смысл исходного предложения, то ли не счел нужным сохранять АЧ ори-гинала — и это квалифицируется здесь как ошибка, так как не оп-равданно ни смыслом, ни синтаксической нормой языка перевода2.

2 О. В. Петрова сетует на то, что ошибки в АЧ в современном российском дискур-се — дело обычное. Не только бегущая строка, сопровождающая информационные телепрограммы и часто являющаяся образцом неквалифицированного перевода, не-верно распределяет тема-рематическую нагрузку (Автобус с 18 пассажирами упал в Китае с моста вчера), но и в материалах журналистов сплошь и рядом встречаются ошибки. В ходе занятий со студентами журналистского факультета Петрова выяснила, что студентов обучают строить фразы по модели «кто/что? — что сделал?/какому

203

Данный перечень — первый такого рода из нам известных. Он не претендует на полноту и, несомненно, может и должен быть расши-рен. Конечно, далеко не все случаи изменения АЧ в переводе под-даются формализации, особенно те, когда переводчик меняет АЧ осознанно и явно, не будучи вынужденным сделать это из-за синтак-сических препон. Вообще нам представляется, что интереснее всего в этой классификации именно раздел произвольного (волевого) из-менения АЧ переводчиком. Произвести подборку примеров пере-водческого «волюнтаризма», разобрать, описать и прокомментиро-вать их, вне всякого сомнения, стоило бы более подробно.

При возможной полемике с экспертом, оценивающим результат переводческой деятельности, переводчик должен быть готов аргу-ментированно отстаивать свое решение. К сожалению, случаи до-пустимых и одновременно не вынуждаемых нормой и узусом изме-нений тема-рематической структуры оригинала в переводе пока нигде не описаны.

действию подвергся? — где — когда». И получаем: Посвященный правам человека кинофестиваль „Сталкер“ стартует в Москве; Полиция нашла икру на 4,5 млн руб. в бензобаке иномарки под Волгоградом. Автор статьи делает неутешительный вывод, что студентов — будущих журналистов — под видом русского обучают английскому синтаксису (см.: Петрова О. В. О синтаксическом калькировании, коммуникативном синтаксисе и смысле // Проблемы теории, практики и дидактики перевода. Нижний Новгород, 2013. Т. 1. С. 84–90).

204

Е. В. Перехвальская

К ОПРЕДЕЛЕНИЮ СЛОВА В ИЗОЛИРУЮЩЕМ ЯЗЫКЕ (ЯЗЫК МУАН)

Введение

В течение ряда лет я занимаюсь документированием языка муан (Южные Манде < Манде < Нигер-Конго), одного из малых языков Республики Кот д’Ивуар. Эта работа предполагает написание грам-матики данного языка, а также составление словаря и корпуса глос-сированных текстов разного содержания. Дополнительной прак-тической задачей является реформирование орфографии данного языка. В ходе этой работы возникает практическая необходимость решения, казалось бы, сугубо теоретической задачи — выделения единицы «слово» в языке муан, отграничения ее от связанных мор-фем, с одной стороны, и от словосочетаний — с другой. Решение этих вопросов важно главным образом не для написания граммати-ки1, а для составления словаря языка, поскольку словарь — это корпус с л о в (лексем) языка и туда следует заносить единицы, которые квалифицируются как «слово»2. Еще более важным этот вопрос становится при принятии решений относительно написания слов — раздельно, слитно или через дефис. Сходные практические проблемы решают и другие исследователи языков группы манде (см., напри мер, [Idiatov 2005]).

Язык муан, как и другие языки данной семьи, можно с некоторы-ми оговорками отнести к изолирующим языкам: его грамматика

1 В грамматических описаниях проблема выделения слова в соответствующем язы-ке обычно не освещается, так, например, такой вопрос отсутствует в типовой схеме из-дания «Языки мира», в том числе и в комментариях к этим схемам.

2 Предложение А. Горбова отказаться от уровня «слов» в языке, сохранив уровень «морфем», сочетание которых дает «высказывание» [Горбов, устное сообщение], можно принять для грамматического описания, но не для словаря, если это не словарь морфем. Тут стоит иметь в виду, что «“слово” с точки зрения грамматики и с точки зрения сло-варя не всегда совпадают» [Idiatov 2005: 39].

205

характе ризуется высоким уровнем аналитизма, хотя наблюдаются и элемен ты агглютинации, представляющие собой продукт недавней грамматикализации служебных слов, обычно послелогов или суще-ствительных с абстрактной, часто пространственной семантикой (об этом см., например, [Никитина 2011]). Наиболее продуктивным словообразовательным способом является словосложение, причем отдельные части такого сложного слова сохраняют определенную независимость.

Критерии выделения слова

При выделении «слова» в языках изолирующего типа существуют известные трудности. Под «словом» я буду понимать «минимальную свободную форму языка» (классическое определение Блумфилда) [Bloomfield 1933].

Существует несколько критериев выделения слова:1) фонетический критерий, учитывающий фонотактику, просо-

дические явления, характеризующие слово в данном языке;2) морфологический критерий;3) критерий неразложимости.На этом основании в языке выделяются фонологическое, лекси-

ческое и грамматическое «слово» [Trask 2004; Julien 2006].Однако какое бы определение слова мы ни приняли, в языке муан

минимальной свободной формой неизменно окажется не отдельное «слово», а синтагма. В то же время интуитивно ясно, что в любом другом языке имеются семантические «слова», сочетания которых образуют осмысленные высказывания.

Решение данной проблемы важно, как уже говорилось, не только в теоретическом плане, но и в особенности для практической лексико-графической деятельности.

Слово внутри синтагмы

В муан, как и в других языках семьи манде, «слово» является относительно менее независимой единицей, чем во многих других языках (не только в языках среднеевропейского стандарта, но и в изолирующих языках, таких как китайский). В муан отдельные сло-ва не могут использоваться без контекстной поддержки — будучи произнесенными независимо, они, скорее всего, не будут поняты.

Отдельное высказывание может состоять из одного элемента («морфемы» или «слова») лишь в случае, когда высказывание не представляет собой полного предложения, а представлено:

206

1) междометием (cɔ� ‘молодец, хорошо!’; téètéè ‘увы!’);2) общим утверждением или отрицанием (ŋ�ŋ�, àànī ‘да’; yóóyè

‘нет’);3) формулами вежливости (káŋ�kɔ� ‘приветствую (ко многим людям,

идущим от воды (от реки, источника или колодца)’; ŋ�cíè спасибо).Однако указанные высказывания не представляют собой оформ-

ленного предложения. Полное предложение может состоять из одно-го «слова» только в одном случае: если в его составе — непереходный глагол в форме императива 2 л. ед. ч.: kulà! ‘нагнись!’, síá! ‘чихни!’, gblà ‘уважай!’. Я рассматриваю эти формы как синтагмы со значимым нулем, указывающим на непереходный характер глагола. В языках манде форма императива 2 л. ед. ч. переходных глаголов всегда име-ет при себе эксплицитно выраженное прямое дополнение: à kú! ‘лови (его)!’, à pɔ�! ‘сруби (его)!’, pɛ ɓle! ‘ешь (это)’, где à — местоимение 3 л., ед. ч., а pɛ — существительное ‘вещь’ / неопределенное место-имение ‘что-то’. Эти элементы играют роль «пустых» элементов, заполняющих соответствующий порядок. В муан каждый элемент предложения занимает фиксированную позицию, при этом основные структурные слоты обязательно должны быть заполнены.

Опущение прямого дополнения невозможно, в этом случае глагол автоматически станет непереходным — в муан, как и в других языках манде, широко распространена Р-лабильность3: wla ‘войди!’, но à wla ‘впусти (его)!’; bɛɛ ‘качайся, раскачивайся!’ — à bɛɛ ‘заставляй ка-чаться, раскачивай (его)!’, ɓì ‘освещай!’ — à ɓì ‘зажги (его)!’ и т. п.

Во всех остальных случаях слова, как служебные, так и полно-значные, могут выступать только в составе синтагмы, состоящей из более чем одного элемента.

Выделение слова внутри синтагмы включает:1) разграничение независимых слов (полнозначных или служеб-

ных) и связных морфем (аффиксов);2) разграничение сложных слов и словосочетаний.

Независимое слово или аффикс?

Приведу конкретный пример. Слово yewo mī ‘рабочий’ состоит из трех элементов: ye ‘работа’, wo ‘делать’ и mī ‘человек, деятель’. Первые два элемента могут выступать как отдельные слова, однако

3 В муан, по данным моего словаря, имеется около 170 простых глаголов, из них 126 были проверены на возможность как переходного, так и непереходного употребления в трех видо-временны�х формах. Выяснилось, что примерно 60 % глаголов являются лабильными. См. также [Выдрина 2011; Кузнецова 2011].

207

mī самостоятельно не употребляется, хотя и связано со словами mɛɛ ‘человек’, mɔ ‘люди’. На этом основании, как представляется, сле-дует считать элемент mī словообразовательным суффиксом имени деятеля. Такой вывод подтверждается тем, что слова, оканчивающие-ся на -mī , не могут присоединять показатель множественности mu, а замещаются им: не *yewomī mu, но yewomu ‘рабочие’.

Таким образом, аффиксальными морфемами в языке муан можно считать те части слов, значение которых легко вычленимо, но кото-рые при этом не способны употребляться самостоятельно и не могут быть отделены от основы никакими другими элементами. В практи-ческой орфографии такие морфемы должны писаться слитно.

Сложнее обстоит дело с элементами ye ‘работа’ и wo ‘делать’ из приведенного примера. Является ли их соединение единым словом (глаголом) ‘исполнять работу’, или же перед нами свободное соче-тание слов? Критерий неотделимости здесь не применим, поскольку при необходимости выразить значение «делать определенную (конк-ретную) работу», существительное ye ‘работа’ будет отделяться от wo артиклем ɛ�: ye ɛ� wó ‘делать определенную работу’4.

Очевидно, некоторый класс морфем в синхронии следует считать аффиксами. Таковы глагольные словоизменительные показатели: суффикс герундия -le; суффикс перфектива -à/-là; суффикс прогрес-сива -zí / -zií, этимологически восходящие к пространственным по-слелогам.

wla ‘войди’ -> wla le ‘вхождение’, é wàà ‘он вошел’, yò wlázií ‘он входит’.

Имеются также словообразовательные аффиксы имени: суффикс абстрактного существительного -ya (klo ‘глупый’ → kloya глупость; nra ‘быть сладким’ → nrale ‘сладкий’ → nraleya ‘сладость’), суффикс деятеля -mī (пример см. выше).

Однако есть и спорные случаи. Так, уменьшительный суффикс nɛ�, этимологически связанный с существительным nɛ� ‘ребенок’, является связанной морфемой, ср.: pɛ-nɛ� ‘дух саванны’ ← (вещь + DIM), maa-nɛ� ‘птица’ ← (курица + DIM). Однако в некоторых случаях трудно принять однозначное решение относительно статуса данного элемента, ср. bīe -nɛ� ‘слоненок’ или ‘слоник (небольшой слон)’ ← (слон + ребенок/DIM). В этих случаях приходится опираться на до-статочно субъективный семантический критерий.

Таким образом, в муан к связанным морфемам следует отнести следующие элементы:

4 Изменение тона глагола со среднего на высокий обусловлено тоном артикля (см.: [Перехвальская 2006]).

208

1. Единицы, не употребляющиеся как самостоятельные слова:-mī — суффикс существительных, обозначающих человека (в ед. ч.):

yo-gba-mī «фетиш + преклоняться + AGENT» — ‘анимист’; dìŋ�-mī «ря-дом + AGENT» — ‘cосед’; ga-dɛ-mī «болезнь + убивать + AGENT» — ‘боль-ной’; làà-nɛ�-kpá-mī «лист + DIM + класть + AGENT»5 — ‘врач’; ba-mī «представитель народа джула + AGENT» — ‘мусульманин’;

-mu — суффикс существительных, множественное число от слов с суфф. -mī: yo-gba-mu ‘анимисты’; dìŋ�-mu ‘cоседи’; ga-dɛ-mu ‘боль-ные’; làà-nɛ�-kpá-mu ‘врачи’; ba -mu ‘представители народа джула’, ‘мусульмане’;

-ya — суффикс абстрактных существительных, образованных от имен, прилагательных, форм герундия: ɓɛ-gwlɛɛ-ya «друг-мужчина-ABSTR» — ‘дружба’; gbɛ�-wó-le-ya «манера-делать-GER-ABSTR» — ‘до-стоинство’; ba-ya «обычаи народа джула» — ‘мусульманство’;

-pla — суффикс топонимов: Bàapla ‘Бапла (деревня)’; Kòŋgòpla ‘Конгассо (супрефектура)’;

-plɛ — суффикс названий дней недели: ɓòòlaplɛ ‘cреда’, káŋgɔplɛ ‘воскресенье’;

-níí — непродуктивный суффикс существительных, засвидетель-ствованный в нескольких словах: yra níí ‘дикое существо’, fà à níí ‘вор’;

-là — глагольный суффикс некоторых непереходных глаголов с прототипическим значением ‘перемещения в пространстве’: balà ‘падать’, yī là ‘ложиться’, ɓulà ‘сгибаться’, gīlà ‘уезжать’, jī là ‘ухо-дить’;

-mī — суффикс порядковых числительных: yīzīɛmī ‘четвертый’, kɛmɛmī ‘сотый’.

2. Единицы, совпадающие по форме с самостоятельными словами, значение которых достаточно далеко от значения соответствующего слова:

-nɛ�/-nɛ� — уменьшительный суффикс (< «ребенок»), способный быть как продуктивным уменьшительным (sanɛ�nɛ� ‘небольшая.часть + DIM + DIM’ — ‘немножечко’), так и собственно словообразователь ным, в значительной степени утратившим значение диминутивности (bielenɛ� ‘слон + самка + DIM’ — ‘вид мыши’; maanɛ� ‘курица + DIM’ — ‘птица’); в этом качестве он присоединяется к основам, не употребляющимся самостоятельно: fófónɛ� ‘ночной аспид (змея)’, klùnɛ� пигмей. От слов с диминутивным суффиксом следует отличать композиты, где -nɛ�/-nɛ� выступает в своем лексическом значении как существительное ‘ребе-

5 Лексические единицы, подобные приведенной, вызывают большие трудности для интерпретации их как единых слов или словосочетаний.

209

нок’: làkruù nɛ� ‘школьник’ («школа + ребенок»). Последние должны в практической орфографии писаться раздельно.

Существуют переходные случаи между полнозначными словами и суффиксами:

-le — «женщина» (ср. выше существительные на -mī ): dìŋ�-le ‘cо-седка’; ga-dɛ-le ‘больная’; làà-nɛ�-kpá-le ‘женщина-врач’; ba-le ‘жен-щина из народа джула’, ‘мусульманка’. Множественное число от этих существительных образуется присоединением показателя мно-жественности -mu: dìŋ�le mu ‘cоседки’; gadɛle mu ‘больные женщины’; làànɛ�kpále mu ‘женщины-врачи’; bale mu ‘женщины джула’, ‘мусуль-манки’. Некоторые композиты с -le коррелируют с композитами на -gwlɛ ɛ ‘мужчина’: ɓɛ -le ‘подруга’ — ɓɛ -gwlɛ ɛ ‘друг-мужчина’. Отдельные основы засвидетельствованы только в составе композитов на -le: dòòle ‘старшая сестра’;

-da — «самка», -gwlɛɛ «самец» — при обозначении пола живот-ных: ma a -da — ma a -gwlɛ ɛ ‘курица’ («курица + самка» — ‘петух’ («курица + самец»);

-lú — «дочь», суффикс женских родовых имен: Dɛɛluì, Gòòlú;-gbe — «сын», суффикс мужских родовых имен: Drīgbe, Gɔ�gbe;-yrɛ — «место», место совершения действия: fɛ�yrɛ ‘умывальник’

(«мыть(ся) + место»), gaayrɛ ‘убежище’ («прятать(ся) + место»);-za — «дело», значение имени действия: geza ‘отъезд’ («уходить +

дело»), dɛza ‘факт убийства’ («убивать + дело»).Имеет смысл считать такие единицы едиными словами и соот-

ветственно писать слитно.

Сложное слово или словосочетание?

Проблема разграничения, с одной стороны, сложных слов, обра-зованных путем соединения нескольких корневых морфем, и, с дру-гой — свободных словосочетаний известна для изолирующих языков (см.: [Квантитативная 1982: 25; 85–87]). Когда значение такого ком-позита складывается из значений составляющих его частей, трудно отделить его от свободного словосочетания, ср.: ye-wo-le («работа + делать + женщина») ‘работница’ и gòŋ lrɛ � le («машина + водить + женщина») ‘женщина за рулем’. Интуитивно представляется, что первое из этих сочетаний лексикализовано в достаточной степени, чтобы считаться отдельной лексемой («словом»), второе — скорее свободное словосочетание. Здесь приходится применять ненадежный семантический критерий.

Для формального разграничения слова и словосочетания Дж. Грин-бергом был предложен критерий неотделимости — возможность

210

вставки иного элемента между частями сложного слова (или слово-сочетания). Данный критерий был уточнен в [Квантитативная 1982: 82], где высказывается предложение о том, что вставляемый элемент должен быть «фразовым словом», т. е. единицей, которая сама может выступать как отдельное слово в независимом употреблении.

В муан этот критерий не дает убедительных результатов. Служеб-ные слова могут легко вставляться между частями как словосочета-ния, так и сложного слова: ye ɛ� wo-le (работа + ART + делать + жен-щина) ‘женщина, выполняющая конкретную работу’ и gòŋ ɛ� lrɛ � le (машина + ART + водить + женщина) ‘женщина, которая водит кон-кретную машину’. Однако «фразовые разделители» в муан практи-чески отсутствуют.

Как и в ситуации, описанной В. А. Сосновским для языка манин-ка [Квантитативная 1982: 118–126], в муан отсутствуют «фразовые слова». Сосновский пишет о языке манинка: «…количество фразовых отделителей в языке манинка очень ограничено. Употребление от-дельного слова в качестве неполного предложения является исклю-чительным случаем. Там, где европейские языки прибегают к пре-дикации отдельного слова, в манинка в большинстве случаев будет синтагма, если содержание раскрывается контекстом, или же полное предложение с обязательным использованием предикативной син-тагмы, если контекст отсутствует» [Квантитативная 1982: 120–121]. Сказанное о языке манинка в полной мере может быть отнесено и к родственному последнему языку муан. Не имея надежных «фразо-вых слов», мы не можем применить указанный критерий.

Дистрибуционный критерий

Критерием разграничения относительно более и относительно менее свободных морфем в муан мог бы служить дистрибуционный критерий, предложенный Францем Боасом для инкорпорирующих языков. Боас предложил считать важным критерием выделения сло-ва относительную свободу перемещения такого элемента (индиви-дуальную дистрибуцию). «Боас, таким образом, предполагал дать статус слова также тем элементам, которые не могут встретиться в изолированном употреблении в том случае, если их позиция отно-сительно других элементов клаузы не полностью задана» [Julien 2005: 620]. Применение такого критерия дает возможность разграничить омонимичные аффиксы и корневые морфемы, а также выделить служебные слова.

Этот критерий можно видоизменить. Критерием выделения от-дельного слова (лексемы) можно считать возможность для этого

211

элемента быть замененным на другой элемент, причем класс этих элементов должен быть открытым. Данный критерий, однако, не по-могает формально разграничить композиты и фразеологизмы. При-веду конкретные примеры.

В предложении

le zɔ¼ ɛ± yà ‘Женщина увидела панголина’.женщина панголин art видеть.prf

любой из элементов клаузы, кроме артикля, т. е. любое полнозначное слово, может быть заменено на другое полнозначное слово, подхо-дящее по смыслу:

nɛ¼ zɔ¼ ɛ± yà ‘Ребенок увидел панголина’;

le maa ɛ± yà ‘Женщина увидела курицу’;

le zɔ¼ ɛ± lùà ‘Женщина продала панголина’;

а также ‘Панголин увидел женщину’ и т. д. Это же касается и сво-бодных словосочетаний: выражения le lrele ‘красивая женщина’ и zɔ� lréle ‘красивый панголин’ одинаково грамматичны и понятны, хотя второе сочетание, возможно, никогда не произносилось. Очевидно, что le ‘женщина’, zɔ� ‘панголин’ и lre ‘быть красивым’ — «лексемы», «минимальные свободные формы языка», а -le — связанная морфе-ма (показатель герундия).

Однако элементы словосочетаний trɔ� kpá ‘слушать’ («ухо + класть»); kpéé lɛ�ɛ� da ‘думать, размышлять’ («живот + перед + мерить»); gbane gbɛ làà ‘зонтик’ («летучая мышь + рука + лист») и многих подобных не могут быть заменены на другие элементы. Полученные выражения не будут иметь никакого смысла. Значит ли это, что перед нами слож-ные слова, а не словосочетания-фразеологизмы? Это зависит от сте-пени лексикализованности этих сочетаний.

Возможность объективно оценить степень лексикализованности таких словосочетаний могло бы дать экспериментальное изучение ментального лексикона говорящих на муан, что представляет собой особую научную задачу.

ЛитератураВыдрина 2011 — Выдрина А. В. Лабильность в языке какабе // Труды Инсти-

тута лингвистических исследований РАН. 2011. VII. Ч. 2. Mandeica Petro-politana. С. 174–217.

Квантитативная 1982 — Квантитативная типология языков Азии и Африки / Отв. ред. В. Б. Касевич, С. Е. Яхонтов. Л.: Изд-во ЛГУ, 1982.

Кузнецова 2011 — Кузнецова О. В. Лабильность в языке гуро // Труды Инсти-тута лингвистических исследований РАН. 2011. VII. Ч. 2. Mandeica Petro-politana. С. 263–278.

Никитина 2011 — Никитина Т. В. Пра-манде и нигер-конго: предварительные замечания к реконструкции синтаксиса // Le Monde Mandé. К 50-летию Валентина Феодосьевича Выдрина / Отв. ред. Е. Перехвальская, А. Желтов. СПб.: Нестор-История, 2011. С. 33–39.

Перехвальская 2006 — Перехвальская Е. В. Глагольная морфонология языка муан // Труды Института лингвистических исследований. 2006. Т. II. Ч. 2. С. 290–316.

Руководство — Руководство для авторов статей издания «Языки мира», доступ-но для скачивания и просмотра: http://www.lingvarium.org/langworld/comment.shtml

Bloomfield 1933 — Bloomfield L. Language. NY.: Henry Holt, 1933.Idiatov 2005 — Idiatov D. La détermination des limites de mots: l’exemple de

l’orthographe toura // Mandenkan. 2005. 41. P. 29–39.Julien 2005 — Julien M. Word // Encyclopaedia of languages and linguistics. Elsevier,

2005. P. 617–624.Trask 2004 — Trask L. What is a word // www.sussex.ac.uk/english/research/proj-

ects/linguisticspapers. 2004.

213

Л. А. Пиотровская

ЭМОТИВНОСТЬ, ЭМОЦИОГЕННОСТЬ, ЭМОЦИОНАЛЬНОСТЬ: ЯЗЫК, ТЕКСТ, ЧЕЛОВЕК

(О КАТЕГОРИАЛЬНОМ АППАРАТЕ ЭМОТИОЛОГИИ)

Активизация лингвистических исследований, посвященных про-блеме «эмоции в речевой деятельности», отмечается приблизительно с середины 80-х гг. ХХ в. Этому, несомненно, способствовали два события: создание в 1985 г. Международного центра изучения эмоций при Гарвардском университете и решение XIV Международного конгресса лингвистов, состоявшегося двумя годами позже (Берлин, 1987 г.), который провозгласил исследование проблемы «язык и эмоции» одним из пяти приоритетных направлений современной лингвистики. В отечественной лингвистике появился специальный термин для обозначения лингвистики эмоций — «эмотиология». Поскольку период интенсивного развития эмотиологии непродол-жителен, данная область лингвистических исследований находится в стадии становления.

Плодотворное развитие эмотиологии, как и любой другой облас-ти научного знания, требует выработки категориального аппарата, поскольку система терминов, с одной стороны, отражает принятые на определенном этапе развития науки ключевые понятия, с дру-гой — определяет основные принципы дальнейших исследований. Анализ различных работ, посвященных проблеме «эмоции в рече-вой деятельности», свидетельствует о необходимости рассмотреть во взаимосвязи три понятия: «эмотивность», «эмоциональность» и «эмоциогенность».

Ш. Балли, поставивший задачу изучения аффективного фактора в языке в начале ХХ в., подчеркнул необходимость различать две разные цели субъекта речи: выражение субъективного мира говоря-щего (его чувств, настроения) и использование языковых средств для воздействия на адресата [Балли 1961: 128–129].

По-видимому, первым, кто предложил закрепить это различие терминологически, был чешский лингвист Ф. Данеш, который

214

соответствующее содержание соотнес с терминами «эмотивность» и «эмоциональность»: «эмотивный» — ‘имеющий отношение к намерению говорящего оказать воздействие на адресата’, а «эмо-циональный» — ‘имеющий отношение к выражению эмоций само-го субъекта речи’ [Daneš 1982: 93–94].

Анализ эмотивных высказываний, противопоставленных пове-ствовательным, вопросительным и побудительным не по эмоциональ-ной окраске, а по доминирующей коммуникативной характеристике (о критериях выделения эмотивных высказываний как самостоятель-ного коммуникативного типа см.: [Пиотровская 1994: 5–52]), под-тверждает плодотворность разграничения терминов «эмотивность»/ «эмотивный» и «эмоциональность»/«эмоциональный» с одним существенным уточнением, которое стало возможным благодаря обращению не только к лингвистическим, но и к психологиче-ским исследованиям, связанным с рассмотрением понятий «эмоции» и «оценка» [Там же: 53–64]. Обобщение этих работ позволило нам предложить различать два вида эмоциональной оценки — первич-ную и вторичную. Эти оценки, соответственно, характеризуют по-нятия «эмоциональное состояние» / «ненаправленные эмоции», с одной стороны, и «эмоциональное отношение» / «направленные эмоции» — с другой: первичная оценка связана с эмоциями причин-ными отношениями, вторичная — целевыми. Ср. следующую харак-теристику причины и цели с логической точки зрения: «Причины существуют, цели осуществляются. Причины проецируются в про-шлое, цели — в будущее» [Арутюнова 1992: 15]. Поскольку всякая эмоция как психическое явление должна быть чем-то вызвана, то вся-кая эмоция основана на оценке; для обозначения такой оценки нами был предложен термин «первичная оценка». Некоторые эмоции могут также выполнять функцию оценки; такую оценку было пред-ложено называть «вторичной». Иначе говоря, эмоции, связанные с первичной оценкой, выражаются, потому что им предшествовала оценка, тогда как эмоции, связанные со вторичной оценкой, выража-ются также для того, чтобы дать эмоциональную оценку какого-либо лица.

Используя приведенное определение цели и причины, характер отношений между первичной и вторичной эмоциональной оценкой можно отразить с помощью следующей схемы:

Почему? Зачем?Первичная эмоциональная оценка → Эмоция → Вторичная эмоцио-

нальная оценка

215

Предложенная схема выявляет разное понятийное содержание термина «оценка». Поскольку эмоции соотносятся с этапом «перво-видения» объекта [Артемьева 1980], то оценка, которая вызывает эмоции, представляет собой нерасчлененную, целостную оценку объекта с точки зрения значимости его для отражающего субъекта. Эта оценка ретроспективна по отношению к эмоциям. Оценка же, которая связана с эмоциями целевыми отношениями, проспективна по отношению к эмоциям. Термины «первичная оценка» и «вторич-ная оценка» и призваны подчеркнуть разную природу эмоциональной оценки. Указание на связь эмоций с первичной и вторичной оценкой соответственно сплошной и штриховой линией отражает тот факт, что всякая эмоция основана на первичной оценке объекта, но не вся-кая эмоция выполняет функцию оценки.

Проиллюстрируем сказанное примерами.

(1) {Готовясь запирать лавку, Брундуков стоит на крыльце, поче-сывая шею, и спрашивает сам себя:} «Отчего это у меня зубы давно не болят?» [М. Горький. По Руси: Вечер у Панашкина].

(2) Ну и конструктора в нашей стране!(3) Что за прятки на кухне!(4) {Мать говорит сыну-старшекласснику при проверке домашнего

задания:} Ты посмотри, как ты безграмотно пишешь! А еще в институт поступать собрался!

Коммуникативная характеристика высказывания (1) состоит в на-мерении говорящего выразить удивление, представляющее собой эмоциональное состояние; ср. семантическое представление этого высказывания: ‘Меня удивляет, что зубы давно не болят’.

Эмоциональное состояние, которое выражает говорящий, произ-нося высказывание (2), будет различаться в зависимости от типа речевой ситуации: если, например, говорящий сам потратил немало времени на ремонт утюга, тип непосредственно переживаемых им эмоций — раздражение; если же говорящий с любопытством наблю-дал за действиями другого лица, а оцениваемая ситуация для него не значима, говорящий будет испытывать другое эмоциональное состояние — удивление.

В высказывании (3) характер эмоционального воздействия, которое говорящий хочет оказать на слушающего, может варьировать в зависимости от следующих факторов: если субъект речи делает замечание впервые, в содержании приведенного высказывания будет доминировать выражение порицания; если же подобная ситуация повторялась ранее или действия оцениваемого лица причинили не-удобства посторонним, — выражение возмущения. Поскольку обе

216

эмоции — как порицание, так и возмущение, — имеют сложную природу, то для более полной их характеристики необходимо опре-делить не только эмоциональное отношение говорящего к адресату, но и эмоциональное состояние субъекта речи: в данном случае — недовольство.

Сходство эмоций, выраженных в высказываниях (3) и (4), со стоит в совпадении типа эмоции, связанной с первичной оценкой ситуа-ции, — недовольство. В то же время эмоциональное воздействие, которое говорящий хочет оказать на адресата, различно: для выска-зывания (3) это выражение порицания или возмущения (см. ком-ментарий выше), тогда как для высказывани (4) — выражение уни-чижения.

Алгоритм разграничения эмоций, связанных с первичной и вто-ричной оценкой, на наш взгляд, может основываться на разграниче-нии понятий причинности и виновности, предложенных Н. Д. Ару-тюновой. Ср. ее характеристику глаголов психического воздействия: «Тенденция к личностной ориентации многих эмоций (следователь-но, не всех. — Л. П.) объясняется следующим механизмом челове-ческой психики. Хотя поводом для озлобленности или раздражен-ности человека могут быть самые разнообразные обстоятельства, в том числе безличные и неопределенно-личные, но сорвать злобу (т. е. удовлетворить гнев, раздражение) можно только на другом лице» [Арутюнова 1976: 155]. Из этого следует, что объектом вторич-ной оценки может быть только человек, тогда как объектом первич-ной оценки может быть и ситуация в целом, и неживой объект.

Показательным в этом отношении является следующий пример:

(5) {Наконец каша у нас закипела, сделалась густая и стала пыхтеть: «Пых, пых!» «О! — говорит Мишка. — Хорошая каша получилась, знат-ная»! Я взял ложку, попробовал:} «Тьфу! Что это за каша! Горькая, несоленая и воняет гарью» [Н. Носов. Мишкина каша].

Объектом первичной оценки, представленной в примере (5), яв-ляется каша, качественная характеристика которой служит поводом для выражения субъектом речи недовольства; объектом же вторичной оценки является адресат, оцениваемый как виновник сложившейся ситуации, на котором говорящий вымещает свое недовольство (его действиями) в форме эмоции неодобрения. Очевидно, что возможно совпадение объекта первичной и вторичной оценки, как в примерах (3) и (4).

Соотнесение двух из трех обсуждаемых терминов — «эмоциональ-ность» и «эмотивность» — с разграниченными нами понятиями пер-

217

вичной и вторичной оценки предстает следующим образом: «эмоцио-нальность», в трактовке Ф. Данеша, предполагает выражение таких собственных эмоций говорящего, которые имеют статус эмоциональ-ного состояния (в другой терминологии — ненаправленных эмоций), т. е. эмоций, обязательно связанных с первичной оценкой чего-либо. Намерение же говорящего оказать эмоциональное воздействие на адресата, которое Ф. Данеш связывает с понятием «эмотивность», с нашей точки зрения, предполагает выражение эмоций, имеющих более сложную природу, поскольку они одновременно связаны как с первичной, так и со вторичной оценкой и имеют статус эмоциональ-ного отношения (в другой терминологии — направленных эмоций). Иначе говоря, намерение говорящего выразить собственные эмоции (эмоциональность) может факультативно предполагать и другое на-мерение — оказать эмоциональное воздействие на адресата (эмотив-ность). Таким образом, эмотивность, в трактовке Ф. Данеша, всегда включает и эмоциональность, но обратное неверно.

В отечественной лингвистике, немногим позже Ф. Данеша (и не-зависимо от него), те же два термина разграничил В. И. Шаховский, предложивший другие характеристики: «Эмотивность — имма-нентно присущее языку семантическое свойство выражать системой своих средств эмоциональность как факт психики человека» [Ша-ховский 2009: 24; курсив автора. — Л. П.]. По сути дела, В. И. Ша-ховский во главу угла поставил различие между лингвистическими и психическими сущностями, противопоставив семантику опреде-ленных языковых средств и психическое состояние субъекта речи. Такое понимание термина «эмотивный» представляется важным, поскольку в отечественной лингвистике широко использовались (а в учебной литературе продолжают использоваться до сих пор) термины «эмоционально-экспрессивные языковые средства», «эмоцио-нально-экспрессивная окраска» и под. Такое содержание термина «эмотивный» постепенно закрепилось в специальных исследованиях отечественных лингвистов (прежде всего — лексикологических).

Прежде чем попытаться соотнести между собой разную трактов-ку одних и тех же терминов — «эмотивность»/«эмотивный» и «эмо-циональность»/«эмоциональный», обратимся к работам классика чешской лингвистики, одного из основоположников Пражского лин-гвистического кружка, — В. Матезиуса, который в середине ХХ в., т. е. за несколько десятилетий до начала интенсивного развития эмотиологии, будучи лингвистом, предложил, по сути, сугубо пси-хологический подход, подчеркнув различие между спонтанными, подавляемыми и намеренно выражаемыми эмоциями [Mathesius 1947: 227]. Значимость идей В. Матезиуса состоит в том, что он первый

218

обратил внимание на следующее обстоятельство: лингвист, обращаю-щийся к изучению языковых средств выражения эмоций, должен учитывать психическую природу эмоций, испытываемых субъектом речи. После работ Ш. Балли, разграничившего функцию идентифи-кации и функцию экспрессивную [Балли 1961: 128–129], в отечествен-ной лингвистике стало общепринятым различать описание и выра-жение эмоций. Если же принять во внимание идеи В. Матезиуса, то станет очевидным, что выражение эмоций представляет собой неоднородное явление — в зависимости от того, являются ли эмоции спонтанными, а следовательно, неосознаваемыми самим субъектом речи, или же говорящий их выражает намеренно.

Поскольку данное положение, на наш взгляд, является принципи-ально важным и плодотворным, нами было предложено разграничи-вать не два понятия — «описание эмоций» и «выражение эмоций», а три — «описание эмоций», «выражение эмоций» и отражение эмоций» [Piotrovskaya 2009]. При описании эмоций соответствующие эмоции имеют статус рефлексивной, познавательной деятельности человека; говорящий при этом смотрит на себя как бы со стороны; результатом описания эмоций является использование субъектом речи слов, называющих эмоции, например: Я рад/возмущен/удивлен и т. п. При выражении эмоций говорящий непосредственно пережи-вает эмоции, осознанно выбирает адекватные эмотивные языковые средства с целью сделать достоянием сознания адресата свою эмо-циональную реакцию. Описание эмоций может сочетаться с выра-жением эмоций. Отражение же эмоций осуществляется спонтанно, кодируется как вербально, так и невербально; в силу спонтанности таких эмоций психическое состояние говорящего, непосред ственно переживаемые им эмоции «управляют» субъектом речи. По этой же причине субъект речи может не осознавать самого факта использо-вания им тех или иных средств, свидетельствующих о его эмоцио-нальном состоянии. Таким образом, разграничение В. Матезиусом понятий намеренно выражаемых и спонтанных эмоций соотносится с предложенными нами терминами — соответственно «выражение эмоций» и «отражение эмоций» в речи говорящего. Если же обра-титься к третьему типу эмоций, выделенных В. Матезиусом, — подав-ляемые эмоции, становится очевидно, что подавлять можно только осознаваемые эмоции, а следовательно, в этом случае говорящий стремится не выражать вербально и/или невербально переживаемые им эмоции.

В. Данеш, по сути, развил идеи Ш. Балли, закрепив терминоло-гически разное намерение субъекта речи: с одной стороны — намерение выразить собственные эмоции, с другой — намерение

219

оказать эмоциональное воздействие на адресата. В работах же В. И. Шаховского подчеркивается необходимость различать эмо-ции как психическое явление и эмоции, представляющие собой компонент содержания языковых средств. Поскольку каждая из трактовок представляется важной, обоснованной и плодотворной, считаем возможным соотнести их друг с другом, несмотря на раз-ные принципы, положенные в основу М. Матезиусом, Ф. Данешем и В. И. Шаховским.

Употребление терминов «эмотивность»/«эмотивный», в трак-товке Ф. Данеша, означает, что субъект речи ставил перед собой цель оказать эмоциональное воздействие на адресата. Чтобы это стало возможным, субъект речи должен намеренно выражать со-ответствующие эмоции (по В. Матезиусу) и использовать такие языковые средства, в семантике которых закреплен эмотивный компонент значения (по В. И. Шаховскому). Обращение же к тер-минам «эмоциональность»/«эмоциональный» означает, что пред-метом исследования является эмоциональное состояние говоряще-го как психическое явление (по В. И. Шаховскому). Если говорящий выражает свои эмоции спонтанно (по В. Матезиусу), т. е. неосо-знанно, у него не может быть намерения оказать эмоциональное воздействие на адресата (по Ф. Данешу). В этом случае на основе анализа речи говорящего можно сделать вывод о том, какие эмоции субъект речи непосредственно переживал. В результате такого анализа можно также оценивать степень эмоциональности конк-ретного человека.

Завершая характеристику двух терминов — «эмотивность» и «эмо-циональность», — сравним их по трем параметрам:

1) эмоциональность, в отличие от эмотивности, — градуальный признак;

2) предметом анализа с точки зрения эмотивности является сама система эмотивных языковых средств, использованных говорящим в тексте, тогда как предмет исследования в аспекте эмоционально-сти — личность человека, степень его эмоциональности;

3) объектом анализа с точки зрения эмотивности являются толь-ко вербальные средства, тогда объект анализа в аспекте эмоциональ-ности связан не только с вербальными, но и невербальными сред-ствами общения.

Соотнесение трех терминов, охарактеризованных кратко выше, — «описание эмоций», «выражение эмоций» и «отражение эмоций» с терминами «эмотивность» и «эмоциональность», предстает в сле-дующем виде: при исследовании текста в аспекте эмотивности объектом анализа могут быть языковые средства, как описывающие,

220

так и выражающие эмоции; при оценке же степени эмоциональ-ности человека значимыми будут лишь языковые средства, выра-жающие и/или отражающие эмоции говорящего, в органическом единстве с невербальными средствами.

Обратимся теперь к сравнению всех терминов, вынесенных в на-звание настоящей статьи.

Полностью разделяем следующую трактовку, предложенную В. А. Масловой: «Эмоциональность — психологическая характерис-тика личности, состояния, качеств и уровня ее эмоциональной сферы. Эмотивность же — лингвистическая характеристика текста (или лексикона) как совокупности языковых средств, способных произ-вести эмоциогенный эффект, вызвать у реципиента соответствующие эмоции»; «эмотивность — это характеристика языковых средств, специально предназначенных для усиления эмоциогенного содер-жания»; при этом «всякий текст будет потенциально эмоциогенным, не всегда являясь при этом эмотивным», поскольку «эмоциогенный эффект… зависит только от содержания (текста. — Л. П.) и лично сти реципиента» [Маслова 1991: 185].

Соотнесение данных положений с основными понятиями теории речевых актов позволяет дополнить приведенную трактовку: «эмо-циогенность» коррелирует с понятием «перлокуция», а «эмотив-ность» — с понятием «иллокуция». Обращение к теории речевой деятельности также выявляет существенные различия сравниваемых терминов: несмотря на то что и «эмоциональность», и «эмоциоген-ность» ориентированы на личность, однако понятие «эмоциональ-ность» характеризует личность человека, порождающего речь, тогда как «эмоциогенность» — личность человека, воспринимающего речь. Обращение к этим двум теориям делает очевидным, с одной стороны, взаимосвязь эмотивности, эмоциональности и эмоциогенности, с дру-гой — их существенное различие: в процессе речевой деятельности полное понимание между говорящим и слушающим, как известно, является скорее исключением, чем правилом. Именно поэтому один и тот же текст, насыщенный эмотивными языковыми средствами, для одного адресата может оказаться более эмоциогенным, чем для другого (не исключено, что найдется и такой адресат, для которого подобный текст окажется вовсе не эмоциогенным). Более того, мож-но предположить, что эмоциогенным для определенного адресата может оказаться и текст, в котором количество эмотивных языковых средств будет минимальным.

Для иллюстрации данного положения приведем фрагменты двух текстов, характеризующихся противоположными эмоциональными доминантами — отрицательной и положительной. В соответствии

221

с классификацией текстов, разработанной В. П. Беляниным [Бе-лянин 2000], это соответственно «темный» и «светлый» тексты ( напомним, что всего В. П. Белянин, учитывая одновременно язы-ковые и психиатрические категории, предложил выделять пять типов текстов: «веселые», «печальные», «светлые», «темные» и «красивые»).

Текст с отрицательной эмоциональной доминантой («темный» текст): Л. Андреев. В подвале.

Он сильно пил, потерял работу и знакомых и поселился в подвале вместе с ворами и проститутками, проживая последние вещи. У него было больное, бескровное тело, изношенное в работе, изъеденное стра-даниями и водкой, и смерть уже сторожила его, как хищная серая птица, слепая при солнечном свете и зоркая в черные ночи. Днем она пряталась в темных углах, а ночью бесшумно усаживалась у его изго-ловья и сидела долго, до самого рассвета, и была спокойна, терпелива и настойчива. Когда при первых проблесках дня он высовывал из-под одеяла бледную голову с глазами травимого зверя, в комнатке было уже пусто, — но он не верил этой обманчивой пустоте, которой верят другие. Он подозрительно оглядывал углы, с хитрой внезапностью бросал взгляд за спину и потом, опершись на локти, внимательно и долго смотрел перед собой в тающую тьму уходящей ночи. И тогда он видел то, чего никогда не видят другие: колыхание серого огромно-го тела, бесформенного и страшного. Оно было прозрачно, охватыва-ло всё, и предметы в нем были как за стеклянной стеной. Но теперь он не боялся его, и, оставляя холодный след, оно уходило — до следую-щей ночи.

Текст с положительной эмоциональной доминантой («светлый» текст): Э. Золя. Карьера Ругонов:

Нет ничего очаровательнее любовных прогулок. В них выразилось веселое, изобретательное воображение юга. Это настоящий маскарад, богатый мелкими радостями. Влюбленная девушка распахнет плащ, и вот уже готово убежище для любимого, — она прячет его у сердца. Запретный плод становится особенно сладок: его вкушают на свобо-де среди равнодушных прохожих, на ходу, вдоль дороги. Влюбленные уверены в том, что они могут безнаказанно обниматься на людях, проводить весь вечер, прильнув друг к другу, не боясь, что их узнают и будут показывать пальцем. Это восхитительнее всего и придает волнующую сладость поцелуям. В этом много чувственного и целомуд-ренного. Это место Сильверу и Мьетте было хорошо знакомо. Здесь они впервые осмелились поцеловаться. Воспоминание пробудило в обо-их сладостное волнение, и прежние радости сливались в Сильвере

222

с надеждами на будущее. Как при свете молнии, перед ними встали чудесные вечера, проведенные вместе, а тот праздничный вечер они помнили до мельчайших подробностей…

Результаты экспериментального исследования, выполненного с уча-стием исследователей из Института мозга человека им. Н. П. Бех-теревой РАН и Санкт-Петербургской государственной академии театрального искусства, в котором принимали участие две группы испытуемых — студенты Санкт-Петербургской государственной академии театрального искусства и Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена, — убедительно продемонстрировали, что степень эмоциогенности одного и того же текста может варьировать для разных личностей, воспринимающих один и тот же текст [Boytsova et al. 2010].

В заключение кратко соотнесем три термина: «эмоциональность» — это характеристика личности говорящего, основанная на анализе его текста и использованных им невербальных средств; «эмотивность» — характеристика языковых средств, содержащих в своем значении эмотивный компонент, а следовательно, и текста в целом; «эмоцио-генность» — характеристика текста с точки зрения личности чело-века, воспринимающего текст. Чем более сходны эмоциональные типы личностей говорящего и слушающего, тем больше вероятность, что созданный говорящим эмотивный текст окажется эмоциогенным для слушающего.

Определение эмоционального типа личностей говорящего и слу-шающего — одна из новых проблем эмотиологии, которая не может быть решена без обращения к фундаментальным психологическим трудам и требует междисциплинарных исследований. Думается, что современной эмотиологии такая задача по силам.

Литература

Артемьева 1980 — Артемьева Е. Ю. Психология субъективной семантики. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980.

Арутюнова 1976 — Арутюнова Н. Д. Предложение и его смысл. М.: Наука, 1976.

Арутюнова 1992 — Арутюнова Н. Д. Язык цели // Логический анализ языка. Модели действия. М.: Наука, 1992. С. 14–23.

Балли 1961 — Балли Ш. Французская стилистика / Пер. с фр. М.: Изд-во иностр. лит., 1961.

Белянин 2000 — Белянин В. П. Основы психолингвистической диагностики: (модели мира в литературе). М.: Триволта, 2000.

Маслова 1991 — Маслова В. А. Параметры экспрессивности текста // Челове-ческий фактор в языке: Языковые механизмы экспрессивности / Отв. ред. В. Н. Телия. М.: Наука, 1991. С. 179–204.

Пиотровская 1994 — Пиотровская Л. А. Эмотивные высказывания как объект лингвистического исследования (на материале русского и чешского языков). СПб.: Язык. центр филол. фак. С.-Петерб. ун-та, 1994.

Шаховский 2009 — Шаховский В. И. Категоризация эмоций в лексико-семан-тической системе языке. Изд. 3-е. М.: ЛИБРОКОМ, 2009. (1-е изд.: Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1987.)

Boytsova et al. 2010 — Boytsova J., Danko S., Gratcheva L., Piotrovskaya L., Solovjeva M. EEG Coherence Correlates of Emotional States Induced During Oral Reading // International Journal of Psychophysiology. 2010. Vol. 77. № 3. P. 267.

Daneš 1982 — Daneš F. Intonace v textu (promluvě) // Slovo a slovesnost. 1982. 2. S. 83–100.

Mathesius 1947 — Mathesius V. Několik slov o podstatě věty // Mathesius V. Čeština a obecný jazykozpyt. Praha: Academia, 1947. S. 224–233.

Piotrovskaya 2009 — Piotrovskaya L. Description, Expression and Reflection of Emotions in Language Behaviour // Cognitive Approaches to Language and Linguistic Data: Studies in Honor of Barbara Lewandowska-Tomaszczyk. Frank-furt am Main; Berlin; Bern; Bruxelles; New York; Oxford; Wien: Peter Lang, 2009. P. 307–338.

224

E. Reuland, L. Koring, P. Mak

ISSUES IN INTERPRETATION: FROM STRUCTURE TO PROCESS1

1. Introduction

Предмет моей статьи — в традициях кафедры общего языкознания СПбГУ. Как сказал Лев Владимирович Щерба, «эксперимент — это самый надежный путь для проникновения в сущность языка». Речь в статье идет о процессах интерпретации предложений. С одной стороны, она о том, что нам могут сказать грамматические теории о когнитивных процессах, которые происходят, когда мы интерпрети-руем предложения, а с другой — о том, как знание о конкретных процессах, происходящих во время интерпретации, информирует грамматические теории.

2. Goals of linguistic theory

Whereas it is useful to occasionally reflect on the goals of the various linguistic theories, one should keep in mind that there isn’t such a thing as the goal of linguistic theory. True science is driven by wonder. Why are things the way they are? Developing a theory is answering a question, and solving a puzzle. There can be as many theories as there are causes for wonder, and puzzles to be solved. Of course, there may be different attempts to answering the same question. In that case no discussions about goals are in place, but just developing careful and explicit methods for determining which proposal is successful. Because of this, discussions between ‘formal’ and ‘functional’ linguists, or adherents of ‘traditional’

1 This contribution is based on work earlier published as [Koring, Mak, and Reuland 2012]. I would like to thank the organizers for inviting me to participate in the conference at the oc-casion of the 150th anniversary of the department of General Linguistics of St Petersburg University and the members of the department for making me feel so much at home there.

225

and ‘western’ are often not very useful since in the end it boils down to different questions, and different issues one feels are interesting.

Keeping this general caveat in mind, let’s turn to an issue I and my co-authors find interesting: what is the relation between our models of grammatical structure of a language and the way in which it is processed. To illustrate the issue let’s use the following model [Chomsky 1995]:

(1)

The grammar defines a systematic mapping between forms in a me-dium and interpretations. Mapping forms on interpretations and vice versa is precisely what we do as we listen (or read) and speak. The ques-tion is how we do this. Is there a relation between the operations that the grammar requires in order to carry out this mapping, and operations that take place in the brain while we are formulating our messages, or try to understand what a speaker meant? Thus, as in the following picture with a big question mark: Hoe does the brain process language?

(2) How do we do this? What is the map between linguistic operations and neurocognitive processes?

?

226

In order to find out we need a coupling of theory and experiment. Using the same words by Л. В. Щерба: Эксперимент, это самый надежный путь для проникновения в сущность языка.

3. A puzzle

Big questions are often best approached by addressing small puzzles. In this contribution we will discuss a simple question, namely the way we process intransitive verbs. Consider, then, intransitive verbs as in (3):

(3) English: fall, jump, arrive, dance … Dutch: vallen, springen, aankomen, dansen

Such verbs need one argument to be saturated. Consider then what the human processor would have to do in order to link the subject Alice to the verb form fell in (4).

(4) Alice, wondering what she would see, fell into the well.

Upon hearing Alice, the processing system has to deal with quite a bit of intervening text, which causes a certain degree of deactivation of Alice. In order to be integrated with the verb fell, reactivation is needed. So we expect to find a pattern of reactivation followed by integration, yielding an interpretation in which indeed Alice fell.

Comparing this with (5), one might expect to find the same pattern:

(5) Alice, hearing the duchess singing, danced at the music. Reactivation → Integration of Alice danced

So the simplest option seems to boil down to this: Reactivate Alice and integrate it with the verb, and that’s it.

However, there is a possible complication. From grammatical theory [Perlmutter 1978; Burzio 1986] we know that there are two types of in-transitive verbs:

Type 1: The ‘subject’ shares properties with ‘objects’: ‘unaccusatives’Type 2: The ‘subject’ doesn’t share these properties: ‘agentives’

This leads to a question about processing:

(6) Is the processing system sensitive to such a contrast? If so, to which of the factors underlying the contrast?

Let’s consider this in more detail. The original distinction is one between verbs whose subject carries an agent role, and verbs whose subject just

227

undergoes the action expressed by the verb, as in (7). The second class Perlmutter called unaccusative, because semantically the subject behaves like a patient, or in current theoretical terminology theme, but is not as-signed the accusative case, that one might expect to be on a patient:

(7) a. Agentive verbs: the clown jumped → clown = agent of jumping b. Unaccusative verbs: the clown fell → clown = undergoer of falling (‘theme’)

Although there is some debate in the literature on their status, the fol-lowing diagnostics are quite standardly used:

(8) Diagnostics� Dutch: Auxiliary Selection:

Agentive verbs select HAVE:→ De clown HEEFT gesprongen (the clown HAS jumped) Unaccusative verbs select BE:→ De clown IS gevallen (the clown IS fallen)

� Dutch: Impersonal passives: Agentive verbs do passivize→ Er werd gesprongen (There was jumped) Unaccusative verbs do not passivize→ *Er werd gevallen (*There was fallen)

� English (and other languages): er-nominalization Agentive verbs allow nominalization with the agentive suffix er→dance — dancer

� Unaccusative verbs do not→ arrive — *arriver

� Italian: ne-cliticization (possible for objects in general and for subjects of Unaccusatives)→Ne sono arrivati molti (Unaccusative) ‘Of them have arrived many —’ →*Ne hanno telefonato molti (Agentive) ‘Of them have telephoned many —’

But, things are even more complex, given the existence of ‘unaccusa-tive mismatches’. That is, there are verbs that behave like agentive verbs on one diagnostic, but like Unaccusative verbs on another diagnostic.

(9) Unaccusative mismatches [Levin, Rappaport 1995]� For auxiliary selection: pattern with agentives

228

(a) De diamant heeft geschitterd The diamond HAS sparkled� For impersonal passivization: pattern with unaccusatives

(b) *Er werd geschitterd There was sparkled

How should we classify these verbs? These data indicate that intransi-tive verbs do not fall into two groups, but that there is a 3-way split. The third class of verbs, called mixed verbs, have the following properties:

(10) Mixed verbs� Thematic structure of unaccusative verbs:

Subject-argument is interpreted as the theme of the verbal concept� Syntactic structure of agentive verbs:

The subject-argument is in the structural position of the external argument of the verbal concept ([Reinhart 2002] and subsequent work).� A diagnostic:

(a) # The diamond sparkled by itself (b) The vase fell by itself

Informally we can represent these contrasts in terms of the following distinctions.

— The Subject is a Noun phrase in a position where it can agree with the finite verb (Alice in the examples below):

(11) Alice … dances beautifully Alice … arrives on time

The subject can either serve as the external or as the internal argu-ment.

— The External argument is a Noun phrase that receives its semantic role directly in the subject position:

(12) Alice …dances beautifully | The diamond… sparkled nicely

agent theme

— The Internal argument is a Noun phrase that receives its semantic role via an object position.

(13) Alice put the bottle on the table

theme

229

The case with subject and object properties combined (unaccusative) is given in (14), where the subject has the role of an internal argument:

(14) Alice …. arrives ----- on time

theme

Alice qualifies as a subject, due to agreement, but receives its semantic role via the direct object position. As (14) illustrates, semantic role assign-ment is a more complex process in the case of Unaccusatives. The question is then whether this grammatical complexity also shows up in processing.

There is indeed a range of previous results showing that the distinction between unaccusative and agentive verbs is reflected in processing [Bev-er, Sanz 1997; Friedmann et al. 2008; Poirier 2009]. The upshot is that the argument of unaccusative verbs is reactivated 750 ms. after verb offset, whereas the argument of agentive verbs is not reactivated (at this point).

To give an impression of the methods used, Bever and Sanz [1997] asked subjects to judge whether a probe (part of the subject) given right at the end of the sentence had appeared in the sentence or not:

(15) The small girl .........arrived. ----- Probe = small The small girl .........jumped. ----- Probe = small

They found that recognition of the probe was faster with Unaccusatives than with Agentives.

Burkhardt et al. [2003], and Friedmann et al., [2008], carried out a cross-modal priming experiment (a lexical decision task). Subjects had to assess whether a particular string was an English word. Their reaction was faster when the probe was a semantic associate of the argument of an Unaccusative than of an Agentive verb. The effect did not show up at verb off-set but only 750 msec after verb offset.

A puzzling fact is that most studies don’t report reactivation of the argument of Agentive verbs (e.g. Bever and Sanz, Friedman et al.).

Only Burkhardt et al. did find a priming effect at a probe located 100 msec after verb offset. Friedmann et al. account for the negative findings by suggesting that perhaps there is no need for reactivation in the active/agentive case. However, priming studies show that it is not the case that an argument awaiting integration is active throughout the whole sentence.

This led us to the hypothesis that the argument of agentive verbs is re-activated during processing, however the relevant probe site is not at verb offset, but earlier: the moment it is clear that a verb is coming. Testing this hypothesis experimentally, however, would require an improved technique.

230

We need a method that gives a complete overview of the activation level during the whole time frame processing takes place, instead of at particular probe points (which is the case with Cross Modal Priming). Such a method is provided by the Visual World Paradigm [Tanenhaus et al. 1995].

It has been found that eye movements are mediated by language [Alt-mann 2004; Altmann, Kamide 2007, 2009; Huettig, Altmann 2005; Tanen-haus et al. 1995; Yee, Sedivy 2006]. People will spontaneously fixate on a visual object that is semantically related to a spoken word they are hear-ing. This fixation can be recorded. In a nutshell, “Eye movements … reflect an unfolding mental world” [Altmann, Kamide 2007]. This pro-vided the basis for the experiment to be carried out.

4. A Visual World Paradigm Experiment [Koring et al. 2012]

The purpose of the experiment was to find out the nature of the pro-cessing difference between Unaccusative and Agentive verbs. This was done by specifically including Mixed verbs as a potentially separate cat-egory. The idea was to find out whether we can measure reactivation of the argument of Agentive verbs and how this relates to the reactivation pattern found in Unaccusative sentences. We therefore continuously measured activation of the argument in Unaccusative and Agentive sen-tences instead of at particular probe sites by using the eye-tracker.

Specific questions: Will mixed verbs pattern in processing with agen-tive or unaccusative verbs?

(16) Research Question 1: Does reactivation of the argument depend on the thematic role or

on the syntactic relation?(17) Research Question 2:

Is the argument of agentive verbs reactivated during processing?

The hypothesis is that the argument is indeed reactivated during pro-cessing as a result of integrating the verb and its argument into one se-mantic object.

The experiment used test items as in (18) [Tanenhaus et al. 1995]:

(18)

231

People heard a (Dutch) test sentence with the structure indicated in (19):

(19) Test sentence: Bert said that the wood (argument) of the fat gentleman with the bald

head fell (V) hard after the heavy thunderstorm had begun with a flash.

Only one of the elements on the display is semantically related to the argument wood, namely the saw. The experiment is based on the idea that people look at a semantically related picture (e.g. saw) more often than to a picture that is not related to a word that they hear or is active in their mind (e.g. wood).

The sentence in (20) represents a control item:

(20) Control sentence: Bert said that the clock (argument) of the fat gentleman with the bald

head fell (V) hard after the heavy thunderstorm had begun with a flash.

This sentence contains no element that is related to the saw, so people are expected to look at the saw less often. As such, it provides a baseline of looks to the saw.

The following test materials were used:

(21) Test materials� Verbs: 20 unaccusative, 20 agentive, and 10 mixed verbs.� Two lists of stimuli were created. Each list contained 10 unaccusative test sentences, 10 unaccusative control sen tences, 10 agentive test sentences, 10 agentive control sentences, 5 mixed test sentences and 5 mixed control sentences.� The sentences were recorded by a female native speaker of Dutch.� Participants saw a particular visual display and heard a sentence only once. Fifty filler sentences and displays were included.

The experiment involved the following participants, and procedures:

(22) Participants were 37 native speakers of Dutch(from Utrecht University)� They were seated with their eyes about 60 cm. from the viewing monitor.� Eye movements were measured by a Tobii 1750 sampling at 50 Hz.� Participants were instructed that they would hear what several characters of Sesame Street had told and that they had to listen to the sentences very carefully.

232

� Participants were not given any explicit task; they were told that they could look at whatever they wanted.

• On the screen, a centrally-located fixation dot appeared between each trial that the participants were asked to fixate on in order to reduce noise in the data.

The test and control items were all pretested for the presence or absence of semantic relations where required:

(23) Pretest� Test arguments were all strongly related to the target. On a scale from 1–5: wood — saw >4� Control argument is not related to the target. On the same scale: clock — saw <2� There was no significant interaction between condition and verb type.� The target was not related to the verb: saw — fell <2� The argument was not related to the verb: wood — fell <2

The results are given in (24):

(24) Overall Results

These results show that the method works. Figure (24) displays the mean percentage of looks to the target in sentences with Unaccusative versus Agentive versus mixed verbs. Proportions are proportions of looks to the

233

target in sentences with a related argument minus proportions of looks to the target in sentences with a control argument (baseline). The curves are synchronized to the acoustic offset of the verb, so 0 sec. is verb offset.

The statistical analyses were carried out for two different time frames that were pre-defined on the basis of the existing literature. First, the Verb frame where we may expect to find (re)activation of the argument in Agentives, but perhaps too early for Unaccusatives. Second a Post verb frame, where we may expect to find reactivation of the argument in Unaccusatives.

(25) Verb-frame

Crucial is the pattern of Rise and Fall expressed in the quadratic component of the curves. A negative value for this parameter estimate indicates a rise followed by a fall; a positive value indicates a fall followed by a rise.

Consider now the patterns for Agentive and Mixed verbs:• In this time frame there was a rise and fall in looks to the target

reflecting an early reactivation of the argument of the verb, followed by a decrease in activation.

The pattern for Unaccusative verbs shows the following characteristic;• In this time frame there was a (non-significant) fall and rise in looks

to the target, reflecting a (continued) decrease in activation, followed by an increase.

234

Thus, crucially, Agentive and Mixed verbs pattern the same; both pat-terns differ from the Unaccusative verbs.

Consider next the post verb frame:

(26) Post Verb frame: Rise versus Fall

Here it is important to consider the Rises and falls through time as expressed in the quartic component:

Summarizing, for the Unaccusative verbs we see the following:• The curve in this time frame started with a fall (reflecting a decay

of activation of the argument), followed by a rise (reflecting reac-tivation of the argument), subsequently followed by a fall, reflect-ing a decay of the reactivation.

• The peak caused by this reactivation was around 950 ms, which is exactly at the spot where reactivation is expected given the results of previous probe experiments plus 150–200 msec. that we need to take into account to initiate and program an eye movement

For Agentive and Mixed verbs we see:• (Continued)(non-significant) deactivation of the argument in this

time frame.• Also in the post-verb frame Agentive verbs patterned with Mixed

verbs.

235

In general we can say that people look to a related object upon hear-ing a word, and that people look back to the related object upon hearing a verb it has to be integrated with. Reactivating the argument again opens all semantic information related to the argument in people’s minds. As such, representations that overlap in this semantic information are active which leads to eye movements back to objects that depict these representations (saw) rather than to objects depicting non-related repre-sentations.

Coming back to the original goals, these were as follows:1. Find out if the argument of agentive verbs is indeed reactivated2. Unravel the effects of thematic role vs. syntactic position

We can now say that, yes, the argument of agentive verbs is reacti-vated during processing, just like the argument of unaccusative verbs. But in the former case there is an early reactivation: starting from verb onset, in the latter the reactivation is late.

As to the mixed verbs that pair a theme role with the syntactic frame of agentives, these verbs pattern in processing with agentive verbs. This leads to the following conclusion:

Conclusion: The argument of agentive verbs is indeed reactivated, and much earlier than the argument of s. Reactivation/integration of an argument depends on its syntactic relation to the verb, not on its semantic role. This has immediate consequences for theories of grammar, such as Lexical-Functional grammar, that propose a direct mapping of semantic roles onto syntactic positions, without a role for syntactic processes such as ‘movement’ (e.g., [Bresnan, Zaenen 1990]). Such theories will not be able to account for the patterning found here.

5. Summary

We discussed a new method presented in Koring, Mak and Reuland [2012], to investigate the processing of intransitive verbs. It was found that the argument of all verb types is reactivated during processing, and that the timing of reactivation of the argument depends on its syntactic relation, not on its semantic role.

Thus, in line with Л. В. Щерба:

� The theory of grammar can help us uncover the nature of the cognitive processes involved in interpretation.� Psycholinguistic experimentation can help us decide on questions of grammar.

236

ReferencesAltmann 2004 — Altmann G. T. M. Language-mediated eye movements in the absence

of a visual world: The ‘blank screen paradigm’ // Cognition. 2004. Vol. 93. P. 79–87.

Altmann, Kamide 2004 — Altmann G. T. M., Kamide Y. Now you see it, now you don’t: Mediating the mapping between language and the visual world // The in-terface of language, vision, and action: Eye movements and the visual world / J. M. Henderson, F. Ferreira (еds.). New York: Psychology Press, 2004. P. 347–386.

Altmann, Kamide 2007 — Altmann G. T. M., Kamide Y. The real-time mediation of visual attention by language and world knowledge: Linking anticipatory (and other) eye movements to linguistic processing // Journal of Memory and Language. 2007. Vol. 57. P. 502–518.

Altmann, Kamide 2009 — Altmann G. T. M., Kamide Y. Discourse-mediation of the mapping between language and the visual world: Eye movements and mental representation // Cognition. 2009. Vol. 111. P. 55–71.

Bever, Sanz 1997 — Bever T. G., Sanz M. Empty categories access their antecedents during comprehension: Unaccusatives in Spanish // Linguistic Inquiry. 1997. Vol. 28. P. 69–91.

Bresnan, Zaenen 1990 — Bresnan J., Zaenen A. Deep unaccusativity in LFG // Gram-matical relations: A cross-theoretical perspective / K. Dziwirek, P. Farrell, E. Me-jiìas-Bikandi (eds.). Stanford: CSLI Publications. 1990. P. 45–57.

Burkhardt et al. 2003 — Burkhardt P., Pinango M., Wong K. The role of the ante-rior left hemisphere in real-time sentence comprehension: Evidence from split intransitivity // Brain and Language. 2003. Vol. 86. P. 9–22.

Burzio 1986 — Burzio L. Italian syntax: A government-binding approach. Dordrecht: Reidel, 1986.

Chomsky 1995 — Chomsky N. The minimalist program. Cambridge, Massachusetts:MIT Press, 1995.

Friedmann et al. 2008 — Friedmann N., Taranto G., Shapiro L. P., Swinney D. The leaf fell (the leaf): The online processing of unaccusatives // Linguistic In-quiry. 2008. Vol. 39. P. 355–377.

Huettig, Altmann 2005 — Huettig F., Altmann G. T. M. Word meaning and the control of eye fixation: Semantic competitor effects and the visual world para-digm // Cognition. 2005. Vol. 96. P. 23–32.

Koring 2013 — Koring L. Seemingly Similar: Subjects and displacement in grammar, processing, and acquisition. Utrecht: LOT International Dissertation Series, 2013.

Koring et al. 2012 — Koring L., Pim M., Reuland E. The time course of argument reactivation revealed: Using the visual world paradigm // Cognition. 2012. Vol. 123. P. 361–379.

Levin, Rappaport Hovav 1995 — Levin B., Rappaport Hovav M. Unaccusativity: At the Syntax Lexical Semantics Interface. Cambridge, MA: MIT Press, 1995.

Osterhout, Swinney 1993 — Osterhout L., Swinney D. On the temporal course of gap-filling during comprehension of verbal passives // Journal of Psycholinguis-tic Research. 1993. Vol. 22. P. 273–286.

Perlmutter 1978 — Perlmutter D. Impersonal Passives and the Unaccusative Hypo-thesis // Proceedings of the Fourth Annual Meeting of the Berkeley Linguistics Society / J. J. Jaeger et al. (eds.). Berkeley, CAL: Berkeley Linguistics Society, 1978. P. 157–189.

Poirier et al. 2011 — Poirier J., Walenski M., Shapiro L. P. The role of parallelism in the real-time processing of anaphora // Language and Cognitive Processes. http://dx.doi.org/10.1080/01690965.2011.601623.

Reinhart 2002 — Reinhart T. The Theta-system: An overview // Theoretical Linguis-tics. 2002. Vol. 28. P. 229–290.

Tanenhaus et al. 1995 — Tanenhaus M. K., Spivey-Knowlton M. J., Eberhard K. M., Sedivy J. C. Integration of visual and linguistic information in spoken language comprehension // Science. 1995. Vol. 268. P. 1632–1634.

Yee, Sedivy 2006 — Yee E., Sedivy J. C. Eye movements to pictures reveal transient semantic activation during spoken word recognition // Journal of Experimental Psychology: Learning, Memory, and Cognition. 2006. Vol. 32. P. 1–14.

Зиндер, Матусевич 1974 — Зиндер Л. Р., Матусевич М. И. Л. В. Щерба. Основные вехи его жизни и научного творчества. Архив петербургской русистики. Consulted July 2013. http://www.ruthenia.ru/apr/textes/sherba/bio.htm

238

В. С. Храковский

ЛЕКСИЧЕСКИЕ И ГРАММАТИЧЕСКИЕ ЕДИНИЦЫ, ВЫРАЖАЮЩИЕ ОДНО И ТО ЖЕ ЗНАЧЕНИЕ

(ОСОБЕННОСТИ СЕМАНТИКИ)1

При очевидном фундаментальном различии грамматики и лекси-ки существует универсальный класс таких значений, которые, как в разных языках, так и в одном и том же языке, могут выражаться как лексическими, так и грамматическими средствами.

Оставляя в стороне вопрос о перечислении всех значений, которые входят в этот класс, мы можем такие значения называть оператор-ными независимо от того, какими средствами они выражаются. Коль скоро все указанные значения входят в один класс, естественно предположить, что все они выполняют одну и ту же функцию, или, что то же самое, обладают одним и тем же свойством.

Что касается значений, выражаемых грамматическими морфема-ми, то было высказано справедливое предположение, что «основным свойством, необходимым для того, чтобы значение могло выражать-ся морфологически, является способность данного значения моди-фицировать достаточно большое число других значений (или, иначе, способность его носителя сочетаться с достаточно широким классом языковых единиц)» [Плунгян 2000: 103], см. также [Bybee 1985].

Однако этим же свойством обладают и операторные глаголы (отрицательные, фазовые, аспектуальные, темпоральные, пассивные, бенефактивные, модальные, ориентации, движения, положения в пространстве, таксисные, каузативные и некоторые другие), которые в грамматиках часто, хотя и не всегда, относят к числу служебных, т. е. имеющих грамматическое значение2. И операторные глаголы, и соотносительные аффиксальные деривационные морфемы (как, впрочем, и другие грамматические средства) употребляются не само-

1 Работа выполнена в рамках исследовательского проекта «Грамматические категории в языках мира: иерархия и взаимодействие (типологический анализ)». Проект Россий-ского научного фонда № 14-18-03406.

2 Об операторных глаголах см. подробнее [Касевич, Храковский 1983].

239

стоятельно, а только обслуживая широкий класс лексических единиц. Говоря другими словами, именно обслуживающая функция являет-ся общей функцией операторных глаголов и грамматических дери-вационных морфем в составе глагольной словоформы.

Вместе с тем можно предполагать, что существует определенное множество предикатных значений, выражаемых обычно знамена-тельными глаголами, которые в принципе тоже могут выражаться грамматическими средствами и, следовательно, скорее всего тоже выполняют обслуживающую функцию. Имеются в виду значения таких глаголов, как, например, быть, делать, становиться, пытать-ся, длиться, которые часто, хотя и не всегда, включаются в списки так называемых строевых слов, в частности в список академика Л. В. Щербы, см. [Кацнельсон 1972: 92]. Аналогичные значения в некоторых языках, в частности в эскимосско-алеутских, чукотско-камчатских, отдельных австралийских, выражаются необязательны-ми суффиксами, посредством которых глаголы образуются от имен [Меновщиков 1967; Вахтин 1995; Головко и др. 2009; Dixon 1980].

Как сказано в работе [Вахтин 1995: 104], в большинстве случаев значение подобных суффиксов «подходит под определение “базовые глагольные значения”, т. е. наименее конкретные значения типа бы-тия, обладания, изготовления, приобретения и др.». По этому пово-ду И. А. Мельчук писал: «Естественные языки располагают целым рядом словообразовательных значений, связывающих исходное имя с соответствующим фактом различными отношениями; из числа этих отношений наиболее распространенными представляются следующие пять: факт состоит в том, чтобы БЫТЬ Х-ом; факт состоит в том, чтобы ИМЕТЬ Х(-ы); факт состоит в том, чтобы ИЗГОТАВЛИВАТЬ Х-ы, факт состоит в том, чтобы ИСПОЛЬЗОВАТЬ Х (в соответствии с его природой), факт состоит в том, чтобы НАХОДИТЬСЯ в Х-е. Таким образом мы получаем пять групп глагольных дериватем: идентификатив, т. е. ‘быть Х-ом’, хабитив, т. е. ‘иметь Х’ (или ‘имеется Х’), продуктив, т. е. ‘изготавливать Х-ы’, узитатив, т. е. ‘использовать Х (в соответствии с его природой’), локализатив, т. е. ‘быть локализованным в/около Х’. Этот список, разумеется, неполон» [Мельчук 1998: 421].

В частности, в эскимосском языке есть суффикс -у/-н’у/-гу, кото-рый «присоединяется к основе практически любого имени» и обра-зует глаголы со значением «быть тем, что указано в основе». «По-лученные глаголы имеют обычные для эскимосских глаголов формы времени, лица, наклонения, ср.: игах’ты-н’у-н’а “я учитель”, игах’ты-н’у-т “они учителя”, игах’ты-н’у-мак’ “он был учителем”, игах’ты-н’ы-лъук’ун’а “я буду учителем”» [Вахтин 1995: 106]. Далее, что очень

240

важно в аспекте рассматриваемой нами проблемы, Н. Б. Вахтин специально отмечает, что «отыменные глаголы этого типа функци-онально представляют собой аналог русского составного именного сказуемого с глагольной связкой “быть”. Особенностью эскимосско-го языка является то, что данные глаголы — это единственный спо-соб выразить бытийное значение; данные свернутые конструкции не имеют параллельных полных, так как в ЯАЭ (языке азиатских эски-мосов. — В. Х.) отсутствует глагол “быть” в функции связки» [Вах-тин 1995: 107–108]. Заметим, между прочим, что специфика связоч-ного значения бытийного глагола (как и грамматической морфемы с таким же значением) состоит в том, что его конкретная интерпре-тация определяется лексическим заполнением второй аргументной позиции: быть архитектором совсем не то, что быть врачом.

Тем самым связочное значение глагола быть принципиально отличается, например, от значений знаменательных глаголов типа читать, убивать и т. п. Когда мы имеем дело с глаголами типа чи-тать и убивать, то мы знаем, в чем заключается процесс и/или ре-зультат называемых этими глаголами ситуаций независимо от того, кто читает и что читает или кто убивает и кого убивает, а когда мы имеем дело с глаголами типа связочного глагола быть, мы такой информацией не располагаем, если не знаем, какое конкретно имя занимает вторую аргументную позицию. Подчеркнем, что, когда значение ‘быть’ выражается грамматической морфемой, позицию второго аргумента занимает имя, выражаемое корневой морфемой.

Подобные предикатные значения, выражаясь фигурально, можно считать алгебраическими (= абстрактными), которые могут конкре-тизироваться посредством различных арифметических (= конкрет-ных) значений. Именно алгебраичность этих значений мотивирует возможность их выражения грамматическими морфемами. В извест-ном смысле их алгебраичность можно трактовать как обслуживаю-щую функцию.

Заметим, что алгебраичность, абстрактность подобных значений представляет собой достаточно хорошо известный факт и учитыва-ется в словарных толкованиях некоторых глаголов, выражающих эти значения.

В частности, в словаре [МАС I: 281] среди значений глагола делать выделяется значение «заниматься чем-л., работать, проявлять какую-л. деятельность» и приводится среди прочих следующий пример: Нине все приходилось делать самой: ходить на базар, готовить обед, стирать белье [Б. Емельянов. Мечта]. Достаточно очевидно, что в этом примере у глагола делать абстрактное значение, под которое подводятся конк-ретные значения (ходить на базар, готовить обед, стирать белье).

241

Нельзя не обратить внимания на то, что подобные предикатные значения (как, впрочем, и значения операторных глаголов) в какой-то мере сближаются с некоторыми элементарными смыслами (семан-тическими примитивами), включаемыми в выделенный А. Вежбиц-кой набор универсальных лексикализованных концептов, который соответствует совокупности врожденных универсальных человече-ских концептов. Речь, в частности, идет о таких элементарных смыслах (предикатных значениях), как ДЕЛАТЬ, ПРОИЗОЙТИ/СЛУЧИТЬСЯ, ДВИГАТЬСЯ, ЕСТЬ/ИМЕЕТСЯ, ИМЕТЬ [Вежбицкая 1999: 140–141].

В данной работе мы хотим обратить внимание на то обстоятель-ство, что в ряде языков имеются глаголы с алгебраическими (абс-трактными) значениями, которые в других языках в принципе могут выражаться необязательными деривационными аффиксами в соста-ве глагола, однако традиционно подобные глаголы рассматривают как полнозначные знаменательные глаголы.

К числу таких глаголов в русском языке (как и в других языках) принадлежат глаголы, лексемы которых представляют синоними-ческий ряд ПРИТВОРИТЬСЯ, ПРИКИНУТЬСЯ, СИМУЛИРОВАТЬ. В этот ряд входит также фразема ДЕЛАТЬ ВИД. Важно подчеркнуть, что у каждого из этих глаголов только одно значение и этим они напоминают грамматические показатели.

Насколько мы можем судить, единицы приведенного синоними-ческого ряда практически во всех толковых словарях толкуется при-мерно одинаково. См., например: 1. ПРИТВОРИТЬСЯ. Представить-ся каким-л., принять на себя какой-л. вид с целью ввести в обман, в заблуждение [МАС III: 448], 2. ПРИКИНУТЬСЯ обычно кем-чем. Разг. Принять какой-л. вид с целью обмана; притвориться [МАС III: 414], 3. СИМУЛИРОВАТЬ. Притворством, обманом создать (созда-вать) ложное представление о наличии какого-л. состояния или яв-ления [МАС IV: 94], 4. ДЕЛАТЬ ВИД (обычно с союзом что) — со-здавать видимость чего-л.; притворяться [МАС I: 172]. Основной, наиболее употребительной и не имеющей стилистических ограни-чений в этом ряду является лексема ПРИТВОРИТЬСЯ. Не случайно при характеристике всех остальных лексем этого синонимичного ряда делается отсылка к этой лексеме.

В следующих примерах представлены наиболее типичные упо-требления лексем этого ряда (все примеры заимствованы из НКРЯ: www.ruscorpora.ru):

(1) Я не сплю, я притворяюсь, что сплю [Каверин].

242

(2) Боясь его смутить, он закрыл глаза и притворился спящим [Катаев].

(3) Когда прибыли на Итаку собравшиеся в поход, чтобы прихватить с собой под Трою Одиссея, он прикинулся сумасшедшим [Кушнер].

(4) Я прикидываюсь, что не понимаю (не знаю впрочем, для чего прикидываюсь, так, для красы, вероятно) [Достоевский].

(5) Для того, чтобы в глазах всего мира мое участие не вызывало подозрений, я с ведома советского правительств симулирую, что, разойдясь с ним в корень и отряхнув прах от моих ног, я бежал от него в Швецию [Соломов].

(6) Но с особой охотой поэт симулирует страдание [Анненский].(7) Может, и не по-настоящему плюнул, но сделал вид, что плюнул

[Грекова].(8) Я все это умею, но я стараюсь не обидеть по крайней мере

моего мужчину и не делаю вид, что, уйди он сейчас, я все сделаю сама [Сычевский].

Лексемы данного синонимического ряда исчерпывающим образом проанализированы Ю. Д. Апресяном в работе [Апресян 2000: 290], где он справедливо обратил внимание на то, что «признак “кажимо-сти” несовпадения фактического положения дел с тем, что представ-ляется наблюдателю, лежит в основе важного для языка противо -по ставления реального и мнимого (воображаемого или обманного) миров». К сказанному, пожалуй, следует добавить, что мы модели-руем мнимый мир по образу и подобию реального мира и, в частно-сти, для значения ‘притворяться’, выражаемого лексемами данного синонимического ряда, базовым является значение ‘быть (в наличии)’, ибо ‘притворяться’ по сути своей ‘делать, чтобы как бы быть’ (а для наблюдателя ‘быть (на самом деле)’3.

Заметим, однако, что интересующая нас проблема соотнесенности значений, которые могут выражаться как глагольными лексемами, так и грамматическими показателями в глаголе, в соответствии с законами жанра осталась вне поля зрения Ю. Д. Апресяна. Чтобы перейти к ее рассмотрению, мы прежде всего напомним то толкование, которое Ю. Д. Апресян дает лексеме ПРИТВОРЯТЬСЯ: «Х притво-ряется Y-м перед Z-м = ‘не делая Y, не будучи в состоянии Y или не имея свойства Y, Х подражает типичному поведению человека, который делает Y, находится в состоянии Y или имеет свойство Y, чтобы Z считал, что Х — Y, потому что Х считает, что это поможет ему достичь цели’». По мнению Ю. Д. Апресяна, у всех синонимов

3 Далее мы будем анализировать только лексему ПРИТВОРЯТЬСЯ, поскольку она является основным представителем рассмотренного синонимического ряда.

243

рассматриваемого ряда три валентности: субъекта действия, создава-емого образа и аудитории. Мы согласны с такой трактовкой валент-ностей, но характеризуем их несколько иначе. С нашей точки зрения, три места ситуаций, называемых данными лексемами, занимают Агенс (у Ю. Д. Апресяна субъект действия), Наблюдатель (у Ю. Д. Апреся на аудитория), который чаще всего остается за кадром, и создаваемый Образ (первого участника некоторой конкретной ситуации). Выража-ясь более формально, ‘участник Х (человек/живое существо) имита-тивной ситуации Р, называемой этой лексемой, выполняя роль Аген-са, совершает определенный набор действий с целью предстать перед участником Z (Наблюдателем), изображая первого (единственного) участника У некоторой конкретной ситуации Р1, при том что ситуация Р1 фактически не имеет места. Имитация наличия ситуации Р1 совер-шается Х в своих собственных интересах, преимуществен но чтобы избежать каких-то неприятных для него коллизий’.

Здесь очень интересен формальный статус ситуации, называемой глаголом притворяться. Дело в том, что эта ситуация является обобщенной, абстрактной, примерно такой же, что и ситуация, на-зываемая связочным глаголом быть, глаголом делать и т. п. И под эту абстрактную ситуацию теоретически подводится все множе -ство конкретных ситуаций, которые Х может сымитировать. Для имитации любой конкретной ситуации Х должен выполнять инди-видуальный набор определенных действий. И таких наборов в прин-ципе может существовать ровно столько, сколько можно сымити-ровать конкретных ситуаций. Иначе говоря, глагол притворяться, равно как и связочный глагол быть, и как глагол делать, принци-пиально отличаются от глаголов, называющих конкретные ситуации. Любой такой глагол, например читать, убивать и т. п., имеет одну и ту же интерпретацию независимо от того, кто конкретно высту-пает в роли участников ситуаций, называемых этими глаголами. Иначе говоря, интерпретация любого такого глагола не зависит от лексического наполнения аргументных позиций. В то же время в случае имитативной ситуации набор действий, которые выполняет Агенс, и результат этих действий, а тем самым и интерпретация ситуации меняются в зависимости от того, какая конкретная ситуа-ция имитируется. Выражаясь более точно, интерпретация имита-тивной лексемы определяется лексическим наполнением второй аргументной позиции. Таким образом, лексемы этого синонимиче-ского ряда, как и лексема связочного глагола быть, глагола делать и т. п., фактически выполняют ту же функцию, которую в принци-пе могут выполнять необязательные деривационные грамматические аффиксы в составе глагола, и, соответственно, есть определенные

244

основания говорить об особом статусе значения ‘притворяться’, практически таком же, что и у значения глаголов типа связочного быть, глагола делать и т. п.4

Если говорить о синтаксической конструкции, образуемой глаго-лами данного синонимического ряда, то в ее состав входят два обяза-тельных актанта и один факультативный. Первый обязательный ак-тант — подлежащее. Его позицию занимает имя Агенса ситуации, называемой имитативной лексемой. Второй обязательный актант — это либо косвенное дополнение, см. (2), (3), либо сентенциальный актант, см. (1), (4), (5), (7), (8), либо прямое дополнение, см. (6). Позицию косвенного дополнения занимает имя первого участника имитируемой ситуации, позицию сентенциального актанта занимает придаточное изъяснительное предложение, в котором финитный глагол называет имитируемую ситуацию, позицию прямого дополнения занимает имя имитируемой ситуации. Необязательный актант — это косвенное дополнение, позицию которого занимает обозначающая Наблюдателя предложно-именная группа перед кем-либо / с кем-либо:

(9) Я никогда ни перед кем не притворяюсь [Л. Толстой].(10) Может быть, я только притворяюсь с ней [Масленникова].

Заметим, что в роли Агенса имитативной ситуации наряду с людь-ми могут выступать и другие живые существа:

(11) Если они [уши] прижаты к голове, зверь притворяется мерт-вым [Бурлак].

Особых комментариев заслуживают примеры следующего типа:

(12) — Да и немочка — фрукт: ишь, козочкой притворяется [Бон-дарев].

Разумеется, не следует думать, что речь здесь идет об имитации внешнего сходства с козочкой. Фактически речь идет о внутренних качествах (например, нежность, доброта, ласковость), которые при-нято приписывать этому животному.

4 Заметим, что в русском языке, хотя и в очень ограниченных случаях, имитативное значение может выражаться в грамматике. Ю. Д. Апресян показал, что императивы эмоциональных стативов СВ «призывают имитировать чувство, которое Адресат не испытывает», приведя следующие примеры: Обрадуйся, если она тебе это скажет = ‘сделай вид, что обрадовался’, Удивись <возмутись>, если увидишь ее там = ‘сделай вид, что удивился <возмутился>… ‘ [Апресян 2013: 278].

245

Обратим внимание на то, что если говорящим является имитатор, т. е. 1-е л., то нет никаких оснований сомневаться в наличии факта имитации:

(13) Однако, видя бесполезность дальнейшего сопротивления, я при-творился мертвым [Кошко].

см. также (1), (4), (5), (8).Несколько иначе обстоит дело, если говорящим является Наблю-

датель, ибо Наблюдатель должен считать имитируемую ситуацию реальной, хотя он может и усомниться в ее реальности.

(14) Накануне рубки избы ему занедужилось, или он притворился, чтоб приучать детей, но он направил смотреть за работой младшего сына своего Тимофея [Вс. Иванов]. См. также (7).

Необходимо отметить, что существуют такие предложения, в ко-торых сентенциальный актант на первый взгляд не обозначает ими-тируемую конкретную ситуацию с первым участником-имитатором. Мы имеем в виду примеры типа:

(15) Ефрем притворялся, что все это очень любопытно ему… [Эртель].

(16) Сперва я стала притворяться, что насмешки моей соперницы мучат меня все нестерпимей [Брюсов].

(17) Ему надоело притворяться, что все идет хорошо [Шим].

Фактически в примере (15) речь идет о том, что Ефрем притво-рялся любопытным человеком, в примере (16) речь идет о том, что говорящая женщина мучится от насмешек своей соперницы, а в при-мере (17) речь идет о том, что тому, о ком идет речь, надоело при-творяться человеком, у которого все идет хорошо.

Хотя в принципе имитировать можно любую ситуацию, допуска-ющую имитацию, по данным НКРЯ, реально в текстах наиболее часто имитируются ситуации, обозначаемые стативными глаголами, выражающими эмоции (типа обрадоваться, испугаться, см. (18)), чувственное восприятие (типа (не) видеть, (не) слышать, см.(19)), знание (типа (не) знать, забыть, см. (20)), а также глаголами спать, дремать, см. (21, 1, 2), прилагательными больной (22), мертвый (23, 11, 13).

(18) Я притворился, что очень рад и согласился [Шишков].

246

(19) Я притворился, что не вижу Любы, лихим, беззаботным ша-гом прошел по тротуару, — раньше, чем она взошла на него с улицы [Вересаев].

(20) Кажется, он притворился, что знает, о какой могиле я гово-рю [Каверин].

(21) Александр притворился, что спит, и француз стал раздевать-ся, тихо насвистывая какую-то песню [Тынянов].

(22) — А помнишь, ты притворился больным, не поехал, послал меня [Солженицин].

(23) Буратино совсем не хотелось в такой веселый день при всем народе торчать ногами кверху из кармана куртки, — он ловко вывернул-ся, шлепнулся на мостовую и притворился мертвым [А. Н. Толстой].

Как мы уже упоминали, имитативное значение может выражать-ся не только самостоятельными глаголами, но и грамматическими средствами в различных разноструктурных языках. Примером может служить арабский литературный язык. В этом языке некоторые гла-голы cостояния исходной морфологической модели, так называемой I породы, преобразуются в так называемые имитативные (симуля-тивные) глаголы производной морфологической модели, так назы-ваемой VI породы (типа SаKiRа ‘быть пьяным’ → tаSа:KаRа ‘при-творяться пьяным’, MaRiḌa ‘болеть’ → taMa:RaḌa ‘притворяться больным’). Маркером деривационного процесса служит замена крат-кого /а/ после первой корневой фонемы долгим /а:/ и прибавление префикса ta-. Соответственно в этом языке существуют деривацион-ные цепочки типа:

(24) MaRiḌ-a muḥammad болеть-3SG:M Мухаммед ‘Мухаммед (за)болел/был больным’ →(25) taMa:RaḌ-a muḥammad притвориться.болеть-3SG:M Мухаммед ‘Мухамммед притворился больным’.

В результате этого деривационного процесса происходят следую-щие принципиально важные изменения: во-первых, единственный участник ситуации меняет роль Пациенса на роль Агенса, во-вторых, в ситуации, обозначаемой имитативным глаголом, появляется фигура Наблюдателя. Мы притворяемся только для того, чтобы кто-либо обра-тил на это внимание и принял бы притворство за чистую монету.

В арабских словарях производных имитативных глаголов немно-го, чуть больше двадцати. Эти глаголы образуются от исходных глаголов, обозначающих ситуации, которые во многом напоминают ситуации, наиболее часто имитируемые в русском языке. Речь идет

247

о глаголах, выражающих такие значения, как ‘притворно смеяться’, ‘притворяться глухим’, ‘притворяться (не)знающим’, ‘притворяться умным’, ‘притворяться глупым’, ‘притворяться мертвым’, ‘притво-ряться больным’, ‘притворяться плачущим’.

Грамматическими средствами имитативное значение выражается также в японском языке:

(26) Taroo wa byooki dat-ta. Тароо TOP болезнь COP-PST ‘Таро был больным’.

Интересующий нас деривационный процесс представлен в при-мере (27):

(27) Taroo wa byooki no huri o shi-Ø-ta. Tароо TOP болезнь GEN вид ACC делать-PFV-PST ‘Таро притворился больным’.

Маркером деривационного процесса служит отглагольное имя huri ‘вид’ от функционирующего в качестве вербализатора глагола huru (buru) и служебный глагол suru ‘делать’

Имитативное значение выражается грамматическими средствами также в языке гуарани. В этом языке есть глагольный суффикс -gua’u (SML) со значением ‘притворяться, делать вид’:

(28) -Ha mokõi tahachi (upe aja o-kañy-va’e-kue) и два солдат dem пока 3a-прятаться-rel-npast o-ñe-kytĩ-gua’u o-mbo-tavy-potá-vo huvichá-pe, ha 3a-refl-ранить-sml 3a-caus-дурак-хотеть-sim 3.командир-obl и o-mbo.ja avei ore-rehe 3a-обвинять также 1pl.excl-через ‘А два солдата, которые прятались в это время, ранили себя по-

нарошку, желая обмануть своего командира, и свалили вину на нас’.

Очень интересна ситуация в кхмерском языке, где имитативное значение ‘притворяться’ передается серией, состоящей из агентив-ного глагола thvG: ‘делать’ и связочного глагола ciə ‘быть’:

(29) prɒpɔn … thvɤ: ciə chɯ: de:k thŋou hɯŋ-hɯŋ жена делать быть болеть лежать стонать очень громко

‘Жена притворилась больной и лежала, издавая громкие стоны’5.

5 Я искренне признателен Ю. Конума за японский пример, Д. В. Герасимову — за при-мер из языка гуарани и С. Ю. Дмитренко — за пример из кхмерского языка.

248

Прежде чем перейти к заключению, следует кратко остановить-ся на тех особенностях, которые присущи лексическому выражению имитативного значения в отличие от его грамматического выраже-ния. Прежде всего это допустимость наличия ряда синонимичных лексем. При грамматическом выражении наличие такой ситуации маловероятно. Синонимичные лексемы могут отличаться друг от друга в различных отношениях. Если лексема ПРИТВОРИТЬСЯ является нейтральной и наиболее употребительной, то лексема ПРИКИНУТЬСЯ характеризуется как разговорная, а лексема СИ-МУЛИРОВАТЬ является заимствованной и употребляется преимуе -щственно в медицинских и юридических текстах.

Если теперь суммировать все изложенное, то можно прийти к следующим выводам. Существует определенный круг значений, которые в различных языках могут выражаться как в лексике, так и в грамматике. Особый статус этих значений определяется их специфическими характеристиками. Первое свойство таких зна-чений — их универсальность. Иначе говоря, они входят в «уни-версальную библиотеку смыслов» (выражение А. А. Холодовича) или, пользуясь другой терминологией, представляют собой значе-ния (или комбинации значений) универсального семантического языка.

Второе свойство этих значений, состоит в том, что у них простая семантическая структура. Третье свойство этих значений состоит в том, что они либо не обозначают ситуаций (непредикатные функ-торы), либо обозначают абстрактные ситуации, т. е. ситуации, ин-терпретация которых зависит от заполнения аргументных пози-ций (определенные типы предикатных функторов). Обратим внимание на то, что эти значения в какой-то мере совпадают со смыслами, которые выделяются в качестве стандартных лексиче-ских функций — параметров. А эти лексические функции, по сло-вам И. А. Мельчука [Мельчук 1999: 106], представляют собой «“ядерные”, “основные” смыслы, образующие для языков мира универсальный инвентарь грамматических и/или словообразова-тельных категорий».

В заключение небходимо обратить внимание на то, что мы остав-ляем в стороне хорошо известный и в достаточной степени изученный случай, когда рассмотренные нами и другие глаголы, имеющие ал-гебраическое предикатное значение, а также глаголы, имеющие ариф-метическое (конкретное) предикатное значение, но выполняющие обслуживающую функцию, выступают в качестве источника грам-матикализации и начинают употребляться в качестве компонента морфологической формы, изменяя свое исходное значение на другое,

249

обычно более абстрактное6. Впрочем, не вызывает сомнений, что способность лексического значения выражаться грамматической морфемой, как и способность лексического значения к грамматика-лизации, — по сути дела, явления одного порядка и, в частности, детерминируются рассмотренными особенностями таких значений.

ЛитератураАпресян 2000 — Апресян Ю. Д. Притворяться //Апресян Ю. Д. и др. Новый

объяснительный словарь синонимов русского языка. М.: Языки русской культуры, 2000. Второй выпуск. С. 290–295.

Апресян 2013 — Апресян Ю. Д. Грамматика в словаре // XV Международный съезд славистов: Тезисы докладов. Мовазнауства. Мiнск: Беларуская наву-ка, 2013. Т. 1. С. 274–279.

Вежбицкая 1999 — Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. М.: Языки русской культуры, 1999.

Головко и др. 2009 — Головко Е. В., Вахтин Н. Б., Асиновский А. С. Язык ко-мандорских алеутов. Диалект острова Беринга. СПб.: Наука, 2009.

Вахтин 1995 — Вахтин Н. Б. Синтаксис языка азиатских эскимосов. СПб.: Издательство европейского дома, 1995.

Касевич, Храковский 1983 — Касевич В. Б., Храковский В. С. Конструкции с предикатными актантами. Проблемы семантики // Категории глагола и структура предложения. Л.: Наука, 1983. С. 5–27.

Кацнельсон 1972 — Кацнельсон С. Д. Типология языка и речевое мышление. Л.: Наука, 1972.

Майсак 2005 — Майсак Т. А. Типология грамматикализации конструкций с гла-голами движения и глаголами позиции. М.: Языки славянских культур, 2005.

Мельчук 1998 — Мельчук И. А. Курс общей морфологии. М.; Вена: Языки русской культуры, 1998. Т. II.

Мельчук 1999 — Мельчук И. А. Опыт теории лингвистических моделей «СМЫСЛ <=> ТЕКСТ». М.: Языки русской культуры, 1999.

Меновщиков 1967 — Меновщиков Г. А. Грамматика языка азиатских эскимосов. М.; Л.: Наука, 1967. Ч. 2.

Плунгян 2000 — Плунгян В. А. Общая морфология. Введение в проблематику. М.: Эдиториал УРСС, 2000.

Bybee 1985 — Bybee J. L. Morphology: A study of the relation between meaning and form. Amsterdam, John Benjamins, 1985.

Dixon 1980 — Dixon R. M. W. The languages of Australia. Cambridge: Cambridge University Press, 1980.

6 О теории и типологии грамматикализации см., например, [Майсак 2005] с подроб-ной библиографией.

250

С. Н. Цейтлин

РЕЧЕВЫЕ СБОИ КАК РАЗНОВИДНОСТЬ «ОТРИЦАТЕЛЬНОГО ЯЗЫКОВОГО МАТЕРИАЛА»

Термин «речевой сбой» используется современной лингвисти-ческой литературе в двух основных значениях. Во-первых, под речевыми сбоями часто понимают разного рода отклонения в про-цессе порождения речи, нарушающие плавность ее течения: коле-бания в выборе слова, паузы вследствие изменения первоначально-го замысла, самоисправления, попутную вербализованную языковую рефлексию по поводу использованного или планируемого к исполь-зованию языкового средства и т. п. Во-вторых, речевым сбоем на-зывают ненамеренное нарушение действующей языковой нормы в выборе слова или морфологической формы, а также не соответ-ствующее норме конструирование слова, словоформы, словосоче-тания или предложения. В данной работе термин речевой сбой ис-пользуется во втором из указанных выше значений. При этом имеется в виду, что индивид владеет соответствующими языковыми правилами и нарушение нормы носит случайный характер, т. е. относится, по Н. Хомскому, к сфере performance, а не competence. Отсутствием намерения речевой сбой отличается от речевого приема, который используется для создания комического или иного эффек-та в повседневной речи или в художественном произведении. Есть, по-видимому, основания относить к речевым сбоям не только от-клонения от нормы при спонтанном речепорождении, но и самые разнообразные виды нарушений языковой нормы, встречающиеся в речевой деятельности, а именно ослышки, описки, очитки1. В дан-ной статье речь идет лишь об одном из видов речевых сбоев, а имен-но о том, что обычно называют оговоркой. Очитка, в отличие от оговорки, связана не с самостоятельным производством, а с воспро-

1 Если термины оговорка, ослышка и описка можно считать достаточно распро-страненными, то термин очитка зарегистрирован лишь в русском переводе одной из статей З. Фрейда.

251

изведением некоего уже существующего текста и потому здесь не рассматривается.

Оговорка при таком понимании не является синонимом слова ошибка не только потому, что относится лишь к одному из видов речевой деятельности, т. е. не касается письменной формы речи, а также восприятия речи, но и потому, что под ошибкой логично понимать нарушения языковой нормы вследствие невладения ею. В нашем же случае материалом для исследования является речь взрослых интеллигентных людей, которые владеют нужными язы-ковыми правилами, но в силу разного рода объективных или субъ-ективных факторов их нарушают. В англоязычной литературе данные виды нарушений обычно разграничиваются терминологически: errors — ошибки, mistakes, slips of tongue — случайные, т. е. не свой-ственные данному индивиду, оговорки. Что касается отечественной традиции, то достаточно распространенным является широкое ис-пользование термина ошибка, при котором не разграничивается владение или невладение соответствующим языковым правилом. В таком случае оговорку относят к разряду ошибок. Мы полагаем, что узкое понимание термина «ошибка» в большей степени соответ-ствует состоянию современной психолингвистики, позволяющей учитывать особенности личности субъекта речи и обстоятельства, при которых происходит порождение речи, такие, например, как усталость («Чего не скажешь в конце смены!» — произнес один из журналистов, заметив неудачно сказанное им слово). Разумеется, встречаются случаи, когда сведений о степени языковой компетенции субъекта речи бывает недостаточно. Подобные случаи мы из рассмот-рения исключаем. Одним из обстоятельств, свидетельствующих о том, что отклонение от нормы относится к разряду не ошибок, а ого-ворок, может быть реакция на него самого говорящего. Например, человек, допустивший оговорку, замечает ее и старается исправить, при этом нарушается первоначальный план построения высказывания, плавность его порождения. В подобного рода случаях оговорка ока-зывается речевым сбоем как в первом из указанных в начале статьи смыслов, так и во втором из них. Осознание говорящим отклонения от языковой нормы может проявляться в неуверенности произнесения, колебаниях, паузах. Однако в ряде других случаев оговорка остается незамеченной или замеченной, но проигнорированной говорящим. Так что все эти обстоятельства, свидетельствующие о той или иной степени языковой рефлексии, не всегда можно считать определяю-щими при идентификации отклонения от нормы.

Важным для нашего исследования является понятие языкового правила, на котором считаем нужным остановиться. Во-первых, речь

252

идет о процедурных правилах, реально управляющих речевой дея-тельностью человека, относящихся, по удачному выражению А. А. За-левской, к «живому знанию языка». Именно они в совокупности составляют то, что принято называть языковой нормой2. В практике школьного и даже вузовского преподавания под правилами часто понимают не процедурные, а так называемые декларативные прави-ла, которые кажутся непременно где-то и кем-то письменно зафик-сированными. Предполагается, что человек, осваивающий язык, сам переходит от декларативного правила к процедурному. На таком, узком, понимании правила базируются утверждения о том, что опо-ра на правила только мешает ученику освоить устную и письменную речь. Именно декларативные правила фактически имеют в виду хорошо владеющие языком люди, когда утверждают, что никогда не учили никаких правил и не используют их в реальной речевой дея-тельности. На самом деле они владеют самыми главными правила-ми — процедурными, опираются на них (в противном случае они совершали бы огромное количество ошибок!), этих правил — огром-ное количество, фактически они не поддаются учету, их подавляющая часть осваивается человеком в процессе обычной речевой деятель-ности на чрезвычайно низком уровне осознанности, в большинстве случаев практически не затрагивая светлого поля сознания. Механизм освоения процедурных правил изучен пока еще не до конца, ясно только, что он базируется на установлении аналогий между языко-выми фактами, затрагивающими как содержательную, так и фор-мальную их сторону. Система правил имеет иерархическую струк-туру, что в значительной степени объясняет последовательность их освоения человеком — и ребенком, осваивающим язык как родной, и взрослым человеком, который осваивает язык как второй (см. подробнее [Цейтлин 2009]). Нейрофизиологическим субстратом языковых правил являются постоянно возникающие, укрепляю -щиеся, развивающиеся связи нейронов, которые (заметим, забегая несколько вперед) и играют ведущую роль в возникновении разного рода речевых сбоев. Именно речевые сбои помогают выявить суще-ствование многомерных и иногда причудливых, сугубо индивиду-альных ассоциаций, связывающих ментальные репрезентации язы-ковых единиц.

Мы исходим из того, что существуют два вида языковых правил, по-разному проявляющихся при освоении и использовании в про-

2 Удивительно, что в энциклопедическом справочнике «Культура русской речи» (см. [Культура русской речи 2003]) отсутствует понятие языкового правила. Нет и по-нятий оговорка, описка, ослышка, упомянутых нами выше.

253

цессе речевой деятельности различных языковых модулей: фоноло-гического, лексического, морфологического, синтаксического. Одни из этих правил касаются выбора языковых единиц, другие — правил их конструирования. Возможно, есть основания для выделения и третьего вида правил — правил сочетаемости единиц в речи.

В процессе освоения языка многие правила, такие, например, как правила конструирования словоформ, становятся для человека из-лишними. Опытные пользователи языка на них уже не опираются при речепорождении, ибо частотные словоформы, как правило, не конструируются, а воспроизводятся в целостном виде в процессе порождения речи, как бы «на автопилоте». «На автопилоте» осуще-ствляется в подавляющем большинстве случае и выбор морфологи-ческой формы. Настаивая на примате бессознательного начала в освоении и порождении речи, И. М. Румянцева пишет о «привычном неосознанном автоматизме, с которым человек оперирует языковы-ми средствами», замечая, что «стоит только нарушить эту автомати-ческую работу подсознания, как в сознании поселяется напряжен-ность, и человек начинает совершать ошибки» [Румянцева 2004: 33]. Под ошибками в данном случае понимаются оговорки, о которых идет речь в нашей статье. Применительно к избранному нами сюже-ту эта напряженность может проявляться как в выборе граммемы, так и в самостоятельном конструировании словоформы способом, отличным от узаконенного языковой нормой.

В данной статье мы остановимся лишь на одном виде оговорок, представляющих собой отклонение от действующих правил, — отклонениях в порождении словоформ имени существительного и глагола.

Основным методом, использованным в нашей работе, являются наблюдения за спонтанной речью ведущих радиостанции «Эхо Моск-вы» и приглашаемых ими гостей, а также интроспекция, позволяю-щая в ряде случаев разграничить намерение продуцировать ту или иную словоформу и ее исполнение, которое от намерения может отличаться вследствие действия речевого контроля. Можно сказать, что оговорка в таких ситуациях оказывается нереализованной благо-даря тому, что «перехвачена» в процессе речепорождения. В подоб-ных случаях приходится слышать: «Ой, чуть было не сказал!». Гово-рящий успевает сопоставить звуковой образ готовящейся к стар-ту словоформы с тем, который уже запечатлен в его ментальном лексиконе, и отвергает подготовленную к вербализации словоформу как неверную. В большинстве случаев речевого сбоя (в смысле — отклонения от нормы) не происходит, но встречаются и отдельные случаи замены правильного на неправильное. Один из таких примеров

254

приводит М. Я. Гловинская. Преподавательница вуза в публичном выступлении правильно сказала: «на показательных уроках». По -сле этого задумалась и исправилась: «уроков». М. Я. Гловинская видит в таких случаях «не просто оговорку, а процесс расшатывания нормы». На наш взгляд, подобные случаи свидетельствуют не о расшатанности нормы и предстоящей в будущем победе неверного с точки зрения действующей нормы варианта, а об отсутствии авто-матизации некоторых речевых навыков в силу иногда не вполне объяснимых причин. Нельзя оспорить того очевидного положения, согласно которому языковые нормы отличаются динамичностью и новой нормой всегда становится то, что сначала ощущается как ошибка, однако к данному случаю это, на наш взгляд, не относится: здесь действуют более глубинные причины, выяснению которых уже был посвящен ряд работ, однако окончательное решение еще не найдено. По-видимому¸ в данном случае задействован ряд фак-торов, некоторые из которых не вполне ясны. Процедурное правило, диктующее выбор в предложном падеже множественного числа формы с флексий -АХ, а в родительном и сходном в ним винитель-ном — флексии -ОВ, хорошо известно и достаточно прочно укреп-лено в сознании носителей языка. Мена данных флексий не может быть рассмотрена как смешение падежей. Данное отклонение от нормы¸ являющееся безусловной оговоркой¸ имеет массовый харак-тер, но абсолютно исключено в неспешной обдуманной речи гра-мотного пользователя языком3. В то же время при внимательной интроспекции практически любой человек может обнаружить, что и он сам достаточно часто путает -АХ и -ОВ.

Применительно к рассматриваемым нами словоизменитель-ным оговоркам можно выделить два их основных вида — в соот-ветствии с характером языковым правил, которые оказываются нарушенными.

Во-первых, это правила выбора граммемы как таковой. Выбор граммемы из числа составляющих морфологическую категорию осуществляется, как известно, с учетом ее содержательных функций, которые подразделяются на семантические и формальные4. Рассмот-рим случаи неверного выбора граммемы применительно к каждой из избранных нами для анализа частей речи.

3 Можно привести подобный пример плохо автоматизирующегося письменно-рече-вого навыка. Это весьма распространенные описки, касающиеся выбора между -ТСЯ и -ТЬСЯ. Даже весьма грамотные люди признаются в том, что фиксируют в своей пись-менной речи такие описки.

4 См. [Бондарко 2005].

255

Выбор граммемы числа существительных в процессе порожде-ния речи в большинстве случаев элементарно прост, речевые на-выки говорящего достаточны прочны и не деформируются даже в крайне неблагоприятных условиях речепорождения. В особенно -сти это касается выбора граммемы числа применительно к конк-ретно-предметным существительным, употребляемым в прототипи-ческой для категории числа семантической функции, основанной на противопоставлении единичности и раздельной множествен-ности. Однако в спонтанной речи встречаются колебания приме-нительно к случаям использования граммемы единственного числа в непрямых семантических функциях. Приведем некоторые при-меры.

Радиожурналист спрашивает чиновника военного ведомства: «А молодые офицеры у вас покупают квартиру?». Собеседник ав-томатически отвечает: «Молодые офицеры у нас покупают кварти-ру», но тут же спохватывается и «исправляется», произнося «квар-тиры». Другой подобный случай произошел при чтении новостей: «Этим занимается общество защиты прав потребителя… потре-бителей». Как в первом, так и во втором случае проигнорирована так называемая обобщенно-собирательная функция граммемы един-ственного числа. Первоначально произнесенная форма ед. числа расценивается говорящим как ошибочная. Реально существующая в языке конкуренция морфологических форм разрешается, как это часто бывает в разговорной речи, в пользу прототипической. В по-добного рода случаях речь должна идти о мнимых оговорках, вклю-чение механизма языковой рефлексии блокирует один их допустимых вариантов выбора граммемы.

Возможны случаи создания окказиональных форм множествен-ного числа для обозначения множественности явлений: «Такие не-лепые гибели людей происходят из-за того, что не соблюдаются правила техники безопасности». В отличие от двух приведенных выше случаев, в приведенном выше высказывании ликвидируется дефектность числовой парадигмы существительного, заполняется языковая лакуна.

Чрезвычайно велико число оговорок в разного рода количественно-именных сочетаниях, что объясняется, очевидно, тем, что структур-ные, семантически ничем не мотивированные и являющиеся лишь данью традиции функции граммем вообще осваиваются позднее, речевые навыки в данной сфере оказываются менее прочными. Ме-ханизм языковых аналогий, основанный на учете не только формаль-ной, но и содержательной стороны языковых единиц, не срабаты-вает, здравый смысл вступает в противоречие с языковой традицией

256

(ср. «четыре карандаша», но «шесть карандашей»), говорящий невольно нарушает правило выбора граммемы, используя грамме-му множественного числа вместо граммемы единственного или наоборот. Подобные оговорки чрезвычайно распространены: «Там оказалось четыре девочек»; «Было четверо петербуржца». В по-следнем случае не исключено влияние сочетания с количественным числительным (ср. четыре петербуржца). Оговорка, попавшая даже в текст рекламы: «Купите дом всего за два с половиной мил-лионов!».

Что касается выбора падежных граммем существительного, то от-клонений от нормы в данной области чрезвычайно много и значи-тельная их часть относится к разряду оговорок, а не ошибок, если трактовать эти термины в предложенном выше смысле. Приведем примеры явных оговорок в спонтанной речи хорошо владеющих нормой людей. Известный радиожурналист произносит: «Я была потрясена глубине этого спектакля», при этом не замечая отступ-ления от языковой нормы. Другой известный журналист так же уверенно говорит: «Никому не секрет, что машин такого класса на рынке сейчас нет». Выбор падежа зависит от валентности управ-ляющего слова и часто определяется правилами, распространяю-щимися на небольшой круг лексем или даже касающимися един-ственной лексемы, поэтому сбои в выборе падежа зависимого слова при порождении речи бывают достаточно частыми. В ряде случаев неверный выбор навязывается близкой по значению лексе-мой, характеризующейся при этом иным управлением. Так, человек произносит: «Отец был удостоен орденами» вместо «награжден ор денами». Речевой контроль во всех этих случаях оказывается ослабленным. Играет определенную роль порядок синтаксем в высказывании. Оговорки значительно чаще случаются при препо-зиции зависимого компонента, чем при его постпозиции, что свя-зано с издержками программирования: «Три победы на выезде до-бились гости», «Даже маленький толчочек будет достаточно, чтобы сдвинуть этот аппарат с места». Комментатор на фут-больном матче замечает: «Чем он так удивился?» Такого рода ого-ворки, касающиеся конструирования высказывания, как правило, не исправляются и в большинстве случаев, видимо, даже не заме-чаются говорящими.

Что касается оговорок, касающихся выбора глагольных граммем, то в нашем материале их практически не встретилось. Знаменательно, что не встретилось и отклонений от нормы в выборе глагольного вида. Ошибки и оговорки, связанные с выбором вида, широко распростране-ны в речи инофонов, в том числе и хорошо владеющих русским язы-

257

ком5. Однако в речи носителя русского языка они фактически ис клю-чены, поскольку выбор граммемы вида, регулируемый в русском язы ке большим числом достаточно сложных процедурных правил, без осо-бых затруднений усваивается ребенком еще в дошкольном возрасте.

Большая часть оговорок в сфере морфологии связана не с выбором граммемы, а с не соответствующим языковой норме конструирова-нием словоформы. Нельзя не согласиться с М. В. Русаковой, пио-нерские работы которой в данной области послужили неким стиму-лом и для нашего исследования, в том, что «из различного рода «неправильностей», встретившихся в русской устной спонтанной речи, почти четверть приходится на нестандартное оформление слово-формы» [Русакова 2013: 54]. К этому можно только добавить, что нестандартное оформление словоформ может заключаться не толь-ко в использовании не тех, что в конвенциональном языке, аффик-сальных морфем, но и в изменении места ударения в словоформе.

Наличие оговорок в данной области неопровержимо свидетель-ствует о том, что многие словоформы не извлекаются в целостном виде из ментального лексикона, под которым мы в соответствии с установившейся традицией понимаем инвентарь не только лексем, но и конкретных словоформ, а также морфем, которые могут служить строительным материалом для создания словоформ. Не вызывает сомнений то обстоятельство, что одна и та же словоформа одним и тем же индивидом может в одних случаях извлекаться целиком (в этом случае оговорка оказывается невозможной), а в других строиться on-line, при этом в некоторых случаях — не тем способом, который принят в конвенциональном языке. В последнем случае и возникает оговорка. Очевидно, выбор речевой стратегии зависит от ряда факто-ров, которые очень четко, на наш взгляд, сформулированы в статье Н. Б. Мечковской [Мечковская 2013]. К объективным факторам автор относит типологические особенности языка, а к субъективным — пси-холого-физиологические и речемыслительные особенности индивида. Очевидно, к факторам, определяющим речевое поведение человека, можно отнести и ситуацию общения, и прежде всего — состояние, в котором находится человек. Один и тот же индивид может проду-цировать верную словоформу в 99 % случаях из ста потому, что она имеется в его ментальном лексиконе как целостная единица, но в ка-кой-то момент, когда доступ к ментальному лексикону по каким-то причинам затруднен (волнение, болезнь, спешка и т. д.), он вынужден

5 Нужно признать, что в таких случаях разграничить ошибку вследствие невладения нормой и оговорку как результат речевого сбоя бывает затруднительно: требуется вни-мательный анализ больших фрагментов текста, продуцированных данным человеком.

258

конструировать словоформу самостоятельно, опираясь на те модели словоизменения, которые ему известны. При этом построенная им словоформа может совпасть с существующей в языке, но может и не совпасть, поскольку правил конструирования словоформ в таком бо-гатом флективном языке, как русский, чрезвычайно много, они всту-пают в конкуренцию, которая разрешается выбором одного из них.

Чаще всего, как показывают наблюдения, конструируя словофор-му самостоятельно, индивид выбирает наиболее простой, системно обусловленный, прототипический и частотный (эти характеристики обычно совпадают) способ. Если нормативная форма сконструиро-вана по такому же правилу, речевого сбоя не получается. Если же она построена более сложным способом, то возникает оговорка. Так, например, часто наблюдается акцентологическая унификация пара-дигмы существительного: «Бои продолжались», — сказал кто-то из грамотных ведущих, сделав ударение на первом слоге. «Кто может предсказать его реальную цену?» — вопрошает другой, выделяя ударением флексию в словоформе «цену».

В сфере акцентологии норма особенно неустойчива и подвижна, поэтому говорящие часто испытывают неуверенность и исправляют то, что считают оговоркой, иногда не имея на то оснований. Одна из ведущих произносит «в социальных сетях» с ударением на флексии, которое в современной речи является вполне законным, и тут же (очень быстро) «исправляется»: «Ой, извините, в сетях» — произ-носит с ударением на первом слоге. Известный журналист звонит в студию из африканского города: «Тут, между гОрами…горАми ветра почти не чувствуется». Не меньшее число акцентологических оговорок или колебаний встречается и в сфере глагольной парадиг-матики, особенно среди форм прошедшего времени. В этом и других подобного рода случаях можно говорить о некоем давлении самой системы языка, приводящей к унификации словоизменительных парадигм, основанных на использовании исключительно базовых и при этом прототипических способов выражения грамматических значений — исключительно словоизменительных аффиксов.

В то же время огромную роль в возникновении речевых сбоев играет контекст, который может задавать и даже навязывать опре-деленную модель словоизменения. В таких случаях порождаемая словоформа может и не отвечать названным выше характеристикам. Мы имеем в виду случаи, когда оговорки могут возникать под воз-действием так называемого естественного прайминга6, т. е. некоего

6 Понятие прайминга широко используется в современной психологии. Используется оно и в экспериментальной лингвистике (Е. В. Глазанова, О. В. Федорова, М. В. Русакова).

259

образца, данного в предшествующем контексте. При этом словофор-ма конструируется под влиянием либо однотипной в содержательном отношении флексии, либо под влиянием другой формы того же сло-ва, содержащей отличающуюся от нормативно принятой основу. В первом случае происходит унификация флексий, во втором — уни-фикация основы. Приведем диалог, в котором вследствие праймин-га происходит акцентологическая унификация основы. Жена — мужу: «Тебе нужно еще лекарство принять». Муж: «Уже принял» (с уда-рением на втором слоге). Через некоторое время диалог уже без участия прайма. Жена: «Что там с лекарством?» Муж: «Принял» (с ударением на первом слоге, как говорит обычно).

В целом же, если иметь в виду прежде всего психолингвистиче-ский аспект проблемы, наличие словоизменительных оговорок под-тверждает справедливость утверждения С. Д. Кацнельсона отно-сительно того, что «операции, совершаемые механизмами речи в процессе ее порождения, не могут… носить во всех случаях “жест-кий”, автоматический характер. Они необходимо перемежаются с вероятностными операциями, в ходе которых совершается отбор одного из возможных путей продолжения процесса» [Кацнельсон 1972: 27]. Кроме того, анализ лингвистических причин того или иного выбора стратегии подтверждает психологическую реальность языковых единиц и языковых правил и демонстрирует сложность и иерархичность самой системы организации последних.

ЛитератураБондарко 2005 — Бондарко А. В. Теория морфологических категорий и аспекто-

логические исследования. М.: Языки славянских культур, 2005. Гловинская 2000 — Гловинская М. Я. Активные процессы в грамматике (на ма-

териале инноваций и массовых языковых ошибок) // Русский язык конца XX столетия. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 237–304.

Кацнельсон 1972 — Кацнельсон С. Д. Типология языка и речевое мышление. Л.: Наука, 1972.

Культура русской речи 2003 — Культура русской речи: Энциклопедический словарь-справочник. М.: Флинта; Наука, 2003.

Мечковская 2013 — Мечковская Н. Б. Повседневное общение, речь ребенка и речевые расстройства: «гомологические» сходства гетерогенных и разно-векторных процессов // Известия Российской академии наук. Серия лите-ратуры и языка. 2013. № 2 (Т. 72). С. 3–19.

Румянцева 2004 — Румянцева И. М. Психология речи и лингвопедагогическая психология. М.: PerSe, 2004.

Русакова 2013 — Русакова М. В. Элементы антропоцентрической грамматики русского языка. М.: Языки славянской культуры, 2013.

Цейтлин 2009 — Цейтлин С. Н. Очерки по словообразованию и формообразо-ванию в детской речи. М.: Знак, 2009.

260

СПИСОК АВТОРОВ

Бондарко Александр Владимирович (Институт лингвистических ис-следований РАН — Санкт-Петербургский государственный универ-ситет) abondarko[at]gmail.com

Брандист Крейг / Brandist Craig (University of Sheffield, UK) c.s.brandist[at]sheffield.ac.uk

Венцов Анатолий Владимирович (Санкт-Петербургский государ-ственный университет) av.ventsov[at]gmail.com

Воейкова Мария Дмитриевна (Институт лингвистических исследова-ний РАН — Санкт-Петербургский государственный университет) maria.voeikova[at]gmail.com

Головко Евгений Васильевич (Институт лингвистических исследо-ваний РАН — Европейский университет в Санкт-Петербурге — Санкт-Петербургский государственный университет) evggolovko[at]yandex.ru

Горбова Елена Викторовна (Санкт-Петербургский государственный университет) elena-gorbova[at]yandex.ru

Гулида Виктория Борисовна (Санкт-Петербургский государственный университет) v-gulida[at]yandex.ru

Ерофеева Елена Валентиновна (Пермский государственный нацио-нальный исследовательский университет) elevaer[at]gmail.com

Ерофеева Тамара Ивановна (Пермский государственный националь-ный исследовательский университет) genling.psu[at]gmail.com

Заика Наталья Михайловна (Институт лингвистических исследований РАН — Санкт-Петербургский государственный университет) zaika.nat[at]gmail.com

Касаткин Леонид Леонидович (Институт русского языка им. В. В. Вино-градова РАН) rolekas[at]yandex.ru

Касевич Вадим Борисович (Санкт-Петербургский государственный университет) vadim.kasevich[at]gmail.com

Климонов Владимир Дмитриевич (Университет им. Гумбольдта, Берлин, Германия) klimonow[at]web.de

Князев Юрий Павлович (Санкт-Петербургский государственный уни-верситет) kyp[at]mail.natm.ru

261

Коринг Лус / Koring Loes (Utrecht institute of Linguistics OTS, the Nether-lands) koringloes[at]gmail.com

Крылов Сергей Александрович (Институт востоковедения РАН — Санкт-Петербургский государственный университет) krylov-58[at]mail.ru

Мак Пим / Mak Pim (Utrecht institute of Linguistics OTS, the Netherlands) w.m.mak[at]uu.nl

Мелиг Ханс Роберт (Университет им. Хр. Альбрехта, Киль, Германия) mehlig[at]slav.uni-kiel.de

Новик Александр Александрович (Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого «Кунсткамера» РАН — Санкт-Петербургский государственный университет) njual[at]mail.ru

Павлова Анна Владимировна (Майнцский университет, Германия) anna.pavlova[at]gmx.de

Перехвальская Елена Всеволодовна (Институт лингвистических ис-следований РАН — Санкт-Петербургский государственный универ-ситет) elenap96[at]gmail.com

Пиотровская Лариса Александровна (Российский государственный педагогический университет им. А. И. Герцена) larisa11799[at]yandex.ru

Риехакайнен Елена Игоревна (Санкт-Петербургский государственный университет) reha[at]inbox.ru

Ройланд Эрик / Reuland Eric (Utrecht institute of Linguistics OTS, the Netherlands) e.reuland[at]uu.nl

Светозарова Наталия Дмитриевна (Санкт-Петербургский государ-ственный университет) ndsvetozar[at]gmail.com

Слепокурова Наталия Арсеньевна (Санкт-Петербургский государ-ственный университет) n.slepokurova[at]gmail.com

Храковский Виктор Самуилович (Институт лингвистических иссле-дований РАН — Санкт-Петербургский государственный университет) khrakovv[at]gmail.com

Цейтлин Стелла Наумовна (Российский государственный педагоги-ческий университет им. А. И. Герцена — Институт лингвистических исследований РАН) stl2006[at]list.ru

262

СОДЕРЖАНИЕ

А. В. Бондарко. Проблемы функциональной грамматики и анализ глагольных категорий . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3

C. Brandist. The marrist critique of indo-europeanism revisited: reconsidering its roots and heritage . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12

А. В. Венцов, Е. И. Риехакайнен, Н. А. Слепокурова. От лингвистики теоретической к лингвистике перцептивной . . . . . . . . . . . . . . . . . 21

М. Д. Воейкова. Насколько рано проявляется языковая специфика: вид в императиве у русских детей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 31

E. Golovko. The Naukan Yupik as mediators in intercontinental travel in the bering strait area: a sociolinguistic perspective . . . . . . . . . . . . . 47

Е. В. Горбова. Общая аспектология вчера и сегодня . . . . . . . . . . . . . . 61

В. Б. Гулида. Социальная вариантность слова в ассоциативном эксперименте . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 69

Е. В. Ерофеева. Свойства региолекта как промежуточного идиома 82

Т. И. Ерофеева. Научные идеи петербургских ученых и Пермская школа социолингвистики . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 91

Н. М. Заика. О частях речи в баскском языке . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 100

Л. Л. Касаткин. Начальные этапы изменения сильного яканья в умеренное и в сильное еканье в одном говоре . . . . . . . . . . . . . . . 112

В. Б. Касевич. Генеративизм как традиционное языкознание. . . . . . . 119

В. Д. Климонов. Роль иконизма в структурировании грамматических категорий (на примере видовых парадигм русского глагола) . . . . 126

Ю. П. Князев. Неопределенно-личные предложения в русском языке на фоне других конструкций с неназванным субъектом . . . . . . . . 140

С. А. Крылов. Особенности общеграмматической концепции Ю. С. Маслова . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 151

H. R. Mehlig. Несовершенный вид и бытийность: общефактическое значение несовершенного вида в русском языке . . . . . . . . . . . . . . 164

А. А. Новик. Лексика албанской мифологии: ареальные исследования в полилингвальном регионе Приазовья . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 179

А. В. Павлова, Н. Д. Светозарова. Актуальное членение в свете перевода (на русско-немецком материале) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 196

Е. В. Перехвальская. К определению слова в изолирующем языке (язык муан) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 204

Л. А. Пиотровская. Эмотивность, эмоциогенность, эмоциональность:язык, текст, человек (о категориальном аппарате эмотиологии) . . . 213

E. Reuland, L. Koring, P. Mak. Issues in interpretation: from structure to process . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 224

В. С. Храковский. Лексические и грамматические единицы, выражающие одно и то же значение (особенности семантики) . . 238

С. Н. Цейтлин. Речевые сбои как разновидность «отрицательного языкового материала» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 250

Список авторов. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 260

Корректор М. К. ОдиноковаТехнический редактор Е. М. Денисова

Художественное оформление С. В. Лебединского

Подписано в печать 13.05.2015. Формат 60 × 90 1/16. Тираж 100 экз. Усл. печ. л. 16,5. Заказ .

Филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 11.

Отпечатано в ООО «Контраст»192029, Санкт-Петербург, пр. Обуховской Обороны, д. 38, лит. А.

К 150-ЛЕТИЮ КАФЕДРЫ ОБЩЕГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО

УНИВЕРСИТЕТАСборник статей

Н а у ч н о е и з д а н и е