Нужда и порядок: история социальной работы

САРАТОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

ЦЕНТР СОЦИАЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ И ГЕНДЕРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ

Валентине Николаевне Ярской,первопроходцу социальной работы

в постсоветской России

НУЖДА И ПОРЯДОК:история социальной работы

в России, ХХ в.

Сборник научных статей

Под редакциейП. В. Романова, Е. Р. Ярской-Смирновой

САРАТОВЦСПГИ

Издательство «Научная книга»2005

ББК 60.5Н88

Издание осуществлено при поддержке Фонда Фольксваген

Рецензенты:д-р ист. наук проф. Г. В. Лобачёва

д-р социол. наук проф. Т. И. Черняева

Н88Нужда и порядок: история социальной работы в

России, XX в.: Сб. науч. ст. / Под ред. П.В. Романова, Е.Р. Ярской-Смирновой. — Саратов: Научная книга: Центр социальной политики и гендерных исследова-ний, 2005. — 460 с.

ISBN 5-7719-0192-Х

Сборник приурочен к 70-летию профессора В.Н. Ярской, которая создала одну из первых кафедр социальной работы в России в начале 1990-х годов и внесла большой вклад в развитие науки, образования и практики социальной работы.

Нужда и порядок – две ключевых категории, с которыми связана история социальной работы во всем мире. Эта профессия, с одной сто-роны, отвечает за оказание помощи и поддержки, с другой стороны, важнейшей ее функцией выступает социальный контроль. В российской истории ХХ века произошел ряд крупных сдвигов политической по-вестки дня, которые повлекли модификацию моделей и форм социаль-ной помощи, переосмысление приоритетов государственной системы социального обеспечения и социальной защиты, переопределение групп клиентов и их потребностей. В сборнике представлены материалы докла-дов участников международного научного семинара в Саратове 18–19 марта 2005 года в рамках международного проекта «История социаль-ной работы в Восточной Европе» при поддержке Фонда Фольксваген.

Для преподавателей и специалистов социальной работы, истори-ков, социальных антропологов, социологов, а также всех тех, кто ин-тересуется развитием помогающих профессий, социальной политикой и историей России.

ББК 60.5

ISBN 5-7719-0192-Х © Коллектив авторов, 2005

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие редакторов ............................................................ 7

Раздел 1. Социальная и гендерная история:новые подходы к исследованию социальнойработы ...................................................................................... 11

Павел Романов, Елена Ярская-Смирнова История социальной работы: методологические аспекты .................. 11Дагмар Шульте «История социальной работы в Восточной Европе в 1900–1960 годы». Обзор международногосравнительного исследовательского проекта ....................... 28Наталья Пушкарёва Гендерная история и историясоциальной работы как направления «новой социальной истории» ................................................. 46

Раздел 2. Преемственность и пересмотр режимов социального обеспечения ........................... 65

Михаил Фирсов История социальной работы в России: тенденции становления ........................................................... 65Александр Гатвинский, Светлана Нечаева Социальная служба в Саратове: история и современность .... 86Татьяна Катцина От общественного призрения к социальному обеспечению .................................................. 89Ольга Шилова Развитие государственной сети стационарных учреждений по обслуживаниюинвалидов и пожилых граждан в Самарском крае .............. 102Татьяна Ченцова, Ирина Карелова Практика решения проблем беспризорности и безнадзорности детей в России(конец XIX – 20–30-е годы XX века) .................................... 128

Раздел 3. Идеологии контроля и заботыдосоветского периода ..................................................... 146

Дмитрий Михель В недрах социальной гигиены:социальная работа в России на рубеже XIX и ХХ веков .... 146Марианна Муравьёва Государственное призрение проституции в предреволюционном Петербурге ................ 158Наталья Пушкарёва, Павел Щербинин Из истории призрения семейнижних чинов запаса в годы войн начала XX века ............. 204

Марк Ромм Понятийный аппарат отечественного призрения: генезис, специфика, традиция ........................... 229Татьяна Ромм Социальное воспитание в сфере призрения детей (на рубеже XIX–XX веков) ....................... 235

Раздел 4. Социальная защита и социальныйконтроль в Советской России ...................................... 241

Наталья Решетова Зарубежная помощь России во время первого советского голода: краткие итоги и перспективы изучения ............................... 241Рашит Латыпов Американская помощь Советской России в период «великого голода» 1921–1923 годов ........ 250Юлия Морозова Государственная политика в областиженской занятости в 1920–1930-е годы(на примере немецкой автономии)........................................ 281Юлия Градскова Дискурс «социального материнства»и повседневные практики социальной работыв 1930–1950-е годы ................................................................. 298Марина Головизнина Генеалогия социального контроляпротивоправного поведения несовершеннолетнихв пенитенциарном учреждении в России ............................. 313Евгений Червоненко Система защиты детей и элементы патронирования в Советской России ................................... 342Юрий Садовников Государственные и общественные структуры и комиссия по делам несовершеннолетнихЧувашии в 1960-е годы .......................................................... 353Ольга Шек Социальное исключение инвалидов в СССР ..... 375Татьяна Дорохова Становление системы социального воспитания в России в 20-е годы XX века...... 397Елена Ярская-Смирнова, Павел Романов Идеологии и практики социального воспитания в Советской России: повседневная жизнь в детском доме «Красный городок» в Саратове, 1920–1940-е годы................................................ 412

Информация об авторах ............................................................ 459

4

TABLE OF CONTENTS

Preface ........................................................................................... 7

Part 1. Social history and gender history: new approaches to social work research ...................... 11

Pavel Romanov, Elena Iarskaia-Smirnova History of social work: methodological aspects ..................................... 11Dagmar Shulte «History of Social Work in Eastern Europe 1900–1960» – Outlines of an International Comparative Research Project ........................................................................ 28Natalia Pushkareva Gender history and social work history as the directions of a «new social history» ................................ 46

Part 2. Continuity and revision of the regimes of welfare state ......................................................................... 65

Mikhail Firsov Social work history in Russia: trends of development .......................................................................... 65Alexander Gatvinski, Svetlana Nechaeva Social service in Saratov: history and modern times ........................................ 86Tatiana Kattsina From social care to social welfare ................. 89Olga Shilova The development of public network of institutions for the disabled and elderly citizens in Samara region ............. 102Tatiana Tchentsova, Irina Karelova Practical solutions of the problems of children’s homelessness and abandonment in Russia (late XIX century – 20–30 years of the XX century) .... 128

Part 3. Ideologies of control and care before Soviet times ............................................................................. 146

Dmitrii Mikhel In the depths of social hygiene: social work in Russia in the late XIX and early ХХ centuries .................... 146Marianna Muraviova Official charity for prostitutes in pre-revolutionary St.Petersburg ........................................... 158Natalia Pushkareva, Pavel Shcherbinin From the history of the care for families of low grades during the war years in early XX century .................................................................. 204

Mark Romm The main concepts of the national system of social care: genesis, specifics, tradition ............................... 229Tatiana Romm Social upbringing in the sphere of care for children (late XIX – early XX centuries) ............................ 235

Part 4. Social protection and social control in Soviet Russia ...................................................................... 241

Natalia Reshetova Foreign help to Russia during the first Soviet famine: brief overview and perspectives for the study ..... 241Rashid Latypov American Aid to Soviet Russia duringthe Great Famine of 1921–1923: The Case of the ARA .......... 250Ioulia Morosova State politics concerning women’s employment in 1920–1930s in Volga German Republic of USSR.................................................................................... 281Ioulia Gradskova Discourse of social motherhood and everyday practices of social work in 1930-1950-s ............ 298Marina Golovisnina Genealogy of social control over the juvenile criminal behaviour in the penitentiary in Russia ..... 313Evgenii Tchervonenko Child protection system and the elements of patronirovanie in Soviet Russia ................ 342Yurii Sadovnikov State-based and non-governmental structures and commission for the juvenile issues in Tchuvashia in 1960s ............................................................. 353Olga Shek Social exclusion of the disabled in the USSR ......... 375Tatiana Dorokhova The development of a system of social upbringing in Russia in 1920s................................................... 397Elena Iarskaia-Smirnova, Pavel Romanov Ideologies and practices of social upbringing in Soviet Russia: everyday life in children’s home «Krasnyi gorodok» in Saratov, 1920-1940s ............................................................. 412

Information about the authors ..................................................... 459

6

ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРОВ

Нужда и порядок – это две ключевые категории, с кото-рыми связана история социальной работы во всем мире. Подобно двуликому Янусу, профессия, с одной стороны, вос-принимается в функции заботы, как спасательный инстру-мент в ответ на призыв нуждающихся о помощи. С другой стороны, важнейшей ее функцией выступает социальный контроль, и это в разных формах проявляется на всех этапах становления профессии. Российская история ХХ века вклю-чает целый ряд крупных сдвигов политической повестки дня, которые влекли модификацию моделей и форм социальной помощи, переосмысление приоритетов государственной си-стемы социального обеспечения и социальной защиты, переопределение групп клиентов и их потребностей.

Эта книга появилась в результате международного проекта «История социальной работы в Восточной Европе», проводив-шегося при поддержке Фонда Фольксваген в течение 2003–2005 годов и включившего международный научный семинар по рос-сийской истории социальной работы ХХ века, состоявшийся в Саратове 18–19 марта 2005 года. В сборник вошли статьи, кото-рые представлялись на семинаре их авторами и обсуждались всеми участниками. Надеемся, что их публикация внесет вклад в развитие научной дискуссии по проблемам методологии исто-рических исследований социальной политики и социальной ра-боты и содержательным аспектам социальной истории.

Четыре раздела сборника раскрывают методологические и содержательные вопросы исторических исследований про-фессии. Первый раздел включает три статьи, посвященные об-суждению новых подходов к исследованию социальной работы. Редакторы сборника Павел Романов и Елена Ярская-Смирнова обосновывают важность социально-антропологического под-хода к исследованию истоков и эволюции этой профессии, подразумевая такие методологические основания, как фено-менология, социальная критика, гендерно-чувствительный

и мультикультурный подходы, позволяющие отказаться от метанарративов о прошлом в пользу микроуровня социаль-ной истории. В статье Дагмар Шульте – координатора упо-мянутого выше проекта – приводятся ключевые задачи рабо-ты международного коллектива ученых, ставятся новые во-просы для продолжающейся дискуссии. Наталья Пушкарёва раскрывает эпистемологические и методологические основа-ния гендерной истории как важнейшей исследовательской перспективы при рассмотрении разнообразных гендерно-спе-цифических определений нужды, вклада женщин и мужчин в формирование моделей помощи и поддержки.

Второй раздел включает статьи, в которых обсуждается широкий временной срез истории социальной политики и со-циальной работы, что позволяет выявить тенденции в развитии профессии, увидеть истоки и связи, проявления преемственно-сти и заимствований в режимах социальной помощи и соци-ального обеспечения, а также понять те или иные формы со-циальной поддержки как результат пересмотра прежних идеологий новыми группами интересов. Статья Михаила Фирсова представляет собой широкий обзор тенденций ста-новления отечественной социальной работы, который отража-ет особенности развития профессии в тот или иной период рос-сийской истории под влиянием целого ряда факторов и в ре-зультате адаптации заимствованных и формирования ориги-нальных моделей социальной помощи. Александр Гатвинский и Светлана Нечаева проводят связь между саратовскими региональными традициями социальной поддержки и благо-творительности и современной ситуацией в социальной сфере, делая акцент на преемственности в развитии форм профессио-нальной работы с нуждающимися. Татьяна Катцина просле-живает изменения в системе социального попечения в первой четверти XX века на материалах Енисейской губернии, пока-зывая роль общественной и частной благотворительности до революции и попытки государственного решения проблем социального обеспечения как реакции на чрезвычайные об-стоятельства войны, разрухи и военного коммунизма. В ста-тье Ольги Шиловой на примере Самарского региона в истори-ческой ретроспективе рассматриваются основные этапы фор-мирования и развития, а также изменение типизации учре-ждений одного из важнейших направлений работы органов со-

8

циальной защиты населения – стационарного социального об-служивания инвалидов и пожилых граждан. Татьяна Ченцо-ва и Ирина Карелова анализируют практики решения проблем беспризорности и безнадзорности детей с конца XIX до 1930-х годов XX века, вскрывая причины низкой эффек-тивности принимаемых мер в аспектах финансирования и профессионализма.

Третий раздел объединяет статьи, в которых разбираются идеологии контроля и заботы в досоветский период россий-ской истории. Исследование Дмитрия Михеля открывает для читателя новые страницы понятий помощи и профилактики, особо важных для истории социальной работы как преемни-цы социальной гигиены. Марианна Муравьёва в своей статье показывает дилеммы и противоречия, характерные для обсу-ждения феномена проституции и попыток решения этой со-циальной проблемы в дореволюционном Петербурге. Ната-лья Пушкарёва и Павел Щербинин выбирают темой своего исследования дореволюционную систему призрения нижних чинов военнослужащих и членов их семей, показывая связь между практиками разрешения житейских ситуаций и ростом женского социального самосознания, организованного кол-лективного действия в правовом поле. Две статьи посвящены проблематике социального призрения: Михаил Ромм разбира-ет вопросы понятийного аппарата, генезиса и особых тради-ций отечественного призрения, а Татьяна Ромм рассматрива-ет социальное воспитание как одну из технологий в сфере призрения детей на рубеже XIX–XX веков.

В четвертом разделе опубликованы результаты исследо-ваний различных направлений социальной защиты и борьбы с социальными проблемами в Советской России. Две работы посвящены иностранной помощи России во время голода два-дцатых годов. В статье Натальи Решетовой анализируются дискурсивные конструкты политизированной историографии по вопросу иностранной помощи России во время крупно-масштабного голода начала 1920-х годов. Рашит Латыпов представляет анализ достижений и трудностей в организации американской помощи голодающим. В статье Юлии Морозо-вой на примере истории Республики немцев Поволжья анали-зируются попытки государства в 1920–30-е годы решить проблему женской безработицы, при сохранении низкого уров-

9

ня квалификации и благосостояния женщин. Юлия Градскова обсуждает дискурс социального материнства и повседневные практики социальной работы, в которых в 1930–1950-е годы непротиворечиво сочетались патрирхатные и социалистиче-ские ценности, представляя сложную и неоднозначную кар-тину взаимоотношений помогающего и получающего по-мощь. Задачей Марины Головизниной является генеалогиче-ская реконструкция социального контроля противоправного поведения несовершеннолетних, которая позволяет вскрыть ход и содержание трансформации практик работы с несовер-шеннолетними на протяжении постреволюционного, ста-линского, позднесо-ветского и постсоветского периодов. Евге-ний Червоненко предлагает посмотреть на развитие системы защиты детей и патронатного воспитания в Советском Союзе глазами зарубежных исследователей. Юрий Садовников анали-зирует систему социальной работы с несовершеннолетними в начале 60-х годов XX века на материалах Чувашии. В статье Ольги Шек показывается, как конструируются классификации граждан и социальные категории на всех уровнях политическо-го воздействия от идеологии, через законы и профессиональный дискурс до уровня повседневного практического взаимодей-ствия. Татьяна Дорохова рассматривает идеи и практики соци-ального воспитания на Урале в период 20-х годов XX века, от-мечая сосущество-вание двух форм: государственных и обще-ственных, а также указывая на тенденцию к вытеснению обще-ственных форм государственными. Завершает раздел статья Елены Ярской-Смир-новой и Павла Романова о практиках институциализированного воспитания детей-сирот в 1920–1940-е годы на материалах кейс-стади саратовского детского дома «Красный городок».

Легитимация социальной работы в современной России невозможна без изучения тех практик, которые предшествова-ли появлению социальных работников в конце 1980-х годов и специальности «Социальная работа» в начале 1990-х годов. Анализ документальных материалов и персональных нар-ра-тивов служит этой цели, расширяя горизонты профессио-нальной деятельности ученых, преподавателей и практиков. Мы надеемся, что публикация этой книги внесет вклад в раз-витие дискуссии по проблемам эволюции помогающих про-

10

фессий в России и послужит цели заполнения имеющихся пробелов в историческом и социальном знании.

11

Раздел 1СОЦИАЛЬНАЯ И ГЕНДЕРНАЯ ИСТОРИЯ:НОВЫЕ ПОДХОДЫ К ИССЛЕДОВАНИЮ

СОЦИАЛЬНОЙ РАБОТЫ

ИСТОРИЯ СОЦИАЛЬНОЙ РАБОТЫ:МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ

Павел Романов, Елена Ярская-Смирнова

Социально-экономические и политические изменения рос-сийского общества во все периоды его истории затрагивали ор-ганизацию и способы реформирования социальной сферы. Зна-ние достоинств и недостатков социального обеспечения недав-ней истории, понимание внешних условий и внутренних меха-низмов, движущих практиками социальной помощи, позволит ученым, политикам и профессионалам провести параллели и связать вызовы, ожидающие в будущем, с недостатками и успехами, оставшимися в прошлом. Перефразируя М. Фуко, хотелось бы написать историю социальной работы не из од-ного лишь интереса к прошлому, а понимая эту историю как историю настоящего [Фуко, 1999. С. 47]. Артикулируя идео-логию и базовые ценности разных периодов развития россий-ского общества и государства, исторические исследования социальной работы предоставляют уникальную возможность изучить сложные взаимосвязи и взаимовлияния различных социальных сил, акторов и институтов не только в удаленной во времени перспективе, но и во взаимосвязи темпоральных модусов: прошлого, настоящего и будущего.

Если рассмотреть профессионализацию социальной ра-боты в странах Северной Америки и Западной Европы, то можно отметить существование довольно четкой конвен-циальной периодизации. При этом обсуждение ведется в рамках определенных соглашений относительно атрибутов профессии [см.: Ярская-Смирнова, 2001; Greenwood, 1965; Millerson, 1964]. В частности, речь идет о теоретической

подготовке, удостоверенной дипломом, а также самооргани-зации, уполномоченной осуществлять контроль за деятельно-стью тех, кто работает от имени профессии. Периодизация социальной работы в международной перспективе включает следующие вехи: учреждение первых образовательных про-грамм по социальной работе (конец XIX – начало XX века), развитие теоретических подходов (начало – середина ХХ века), создание ассоциаций (с конца XIX века), пересмотр теоретических подходов и идеологии (1950–70-е годы), ради-кализация социальной работы (1960–70-е годы) [см.: Reeser, Epstein, 1996] и последующее снижение роли «политического компонента» 1, формирование «национальных» моделей со-циальной работы, отвечающих моделям социальной полити-ки, наконец, тенденция к объединению теоретических подхо-дов, международная интеграция (европеизация и глобализа-ция профессии), акцент на интеграции теории и практики.

История социальной работы в странах Восточной и Цен-тральной Европы в целом развивается в том же направлении, за исключением того, что историография, касающаяся собы-тий в этом регионе, свидетельствует о некотором разрыве в биографии профессии, начинающейся с 1945 года и окан-чивающейся в разное время в зависимости от характера отно-шений с СССР 2.

Судьба отечественной социальной работы не столь оче-видно поддается аналогичной периодизации. Можно, напри-мер, вести отсчет c первой образовательной программы по со-циальной работе 1910 года, когда в Санкт-Петербургском

1 Политическая работа – участие социальных работников в деятельности, ориентированной на социальное реформирование, влияние на обществен-ное мнение, преодоление социального неравенства, разоблачение его структурных причин. Подразумевает работу в сообществе, группе, сотруд-ничество с общественными организациями, профсоюзами, лоббирование законов, участие в правозащитной деятельности для отстаивания социаль-ной справедливости.

2 Например, в бывшей Югославии высшее образование по социальной работе было открыто в университете Словении с 1953 года, то есть сразу после политической дискуссии между руководством СССР и Югосла-вии, завершившейся разрывом отношений между странами, тогда как в Венгрии и Чехословакии такие программы открылись лишь в 1980-е годы. См.: [Juhász, 2003].

13

психоневрологическом институте была открыта кафедра со-циального призрения [Гогель, 1994. С. 178]. Или отсчитывать возраст российской социальной работы с петровских указов начала XVIII века, и тогда, как свидетельствуют публикации и праздничные мероприятия, можно гордиться более чем 300-летней историей профессии [История российских… 2001]. Мы уже обращали внимание на рассогласованность класси-ческого набора атрибутов профессии в отечественной соци-альной работе: теоретическая подготовка и практическая дея-тельность, за редким исключением, довольно далеки друг от друга; профессиональные ассоциации созданы по инициативе «сверху» и не имеют статуса и полномочий демократического управления [Романов, 2002; Социальная политика… 2002].

По словам П. Томпсона, «[в]сякое историческое знание в конечном итоге зависит от его социальных целей» [Томпсон, 2003. С. 13]. История социальной политики и форм социальной помощи и поддержки в России ХХ века пока еще не получила должного внимания со стороны отечественных исследователей: в отечественных учебниках по истории со-циальной работы изображение ХХ века намечено пунктиром. Научные публикации на эту тему немногочисленны, концен-трируются в основном на благотворительности и социальном законодательстве и носят по преимуществу описательный по-зитивистский характер. Отметим, что некоторые учебные по-собия по истории социальной работы принимают как долж-ное и воспроизводят исторически сложившиеся и уже не за-мечаемые отношения неравенства между доминирующими этническими группами и меньшинствами. Между тем в пост-советском контексте необходим пересмотр формата обсужде-ния, сложившегося в царской, в последующем – советской, традиции, где российское представлено как синоним русско-го (пример такой традиции – формирование концепта «еди-ная общность советский народ»). В условиях постсоветской демократизации возникли и развиваются такие исторические исследования, где различия и взаимовлияния этнических тра-диций перестают быть фигурой умолчания.

Речь идет об игнорировании культурного многообразия, несбалансированной репрезентации какой-либо одной (как правило, доминирующей) религии, культурной традиции. От-

14

сутствие этнического разнообразия в этом случае означает негласное символическое закрепление властных позиций до-минирующей группы. В частности, учебные пособия по исто-рии социальной работы [Фирсов, 2001; Мельников, Холосто-ва, 2002] представляют довольно типичный метанарратив, ко-торый способствует формированию монокультурной профес-сиональной идентичности: здесь эволюция общинной, церков-ной и государственной социальной поддержки, начавшись со славян-язычников, наблюдается по делам православной церкви и монастырей в течение дальнейшего периода вплоть до социа-листической революции. Никаких культурных различий в свя-зи с этничностью или конфессией не просматривается и в ходе советской истории социального обеспечения. Впрочем, пред-принимаются попытки уйти от господства макронарративов в направлении анализа культурного разнообразия социальной работы, однако они фрагментарны, непоследовательны и пока что редко опираются на локальные реалии российской исто-рии, культуры и социального опыта.

Важную перспективу анализа представляет гендерный подход в истории [см.: Пушкарёва, 1998; Пушкарёва, 2000]. Гендерный анализ истории социальной политики позволяет осуществить критический разбор современных институтов государственного управления социальной сферой, в том чис-ле социального обеспечения, семейной политики, занятости, здравоохранения. Такой анализ дает не только новые знания в сфере социальной политики, но и возможность проникнуть в суть социальной работы с критических позиций, а также предоставляет исследовательские данные и инструменты, необходимые для того, чтобы осуществить значительные улучшения практики социального обслуживания. Ведь как история, так и современное состояние социальной политики в России и за рубежом предоставляют множество доказа-тельств того, что гендерные проблемы в сферах здравоохра-нения, жилищной политики, пенсионного обеспечения, поли-тики занятости, охраны материнства и детства, семейной по-литики зачастую недооцениваются или игнорируются. Сле-дует отметить, что данный подход в отечественной историо-графии социальной работы представлен довольно маргиналь-но: лишь иногда в сборниках можно встретить статьи о роли

15

женщин в развитии дореволюционной благотворительности [см.: Постернак, 2003], а учебная литература данные вопросы оставляет в стороне.

Между тем история социальной работы [см., например: Фирсов, 2001] более полно была бы представлена с учетом деятельности женского движения конца XIX – начала ХХ века, роли женских организаций в советское время, а также с акцентом на идеологии гендерного равенства при социализ-ме. И хотя мы находим упоминание персонажей, обладаю-щих гендерной спецификой, в цитате из указа Елизаветы Петровны, где говорится о «бродящих нищих мужеска и жен-ска полу» [Там же. С. 108], – оно не носит здесь никакого функционального характера. История социальной работы в России в изложении Е.И. Холостовой и В.П. Мель-никова [Мельников, Холостова, 2002] в одном из параграфов осве-щает влияние императрицы Марии Федоровны на развитие филантропии. Кроме того, в пособии упоминается организа-ция в конце XIX века специализированных мастерских для женщин [Там же. С. 67]. Однако и здесь опыт мужчин и жен-щин, различия в характере отношений с институтами соци-альной защиты в фокус внимания автора не попадают.

В «Истории социальной работы» К.В. Кузьмина и Б.А. Су-тырина [Кузьмин, Сутырин, 2002] персонаж «женщина» воз-никает не только при упоминании женских движений, но и в довольно оригинальной перспективе: при обсуждении такой практики социального контроля, как охота на ведьм. Авторы полагают, что в рамках курса истории социальной работы за рубежом необходимо рассматривать проблему «охоты на ведьм» XIV–XVII веков, поскольку «зачастую жертвами "охоты" становились душевно больные люди, люди с физиче-скими недостатками, одинокие и престарелые женщины, "де-ревенские дурачки" и др.» [Там же. С. 179]. В пособии указы-вается, что «охота на ведьм» стала не только средством отвле-чения внимания крестьян от имущественных и социальных противоречий, но и зримым проявление кризиса системы открытого призрения в указанный период» [Там же. С. 191]. Социальная работа здесь показана в роли общественного амортизатора, который необходим для поддержания равнове-сия и стабильности, ибо «слои, нуждающиеся в помощи,

16

будь то нищие, безработные, девианты и т. п., несут в себе разрушительный заряд, нарушающий стабильность обще-ства» [Фирсов, 2001. С. 5].

Очевидно, что назрела необходимость организации между-народного научного форума, который позволит активизировать научную дискуссию по истории социальной работы с меж-дис-циплинарных позиций, в ракурсе социальной феноменологии и критической социальной теории. Исторические исследова-ния социальной работы, открывая для нас новые возможности для познания прошлого, одновременно представляют и новые вызовы, новые испытания. Дискуссия об истории помогаю-щей профессии проливает свет на комплекс экономических, политических и культурных тенденций, с которыми она тесно связана и которые способствовали ее оформлению, становятся заметны как устойчивые продолжающиеся традиции, так и недолговременные, но важные процессы, вызванные войнами, революциями и репрессиями. При этом скрупулезному анали-зу подвергаются конкретные области практики и политики в истории социальной работы, государственные и частные из-мерения политики социального обеспечения.

Традиции благотворительности и самопомощи, женского движения и эмансипации, как и деятельность международ-ных организаций, внесли своеобразный вклад в легитимацию «предыстории» профессии, при этом их роль по-разному пре-ломлялась в разных национальных традициях социальной по-мощи. Многие из современных социальных проблем, нередко принимаемых по умолчанию, ставших привычным фоном на-шего времени, пересматриваются, а способы их решения переоцениваются в результате внимательного взгляда на не столь далекое прошлое. Исторический контекст социальной проблемы – это социальное содержание «того времени», зна-ния, ценности, навыки и повседневный жизненный опыт как тех, кто нуждается в помощи и «отклоняется» от норм, так и тех, кто следит за выполнением правил и предоставляет услу-ги.

На рубеже XIX–XX веков традиционные формы общинной поддержки бедных, организаций самопомощи и буржуазной филантропии в Западной Европе постепенно сменялись рацио-нализированными, «современными», профессиональными фор-

17

мами социального обеспечения. Социальные контексты разви-тия профессии в Западной Европе и США в ХХ веке – это развитие социальных идеалов демократии, распространение идеи интеграции бедных и социально уязвимых граждан в об-щество, определение юридического статуса для получения тех или иных форм социальной поддержки, борьба с предрассуд-ками и дискриминацией. В дореволюционной России были учреждены курсы подготовки в области социального призре-ния, существенную роль продолжали играть негосударствен-ные организации. В советское время обучение социальной работе продолжилось: например, в 1920-е годы организовы-вались курсы «для подготовки работников Собеза и ознаком-ления с нормами и порядком социального обеспечения трудя-щихся» 1, где в числе слушателей ожидались работники профсоюзов, партийных организаций, «близких к массе тру-дящихся по найму». Среди двадцати слушателей лектория Саратовского Губсобеса в декабре 1920 года было 15 жен-щин, работавших конторщицами, счетоводами, машинистка-ми, секретарями 2. В том числе в лекциях освещались такие темы: «Развитие социального страхования в Западной Европе», «История социального страхования в России», «Творчество Советской власти в области социального страхования» 3. Речь велась о содержании законодательства и полномочиях органов власти. Программа лекций «по утилизации и восстановлению неполного труда» включала несколько социологических тем, в том числе: «История развития проституции: капитал, соб-ственность и класс», «Нищенство и борьба с ним» 4.

Отметим, что на I Международной конференции по соци-альной работе в Париже в 1928 году Народный комиссар здравоохранения РСФСР Н.А. Семашко выступал с докладом под названием «Социальная работа в Союзе Советских Соци-алистических Республик» [Semashko, 1929a], однако в самом тексте доклада употребляется только термин «социальная по-мощь» (social relief), которая отличается от «социального страхования» [Semashko, 1929b]. Советская власть сформули-

1 ГАСО. Ф. 339. Оп. 4. Д. 212. Л. 31.2 Там же. Л. 107.3 Там же. Л. 8.4 Там же. Л. 12.

18

ровала новые определения целевых групп и методов работы, социального гражданства и отношений между гражданами и государством. Конфигурация схем социального обеспече-ния менялась в зависимости от политической линии прави-тельства, наличия или отсутствия сильных общественных ор-ганизаций, роли женского движения. Российские контексты социальной политики и социальной поддержки прошлого века оформлялись новыми связями между гражданами и го-сударством, стремлением к социальной сплоченности и сни-жению остроты бедности и неравенства. И стремясь решить одни социальные проблемы, государственная социальная поли-тика обостряла другие: например, как показывает Д. Кароли, попытки совладать с безработицей в 1917–1936 годах осуще-ствлялись посредством социального исключения [Caroli, 2003].

И хотя сам термин «социальная работа» появился в России лишь в конце 1980-х годов, в течение всего ХХ века. практики социальной заботы и социального контроля осуществлялись разными профессиональными и квазипрофессиональными по-мощниками – воспитателями в молодежных и детских дворцах культуры и клубах, активистами женсоветов и профсоюзов, учителями в школах и воспитателями в детских домах и при-ютах, медсестрами или патронажными сестрами в поликли-никах, работниками органов внутренних дел. Принимая на себя высокие социальные обязательства при ограниченных ресурсах, государство постоянно расширяло категорию полу-чателей социальной помощи, и на основе общего принципа государственной ответственности за поддержку дохода вы-страивались новые схемы социальной защиты.

Исследования социальной работы с позиций феноменоло-гического подхода ведутся в контексте культуры, в перспекти-ве изучения повседневности: в фокус анализа попадают ло-кальные и микроистории [Романов, 2002] социальной помо-щи, идеологии социальной политики, жизненный опыт людей. Словами П. Томпсона, «история приобретает новое измере-ние, как только в качестве "сырья" начинает использоваться жизненный опыт самых разных людей [Томпсон, 2003. С. 17]. Отметим, что интерес к микроуровню анализа, к единичному случаю как объекту исследования в социальной науке возник первоначально в Англии, Франции, Италии, США, чуть поз-

19

же – в Германии и России. На Западе он связан с такими име-нами, как М. Вовель, К. Гиндзбург, Э. Гренди, Э.П. Томп-сон, П. Берк, Н. Дэвис, Г. Медик, К. Липп, а в России – Ю. Бес-смертный, Н. Козлова. Рассматривая эпистемологические при-чины развития такой тенденции в историческом познании, Ю. Бессмертный называет в первую очередь кризис того типа социальной истории, который предлагался французской шко-лой Анналов [Бессмертный, 1997, С. 21]. Ссылаясь на М. Во-веля, он пишет о назревшей внутри этого научного направле-ния необходимости перехода к «использованию микроскопа в истории». Обосновывая фокус исследовательского внима-ния на межличностные отношения, итальянский историк Э. Гренди делает вывод о том, что «именно здесь использова-ние приемов социальной антропологии могло бы быть наибо-лее продуктивным» [Гренди, 1997. С. 293]. Дальнейшее при-менение таких приемов доказало преимущества междисци-плинарного взаимодействия, особенно в тех исторических ис-следованиях, которые своим предметом делают не структу-ры, а социальный контекст. Дело в том, что социальные отно-шения не могут быть объяснены с помощью универсальных категорий, так как существуют исключительно в социальном контексте [ван Дюльмен, 1993]. В результате в фокусе исто-рических исследований появились проблемы молодежи, ра-бочего класса, семьи, быта, народной культуры и гендерной проблематики. Настоящий прорыв в таких исследованиях в России относится во многом к заслугам исторической науки с ее стремлением преодолеть ограниченность собственных ме-тодов с помощью использования подходов социологии и со-циальной антропологии на микроуровне. Можно привести в пример новые периодические издания – альманах «Казус» и ежегодник «Социальная история», выдержавшие уже несколько выпусков [Социальная история, 1998–2003].

К настоящему времени демаркационная линия между со-циальной антропологией, классической социологией и исто-рией лежит не столько в разделении на кафедры и факульте-ты, сколько в различиях исследовательских предпочтений по выбору изучаемой проблемы, интерпретационных стратегий и методов. Ван Дюльмен высказал убежденность в том, что интерес к микроистории (здесь он использовал понятие,

20

впервые введенное итальянским историком Гиндзбургом) в Германии был продиктован расширением контактов между учеными разных стран, переводами и использованием в ходе исследований идей таких ученых, как М. Вебер, Н. Элиас, П. Бурдье [ван Дюльмен, 1993. С. 222]. Хочется отметить, что нигде эффект от международного сотрудничества – зарубеж-ных стажировок, участия в совместных проектах и получения международных грантов – не оказал столь значительного влияния на появление новых междисциплинарных проектов, как в России, однако такое сотрудничество стало лишь одним из факторов выработки субъектно-ориентированных подхо-дов и преодоления междисциплинарных границ.

Более существенным является то обстоятельство, что ин-терпретативный потенциал социально-антропологической традиции, в фокусе которой оказался микроуровень социаль-ных процессов и институтов, показал свою перспективность в тех особых социальных условиях 1990-х годов, когда в об-ществе сложилась новая ситуация, характеризующаяся плю-рализацией социальных практик, жизненных стилей, культур. Кроме того, можно согласиться с утверждением Ж.Т. Тощен-ко о том, что интерес к изучению субъективности связан с осо-знанием человека как, что одним из следствий этого процесса стала растущая потребность в новых аналитических подходах и методах исследования этой социальной реальности.

Реконструировать и сохранить память о событиях совет-ской истории социального обеспечения, социальной защиты, социальной помощи, социального воспитания возможно не только с привлечением официальных документальных ис-точников, но и изучая персональные архивы, фото- и кинома-териалы, книги приказов, старые стенгазеты, а также собирая устные свидетельства очевидцев и непосредственных участ-ников, в частности интерпретируя автобиографические по-вествования клиентов и специалистов, получавших услуги системы социальной защиты или социального воспитания (воспитанники детских домов, патронатных семей, люди, проживавшие в домах-интернатах, получавшие материаль-ную и иную помощь в трудной жизненной ситуации) или ра-ботавших в государственных организациях на добровольной безвозмездной или оплачиваемой основе (отделы соцобеспе-

21

чения, дома-интернаты, детские дома, организации инвали-дов), в общественных организациях или по личной инициати-ве оказывавших помощь, участвовавших в группах самопо-мощи и взаимопомощи в трудной жизненной ситуации. Речь идет о всех тех «политических "захватах" тела» [Фуко, 1999. С. 47], которые социальная работа собирает воедино в сети своих множественных форм и вариаций.

Чтобы распознать глубинный смысл внешне наблюдае-мых явлений, проинтерпретировать данные, полученные ко-личественными методами, выявить или сформулировать со-циальную проблему так, как она рефлексировалась или конструировалась людьми в непосредственно переживаемой реальности, нужны гибкие методы сбора и анализа информа-ции. Поэтому в исследовании истории социальной работы неоценимую роль играет метод качественного интервью – сбора нарративов, устных историй, – важнейшим преимуще-ством которого является «возможность посмотреть на имею-щиеся данные под другим углом… Реальность сложна и многомерна, и главной ценностью устной истории можно считать ее способность воссоздать первоначальное многооб-разие точек зрения. Интервью к тому же является методом выявления письменных источников и фотографий, которые невозможно обнаружить иным путем» [Томпсон, 2003. С. 17–18]. Отметим, что фотоисследования, как попытки репрезен-тировать физическое окружение, события или представления, могут входить в число методов исследования истории соци-альной работы. Но имиджи не должны быть только иллю-страциями или заменять слова в качестве доминантного способа исследования или репрезентации, скорее, их следует рассматривать как равноценно значимый элемент исследуе-мого контекста [Pink, 2001]. Фотографии выступают одновре-менно как иллюстрация и визуальная репрезентация: «Запечат-ленный фотографией образ не только воспроизводит внешний вид человека, но и позволяет более наглядно представить образ той эпохи, которой он принадлежит: мелочи быта, одежду, на-строение – дух времени» [Семенова, 1998. С. 113]. Этот дух времени содержится в том, что именно стало вниманием фото-графа, какое расположение фигур и какой ракурс он выбрал, что и в какой последовательности было отобрано для публика-

22

ции в книге или журнале, помещено в семейный альбом или на рекламный щит. И хотя при прочтении фотодокументов ши-роко применяется анализ невербального языка – языка тела, жестов, мимики и взглядов, большое значение имеет и то, ка-кие надписи сопутствуют снимку, каково пространственное расположение фотографии, скажем, на газетной полосе и вы-бор субъекта (женщины, мужчины) в качестве означающего.

Чтобы понять человека, его внешний и внутренний мир, приблизиться к адекватному пониманию смыслов, которые человек вкладывает в различные суждения и действия, одно из первых необходимых усилий интерпретатора – суметь «расстаться с претензией на непосредственное понимание» [Хайдеггер, 1993. С. 391]. Изучение реальных людей, имею-щих реальный жизненный опыт в реальном мире, происходит в нарративном анализе при помощи истолкования смысла, которым эти люди наделяют переживаемые ими события.

Исторические исследования полагаются на культурные артефакты, которые могут служить первичными источника-ми – сырыми историческими материалами – или вторичны-ми, уже обработанными; официальными или неофициальны-ми. В истории социальной работы можно использовать и метод анализа разнообразных текстов и артефактов – вещей, архив-ных документов, публикаций в СМИ, документальных и худо-жественных фильмов. Опубликованная книга, выпущенный в прокат фильм начинают свою собственную жизнь в каче-стве текста культуры. Поэтому имеет смысл говорить не только о различиях в понимании смысла текста автором и аудиториями, но и об эффекте взаимовлияний текста и контекста социальных, экономических, политических и культурных условий производства фильма, его распростране-ния и восприятия. Устоявшиеся языковые практики, содержа-тельно и тематически определенные формы производства текстов отличаются своими правилами в том или ином науч-ном, профессиональном, культурном сообществе. Такие институциализированные формы и практики называются дискурсами. В исследованиях дискурса именно контекст, а не сам текст является предметом анализа: «Анализ дискурса за-ключается в том, чтобы реконструировать процессы социаль-ной объективации, коммуникации, легитимации смысловых

23

структур на основе описания практики институтов, организа-ций соответствующих коллективных акторов и проанализиро-вать социальное влияние этих процессов» [Мещеркина, 2002. С. 219]. Речь идет о том, что текст анализируется не сам по себе как грамматическая форма, содержащая информацию о фактах, а в качестве социальной репрезентации.

Анализируя контекст, в котором были сняты образы, на-писаны тексты, рассказаны истории, можно приобрести бо-лее глубокое понимание идеологий и конкретных социаль-ных практик. Идеология, культура и политика – это те контекстуальные факторы понимания социальных проблем и практик социальной работы, которые необходимо уметь ис-толковывать в рамках множественных перспектив, в том чис-ле, этнических, сельских / городских, тех вариаций понима-ния социальной справедливости, которые производятся соци-альными группами с совершенно разным социальным опы-том. Речь идет не только о сборе фактов 1, но и об анализе ха-рактера этих фактов и их источников.

Бессмертный Ю.Л. Что за «Казус» // Казус: индивидуальное и уникальное в истории / Под ред. Ю.Л. Бессмертного, М.А. Бойцова. М.: РГГУ, 1997.

Гогель С. Подготовление к благотворительности // Антология со-циальной работы / Сост. М.В. Фирсов. М.: Сварогъ-НВФ СПТ, 1994. Т. 1.

Гренди Э. Еще раз о микроистории // Казус: индивидуальное и уникальное в истории / Под ред. Ю.Л. Бессмертного, М.А. Бой-цова. М.: РГГУ, 1997.

Дюльмен Р. ван Историческая антропология в немецкой социаль-ной историографии // THESIS. 1993. № 3.

История российских социальных служб: 300 лет: Хронограф / Под ред. В.И. Жукова, Г.Н. Кареловой. М.: МГСУ, 2001.

Кузьмин К.В., Сутырин Б.А. История социальной работы за рубе-жом и в России (с древности до начала ХХ века). М.: Академи-ческий проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2002.

Мельников В.П., Холостова Е.И. История социальной работы в России: Учеб. пособие. 2-е изд. М.: Маркетинг, 2002.

1 См. в конце статьи тематический путеводитель интервью нашего проек-та «История социальной работы в России» в 2004–2005 годах.

24

Мещеркина Е. Феминистский подход к интерпретации качествен-ных данных: методы анализа текста, интеракции и изображе-ния // Введение в гендерные исследования. Ч. I / Под ред. И. Жеребкиной. Харьков: ХЦГИ; СПб.: Алетейя, 2002.

Постернак А.В. История общин сестер милосердия // Благотвори-тельность в России: исторические и социально-экономические исследования. СПб.: Лики России, 2003. С. 311–318.

Пушкарёва Н.Л. Гендерные исследования и исторические науки // Гендерные исследования. Вып. 3. Харьков, 2000. С. 166–187.

Пушкарёва Н.Л. Гендерный подход в исторических исследованиях // Вопросы истории. 1998. № 6.

Романов П.В. Микроуровень социальной реальности: Возможно-сти междисциплинарного подхода // Социс. 2002. № 3.

Романов П.В. Политика управления социальными службами // Со-циальная политика социального государства. Н. Новгород: Изд-во НИСОЦ, 2002. С. 356–367.

Семенова В.В. Качественные методы: введение в гуманистическую социологию. М.: Добросвет, 1998.

Социальная история: Ежегодник. М.: РОССПЭН. Выпуски 1998–2003 гг.

Социальная политика и социальная работа в изменяющейся Рос-сии / Под ред. Е. Ярской-Смирновой, П. Романова. М.: ИНИОН РАН, 2002.

Томпсон П. Голос прошлого. Устная история / Пер. с англ. М.: Изд-во «Весь Мир», 2003.

Тощенко Ж.Т. Социология: пути научной реформации // Социс. 1999. № 9. С. 5.

Фирсов М.В. История социальной работы в России: Учеб. пособие для студентов высш. учеб. заведений. М.: ВЛАДОС, 2001.

Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad Mar-ginem, 1999.

Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Республика, 1993.Ярская-Смирнова Е.Р. Профессионализация социальной работы

в России // Социс. 2001. № 5. С. 86–95.Caroli D. Bolshevism, Stalinism and Social Welfare // International

Review of Social History. Vol. 48. 2003. P. 27–54.Greenwood E. Attributes of a Profession // M. Zald (Ed.). Social Wel-

fare Institutions. London: Wiley, 1965. P. 509–523.Juhбsz B. The Unfinished History of Social Work in Hungary // Histo-

ry of Social Work in Europe (1900–1960): Female Pioneers and their Influence on the Development of International Social Organi-sations / Ed. by S. Hering and B. Waaldijk. Verlag Leske und Bu-drich, 2003.

25

Millerson G.L. The Qualifying Association. London: Routledge & Kegan Paul, 1964.

Pink S. Doing Visual Ethnography. London: Sage, 2001.Semashko N. Social work in the Union of Soviet Socialist Republics

// First International Conference of Social Work, Paris, July 8th – 13th 1928. Vol. 1. Paris: 2, Av.Velasquez, 1929a. P. 533–545.

Semashko N. Social insurance in the Union of Soviet Socialist Re-publics // First International Conference of Social Work, Paris, July 8th – 13th 1928. Vol. 1. Paris: 2, Av.Velasquez, 1929b. P. 546–554.

Reeser L.C., Epstein I. Professionalization and Activism in Social Work: The Sixties, the Eighties and the Future. New York: Columbia University Press, 1996.

Приложение

Примерный тематический гид интервьюпо проекту «История социальной работы

в России, ХХ в.»(Саратов, 2004–2005 гг.)

Задачи проекта – реконструировать и сохранить память о со-бытиях советской истории социального обеспечения, социальной защиты, социальной помощи, социального воспитания со слов очевидцев и непосредственных участников интересующих нас практик.

Исследование ведется с опорой на различные источники, сре-ди которых в данном случае предпочтительны интервью с очевид-цами и их личные архивы или архивы их организаций, в том чис-ле фото- и киноматериалы, книги приказов, коллекции вырезок из старых газет, старые стенгазеты, хранимые вещи – подарки или просто памятные предметы, личные дневники и т. д.

Перед каждым интервью нужно договориться с информан-том об условиях – в том числе вопросах анонимности – нужно или нет скрывать имя? Получить разрешение на анализ данной информации для научных целей. Спросить, нужно ли показать им расшифровку интервью или отчет (возможно, что он будет не скоро, может быть еще через несколько месяцев), спросить разрешение записывать на диктофон. В конце интервью поблаго-дарить за время, материалы, информацию.

Тематический гид интервью с работниками учреждений социального обеспечения

26

Мы хотим собрать биографические интервью с элементами фокусированного интервью. Прежде всего информанта нужно по-просить рассказать о себе, своей жизни, как он (она) себя помнит, с самого детства.

Можно задать такие вопросы: Расскажите, пожалуйста, мне о Вашей жизни все, что Вы помните, начиная с самого дет-ства. Где Вы жили, в Саратове? Вспомните, пожалуйста, ка-кой-нибудь яркий эпизод из Вашего детства.

Информант может рассказать обо всей жизни в виде единой истории.

Затем важно вернуться к моменту начала работы респонден-та в социальной сфере.

Вот что нас интересует в деталях (по каждому пункту нам нужны истории, а не просто краткие односложные ответы):

1. Прежде всего, что это была за организация, где находи-лась, когда была и зачем образована, для решения каких задач. Фотографии этой организации. Ее примерный план. Как опреде-лялось тогда социальное обеспечение (социальное обслуживание, социальная защита). Подотчетность и подчиненность организа-ции, где работал информант: к кому относилась организация, кому подчинялась, с какими организациями взаимодействовала (местный уровень, областной, союзный). Были ли случаи взаимо-действия с общественными организациями. Женотделы. Органи-зации инвалидов. Что знали и что думали о зарубежной социаль-ной защите.

2. Что за люди работали в организации – откуда они прихо-дили, как их подготавливали, были ли инструктажи, какие-то се-минары или курсы, можно ли найти программы этих курсов или инструкции. Были ли вообще проблемы с кадрами, была ли те-кучка, достаточное ли вознаграждение было за труд работников. Были ли младшие по должности сотрудники, которые занимались социальной работой, посещали людей на дому или принимали их в учреждении. Что именно входило в их обязанности.

Вопросы следует корректировать по ситуации в зависимости от того, работали ли информанты на низовых должностях в соци-альной сфере или занимали начальственные посты.

Можно задать такие вопросы: Вспомните, пожалуйста, как получилось, что Вы стали работать на этой должности? Помни-

27

те ли Вы, с какими проблемами приходилось тогда иметь дело лично Вам? Вашей организации? Чему нужно было прежде всего учиться? А когда приходили новички, чему их нужно было учить? Кто это обычно делал? Откуда приходили новые служащие?

3. Описание повседневной работы, рутины, каждодневного труда, то есть, что было обычным делом, как строилась работа, по каким правилам. Найти соответствующие примеры.

Можно задать такие вопросы: Не могли бы вспомнить любой день из Вашей работы в тот период? Как бы выглядел обычный, типичный день Вашей работы? Во сколько Вы выходили из дома? С чего начинался рабочий день? Кто конкретно и что конкретно делал? Как были устроены обеденные перерывы, если вообще были? С кем приходилось встречаться, по каким вопро-сам? Как одевались (социальные) работники? Использовалась ли какая-либо форма (униформа)? Здания, комнаты, столы – как они выглядели? Яркие истории, воспоминания.

4. Исключения из правил – праздники, исключительные и из ряда вон выходящие события, нарушения правил и их по-следствия. Привести примеры.

Можно задать такие вопросы: Могли бы Вы вспомнить ка-кие-то случаи, которые запомнились, может быть какое-то из ряда вон выходящее событие. Что случилось благодаря или из-за этого события? Как Вы оцениваете то событие сейчас? Кто контролировал работу сотрудников? Как? Кто контроли-ровал Вашу работу? Как осуществлялся этот контроль?

5. Как было предписано себя вести людям, работающим в та-кой организации (смыкается с п. 1), и какие были нарушения пра-вил в положительном смысле (здесь интересно, что именно ре-спондент считает положительным и отрицательным нарушением правил) и отрицательном смысле, какие за эти нарушения были санкции. Привести примеры.

Можно задать такие вопросы: Были ли тогда в социальной сфере люди, которые как-то выделялись или вели себя не так, как считалось нужным? Можете ли вспомнить примеры, когда поведение каких-то работников Вас восхищало? Удивляло? Воз-мущало?

6. Как была устроена система социальной защиты, особенно нас интересует повседневная работа тех, кто эту систему пред-ставлял.

28

Как именно оказывалась помощь? По каким принципам? Кто и что делал, чтобы оказывать помощь? Каким людям оказывалась помощь, были ли среди них те, кто претендовал на помощь, но помощь ему оказать было нельзя? Что Вам казалось несправедливым? Приходилось ли с чем-то бороться? Сопротивляться чему-то? «Пробивать» что-то новое? Если Вы пытались что-то новое пробивать, то с какими трудностями, с каким сопротивлением сталкивались?

7. Гендер в истории соцобеспечения и соцобслуживания.Кого больше было в организации – женщин или мужчин? По-

чему? К чему были готовы или допускались женщины, что пору-чалось женщинам? Что поручалось мужчинам? Почему? Кому больше приходилось помогать – женщинам или мужчинам? По-чему? Среди пользователей услуг организации какие были жен-щины, какие были мужчины?

«ИСТОРИЯ СОЦИАЛЬНОЙ РАБОТЫВ ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ В 1900–1960 ГОДЫ».

ОБЗОР МЕЖДУНАРОДНОГО СРАВНИТЕЛЬНОГОИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОГО ПРОЕКТА 1

Дагмар Шульте

Предпосылкой к исследованию, описанному в этой статье, послужила работа сети исторических исследований в области гендера и социальной работы, основанная осенью 2001 года профессором Сабиной Геринг (Университет Зигена, Герма-ния) и профессором Бертеке Ваальдик (Утрехтский Универ-ситет, Нидерланды). Эта сеть – свободная добровольная ассо-циация исследователей, к которой может присоединиться лю-бой, кто проявляет интерес к указанной теме. Основная цель

1 Статья основывается на различных неопубликованных материалах проекта, предоставленных членами координационного комитета: проф., доктором Сабиной Геринг, Университет Зигена, проф., доктором Бертеке Ваальдик, Утрехтский университет, доктором Куртом Шильде, Универ-ситет Зигена и самим автором. Автор благодарит своих коллег за разре-шение свободно использовать эти материалы.

29

сети состоит в том, чтобы расширить контакты и сотрудниче-ство исследователей 1, и в настоящее время сеть насчитыва-ет более 100 членов из 29 стран. На ежегодных конференци-ях и через информационные бюллетени и публикации 2 осуще-ствляется междисциплинарный обмен, причем диапазон про-фессий участников сети – от социальной работы до истории, социологии, педагогики, гендерных исследований.

Работа над исследовательским проектом «История соци-альной работы в Восточной Европе в 1900–1960 годы», о кото-ром пойдет речь в данной статье, была начата при поддержке Фонда Фольксваген в октябре 2003 года. К сравнительному ис-следованию нас побудили результаты анализа следующих фак-торов. Вся Европа сегодня сталкивается с серьезными сокра-щениями в социальном секторе в результате общих изменений в социальной политике. Эти изменения – реакция на экономи-ческую глобализацию, с одной стороны, и затраты на европей-скую унификацию – с другой. Социальные риски и социальные затраты, повышающиеся вслед за этим процессом, не могут быть преодолены на национальном уровне, а возможно даже и на европейском 3. Но установленное требование сотрудниче-ства и «социальной унификации» сталкивается с весьма разли-чающимися, даже противоположными концепциями социаль-ной работы и политики в европейских странах. До осознания необходимости обсудить, насколько эти понятия согласованы между собой или дополняют друг друга, еще довольно далеко. Для того чтобы это сделать, мы сначала должны изучить исто-рические и политические причины строительства систем соци-ального обеспечения в различных европейских странах. Наци-ональные системы социального обеспечения и социальные си-стемы в более широком смысле в Европе находились под влия-нием различных религий, экономических идеологий и полити-ческих доктрин, а также повседневных практик людей, их на-

1 Более подробно см. веб-сайт проекта: www.sweep.uni-siegen.de2 History of Social Work in Europe (1900–1960): Female Pioneers and their

Influence on the Development of International Social Organizations / Sabine Hering, Berteke Waaldijk (Eds.). Opladen: Leske und Budrich, 2003 (Опуб-ликовано на англ. и нем. языках).

3 Очень популярная и широко обсуждаемая тема, доказывающая это, – внутриевропейская миграция рабочей силы, второй вопрос – беженцы из неевропейских стран.

30

строений и образцов поведения, составляющих неформальные структуры любого общества. Дополнительные знания могли бы прояснить для нас то, каким образом на организацию евро-пейских социальных систем повлияла социальная работа.

Поскольку наше знание истории социальной работы по-чти исключительно основано на ее развитии в Западной Европе, мы посчитали необходимым расширить географиче-ские и политические рамки исследования, чтобы включить в качестве участников быстро изменяющиеся восточноевропей-ские страны и иметь возможность изучить становление их со-циальных систем и концепций. Таким образом, наша цель со-стояла в том, чтобы определить различные аспекты воздей-ствия социальной работы на общество. Мы выделили следу-ющие наиболее важные тематизации исследования.

Во-первых, социальная работа выступает в качестве двига-теля профессионального решения социальных проблем. Про-фессионализация социальной работы происходила различ-ными способами: развитие и осуществление профессиональной подготовки социальных работников; установление стандартов социальной работы; формирование идентичности особой про-фессиональной группы; стимулирование систематических ис-следований в области социальных проблем; побуждение поли-тической власти находить инструменты для решения социаль-ных проблем и др. Следовательно, вкладом социальной работы в будущее объединение Европы могут стать решения, являю-щиеся результатом длительного и богатого опыта работы по урегулированию социальных конфликтов.

Во-вторых, социальная работа представляет собой модель гендерного плюрализма. В отличие от политики, экономики, культуры область социальной работы – это по преимуществу область деятельности женщин. Что касается социальной рабо-ты как профессии, она в течение довольно долгого времени ос-тавалась почти исключительно женской профессией и до сих пор остается таковой. Но это, в отличие от большинства обла-стей, где доминируют мужчины, ни в коем случае не означало, что мужчины были полностью исключены или им не разреша-лось оказывать влияние на ее развитие. Это одна из редких воз-можностей, где может исследоваться и анализироваться со-трудничество обоих полов. По этой причине социальная работа может внести существенный вклад в понимание гендерной ин-

31

теграции, которая выступает важной политической задачей в современной Европе.

В-третьих социальная работа – это «профессия борьбы за права человека». Социальная работа всегда имела двуликую сущность: с одной стороны, доброе лицо милосердия и благо-состояния, солидарности с нуждающимся и умение делать добро, а с другой стороны, суровое лицо социального контро-ля, оценки «достойности» нуждающихся людей, проверки быта, привычек, домашнего хозяйства, воспитания, и это ка-сается не только приверженцев жестокой политики евгеники. Именно эта двуликая сущность заставила социальных работ-ников очень тщательно обсуждать свои обязанности и обяза-тельства и устанавливать высокие этические стандарты. Соци-альная работа часто становится голосом общественности, тес-но сотрудничая с работниками здравоохранения и священно-служителями, критикуя социальные проблемы и пути их реше-ния. Поэтому ее вклад в будущее Европы – сделать жизнь на-селения достойной, способствуя распространению общечело-веческих ценностей и соблюдению гражданских прав.

В-четвертых, социальная работа происходит из среды об-щественных движений. Социальная работа исторически была очень тесно связана с изменениями в обществе. Неудивитель-но, что она укоренена в различных общественных движениях, в особенности, в женском движении. Нередко лидеры женско-го движения становились пионерами социальной работы или проявляли политический интерес к социальным проблемам. Они основывали школы социальной работы, инициировали междисциплинарное и международное сотрудничество в обла-сти социальной работы и т. д.

Другими социальными практиками, важными для разви-тия социальной работы, были различные религиозные кампа-нии и реформаторские и политические движения, например рабочее и освободительное движение в Польше. На протя-жении ХХ столетия социальная работа была более или ме-нее близко связана с другими общественными движениями, такими как движение сеттлментов 1 или движения за мир.

1 Движение сеттлментов (settlement movement) зародилось в Англии в на-чале 1880-х годов и через несколько лет было подхвачено в США, где про-существовало вплоть до Великой депрессии. Женщины и мужчины из сред-него класса добровольно жили и работали в сеттлментах – негосударствен-ных организациях социального обеспечения, которые устраивались в жилых

32

Поэтому координирование и поддержка общественных дви-жений, нацеленных на улучшение жизни народов, – это одна из тех задач, которые могла бы взять на себя европейская со-циальная работа.

В-пятых, социальная работа выступает посредником в конфликтах культур. Социальная работа во многих странах была той профессией, которая первой вскрывала и анализи-ровала проблемы и недостатки, являющиеся результатом конфликтов культур. Поэтому социальная работа часто ис-пользовалась как мост, воздвигнутый над пропастью между господствующим обществом и отверженными группами, что можно нередко встретить в обществах с разными культура-ми, или, как во многих странах в 1960-е годы, для того, чтобы справиться с проблемами рабочей миграции со всеми спрово-цированными ею культурными конфликтами. Поэтому и сегодня социальная работа могла бы играть важную роль в ведении переговоров и преодолении культурных столкнове-ний и конфликтов, которые потенциально ожидаются в тече-ние процесса европейского объединения. Социальная работа могла бы способствовать партнерскому диалогу различных культур, признанию и принятию прав других.

Каким образом исследование историисоциальной работы может способствоватьпрояснению данных тематических областей?

Прежде всего, известные на сегодня исследования имеют недостатки, которые сами по себе требуют изучения. Но кро-ме того, следует признать, что в течение первой половины ХХ столетия социальная работа в Восточной и Западной Европе имела много общего: интенсивное международное со-трудничество способствовало формированию общих знаний и понятийного аппарата. В настоящее время социальная ра-бота могла бы обратиться к решению этих проблем, что мог-ло бы внести свой вклад в строительство европейской соци-альной системы.

домах бедных городских кварталов. Лидеры движения видели свою миссию в социальном реформировании и надеялись улучшить жизнь бедных семей, оказывая им различную помощь и услуги (от клубов и детских лагерей до молочных кухонь и детских поликлиник). – Прим. ред.

33

Если проанализировать упомянутые международные контакты, то станет ясно, что восточноевропейские страны имеют свои собственные традиции социальной работы, кото-рые могут вдохновить наших современников внести особый вклад в построение европейской социальной системы, которая бы наиболее полно учитывала уроки собственной истории.

Серьезное историческое исследование социальной работы в Восточной Европе демонстрирует, что в отличие от Запад-ной Европы, она представляет более разнообразную картину: социальные системы были не только разработаны на основе различных политических идеологий и находились в их власти, но также испытывали влияние пока еще не до конца осмыс-ленного разнообразия религиозных и культурных течений, которые формируются во многом независимо от политиче-ских границ.

Реализация исследовательского проектаИсследование было запланировано провести в течение

двух лет, начиная с октября 2003 года. Руководители проек-та – профессор Университета Утрехта Бертеке Ваальдик и профессор Университета Зигена Сабина Геринг, а также и два координатора из Университета Зигена. Восемь нацио-нальных исследовательских групп, от двух до пяти человек каждая, представляют университеты или другие исследова-тельские учреждения (страны-участницы: Болгария, Венгрия, Латвия, Польша, Румыния, Россия, Словения, Хорватия). Исследователи начали работу с января 2004 года и продолжа-ли ее в течение 18 месяцев. Все члены национальных команд были приняты на работу заранее, а сотрудничество с исследо-вательскими учреждениями было налажено заблаговременно. Во время подготовительного периода немецко-голландская команда координаторов провела основную организационную работу, включая создание веб-сайта и проведение первой встречи участников. В ходе проекта были проведены три кон-ференции для всего штата, не считая первоначальную встре-чу, промежуточную и завершающую конференции. Помимо этого, каждая национальная команда организовала конферен-цию на национальном уровне.

34

На протяжении всего проекта задачи национальных ко-манд состояли в том, чтобы работать в архивах, брать интер-вью у очевидцев, собирать и оценивать вторичную литерату-ру и другие материалы, например плакаты, фильмы и фото-графии. Они отсылали промежуточные отчеты каждые три месяца и написали заключительный доклад приблизительно на 50 страниц, включающий приложения в виде переведен-ных документов – всего около 100 страниц. И последнее, но немаловажное: они участвуют в заключительной конферен-ции и в международных публикациях проекта, а также публи-куют полученные ими данные на национальном уровне.

Промежуточный и заключительный доклады должны быть представлены на веб-сайте проекта, также как и переве-денные документы. «Кто есть кто в восточноевропейской ис-тории социального обеспечения» – эта презентация биогра-фических заметок должна быть также представлена на веб-сайте, наряду с глоссарием по социальной работе, являющим-ся сводом самых важных технических терминов, используе-мых в исторических контекстах социальной работы на дат-ском, немецком, английском и французском языках и языках восьми стран-участниц.

Дальнейшие планы печатных публикаций включают за-ключительный доклад и сборник кейсов с отобранными каж-дой страной статьями (его рабочее название: «Нужда и забо-та – взгляды на начало профессионального социального обес-печения в Восточной Европе», публикация намечена на сен-тябрь 2005 года).

Общие целиГлавная цель этого исследования – выяснить, какие эко-

номические и политические условия, а также религиозные, культурные и этические нормы оказали влияние на фор-мирование социальных систем в странах – участницах проекта с особым акцентом на аспекте преемственности и ее нарушении.

Специфические цели этого исследования: 1) реконструк-ция национальной общественной истории социального обес-

35

печения в восьми восточноевропейских странах; 2) сравнение различных параметров социального обеспечения в восточно-европейской истории; 3) объединение восточноевропейской истории социального обеспечения с историографией соци-ального обеспечения западноевропейских государств.Задачи и вопросы исследования

Можно выделить следующие задачи и вопросы иссле-дования: Открытие заново национальной истории социального

обеспечения: какой комплекс условий и воздействий офор-мило развитие социальной работы в течение трех перио-дов, выделенных исследовательским проектом.

Как определялись и оценивались социальные проблемы, и как определялись категории целевых групп социальной работы.

Тщательное описание фактической социальной работы и социальных работников (любое проявление системы со-циального обслуживания начиная с базовой общинной самопомощи в сельской местности до высокодифференци-рованных профессиональных услуг).

История профессии и профессионализма: пункты перехода от самоусовершенствования и индивидуального социаль-ного обеспечения до профессиональных действий.

Сравнительные аспекты / вопросы для межнационального исследования:o Каковы отправные точки развития в этих нескольких

странах?o Изменяются ли политические и юридические условия

и результаты их воздействия?o Как определялись взаимоотношения социальной поли-

тики и социальной работы?o Что общего и различного в инфраструктурах культуры?o Где находятся точки соприкосновения характеристик

и воззрений главных действующих лиц и чем они от-личаются?

o Каковы промежуточные формы профессионализма?o Каковы различия в социальном прогрессе / регрессе?

36

Включение истории социального обеспечения в Восточной Европе в паневропейскую структуру развития социальной работы; вопросы для межнационального исследования:o Какая терминология используется в странах? Можем

ли мы создать глоссарий унифицированной терминоло-гии для существующего в данный момент разнообразия терминов, который удовлетворил бы и восточно- и западноевропейские потребности?

o Какое значение имеет реконструкция восточноевро-пейской истории социального обеспечения для сравни-тельного исследования во всей Европе?

o Каковы последствия, в частности, теоретических дис-курсов и классификаций и используемых категорий?

o Каковы последствия для возможного взаимного со-трудничества в области социальной работы?

o Каковы общие корни, на которые будущее «европей-ское общественное социальное обеспечение» могло бы ссылаться?

o Есть ли определенная европейская история социально-го обеспечения, отличная от развития на других конти-нентах?

Избранные периоды Для исследовательского проекта был выбран период

между 1900–1960 годами, поскольку он включает три важных этапа в восточноевропейской истории вообще и в сфере соци-альной работы в частности.

1900–1918 годы: Восточная Европа первой оказывается под влиянием трех мощных режимов: царская Россия, Ав-стро-Венгерская монархия и Пруссия, но затем, в течение Первой мировой войны, ситуация быстро меняется. В ту эпо-ху система социального обеспечения характеризуется различ-ными индивидуальными формами еще непрофессионального социального обеспечения. Война послужила в некотором смысле толчком для развития социальной работы, потому что возникла потребность в систематической и всеобъемлющей помощи, чтобы справиться с такими последствиями войны,

37

как инвалиды войны, перемещенные лица, эпидемии, бед-ность и другие.

1919–1945 годы: для большинства восточноевропей-ских стран это период автономии. Можно найти большое раз-нообразие политических систем: советские республики, демо-кратические государства, авторитарные режимы. В этот период можно обнаружить первые профессиональные проявления со-циального обеспечения в форме сотрудничества между госу-дарственными и неправительственными организациями (церкви и гражданские ассоциации).

1945–1960 годы: Восточная Европа находится под до-минирующим влиянием СССР. Эта эпоха характеризуется резким сокращением частного социального обеспечения и со-циализацией социальной работы в ее самых элементарных аспектах. Определение социальных проблем и целевых групп также подвергается радикальным переменам.

Выбор стран-участницПоскольку провести исследование по всей Восточной

Европе было затруднительно, мы остановились на нацио-нальных / региональных представителях истории социально-го обеспечения. В исследовательский проект вошли следую-щие страны: Болгария, Хорватия, Венгрия, Латвия, Польша, Румыния, Россия и Словения.

Мы старались учитывать следующие аспекты: исторические регионы Северо-Востока, Юго-Востока

Европы, Восточной и Центрально-Восточной Европы; различные условия для создания государства и нации,

в особенности, распадающегося государства или нации (основная модель этого явления – Польша);

сочетание этнической и социальной иерархии (как в Латвии); роль определенной группы людей в процессах модерни-

зации; полиэтническое население в различных государствах,

их политика по отношению к меньшинствам; национальная политика в многонациональном государ-

стве.

38

Критерии выбора объектов исследования являются ре-зультатом исходных данных, упомянутых выше:

Россия включена не только как преемник Советского Со-юза и, таким образом, как самая важная и самая влиятельная власть в Восточной Европе, но и как единственная страна, ко-торая после свержения царизма, с его относительно слабораз-витым социальным обеспечением, начиная с 1917 года осуще-ствила переход к социалистическим принципам социального обеспечения. Эти принципы претерпели различные важные изменения в период сталинизма в 1930-е годы, во время Вто-рой мировой войны и в послевоенные годы. Советский Союз со своей системой социальной политики, сформированной в 1950-х годах, служил образцом для всех других государств Восточного блока.

Болгария и Румыния представляют разнообразную бал-канскую историю: в 1878 году Болгария стала первым княже-ством, отдающим дань, и независимым королевством в 1908 году, которое проводило политику поликультурной и религи-озной терпимости. Внутренняя политика Румынии, начиная с ее независимости в 1878 году, характеризовалась сильно раз-витым антисемитизмом, с одной стороны, и гегемонной структурой, основанной на религии и феодализме, – с другой. Соответственно, эти две страны по-разному относились к своим меньшинствам и их правам. Развитие социального обеспечения находилось под сильным влиянием понятий ми-лосердия доминирующих конфессий (католической церкви в Румынии и православной церкви в Болгарии). После 1945 года оба государства радикально изменили свои прежние тра-диции социального обеспечения. Социальная работа была полностью национализована, нерешенные социальные проблемы стали «невидимыми».

Словения и Хорватия были выбраны для участия в сравнительном проекте, так как они, имея общую историю (когда-то они обе были частью Габсбургской монархии и поз-же Югославии), пошли по различным путям развития. Хорва-тия имела ведущую роль в строительстве системы социально-го обеспечения, которая находилась под влиянием церкви, с одной стороны, но была модернизирована и приобрела более профессиональный характер благодаря вкладу женского дви-

39

жения, с другой стороны. Эти страны выиграли благодаря не-зависимому курсу Тито, став после 1946 года народными рес-публиками в составе федеративной Югославии, что позволи-ло им открыть факультеты социальной работы в 1950 году, в то время как на всей территории Восточной Европы такой подготовки не велось.

Польша и Венгрия имели большую значимость как по-литические и культурные силы, с одной стороны, но испыта-ли притеснение и зависимость – с другой. Оба этих фактора – прежняя значимость и опыт поражения – сформировали ис-торию социального обеспечения в обеих странах. Польша представляет уникальную ситуацию, когда нация, полностью раздробленная как государство, находилась до 1918 года под влиянием трех различных традиций социального обеспече-ния – прусской, российской и австрийской. Австрийский стиль «Gemeindepfleger» (community guardian = специалист по работе с местным сообществом) был моделью для соци-альных работников до тех пор, пока в 1907 году первая ста-дия профессионализации не разделила социальную работу и социальную педагогику (аналог немецкой традиции). В Венгрии такое развитие профессиональных структур нача-лось лишь в 1920-х годах. Структуры социального обеспече-ния были радикально национализированы в 1950-х годах, то-гда как в Польше конфессиональная социальная работа вы-жила благодаря сильному влиянию католической церкви.

Латвия, несмотря на наличие дворянства немецкого происхождения, находилась под российским влиянием до 1918 года. После 1905 года усилившееся рабочее движе-ние внесло свой вклад в переход к конституционной монар-хии. В 1920 году Латвия стала демократическим государ-ством с социал-демократическим правительством во главе. Большинство населения было протестантским. До этого мо-мента довольно слабое общественное и конфессиональное социальное обеспечение было усилено несколькими указами по развитию социального обеспечения. В 1934 году Латвия стала так называемой авторитарной республикой с ограни-ченными парламентскими полномочиями. После нападения Германии на Польшу советские войска вошли в страны При-

40

балтики, которые с 1941 по 1944 год оказались оккупированы Германией, а после победы СССР в войне были включены в состав Советского Союза.

Период исследования: 1900–1918 годыВ начале столетия Латвия и Россия развивали систему

социального обеспечения в условиях царизма. Система соци-ального обеспечения Словении и Хорватии определялась Ав-стро-Венгерской империей. Это характерно и для Венгрии, хотя она имела относительно большую автономию на этом уровне, и частично характерно для Румынии и Болгарии. Польша представляет уникальную ситуацию из-за своего дробления, так как ее система социального обеспечения фор-мировалась по моделям царской России, Габсбургской мо-нархии и Пруссии.

Период исследования: 1919–1945 годыПериод между войнами начался и закончился для

рассматриваемых стран в разное время, но примерно можно установить границы с 1919/1920 годов до 1939–1942 годов. В этот период все страны развивали профессиональные фор-мы и учреждения социальной работы. Это означало, что большинство из них стремились изменить сложившиеся си-стемы, чтобы отделить их от «чужеродных» структур. Румы-ния, Польша, Болгария, Венгрия и Латвия – все эти страны стали независимыми государствами после 1918 года, а Лат-вия впервые в своей истории. Все они пытались создать свою собственную социальную систему и, в целом, отвергали су-ществующие до этого модели. Польша должна была спра-виться с интеграцией трех различных систем. Все эти новые независимые государства имели существенную долю этниче-ских меньшинств. Словения и Хорватия стали частями об-разованного многонационального государства (Югославии) и поэтому в течение этого периода в плане социального обес-печения развивались одинаково. Россия подверглась ради-кальному политическому изменению и стала Союзом Совет-ских Социалистических Республик. Будучи многонацио-наль-ным государством с давними традициями, она получила со-

41

вершенно новый политический и экономический порядок и сильно изменившийся общественный уклад.

Во время Второй мировой войны ситуация в этих странах резко изменилась. Большинство из них было оккупировано и иногда даже имело дело со сменяющими друг друга окку-пантами. Поэтому большинство стран не контролировало свои внутренние дела и испытывало оккупацию (более того, пострадало от нее).

Период исследования: 1945–1960 годыПосле Второй мировой войны большинство стран, вклю-

ченных в исследование, стало членами Восточного блока. Их интеграция в эту политическую систему прошла различ-ными путями, но в основном была абмивалентной. Латвия стала советской республикой, Румыния и Болгария заимствова-ли аналог советско-российской системы. Польша и Венгрия стали членами стран Варшавского договора, но развивались несколько отдельным путем, тогда как Югославия (включая Словению и Хорватию) объявила независимый курс социализ-ма. Поскольку развитие социальной политики внутри Совет-ского Союза прервалось в военные годы, в первые послевоен-ные годы она испытала некоторую дезориентацию. С начала 1950-х годов положение изменилось благодаря строгой и ради-кальной политике национализации. Различные воззрения в об-ласти политики социального обеспечения демонстрировали Советский Союз и народная Республика Югославия.

Сравнительные вопросы – некоторые гипотезыНаше понимание происхождения современной социальной

работы тесно связано с прогрессом промышленности и разви-тием гражданского общества. Во всей Западной Европе это за-кончилось созданием структур-близнецов – государст-венно-го / общественного социального обеспечения и частно-го / сво-бодного / добровольного социального обеспечения. Если обра-тить внимание на историю социального обеспечения в Восточ-ной Европе, то можно обнаружить новые категории анализа. Первые признаки этих новых категорий примерно можно опре-делить следующим образом:

42

Первый признак: оккупация и независимость –последствия для развития социального обеспечения

Из шестидесяти лет истории, охваченных исследованием (1900–1960), большинство восточных и большинство юго-восточно-европейских государств не являлись независимыми в течение четырех десятилетий. Вначале они находились не-посредственно под иностранным правлением – большинство из них вплоть до 1920 года и в течение Второй мировой вой-ны. После 1945 года они находились под доминирующим влиянием Советского Союза, хотя это влияние приобретало различные формы в разных странах.

Западной Европе ситуация длительной оккупации и ино-странного правления не известна, хотя борьба за националь-ную свободу велась и ранее, в XIX столетии (в настоящее время есть несколько исключений: длительный конфликт в Северной Ирландии и сепаратистское движение этнических меньшинств в Испании, Франции и Бельгии). Длительная ок-купация, например Нидерланды под испанским игом, оста-лась в далеком прошлом. Только в течение Второй мировой войны большое число западноевропейских государств испы-тало несколько лет иностранного правления в период немец-кой оккупации (Австрия, Бельгия, Дания, Франция, Нидер-ланды, Норвегия и некоторые другие).

Поэтому Восточная Европа имела совершенно иной путь развития в аспекте национальной и государственной идентич-ности. Следует различать государство / правительство / уч-ре-ждения (где в течение большего времени преобладало ино-странное правление), с одной стороны, и нации / общест-ва / культуры (самоуправляемые, насколько это возможно) – с другой. Это различие имеет очень сильное влияние на отно-шения между установленной государственной / общест-вен-ной и бесплатной / коммерческой структурами системы соци-ального обеспечения. Таким образом, Восточная Европа представляет это отношение не как консенсус, что является отличительной чертой для Западной Европы, а как «противо-речивый баланс»: общественное социальное обеспечение как форма притеснения и контроля и частное социальное обеспе-чение как форма сопротивления или защиты своих прав. Ин-

43

дикаторы проверки этой гипотезы в Восточной Европе – перевороты в 1919/20 годы (как правило, приводящие к неза-висимости) и в 1930-х и 1940-х годах (ведущие назад к ино-странному правлению).

В западноевропейской историографии мы подразумева-ем, что отношение между общественными и частными учре-ждениями основываются на согласии. Возникает вопрос, ре-алистично ли считать сегодня эти отношения как доброволь-ные или же есть признаки конфликта, например, в Герма-нии, где акцент на субсидиарном принципе (предоставле-ние неправительственным организациям определенных привилегий) 1 может рассматриваться как своего рода предотвращение доминирующей роли государства. Второй признак: индустриализация и сельская жизнь – каковы корни структур социаль-ного обеспечения?

Массовая индустриализация не играла в Восточной Евро-пе, как это было в ее западной части, ведущую роль двигате-ля современного общества и, следовательно, социального обеспечения. Конечно, с началом индустриализации росли города в некоторых странах (например, в Латвии). Это верно так же, как и то, что впервые именно в больших городах по-явилось много учреждений, благодаря которым проблемы обедневшего населения, проживающего в трущобах, получи-ли должное внимание. Но не нужда жителей трущоб больших городов (как, например, в Манчестере в Англии) стала реаль-ным вызовом для развития социальной работы в Восточной Европе, а стремление к лучшей жизни в сельских районах, потому что в Восточной Европе перенаселенность была проблемой не города, а села. Просвещению жителей сельской местности посредством образования, социальной гигиены и социального обеспечения уделялось намного больше вни-мания, чем в Западной Европе, где внимание концентрирова-лось на городских проблемах индустриального общества.

1 Субсидиарность – принцип, лежащий в основе распределения полно-мочий между акторами, находящимися на разных уровнях власти, озна-чающий, что управление осуществляется на возможно более низком уровне, когда это целесообразно. – Прим. ред.

44

Как видим, социальная работа в Восточной Европе с самого начала развивалась в рамках абсолютно других структур, что и объясняет, почему (по крайней мере, в Юго-Восточной Европе) история социального обеспечения яв-ляется также и областью этнологического исследования. Термины «семья», «соседи», «клан» являлись важными от-правными точками. Это способствовало переоценке мнения западных исследователей о сельских районах как менее важных для истории профессии, которое в свое время при-вело к недостаточному количеству и качеству исследований негородских контекстов социальной работы.Третий признак: религиозные сообщества,государство и меньшинства – союзы благосостоянияили сепаратизм благосостояния?

Восточноевропейские нации и общества относятся к мультикультурным, полиэтническим, мультирелигиозным и даже многонациональным (например, Советский Союз или Югославия), что не характерно в такой степени для Западной Европы. Наличие большого разнообразия религий показыва-ет, что в Восточной Европе сильное влияние имели несколь-ко таких конфессий и религий, которые в Западной Европе или не существовали, или считались маргинальными: право-славие, ислам и иудаизм. Это приводит к следующим предпо-ложениям.

Восточноевропейская социальная работа находилась под влиянием религиозных мотиваций и доктрин, причем не только католических или протестантских принципов.

Кроме того, отношение между конфессиями или религи-озными сообществами и государством различно: особенно это важно учитывать в аспекте общественной деятельности мусульман и иудаистов, так как они выступают мень-шинствами. Судя по их отношению к государству, можно за-ключить, что такие организации социального обеспечения скорее принадлежат к сепаратистской системе социального обеспечения, чем являются частью альянса между государ-ством и церковью на общенациональном уровне (как, напри-мер, католическая церковь в Польше или англиканская в Ве-ликобритании ).

45

Но если проанализировать отношения на региональном или даже местном уровне, то картина может быть совершен-но противоположной: здесь можно обнаружить, что религи-озные организации нередко могут быть партнерами государ-ства. Следовательно, необходимо более тщательно обсудить роль религиозных сообществ в социальном обеспечении и со-циальной работе на местном уровне. Четвертый признак: расширенное определениесоциальной работы

Множественные и интенсивные взаимосвязи между со-циальной работой и другими профессиями в Восточной Европе, особенно с образовательной системой (обучение преподавателей для социальных работников в сельских рай-онах) или системой здравоохранения (обучение меди-цинских помощников для решения вспомогательных проблем) являются теми дополнительными интересными особенностями, которые могут привести к более широкому определению социальной работы, чем то, которое распро-странено в Западной Европе. Сочетание различных квали-фикаций раздвигает пределы социальной работы. Акцент на различении между «социальной работой» и другими про-фессиями, дабы защищать собственные профессиональные области, иногда приводит к тому, что в западноевропейской социальной работе потребности клиентов считаются вто-ричными. Из восточноевропейского примера в процессе исследования мы узнали, что «социальная работа» может выполняться представителями других профессий. Для бу-дущего проекта социальной политики и практической со-циальной работы тем самым важно пересмотреть необхо-димость размежевания социальной работы с другими про-фессиями.

Выводы и нерешенные вопросыВоображаемая отсталость, присущая с западной точки

зрения, социальному развитию в Восточной Европе, является ошибочным представлением. История социальной работы особенно ярко показывает, что восточноевропейский путь ее

46

развития значительно расширяет и заставляет пересмотреть сложившиеся представления о профессии. Необходимо ука-зать и на неблагоразумие размежевания истории социальной работы на восточно- и западноевропейскую, особенно с точ-ки зрения общего будущего европейской социальной работы. Общее впечатление, появившееся в результате этого проекта: даже если сейчас и можно сделать некоторые выводы, открывшаяся перед нами область исследования настолько широка, что ставит еще больше вопросов и задач, требуя дальнейшего их решения в будущем.

Пер. с англ. Н.А. Бексаевой, под ред. Е.Р. Ярской-Смирно-вой

ГЕНДЕРНАЯ ИСТОРИЯ И ИСТОРИЯ

СОЦИАЛЬНОЙ РАБОТЫ КАК НАПРАВЛЕНИЯ

«НОВОЙ СОЦИАЛЬНОЙ ИСТОРИИ» 1

Наталья Пушкарёва

И гендерная история, и история социальной работы – равноправные направления так называемой «новой социаль-ной истории», без которой трудно себе представить совре-менные теоретические поиски в науках о прошлом. В их основе – размышления о возможности синтеза, системно-це-лостного видения исторического процесса, об отсутствии ко-торого стали задумываться исследователи в разных странах уже в 60–70-е годы XX века. Если поначалу в дискуссиях ис-ториков основной акцент делался на противопоставлении ис-торического, а по сути – позитивистско-описательного анали-за и социологизированной истории, то к середине 80-х ситуа-ция изменилась в пользу объединения и признания «двух призваний социальной истории» [Tilly, 1980. P. 681]. На пер-вый план выдвинулась разработка теоретических моделей функционирования социума в ушедшие столетия, выработка адекватного концептуального аппарата.

* * *

1 Работа выполнена при поддержке РГНФ, проекты № 04-01-00004а и 04-01-78106-а/Б.

47

Обоснованные претензии на автономность как научного направления первыми заявили о себе адепты переписывания всемирной истории с учетом «особости» женского социаль-ного опыта. С этого, в сущности, и началось формирование гендерного подхода в исторических исследованиях как со-ставной части обновленной социальной истории. Социально-политическими предпосылками появления нового направле-ния стали: «революция новых левых» и молодежные движе-ния конца 1960-х годов, поставившие под сомнение всю си-стему ценностей и ориентиров старшего поколения, оживле-ние феминизма, а также сопровождавшая молодежные дви-жения сексуальная революция, позволившая открыто гово-рить о проблемах пола. К общенаучным предпосылкам при-нято относить кризис марксисткой объяснительной парадиг-мы (в том числе причин угнетенного социального положения женщин), биологического детерминизма, модернистские кон-цепции в социологии 1960–1970-х годов (структурный функ-ционализм, теории социального конструирования, этнометодо-логию и драматургический интеракционизм). Свою роль сы-грали и труды психологов-модернистов 1960-х годов – привер-женцев «гуманистической психологии» (или «движения за че-ловеческий потенциал»), настаивавших на том, что целью любого человека, независимо от пола, является самоактуали-зация [Пушкарёва, 2003. С. 9–45].

В начале 1970-х годов в американских, а затем и европей-ских университетах стали читаться междисциплинарные (а по-тому не привязанные ни к одному из факультетов) курсы «жен-ских исследований» (women’s studies), сформировавшие новую дисциплину, которая в российском научном дискурсе фигури-рует под именем социальной феминологии (термин создан в 1975 году американкой Нин Коч [Nynne Koch], но прижился именно в России). Главные отличия «женских исследований» (социальной феминологии) как научного направления от всех предшествующих исследований социально-половых ролей, эт-нографии, психологии и социологии пола можно свести к нескольким особенностям: они с самого начала ориентирова-лись на критику наук, были нацелены на критику общества, очевидна их связанность с женским движением; были рожде-ны и остаются на пересечении научных дисциплин.

48

В среде историков на появление нового направления от-кликнулись прежде всего ученые-феминистки, в особенности те, кто изучал проблемы массовых движений. Немалое количе-ство специалистов в области women’s studies вышло как раз из исследователей рабочего, крестьянского движений, в кото-рых (в отличие от истории партий и тайных обществ) всегда присутствовали оба пола. Огромное значение для рождения ис-торической феминологии имело и резко возросшее значение исторической антропологии, позволившее выделиться в отдельное направление исторического знания (и, разумеется, социальной истории) «истории частной жизни» и «истории по-вседневности», став дополнением к ней. Буквально второе ро-ждение пережила в конце XX века и историческая демография. В середине 80-х годов на передний план выдвинулось изуче-ние истории культурной и интеллектуальной, поставившей в центр своего внимания изучение изменений социокультур-ных категорий, проблему текстов (нарративов) и отражений в них индивидуальностей. Особое значение приобрела тогда и «психоистория» – история чувств (эмоций), в научный обо-рот оказался «вброшен» новый термин «история ментально-стей», история образов (имагология) [Репина, 1998. С. 153–224]. «История ментальностей» подвела исследователей к выводу о необходимости изучения разных «историй», в частности – историй переживаний и чувств не только победителей во всех смыслах, но и побежденных, маргиналов – больных, за-ключенных, гомосексуалистов, беспомощных стариков, ни-щих и люмпенов, всех ранее забытых, так сказать, не-героев прошлого. Интерес ко всем этим социальным группам заста-вил увидеть научную проблему, которая приближает к пони-манию общего и особенного, социального и индивидуального, сходного и отличного в эволюции духовного мира. Как раз и именно интерес к не-героям, обычным, рядовым людям исто-рического прошлого заставил сопоставить духовный мир и ценности женщин разных социальных страт, в разные эпохи.

Те, кто поставил в центр изучения женщину, определили предмет своих исследований как изучение истории изменений социального статуса и функциональных ролей женщин в разные исторические эпохи, «истории глазами женщин», то есть воспроизведенной с позиций женского опыта. И если ко-

49

нец 1960-х – начало 1970-х годов выступает как этап призна-ния «невидимости» женщин в истории, если начало 1970-х – середину 1970-х годов можно считать этапом комплементар-ного развития, стремления создать исследования, дополнен-ные именами ранее «потеряных» женщин, то середина – ко-нец 1970-х годов – предстанут как этап сближения истории и феминистской идеологии, восприятия историками феминист-ской идеи рассмотрения женщин как подчиненной группы, рассмотрения их как «проблемы, аномалии или отсутствия» [Smith, 1974. P. 10].

Впрочем, не всем историкам женщин оказались близки феминистские концепции. В начале 1980-х годов «женские исследования в истории» разделились на два течения. Одно представлено попытками изучать женщин в истории, опираясь на понятия, выработанные в ходе развития женских исследова-ний (женский опыт, женское сообщество [community], женская идентичность, женское видение мира и т. п.). Сторонники его стараются уделять больше внимания так называемому «контекстуальному», по-новому оценивают роль персональ-ного опыта как «пружины» механизма развития. Это направ-ление представлено в основном женщинами-исследователь-ницами или же исследователями, разделяющими идеи феми-низма как философской теории и политики. Второе направле-ние объединяет тех, кто желает дистанцироваться от феминиз-ма и создать исследования о женщинах, в том числе – об ис-тории женщин – претендующие на полную объективность, «незаданность», свободу от идеологического давления (ведь феминизм – это идеология и политика). Оба направления весьма мирно сосуществуют, и основные успехи историче-ской феминологии достигнуты общими усилиями представи-тельниц обоих течений [Пушкарёва, 2002. С. 119–121]. К этим успехам можно отнести возвращение общим курсам ис-тории множества женских имен, а также вывод о равной важ-ности для всех доиндустриальных обществ сферы господства Мужчины (политика, дипломатия, военное дело) и господства Женщины (дом, семья, домохозяйство). Фемино-логи доказали, что сферы эти были «соединяющимися», рав-но значимыми для функционирования доиндустриального и раннеиндустриального общества как целостного организма.

50

Феминологи внесли вклад в подрыв традиционного стереоти-па о «природном» предназначении женщины (вынашивание детей, продолжение рода, ответственность за семью и домаш-ний очаг), показав, что во все эпохи были женские личности, способные к самореализации вне традиционного признанных женских обязанностей. Историческая феминология придала иной смысл изучению истории повседневности, убедив в исто-ричности разделения социальной жизни на публичную и при-ватную сферы. Вместе с историей женщин родились новые темы, связанные с теми аспектами повседневности, без кото-рых трудно представить именно женский цикл жизни – «исто-рия прислужничества и найма кормилиц», «история домашней работы», «история вынашивания детей и родовспоможения», «история подкидывания детей и отказа от них». Особой те-мой, рожденной исторической феминологией, стала тема ис-тории (и иконографии, изображений) женского тела, его языка и его образов. Исследования повседневности, менталь-ностей, частной жизни, сексуальности, выполненные истори-ками-феминологами, показали ранее малоизученную сторону этих научных сюжетов, а именно как люди, или «экторы» (действующие лица, от англ. actor), истории могут стать из «творцов» ее «жертвами».

Изучение развития феминистских идей позволило фемино-логам реабилитировать феминизм как политику, в основе кото-рой лежит принцип свободы выбора. Оно заставило признать феминисткую идею личностного становления женщины как основы ее эмансипации и эмансипации общества от стереоти-пов. Однако подчеркивавшие свою «отделенность» от обычной истории, историко-феминологические штудии быстро превра-щалась в «истории подавления женщин», с одной стороны. С другой стороны, историческая феминология своим появлением заставила и мужчин задуматься над отсутствием «их собствен-ной истории» и методические трудности реконструкции «исто-рии маскулинности» оказались даже большими, ведь мужчины считались той «непроблематизированной нормой», которую не стоило и описывать (она подразумевалась).

Между тем к началу – середине 80-х годов социально-политический и общенаучный контекст развития различных теорий претерпел перемены. Идеи противостояния – как в

51

мировой политике, так и в науке – стали уступать место идеям баланса, терпимости, неагрессивности и допущения за другим права на существование. Границы наук к концу XX века стали расплывчатыми, идея интегрирующих исследований обретала все большую популярность. Примером поисков нового терминологического аппарата для таких исследований может служить история конструирования и акцепции термина гендер. До 1958 года лексема «gender» и употреблялась в английской лингвистике как обозначение слова «род существительного». Но в 1958 году в университете Калифорнии в Лос-Анжелесе открылся центр по изучению транссекусализма. Сотрудник этого центра, психоаналитик Роберт Столер, выступил в 1963 году на конгрессе психоаналитиков в Стокгольме, сделав доклад о понятии социополового (или, как он назвал его, гендерного) самоосознания. Его концепция строилась на разделении биологического и культурного: «пол», считал Р. Столер, относится к биологии (гормоны, гены, нервная система, морфология), а «гендер» – к культуре (психология, социология) [McIntosh, 1991. P. 845–846].

Изобретенное Столером понятие гендера стало активно использоваться всеми гуманитарными науками. Историки не могли оказаться в стороне. Знаменитая статья американской исследовательницы Джоан Скотт «Гендер: полезная категория исторического анализа» заставила обратить внимание на «4 группы социально-исторических "подсистем", которые влияют (через социально-половую принадлежность индивидов) на общество в целом: комплекс символов и образов, характеризующих "мужчину" и "женщину" в культуре (гендерные стереотипы); комплекс норм – религиозных, научных, правовых, политических – определяющих поведение индивида по мужскому и женскому типам (гендерные нормы); проблему субъективного самовосприятия и самоосознания личности (гендерная идентичность) и, наконец, социальные институты, которые участвуют в формировании стереотипов, норм и идентичностей (семья, система родства, домохозяйство, рынок рабочей силы, система образования, государственное устройство) и т. д.» [Scott, 1986. P. 1053–

52

1075]. Анализируя перечисленные группы «подсистем», историки-гендеро-логи – в отличие от психоаналитиков и, зачастую, социологов – призвали придавать особое значение исследованию и реконструкции того общего социокультурного и историко-культурного контекста, в условиях которого складывались те или иные иерархии, властные практики. Поэтому в работах историков, изучавших проявления гендерных асимметрий в разные эпохи, на первый план выдвинулись следующие вопросы: соотношение между социальной и гендерной системой

(в центре внимания: социальные институты и взаимодей-ствия, в том числе половое разделение труда, социальная регуляция сексуальных отношений, а также гендерный контакт или доминирующий тип гендерных отношений);

соотношение между социальной и гендерной мифологией; взаимодействие социальной и гендерной истории.

В широком смысле слова историки были поставлены перед поисками ответа на вопрос: как случилось так, что прежняя картина прошлого, в которой женщин (если они не-герои – не правительницы, не дипломатки, не предводительницы войск) почти не видно, была усвоена нами как «нормальная» и «полная» (ее и называли «всеобщей»!), хотя из той картины были исключены многие и многие социальные группы [Tilly, 1989. P. 439–462].

Часть американских феминологов, чувствовавших свою обособленность в ученом мире, проявили готовность поступиться дефинициями. Они сменили вывеску «женской истории» на наименование «гендерной истории», объявив «женские исследования», «женскую историю» переходным феноменом, который был необходим для процесса осознания и доведения до признания (научной и вообще широкой общественностью) значимости исследований истории отношений полов. Они стали настаивать на том, что, даже изучая женщин, следует учитывать и «мужской фактор, чтобы уничтожить половинчатость науки о полах». Этот компромисс привлек к истории полов (назвавшейся «гендерной историей») немало мужчин, ранее смотревших на развитие женских исследований со стороны. На страницах многих журналов развернулись дискуссии – об определении

53

понятия «пол», о содержании дефиниций «мужественность» и «женственность» в разные исторические эпохи, о формах пересечения гендерной идентичности с другими дискурсивно созданными идентичностями (классом, поколением, возрастом, вероисповеданием, региональной, этнической принадлежностью) [Bennet, 1989. P. 471–477].

Однако далеко не все «историки женщин» признали необходимость становления гендерологами. Многие оказались перед дилеммой: можно ли быть гендерологом, не разделяя феминистских убеждений? Меньшинство соглашается с этим, считая нужным «развести» феминизм и гендерологию «по разным углам», дабы избежать политизированности («феминизм – это политика») [Valverde, 1993. P. 122]. Большинство же исследователей считает, что феминистские убеждения расширяют, а не сужают спектр научного видения, в том числе и истории полов. Именно феминистская перспектива позволяет признать, что традиционная, или «прошлая», наука развилась при специфических обстоятельствах – обстоятельствах господства мужчин, превалирования их взгляда на мир, насильственного внедрения их системы ценностей. Полученное ими за несколько веков знание о прошлом представлено в терминах «научной объективности». Но оно отражает реальность неадекватно, в нем не представлены интересы такой подчиненной группы общества, как женщины, не выявлен их опыт, перспективы и интересы. Интересы иных подчиненных групп – нищих, умалишенных, сексуальных меньшинств тоже требуют детального изучения, их прошлое – тоже особое, «другое». Изучение и понимание опыта, практик, интересов всех «других», не похожих на «средних, обычных» людей – императив современного социального знания. И если согласные на компромиссы историки предлагали изучать (а часто просто описывать) то, как функционирует гендерная система, то радикально настроенные ученые феминистской ориентации, предпочтя именоваться по-старому, сторонницами «женских исследований» и феминологии, задались поисками ответа на вопрос, почему сохраняется неравенство, почему женщины всегда остаются «другими». В центре их исследований оказалась не просто фиксация «фактора пола»,

54

но анализ рождения и поддержания механизма иерархизации (то есть отношений между мужчинами и женщинами как отношений власти и подчинения) – от самых ранних времен (обществ охотников и собирателей) до современности [Budde, 1997. P. 125–150].

К концу 80-х годов попытки достичь объективного знания об ушедших веках сменились сомнениями в достижимости оного. Осознание относительности знаний и представлений о прошлом, о путях его реконструкции оказалось основой для рецепции историей ряда философских теорий, объединяемых общим термином «постструктурализм». Именно он поставил в центр внимания субъекта истории… Слово «subject» и в английском, и во французском языках дает возможность рассуждать о «под-чиненности» («subject» как синоним «subordinate»). Феминологи-постструктуралисты воспользовались этой игрой слов, поставив в центр своих рассуждений именно субординированных, тех, кто подчиняется заданному порядку. Одновременно постмодернизм был и постэмпиризмом, потому что на смену якобы «независимым» эмпирическим доказательствам, «царствам фактов» и логико-дедуктивного метода пришли модели теоретического объяснения. Отказываясь от чистого функционализма, историки стали вводить в оборот источники, ранее обойденные вниманием серьезных ученых, – правила распорядка старых тюрем и застенков, забытые тексты медицинских библиотек, полные вымыслов и фантазий, старые педагогические рекомендации, казавшиеся современному восприятию чудовищными, запретительные нормы, касавшиеся сексуального поведения…

Другим ощутимым изменением в науках прошлого стала ликвидация иерархии «важности» исследовательских проблем. Вслед за французским постструктуралистом Жаном Франсуа Лиотаром с его концепцией «культуры многообразия», исследователи стали настаивать на существовании не «вертикали», а «горизонтали ценностей» (у каждого – своя) [Lyotard, 1986] и, следовательно, «горизонтали» и равнозначности исследовательских проблем, в том числе

55

считавшихся ранее «не очень научными» (история либидо), не близкими и не понятными в мужском дискурсе (вдовство, изнасилование, климакс) либо непопулярными в нем (инвалидность, бессилие). Таким образом, вместо идеи обобщения и тождества, постструктурализм поставил во главу угла идею различия и множественности, идею не одной, а множества «историй».

К концу 1980-х годов во многих странах получила запоздалое признание так называемая «устная история» (oral history), не похожая на историю «записанную» и не сводимую к ней. «Женская история» оказалась обладающей массой точек соприкосновения с «устной историей», поскольку, как и устная, позволяла «дать голос» всем «исчезнувшим и молчащим». Кроме того, «устная история» была пограничным полем между историей и социологией, позволяя обеим дисциплинам использовать методы, подходы и преимущества друг друга [Ardener, 1985. P. 24–26; Gluck, Fatal, 1991]. «Другая история» или, точнее «другие истории» предполагали восстановление прошлого путем рисования истории «другими глазами» – увиденной и записанной, пережитой и понятой глазами не только женщины, но и ребенка, старика, гомосексуалиста, инвалида.

Если феминологи ставили задачу вписать женщин в исто-рию, то гендерологи поставили задачей написать другую исто-рию или, точнее, истории (женщин, мужчин, трансвеститов, го-мосексуалистов, разные истории полов в самом широком зна-чении). Гендерная история была призвана объединить историю сексуальности, историю гомосексуальности, историческую фе-минологию и историческую андрологию. Поскольку гендер-ный подход в исследовании истории рождался под воздействи-ем философской теории феминизма, он всегда связан с феми-нистским социальным вдением. Поэтому говоря о пред-мете гендерной истории, сторонники его не просто толкуют о «поле в истории» или истории взаимоотношений (взаимодополни-тельности) полов, но об изучении иерархий – как в обществе, так и внутри гендерных групп [Гордон, 2002. С. 60–72].

Одна из известных американских социологов-феминис-ток Дороти Смит, развивала концепцию феминистской социо-

56

логии – познание общества изнутри. Применение этого под-хода к истории заставляет изучать механизмы возникновения, формирования и функционирования, а не только описывать присутствие тех или иных социальных взаимодействий. Цель подобного изучения – обоснование возможности изменений; в противном же случае ученые, работающие с историческими текстами, подобно философам и культурологам, рискуют превратиться в некое меритократическое (meritos – досто-инство, cratos – власть) сообщество с присущей ему элитарно-стью. Эта элитарность замечается уже сейчас, сопровождаясь значительным отрывом теоретиков-феминологов от практиче-ского женского движения и тех практических работников, ко-торые решают насущные жизненные задачи.

Методы и подходы гендерной истории во многом заим-ствованы из сопредельных гуманитарных дисциплин, прежде всего психологии и социологии. Это и этнографический ме-тод включенного наблюдения (когда исследователь, анализи-руя то или иное явление, одновременно ведет наблюдение за рассказчиком и, в феминистской методологии, за самим со-бой – иными словами «инсайдерство», позиционирование себя (внутрь исследуемого явления), и отказ от «дизайна объективности» (Д. Смит) – в пользу исследований, наполнен-ных чувствами, переживаниями и сопереживаниями. Огром-ное внимание уделяют гендерологи авторским интерпретаци-ям тех или иных событий или явлений в их жизни, признавая биографический метод и анализ источников личного проис-хождения (писем, дневников, мемуаров, записок) важнейши-ми в понимании мотивации поступков индивидов на крутых поворотах истории. В условиях постомодернисткого вызова социальным наукам все чаще исследователи перемещают свое внимание от субъектов – к дискурсу, от конкретных со-бытий – к «фону», который их создавал и опосредовал, при-стально анализируя контекст всех поступков и решений. Ген-дерологи призывают к использованию всех способов «кол-лективной совместной работы» (в частности, метода триангу-ляции, известного социологам и ориентированного на сов-местное истолкование, перепроверку тех или иных фактов, обнаруженных в текстах) в противовес маскулинистской ис-ториографии, в которой господствует конкуренция, стремле-

57

ние заявить о своей позиции первым, навязать свою точку зрения и создавать собственные научные теории, «с которы-ми все должны соглашаться». Не отвергая использование формально-количественных описаний (на которых основана традиционная андроцентричная «официальная» наука), ген-дерологи призывают использовать их лишь для подтвержде-ния и перепроверки данных, полученных вышеперечислен-ными аналитическими способами.

Использование этих и иных методов работы с исторически-ми источниками при написании гендерной истории (и в рам-ках ее понимания как «истории полов», и – тем более – в пла-не изучения формирования механизмов власти и господства / подчинения, неравного доступа к социальным благам) убеждает в том, что функция гендерной истории не только компенсирующая (нехватку чего-либо), не только комплементарная (дополнительная), не только пересматрива-ющая (старые представления, старые подходы – все это оста-ется среди задач и целей социальной и исторической фемино-логии), а именно синтезирующая.

* * *«Профессия социальной работы способствует социаль-

ным изменениям, решениям проблем в отношениях между людьми, мобилизации и освобождению индивидов и групп ради гарантии их благополучия» – так толкуется содержание социальной работы в новейших документах, принятых Меж-дународной федерацией социальных работников в Женеве 10–12 июня 2002 года [Ярская-Смирнова, 2004. С. 19]. По-нятно, что различные виды социальной деятельности по осу-ществлению позитивных изменений в жизни индивида были типичны для различных обществ и культур, и опыт историче-ского анализа пройденного в этом направлении пути должен быть обобщен. Однако как это делать? Как поставить иссле-довательскую задачу? От утилитарного использования исто-рии, от гегельянского тезиса: «Все действительное – разумно», – и, следовательно, история есть резервуар этой ра-зумности и смысла (в российском научном дискурсе этот те-зис звучал как «познать историю, чтобы использовать поло-жительный исторический опыт в настоящем») в настоящее время все чаще приходится отказываться – не все, считавшее-

58

ся прогрессивным и «лучшим», как выяснилось, многими воспринималось таковым. Аналогично: оценки состояния и результатов социальной работы прошлого оцениваются ис-следователем XXI века иначе, чем они виделись современни-кам. Следует ли анализировать ушедшее с позиций тех, кто жил хронологически одновременно с акторами социальной работы прошлого, «видеть их глазами» или же именно вре-менная удаленность позволяет оценить действительные ре-зультаты акций прошлого? Современные приверженцы направления «новой социальной истории» настаивают на том, что нужно и то, и другое, поскольку лишь полнота кар-тины и оценок позволяет достичь объемности видения.

Гендерная история в известном смысле близка по подхо-дам истории социальной работы. Среди таких пересечений и интерес к «незаметным» и «молчащим», к слабости и беспо-мощности в противовес силе и агрессивности. Оба направле-ния позволяют выявить и тематизировать такие аспекты соци-альных практик различных эпох, которые важны для «новой социальной истории» в целом и даже шире – для понимания макропроцессов иерархизаций, конструирования различных видов неравенства, коренящихся в прошлом и существующих в настоящем. На пересечении гендерной истории и истории со-циальной работы возникают тогда темы «других историй», прежде всего историй не-героев, которые были не только без-работными, геями, люмпенами, стариками, сиротами и так да-лее, но и людьми определенного пола. Таким образом, оба направления позволяют исследовать множественность соци-альных связей в их историческом и культурологическом срезах, задуматься над «историоризацией различий» (между мужчинами, женщинами, представителями сексуальных мень-шинств, между здоровыми и больными, полноценными и людьми с ограниченными возможностями).

Гендерный подход к анализу социально-исторических явлений помогает концептуализировать индивидуальные дискурсы и идентичности, поскольку требует постоянного учета того, к какому полу приписан тот или иной «эктор», как он сам отвечает на вопрос «кто он?» и какой ответ на тот же вопрос («кто он / она?») давали его современники. («Забы-вали» ли известные нам деятели прошлого и настоящего, к ка-

59

кому полу они принадлежат? Когда им приходилось акценти-ровать свою половую принадлежность, а когда – затушевы-вать?) Умение применять гендерно-чувствительные методики при анализе исторических явлений убеждает в том, что «мол-чаливому большинству» (женщинам – какими они были все-гда в доиндустриальной истории), равно как и меньшинствам (гомосексуалистам, юродивым, инвалидам, сиротам), «было, что сказать». Это заставляет задуматься над вопросом, что значило быть мужчиной, женщиной, непризнаваемым бисек-суалом или гомосексуалистом в разные исторические эпохи – какие проявления и свидетельства их статуса, опыта, профес-сионального самовыражения, социальных «ритуалов», само-сознания и самоосознания (то есть идентичностей) могут быть рассмотрены.

Использование феминистской методологии и основ ген-дерной теории в анализе тех или иных фактов истории соци-альной работы позволяет переосмыслять важнейшие поня-тия – периодизации, власти, социальной структуры, имуще-ства, социальных символов, отвергать сложившиеся в тради-ционной истории хронологические схемы. Скажем, исследо-ватель, вооруженный такими новыми знаниями, вправе поста-вить вопрос о том, так ли много давали признанные бесспорно прогрессивными явления и события (скажем, Ренессанс, Ве-ликая Французская революция или, скажем, Отмена кре-постного права в России) депривированной части социумов. Среди них – не только женщины, но и инвалиды, нищие, ли-шенные рассудка. Ведь на них не распространялись многие социальные завоевания либо они не имели возможности ими воспользоваться.

Власть – при анализе ее в постмодернистском духе – ока-зывается «распыленной» повсюду, неформальной, непредска-зуемой, требующей комплексности рассмотрения. Социальная структура при ее изучении с помощью гендерно-чувстви-тель-ных методов анализа и с учетом исторической изменчивости также требует многомерности подхода, а не простого вписыва-ния женщин или иных адресатов социальной работы в уже из-вестные и описанные элементы этой конструкции.

Распространенность фигурок женских божеств, держа-щих в руках различные культовые предметы-символы соци-

60

ального влияния, говорит о значительности формальной власти женщин в данной социальной структуре. Напротив, распро-странение символов женской пассивности, в том числе в ико-нографии – женщин с детьми на руках, как это типично для раннесредневековой Европы, свидетельствует о ином типе со-циального поведения. Как изображались инвалиды на красно- и чернолаковой керамике греков? Есть ли более ранние визу-альные свидетельства помощи больным и раненым? Какие традиционные практики в отношении людей с ограниченны-ми возможностями имелись в исследуемой культуре и какие символы нетрудоспособности использовались ею?

Связи символов и поведения могут быть отнюдь не прими-тивными. Скажем, такое понятие, как «сиротство», словарь В. Даля трактует шире, чем принято сегодня. Сирота – это бес-помощный, одинокий, бедный, бесприютный, а также субъект, не имеющий ни отца, ни матери. Таким образом, всего два сто-летия назад понятие «сиротство» не вписывали и не сопрягали с одним лишь институтом детства. Оно имело иные антропо-морфные смыслы и распространялось на другие классы проблем, такие как «хозяйство», «деятельность», «статус», «со-циальная роль» (ср. в фольклоре – «Сиротинушка наш дедуш-ка – ни отца, ни матери», «Без коня казак – кругом сирота», «За ремеслом ходить – землю сиротить» [Даль, 1995. С. 296]).

Гендерная теория как модель понимания моделей иерар-хизации обучает исследователя не упускать из внимания из-менчивость и историчность, а также взаимное «перетекание» понятий частного / публичного, природного / культурного.

Объемность вдения, которую дает гендерологу дихото-мичность метода как такового (на примере изучения одного и того же события глазами и мужчин, и женщин) позволяет всегда – перефразируя известное латинское изречение: «Пусть будет выслушана и другая сторона» – слышать «другую сто-рону». Для историка социальной работы это тем более актуаль-но. Между тем в этом аналитическом приеме берет начало ставший модным «проспективный» подход к исследованию. Он предполагает условное движение от прошлого к настояще-му через анализ потенциальных возможностей, исторического выбора, считая будущее как бы неопределенным, «открытым».

61

Скажем, российские женщины получили избирательные права весной-летом 1917 года – то есть перелом произошел в эпоху буржуазно-демократических преобразований. Это по-зволяет гендерологу очертить примерные перспективы под-ходов к решению «женского вопроса» Временным правитель-ством и сопоставить их с политикой большевиков, которая стала реальностью спустя неполный год. Аналогичный под-ход возможен при анализе социальной политики царского правительства (страховые законы 1912 года, «Положение о призрении нижних чинов запаса» того же года) – можно ставить вопрос: «Что же не успели выполнить до прихода к власти большевиков?». Какой бы была концепция социаль-ной работы у буржуазного правительства и была ли бы такая? Возможно, история советской социальной политики, целиком подконтрольной тоталитарному государству, запре-тившему всякую благотворительность, предстанет в этом све-те совсем иной, чем она была написана сейчас.

Гендерный подход в психоистории и исторической соци-ологии позволяет анализировать соотношение микро- и ма-кроконтекстов, обобщать микросюжеты и через них показы-вать на исторических примерах «философию амбивалентно-сти», «альтернативности».

Вылечивая субъект науки от «пораженности сексизмом», основой которого является андроцентричная картина мира (то есть картина мира и прошлого, нарисованная на основе мужских представлений и ценностей, – сильного государства, ведущего мощную, агрессивную политику, выступающего «отцом» для своих подданных), гендерологи показывают, как освобождение от подобного «налета» (проблематизация тех жизненных ценностей, которые ранее считались не главными и не определяющими, но всегда были «женскими» – эмоцио-нальная близость и дружественность людей, семейные, по-вседневные, житейские ценности) способствует получению более объективного знания. И вновь опыт применения ген-дерно-чувствительных методик анализа может аналогичным образом помочь и исследователю истории социальной поли-тики, социальной работы – если он будет придавать значение не столько сбору материала о количестве созданных яслей, детских домов, приютов для беспризорников, интернатов для

62

людей с ограниченными возможностями, сколько будет соби-рать куда более малочисленные материалы, созданные адре-сатами социальной политики (дневники и воспоминания ин-валидов, воспитанников сиротских домов и пр.).

Можно продолжить эту тему: гендерная методология, впитав в себя множество социально-психологических подхо-дов, дает возможность обнаружить непривычное в привыч-ном (скажем, мужскую дискриминацию и подчинение в па-триархатном обществе). Ровно настолько же эти приемы ана-лиза могут помочь исследователю истории социальной работы, например, найти и проанализировать психологическую кабалу, в которую иногда попадает здоровый человек рядом с зависи-мым от него больным. Другой пример – монастыри как цен-тры лечения, обеспечения неимущих, обучения – и в то же время как «места лишения свободы» для тех, кто был черес-чур активным (это необычный ракурс, но и его следует при-нимать во внимание). Иными словами, описываемый метод позволяет понять конструирование иерархий как взаимодей-ствие, а не однонаправленный процесс (это необычайно важ-но и для конструирования моделей выхода из трудных ситуа-ций не только для женщин или представителей сексуальных меньшинств, но и для тех «получателей положенной помо-щи», которые желают обучиться способам возвращения в мир «обычности» – здоровых, полноправных людей.

Возникновение гендерной истории означало выделение в «отдельные производства» тем, которые ранее считались просто «историей нравов» (сексуальность, гомосексуализм и др.). Владение гендерной методологией позволяет обнару-жить «локусы» этих тем в других тематических комплексах (например, изучать особенности гомосексуального дискурса в дружбе или еретических движениях). В истории социальной работы, в истории благотворительности такой подход также возможен (скажем, изучение истории православия в России в условиях интереса к истории социальной работы требует спе-циального изучения истории социальной политики русской православной церкви, его монастырского и приходского инва-риантов; изучение русских обрядовых традиций может выве-сти к исследованию арсенала средств, которыми располагала

63

традиционная культура в ситуациях бедствия и утери трудо-способности индивидом [Островский, 2002. С. 109–157]).

Анализ механизмов «признания», готовности говорить, рассказывать о себе и трудностях, которые приходится преодолевать, делиться с другими своим опытом – как они представлены в мужских и женских дискурсах, в дискурсах акторов и получателей социальной помощи – еще одна тема «новых социальных историков», знакомых с постструктура-листскими теориями.

Речь идет о таком понимании «феномена признания», ка-ким он виделся М. Фуко в его «Истории сексуальности»: «Признание – это речевой ритуал, выполняемый при опреде-ленных властных отношениях». М. Фуко первым обратил внимание на то, что после 1215 года (Латранский конгресс) христианин стал «человеком признающимся» – в практику его повседневности была введена исповедь. Эволюция испо-ведных практик до автобиографических признаний, предна-значенных для обнародования, своеобразие рассказов о себе в воспоминаниях и документах, в том числе официальных ав-тобиографиях, CV, врачебных записях в медицинских картах, запросах и заявлениях – особая тема философских размышле-ний о «признающейся субъективности», о медикализации как злоупотреблении медицинской терминологией и приемами осмысления социальных проблем.

По аналогии «дискурсы признания» могут быть рассмот-рены при анализе всех форм медицинских «признаний» (жа-лоб врачам) – с XVIII столетия, а иногда и ранее, они стали каждодневными практиками в Западной Европе, в России – с начала XIX столетия [Неклюдова, 2001. С. 362–370].

При смещении центра изучения эго-документов в сторону анализа влияния социальных катаклизмов на жизнь человека, вновь с особой силой зазвучал вопрос о том, какова степень индивидуальной независимости человека от требований общества и обязательств перед ним.

Иными словами: изучая прошлое женщин, гендерную ис-торию, историю социальной работы, стараясь вникнуть в то, прежнее понимание «свободы», которое было характерно для той или иной социальной группы в ушедшие столетия, можно

64

искать ответ на собственные размышления о времени и о себе, о своем месте в мире и о практической необходимости, приме-нимости результатов проводимых исследований. Обращение к прошлому опыту, при всей релятивизации прежних оценок и скептицизме к тому, что использовалось в прошлом, все-таки всегда плодотворно. Обращение к гендерной истории и исто-рии социальной работы доказывает, что обретаемые знания имеют непосредственное отношение к процессу социальных изменений. Они – не наука ради науки. В доказательстве исто-ричности многих привычных понятий, возможности их пере-смотра или коррекции заложена гигантская сила индивидуаль-ного освобождения от стереотипов, навязанных обществом и культурой.

Гордон Л. Kaквo ново в историята на жените // Феминисткото знание / Г. Смежа (ред.). София: Eтнографски институт с му-зей, 2002. С. 60–72.

Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Спб., 1882. Т. 4. С. 188.

Неклюдова Е.С. Домашний врач и женские тайны // Мифология и повседневность: Гендерный подход в антропологических дисциплинах. СПб.: Алетейя, 2001. С. 362–370.

Островский А.Б. Обряды деревенской общины в ситуациях бед-ствия // Материалы по этнографии. СПб.: Эго, 2002. Т. 1. С. 109–157.

Пушкарёва Н.Л. Женская история, гендерная история: итоги и пер-спективы // Социальная история – 2002. Женская и ген-дерная история / Под ред. Н.Л. Пушкарёвой. М., 2003.

Пушкарёва Н.Л. Историческая феминология (женская история) // Словарь гендерных терминов / Отв. ред. А.А. Де-нисова. М., 2002.

Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. М.: ИВИ РАН, 1998.

Славянские древности: этнолингвистический словарь: В 5 т. / Под ред. Н.И. Толстого. М.: Наука, 1995. Т. 1.

Ярская-Смирнова Е.Р. Основные понятия и задачи гендерного подхода к социальной политике и социальной работе // Соци-альная политика и социальная работа: гендерные аспекты / Под ред. Е.Р. Ярской-Смирновой. М.: РОССПЭН, 2004.

Ardener S. The Social Anthropology of Women and Feminist Anthro-pology // Anthropology Today. 1985. Vol. 1 (5). October. P. 24–26.

65

Bennet J.M. Who Asks the Questions for Women’s History // Social Science History. 1989. Vol. 13. № 4. P. 471–477.

Budde G.-F. Das Geschlecht der Geschichte // Th. Mergel, Th. Wellskop (Eds). Geschichte zwischen Kultur und Gesellschaft. Beiträge zur Theoriedebatte. München: Klio, 1997. S. 125–150.

Gluck S.B., Fatal D. (Eds). Women's Words: The Feminist Practice of Oral History. New York, 1991.

Lyotard J.-Fr. Le postmoderne expliquй aux enfants. Paris: Galli-mard, 1986.

McIntosh M. Der Begriff «Gender» // Argument. Bd. 190. Berlin, 1991. S. 845–860.

Scott J. Gender: a Useful Category of Historical Analysis // American Historical Review. 1986. Vol. 91. № 5. P. 1053–1075.

Smith D. Women’s Perspective As a Radical Critique of Sociology // Sociological Inquiry. 1974. Vol. 44 (1). P. 9–14.

Tilly L.A. Gender, Women’s History and Social History // Social Sci-ence History. 1989. Vol. 13. № 4. P. 439–462.

Tilly С. Two callings of social history // Theory and Society. 1980. Vol. 9. № 5. P. 679–681.

Valverde M. Dialogue // Journal of women's history. 1993. № 5 (1). P. 119–126.

66

Раздел 2ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ И ПЕРЕСМОТР

РЕЖИМОВ СОЦИАЛЬНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ

ИСТОРИЯ СОЦИАЛЬНОЙ РАБОТЫ В РОССИИ: ТЕНДЕНЦИИ СТАНОВЛЕНИЯ

Михаил Фирсов

Российский путь развития истории социальной работы: предварительные замечания

Практика социальной работы в России зародилась в глу-бокой древности. В ее основе лежали важнейшие обществен-ные формы взаимодействий индивида и групп – это помощь и взаимопомощь, которые выступали механизмом сохранения идентичности социальных общностей, в изменяющихся исто-рических условиях. В Древней Руси, Московском государстве, в Российской Империи, Советском государстве и Российской Федерации, то есть на каждом этапе оформления отечествен-ной государственности появлялись различные институты по-мощи нуждающимся, они решали свои исторические задачи в поддержке населения, реализовывали насущные обществен-ные потребности.

Помощь и взаимопомощь выступали не только как систе-ма мер государства по интеграции сообщества, но и форма контроля. Такая тенденция начинает оформляться в Россий-ской империи с начала XVIII века, когда государство осуще-ствляют ряд социальных действий против профессионально-го нищенства и маргинализации различных социальных сло-ев российского общества. В советский период в России си-стема поддержки населения в форме социального обеспече-ния выступала не только виде государственной помощи тру-дящимся, но и формой контроля и механизмом сохранения идентичности советской общности.

Несмотря на различные формы правления, можно выде-лить общие черты государственной помощи, позволяющие

говорить о российской модели социальной поддержки чело-века и общности в целом. Во-первых, на каждом историче-ском этапе государственная власть стремилась к контролю системы помощи, определяла идеологию поддержки, субъек-тов и объектов помощи, оформляя институциальную под-держку законодательно. Развитие системы институциальной помощи было связано с вертикалью власти. Можно отметить, что система помощи исторически складывалась таким обра-зом: государственная власть финансировала, организовывала, контролировала систему помощи, за тем делегировала ее тер-риториям, и на новом историческом этапе эта ситуация по-вторялась вновь. Так, в период петровской эпохи Синод, а за-тем Сенат, контролировали общественное призрение на всей территории Российской империи, а в период правления Ека-терины II эта функция была возложена на губернаторов и местные органы власти, с осуществлением функций контро-ля, финансирования и организации.

С начала XIX века общий контроль над общественным призрением осуществляет министерство Полиции, а за благо-творительностью – Император либо члены императорской се-мьи, которые фактически управляли и регламентировали дея-тельность территорий в деле общественного призрения. После отмены крепостного права, с середины XIX столетия, управле-ние благотворительными учреждениями осуществляется на территориях земствами. Однако в начале ХХ века не толь-ко властные структуры, но и общество через объединения, съезды общественного призрения и благотворительных сил приходят к мнению создания единого органа, который бы ор-ганизовывал и контролировал систему общественного призре-ния на территории всей Российской империи. Перед революци-ей появляется Министерство общественного призрения. В со-ветское время до Великой Отечественной войны деятельно-стью социального обеспечения руководил Наркомат социаль-ного обеспечения, а после войны эта функция была передана территориям, союзным министерствам, которые просу-ще-ствовали вплоть до распада СССР. В период становления Рос-сийской Федерации можно наблюдать как на первом этапе, до образования Министерства социальной защиты, существовали различные органы на местах, которые организовывали,

68

контролировали систему социальной защиты, затем эта функ-ция переходит к министерству, а затем вновь возвращается к территориям.

Во-вторых, для российского пути развития социальной поддержки свойственен экстенсивно-модернистский путь раз-вития, для него характерен разрыв с историческим прошлым, утверждение нового начала в системе поддержки, с одной сто-роны, с другой – стремление к увеличению институтов помо-щи, поддержки большого количества нуждающихся. Так, в пе-риод Петровских реформ была осуществлена попытка мо-дернизации монастырской системы, но затем она была заме-нена государственными подходами в деле общественного призрения. Созданная Екатериной II губернская система об-щественного призрения была разрушена и во второй полови-не XIX столетия заменена земской системой помощи, именно в этот период государство активизирует приходскую и мона-стырскую систему помощи, которая была уничтожена в пе-риод Петровских преобразований. В советский период исто-рии разрушается система общественной и частной благотво-рительности, она заменяется государственным социальным обеспечением, причем на основе классового подхода, когда не работает принцип всеобщности и доступности для всех слоев населения система социальных гарантий. В период де-мократических трансформаций и перехода к рынку разруша-ется советская система социального обеспечения, создается принципиально новая система социальной защиты со своей законодательной базой, институтами помощи, агентами со-циальной поддержки.

Можно отметить, что при всех формах и правления власть всегда вступала в патерналистские отношения с клиентелой нуждающихся. Государственный патернализм, осложненный христианской, а позднее коммунистическими и демократиче-скими иедологемами, являлся характерной чертой россий-ской системы социальной поддержки населения, формировал в различные исторические времена то «армию пауперизма», то «армию маргиналов», то «армию социальных иждивенцев», зависимых от государственной распредели-тельной социальной политики. Вертикаль власти и государ-ственный патернализм явились и являются основными при-

69

чинами, препятствующими возникновению рынка социаль-ных услуг, а в историческом плане рынок социальных услуг не мог сложиться, так как он все время перераспределялся по правилам и законам существующей власти.

В-третьих, отечественная модель помощи развивалась в течение нескольких столетий в тесном контакте с западной моделью, за исключением древнейшего периода, когда была ориентация на Византию. Многие идеи и законы, особенно в период Петровского времени, были декларированы тогда, ко-гда не было объективных условий для их реализации. Западная модель помощи выступала своеобразной «абсолютной идеей», видение и «осязание» которой позволяло намечать свои пер-спективы роста и развития. Эти тенденции присутствуют и в современной отечественной модели помощи, когда идео-логия социального государства формировала подходы к соци-альной защите населения, в условиях свободного рынка. Од-нако западные образцы социальной помощи всегда адаптиро-вались к российским условиям, поскольку это было связано не только с процессами социальных изменений, но и с теми специфическими социальными проблемами, которые возни-кали в данный период.

Древняя Русь и Византийская модельпомощи и поддержки

Для Византии периода легализации христианства была характерна государственная помощь со стороны императора и императорской семьи, которая была представлена: экстра-ординарной помощью – землетрясение, пожары, голод, хо-лодные зимы, выкупы пленных, праздники (коронации, побе-ды и другие); постоянной – организация благотворительных учреждений (больницы, сиротские дома, богадельни, прию-ты, лепрозории), организация традиционных праздников, раз-дача из казны (народу и сенату), дары церкви. Государство имело штат чиновников, которые отвечали за содержание и контроль финансирования благотворительных учреждений из казны. Следующей характерной чертой византийской модели была благотворительность церкви, служение которой рассмат-ривалась как государственная служба. Система управления благотворительностью осуществлялась через аппарат патри-

70

арха, которого выбирал Император. Позднее монастыри име-ли в качестве утвержденных строений больницы и странно-приимницы, где работали монастырские врачи, оказывающие медицинскую и материальную помощь.

Еще одной существенной чертой являлась благотвори-тельность частных лиц, которые строили больницы, монасты-ри, церкви, приюты для детей и стариков. Такой вид деятель-ности поощрялся государством, а благотворители получали льготы в виде снижения налогов.

Основные тенденции помощи и поддержки на Руси в дан-ный период связаны с княжеской защитой и попечительством, с церковно-монастырской поддержкой. Организация помощи на христианских началах осуществлялось на основе греческих законов Номоканона, который включал правила святых апо-столов, вселенских и поместных соборов, а также свод гра-жданских законов о церковных делах. Все это находит свое от-ражение в «Русской Правде», таким образом можно говорить о византийской идеологеме помощи, лежащей в основе дея-тельности ранней церкви и княжеской благотворительности.

В соответствии с постановлениями «Русской Правды» под княжеский и церковный патронаж принимаются не только люди церкви, но и изгои, лица, вышедшие из своей социальной группы: крестьяне, ушедшие из общины, вольноотпущенные или выкупившиеся холопы, а также вдовы и старики. Основ-ной задачей попечения являлось «питание», то есть сохранение образа жизни подопечного. Форма поддержки носила спонтан-ный характер, не имела закрепленных финансовых механиз-мов, что находило свое выражение в изменении объема «деся-тины», десятой части урожая (или иных доходов), которая не взималась с населения, а жертвовалась князьями.

Русские князья и члены их семей на первых этапах ста-новления древнейших форм государственной помощи были и первыми «государственными» организаторами благотвори-тельности, и первыми «частными» благотворителями. Для их деятельности было характерно: организация праздников для народа, выдача денег из казны, строительство монастырей и церквей, выкуп пленных из неволи. Особенно в период та-таро-монгольского нашествия выкуп пленных и организация

71

населения на борьбу с пожарами являлись важнейшими функциями помощи населению русскими князьями.

Большое распространение получило своеобразное хожде-ние в «народ», когда князь лично выдавал деньги, милосты-ню беднейшим слоям населения, такая форма помощи назы-валась «милостыня с рук». Характеризуя данную систему поддержки населения русскими князьями, можно отметить сходство элементов помощи, которая была характерна для Византийской системы благотворительности, со стороны Им-ператора и его семьи.

Церкви и монастыри тогда предпринимают первые шаги в организации институтов поддержки, таких как больницы, богадельни, а также закладывают основы медицинской помо-щи и просветительской деятельности. В отличие от Визан-тийской модели благотворительности, на данном историче-ском этапе в России церковь распространяла свою власть в большей степени на городское население. Монастыри были редкостью, не случайно их строительство отражалось в лето-писи как важнейшее событие истории славянской культуры, поэтому можно говорить только об элементах церковной поддержки, а не о целостной системе.

На данном этапе русские князья не осуществляли под-держку населения в период голода, а система государственно-го управления и контроля над благотворительной деятельно-стью церкви осуществлял князь, а не аппарат управления, как в Византии. Не характерным явлением была и благотворитель-ность частных лиц, в частности, меценатство осуществлялось со стороны княжеской семьи, члены которой были распростра-нителями новой идеологии и форм социальной поддержки.

Московское государство и трансформацияВизантийской модели помощи. XIV–XVII век

В период становления Московского государства Визан-тийская система приходит в кризисное состояние. Власть, ослабленная нашествием татаро-монгол, практически утрати-ла контроль над деятельностью церкви. Когда в государстве начинают складываться товарно-денежные отношения, церковь отходит от практики благотворительности. Начало противоречий между церковью и властью было положено не

72

только в разделении полномочий, но и в экономической сфе-ре. Если в Византийском государстве выкуп пленных, борьба с голодом считались экстраординарными видами импера-торской помощи, то в России сложилось иначе.

Как и в предшествующие столетия, проблема выживания населения во время голода, в период оформления Московского царства, стоит не менее остро. Суровые климатические усло-вия определили характер землепользования как рисковый, с большой вероятностью потери урожая. Наиболее характер-ные проблемы были связаны с ранними морозами и засухой. Государственная власть вынуждена была заниматься данной проблемой, создавая особые государственные учреждения – приказы. Так, Житный приказ ведал житными дворами, где хранился запас зерна на случай голода. Издается ряд законов, регламентирующих действие местных властей, церкви, феода-лов и «скудных людей» в период голода. В частности, преду-сматривалось введение государственной монополии на цены, раздача хлеба в долг, право перехода от феодала в другие земли.

Отсутствие регулярной армии, большое пространство, сла-бая защита границ создавали постоянную угрозу пленения на-селения, подвергавшегося нападениям извне, а следова-тельно, перед властью стояли проблемы выкупа пленных. Государство вынуждено не только создавать специальную налоговую систе-му, налог на выкуп пленных, но и орган управления и контроля над данными процессами – Полоняничный приказ. Таким об-разом, те виды помощи, которые в Византии были экстраорди-нарными, в Московском царстве становятся постоянными ви-дами помощи. Таким образом, институциа-лизация государ-ственной помощи была вызвана пандемическим обстоятель-ствами. Византийская система помощи была направлена про-тив распространения «праздности», нищенст-ва и профессио-нального нищенства, на это были направлены все ее состав-ляющие и вся предшествующая история античной благотвори-тельности.

В Московском государстве легализируют институт нищен-ства, он получает свое институциональное и правовое оформ-ление. Здесь множество причин, но среди них необходимо вы-делить, во-первых, отход церкви от дел благотворительности. Монастыри, осуществляя помощь только в экстренных случа-

73

ях, создали вокруг себя систему кормлений, разрешали селить-ся в неограниченном количестве нищим вокруг своих монасты-рей, кормиться за счет подаяний паломников, шед-ших на бо-гомолье. За один только XVII век было основано 220 новых монастырей, а к началу XVIII века их было 1 201. Рост мона-стырей способствовал росту системы кормлений возле них. Во-вторых, с периода правления Иоанна IV начинает оформ-ляться политика нищепитательства. Власть не в состоя-нии организовывать благотворительные учреждения, вынуж-дена была переложить проблемы поддержки нищих на обще-ство, санкционировав законодательно защиту нищих. При этом ви-зантийская традиция помощи, «раздача из казны народу и се-нату», приобретает гипертрофированные формы. Разда-ча на-роду осуществляется не только представителями власти, ца-рем, патриархом, деятелями церкви, боярами, но и другими слоями населения. Сложились определенные группы нищих, которые кормились от различных институтов церкви: бога-дельные, кладбищенские, соборные, монастырские, церковные, патриаршие. Существовала и светская система кормления, где существовали свои разряды нищих: дворцовые, дворовые, гу-лящие и леженки, которые имели свою систему пропитания.

Только за один 1669 год, лично царем Алексеем Михайло-вичем нищим из казны было выделено 6 772 рубля 19 копеек. На эти деньги в то время можно было бы купить 2 257 лоша-дей или 3 386 коров, или же 33 860 овец, что могло бы суще-ственно поправить положение бедных дворов в деревне. Сколько средств всего было пожаловано нищим остается толь-ко догадываться, но то, что эти средства были большими и они способствовали росту социального иждивенчества среди насе-ления – очевидно. Милостыня всесословная, которая была санкционирована властью как страховая система населения, не могла не разрушить византийскую систему бла-готвори-тельности, тем более, что она уже не соответствовала но-вым веяниям времени. В-третьих, благотворительность частных лиц в данный период начинает только оформлять-ся, но она либо укладывалась в традиционные формы, например, частная помощь через монастырь, либо имела ограниченные сферы распространения. Тем более, это было дело частных лиц, и, в отличие от Византии, эта деятель-

74

ность не поддерживалась законодательно, тем более на уров-не налоговой политики.

Становление государственной системы помощи и под-держки нуждающихся в XVIII–ХХ веках связано с основными геополитическими и общественными тенденциями: образова-нием империи, секуляризацией, оформлением гражданского общества. С середины XVIII века по вторую половину XIX века государственная система помощи развивается по несколь-ким направлениям. Создается административная система под-держки, которая включала территориальные институты помо-щи, превентивные и защитные акции в отношении различных слоев населения, законы, регулирующие отношения между субъектами, группами и государством.

Намечаются последовательные действия и мероприятия со стороны государства, направленные на поддержку и защи-ту материнства и детства, инвалидов и престарелых. В пери-од правления Петра I в России впервые начинают осуждать на государственном уровне инфантицид. Детоубийство счи-тается преступлением, а ребенок становится субъектом пра-ва: ему предоставляются определенные жизненные гарантии, обозначается его место в системе социальных связей. Осуще-ствляются мероприятия в рамках общественного призрения по распространению образования и медицинских услуг. По-мимо осуществления государственного патронажа над ну-ждающимися организуются институты государственного контроля. Их назначение – локализовать социальные болез-ни: профессиональное нищенство, детскую безнадзорность, алкоголизм, проституцию. В этот период конфессиональная система помощи претерпевает ряд существенных изменений: она переходит от самостоятельного существования под непо-средственный патронаж и контроль государства.

На рубеже XVIII–XIX веков общественная благотвори-тельность начинает складываться в определенную систему со своими светскими институтами, появляется специальное за-конодательство, регулирующее деятельность не только при-казов общественного призрения, но и благотворительную де-ятельность в обществе. На основе расширяющейся благотво-рительной практики создаются учреждения поддержки разным категориям нуждающихся: беспризорным детям,

75

инвалидам, увечным воинам, слепым, глухим и т. д. Намеча-ются меры и по решению проблем социальной патологии: проституции, профессионального нищенства, детской безнад-зорности. Этот пласт проблем становится неотъемлемой ча-стью общественного призрения, что, в свою очередь, расши-ряет практику помощи и поддержки, вносит в нее элементы профессионально-деятельностных подходов.

При Екатерине II образуются приказы общественного призрения, которые представляли из себя систему институтов контроля и помощи. Так, прокормлением нищих занимаются работные дома, в них призреваемые получали пищу, кров, одежду, пристанище. Однако смирительные дома принимают не только профессиональных нищих, но и других клиентов: «рабов непотребных», «рабов ленивых», «сыновей и дочерей, кои родителям своим непослушны», людей «неистоваго и соблазнительнаго жития». В смирительные дома принима-лись клиенты либо на время, либо навсегда по решению гу-бернского правления или суда.

Развивается светская благотворительность. Она имеет различные направления. Можно отметить, что в российском обществе появляются как ее общественные формы организа-ции, так и частные. С 1864 года благотворительность стано-вится гражданским долгом в обществе. Утверждается мысль, что всякий гражданин, лишенный способности к труду, имеет право требовать призрения того сословия, к которому он при-надлежит, и оно обязано было предоставить ему помощь и поддержку. Общий надзор за призрением осуществляли ми-нистерство внутренних дел и губернаторы. Наряду с этим действовали правительственные, сословные и частные благо-творительные учреждения, то есть отсутствовала строгая централизация, благотворительную деятельность курировали разные ведомства.

В неземских губерниях действовали приказы обществен-ного призрения, учреждения Императорского Человеколюби-вого общества, Ведомство учреждений императрицы Марии, учреждения великой княгини Елены Павловны, Алексан-дровский комитет о раненых, Комитет заслуженных гра-жданских чиновников и другие. Были определены следую-щие источники финансирования учреждений призрения: по-

76

собия от городов и казны, пожертвоания, подаяния и завеща-ния, пени и штрафные деньги, хозяйственные и случайные доходы разного рода. Церковь получает право организовать свою собственную благотворительность в учреждениях церковно-приходских попечительств и братств. Интенсивно развиваются волостное и сельское призрение. Как самостоя-тельная сфера общественного призрения набирают мощь об-щественные работы, намечаются специфические формы контроля таких социальных явлений, как профессиональное нищенство, проституция, детская безнадзорность. На новый качественный уровень выходит призрение душевнобольных, слепоглухонемых, калек с рождения и вследствие войн. Возни-кают и развиваются принципиально новые формы помощи ну-ждающимся – народные детские сады, артели, биржи труда, всевозможные производственные мастерские, конторы по при-исканию рабочих мест, лечебно-продовольственные пункты и другие.

Общая характеристика отечественной моделиподдержки нуждающихся в ХХ веке

После Октябрьской революции 1917 года на смену пара-дигме общественного призрения приходит модель государ-ственного патернализма, где приоритеты в системе социальной политики отдаются трудящемуся населению. В основе – социа-листическое перераспределение, на первых порах осуществлен классовый подход в распределении, страховании и пенсион-ном обеспечении. Борьба с частной собственностью на сред-ства производства приводит к тому, что основным субъектом поддержки при всех случаях социального риска становится государство. Однако переход к всеобщей пенсионной рефор-ме в 1960-е годы, оформление всеобщего социального обслу-живания, с развитием различных типов пособий для инвали-дов и малообеспеченных семей, вынуждает государство под-ключать к данной деятельности предприятия, которые брали на себя проблемы обеспечения жильем, охраны здоровья, со-держание социальной инфраструктуры.

Система государственного патернализма исключала раз-личные формы благотворительности. Монополизация и цен-трализация системы социального обеспечения приводила

77

к медленному реагированию на решение общественных проблем, порождала различные формы социального ижди-венчества, а пособия и система социальных услуг характери-зовались крайне низким уровнем обеспечения.

В советский период воплощаются в жизнь коллективные модели социальной защиты. Коллективные доминанты ра-венства были основаны на общности труда и интересов, тем самым они отличаются от западных моделей индивидуализ-ма. Представление о собственном историческом пути, фор-мирование новых социокультурных принципов идентичности исходя из классовых подходов, абсолютизация общественной собственности на средства производства, коллективных норм образа жизни, принципов общественной пользы и коллектив-ной взаимопомощи являлись основой идеологии социалисти-ческой «модели государства благоденствия». В историческом плане, так же и в западной цивилизации, это была реакция на индустриализацию, урбанизацию и технический прогресс. Однако унификация общественной жизни, коммунистическая идеология, тоталитаризм привносят в данную модель элемен-ты государственного распределения, где они выступают в ка-честве не только экономического, но и идеологического контроля над всеми сферами жизнедеятельности общества.

С принятием Концепции развития социального обслужи-вания населения в Российской Федерации 4 августа 1993 года, по сути дела, произошел отход от принципов социаль-ного обеспечения и переход к системе социальной защиты, принятой в европейских странах. В ее основу положена забо-та государства, «включающая как устранение причин, пре-пятствующих человеку, семье, группам людей достичь опти-мального уровня благосостояния, так и организацию индиви-дуальной помощи людям, попавшим в трудную жизненную ситуацию». Устранению причин и оказанию индивидуальной помощи должны содействовать мероприятия социального об-служивания через систему различных служб. Система соци-альных служб складывалась из государственных, муниципаль-ных и негосударственных институтов помощи. Основными формами деятельности этих служб являлись: материальная помощь, помощь на дому, обслуживание в условиях стациона-ра, предоставление временного приюта, организация дневного пребывания в учреждениях социального обслуживания,

78

консультативная помощь, социальный патронаж, социальная реабилитация и адаптация нуждающихся, социальная по-мощь. Важная особенность концепции заключалась в том, что в ней предусматривался корпус профессиональных слу-жащих, социальных работников, тем самым конституирова-лась европейская профессия, истоки и традиции которой за-ложены в России еще в начале XX века 1.

Практика социальной работы в России на новом исто-рическом этапе начинает формироваться в ситуации изме-нения политических идеологем и экономических ориенти-ров. В 1990-е годы для России были характерны явления, ра-нее не типичные по характеру своего проявления: безработи-ца, маргинализация населения, снижение уровня потребления населением, бедность и нищенство. Все это происходило на фоне спада производства, ослабления государственного контроля над важнейшими сферами жизнедеятельности, а также ведения вооруженного конфликта на Кавказе.

В связи с этим начинает осуществляться поиск моделей помощи и поддержки, чтобы не только реагировать на струк-турные изменения формирующегося рынка, но и стабилизи-ровать систему общественных отношений. Поскольку модер-низация системы социального обеспечения советского образ-ца претерпевала коренные изменения, ориентирами развития служили существующие модели социальной защиты разви-тых европейских стран и США. Структурные элементы этих систем находят отражение в современной модели социальной защиты населения, практики социальной работы. Поэтому социальная работа имеет много структурных элементов, ко-торые сегодня не выстроены в единую идеологию деятельно-сти, а модель социальной работы носит в себе элементы «со-бесов», прежних моделей поддержки населения.

Американская модель социальной помощии ее отражение в современной практикесоциальной работы в России

Американская модель помощи направлена на восстанов-лении и сохранение человеческих ресурсов. Восстановление и

1 Концепция развития социального обслуживания населения в Россий-ской Федерации // Организация социального обслуживания населения: Сб. норматив. актов. М., 1994. С. 31–40.

79

сохранение общечеловеческих и индивидуальных ценностей, основ демократии, свободы – главные доминанты системы помощи. Поддержка личности в условиях свободного рынка, где поддержка вынужденная необходимость, когда исчерпа-ны ресурсы семьи, общины – вот стратегия помощи данной модели. Национальная профессиональная ассоциация систе-матически осуществляет контроль за образовательными стан-дартами и стандартами услуг социальных служб. В дело по-мощи нуждающихся и уязвимых групп населения включены благотворительные и конфессиональные организации.

Децентрализация деятельности данных организаций при-водит к бесконтрольности, дублированию усилий, что поро-ждает социальное иждивенчество среди определенных групп населения. Важнейший концепт деятельности – социальное функционирование индивида, которое рассматривается в тео-рии и практики как конечный результат усилий со стороны со-циальных служб.

Германская модель социальной работыВ образовательных стандартах прописан концепт соци-

ального функционирования клиента. Образовательная пара-дигма имеет размытое определение данного понятия, оно мало соотносится с нормативной базой социального обслу-живания и практикой деятельности социальной работы. Гер-манская модель социальной работы использует принципы го-сударственного патернализма на основе гражданства. Госу-дарство несет обязательства перед своими гражданами за предоставление минимума услуг, предоставления обязатель-ного минимального прожиточного уровня. Данные принципы закреплены законодательно.

В Германии существуют стандарты обслуживания насе-ления, основанные на принципе субсидиарности и индивиду-ализации проблемы. В законодательстве прописана «трудная жизненная ситуация», которая является основанием для ока-зания помощи социального работника, причем «трудная жиз-ненная ситуация» определена законодательно не только для каждой категории населения, но и уязвимой группы, которую берет под свою опеку государство. Большая роль принадле-

80

жит негосударственным и общественным организациям, кото-рые оказывают благотворительную помощь уязвимым груп-пам населения. Среди недостатков можно отметить консерва-тивность модели помощи, недостаточную оперативность в решении социальных проблем. Стандарты обучения и стан-дарты практики не коррелируются. Исторически сложившие-ся формы деятельности «социальной педагогики» вносят кор-рекцию в практику социальной работы.

Что Россия взяла из этой модели? Понятие «трудная жизненная ситуация», взятое из немецкой идеологии и реа-лий социальной работы, не конкретизировано для индивиду-альных групп и случаев. Оно не функционально, а выступает в качестве принципа действия, с одной стороны. С другой – трудная жизненная ситуация не имеет реального финансово-го обеспечения, поскольку остаточный принцип финансиро-вания социального обеспечения, где прописаны приоритет-ные группы обслуживания, практически не оставляют финан-совых возможностей для реализации программ «клиента в трудной жизненной ситуации».

Английская модель социальной работыЦелью социальной работы здесь является удовлетворе-

ние потребностей человека. Государство гарантирует удовле-творение потребностей человека на основе адресного и инди-видуального подхода к нуждам клиента. В основе данной мо-дели лежит: запрос клиента; материальное положение клиента; возможности агентства; правовое обеспечение.

Государство реализует удовлетворение потребностей чело-века в социальной защите через рынок услуг, который пред-ставлен государственным и негосударственным сектором.

Проблемное поле социального обслуживания:o Рынок услуг приводит к неизбежной конкуренции, что

приводит к дифференциации оплаты за предоставленное обслуживание. В связи с чем вариативность стандартов об-служивания напрямую зависит от соотношения цены

81

и стоимости, что приводит к социальному неравенству, с одной стороны. С другой стороны, сами стандарты не имеют четких, закрепленных законом ориентиров.

o Концепт «удовлетворение потребностей клиентов» приво-дит к рас-ширению как численности, так и видов учрежде-ний социального обслуживания, что неизбежно приводит к экономическим и политическим проблемам в обществе, поскольку «рост потребностей групп» всегда превышает социально-экономические возможности общества.

o Концепт «удовлетворение потребностей клиентов», «ад-ресность» в конечном итоге на рубеже веков привел к кризису теоретической мысли. Методологический плю-рализм практически упростил образовательные стратегии подготовки специалистов, поскольку источником измене-ния стал сам клиент, его понимание в необходимости в переменах, желание / нежелание реализовывать инди-видуальные стратегии и планы в контексте обществен-ных целей и задач.

o Среди функций социального работника в его ролевом и де-ятельностном репертуаре приоритетной выступает посред-ническая деятельность.

o Между стандартами обслуживания и стандартами подго-товки специалистов есть определенный зазор.

Что Россия взяла из этой модели? Законодательно за-крепляется положение об «адресной системе социального об-служивания». Это приводит к тому, что достаточно широко начинают трактовать принцип адресности, а также увеличи-вать численность групп клиентов, которые в зависимости от политической ангажированности и популистской политики могут расширятся в региональных стратегиях социального об-служивания. Адресный подход в практике социального обслу-живания расширяет парадигму идентификации нуждающихся клиентов, что неизбежно приводит к росту численности учре-ждений социального обслуживания, которые в свою очередь не имеют научной, правовой и финансовой обоснованности. Из-за отсутствия сложившегося рынка услуг рост государ-ственных учреждений социального обслуживания за счет фе-дерального и местного бюджета приводит к напряжению фи-

82

нансовых потоков, которые не реструктурируются в рыноч-ные институты.Факторы изменения моделей помощи

Факторы, повлиявшие на развитие моделей помощи, а следовательно, на систему идентификации в обществе, мож-но свести к стихийным и общественно-детерминированным. Первые факторы связаны с такими явлениями, как голод, эпи-демии, миграции. Голод – важнейший фактор в изменении ме-ханизмов общественной идентичности. На ранних стадиях ци-вилизации голод являлся фактором изменения общественной стратификации, фактором миграции населения, фактором де-мографической депопуляции. Поэтому для самосохранения себя как вида человечество вырабатывало различные механиз-мы выживания общности в условиях голода. Здесь не только система кормлений и защита обеспеченными слоями населе-ния менее обеспеченных слоев, создание учреждений, распре-деляющих продукты питания в период голода, но и система государственных мер, направленных на законодательное регу-лирование ценовой политики, общественных работ.

Были и радикальные меры, связанные с изоляцией населе-ния от системы потребления, где мероприятия осуществля-лись на уровне режимов: нацистская Германия, режим Полпо-та Енсари, система Гулага в период сталинского правления. Все эти факторы определяли систему идентичности, а также систему распределения, влияющие на модели помощи.

Эпидемии не в меньшей мере изменяли стратификацию общества. Они влияли на качественное содержание иденти-фикационных моделей. Как и голод, эпидемии приводили к депопуляции. Они заставляли общество более критично оценивать как свою производительную деятельность, так и относиться к окружающим. Эпидемии изменяли коды культуры, формировали новые системы идентичности на основе архетипических страхов. Архетипические страхи влияли на переоценку ценностных исторических идеологем, так, например, нищие, инвалиды, странствующие монахи, евреи в средневековом европейском обществе являлись за-ложниками эпидемий. В этих социальных группах видели все несчастья сообщества, поэтому от мер изоляции общность переходила к мерам их уничтожения. Социальный радика-

83

лизм выступал в роли общественного контроля, фактором идентичности в пандемических ситуациях.

Однако общество формировало не только модели изоля-ции, но и модели превентивной помощи, направленной на со-здание механизмов сохранения общности, недопущения рас-простаранения «морового поветрия», к ним можно отнести со-циально-полицейские санкции, институты «лепрозориев», современные закрытые учреждения для инфекционных боль-ных.

Миграция, как феномен социальных и межкультурных отношений, возникает на ранних этапах развития человече-ства. Миграция – не только фактор, который влияет на изме-нение этнической, социальной идентичности. Она выступает на разных исторических этапах общественного развития как фактор напряженности, политической и социальной неста-бильности, может провоцировать межэтнические конфликты.

Миграция практически во все времена выступала в каче-стве превентивных мер избавления бедности и нищенства, а на ранних исторических этапах развития человечества – из-бежания голодной смерти. В миграции просматриваются ар-хаические механизмы солидарности, которые актуализиру-ются в ситуации этнического меньшинства. Архаическая эт-ническая солидарность помогает субъектам не только выжи-вать в условиях другой социальной среды, но и осваивать коды другой этнической культуры. Миграция – фактор само-сохранения этнических меньшинств, который выработался в результате эволюции в период национальных распрей.

В современном мире этническое противостояние приво-дит к конфессиональному противостоянию, новые факторы идентичности осуществляют вызов моделям помощи и под-держки, которые имеют место в современном мире. Не менее важными факторами являются гражданские и национальные войны, урбанизация; промышленные и научно-технические революции, новым фактором изменения идентичности стано-вится такое явление, как глобализация.

Войны изменяют не только демографический состав насе-ления, меняют культуру потребления, но и формируют иные формы идентичности, систему распределения, влияют на си-стему ценностей и нормы социального поведения. На ранних

84

этапах развития человечества войны всегда носили этниче-скую окраску. Это была борьба этносов, в результате происхо-дила ассимиляция наций и народностей. Появлялись новые языковые культуры, формы сохранения кодов новой культу-ры, формировались новые принципы солидарности, которые шли в разрез с принципами и законами эквивалента. Этниче-ские войны сменились религиозными, затем вновь этнически-ми, где основным фактором выступало государство, которое имело определенную идеологию, и войны стали носить харак-тер защиты либо расширения национальной целостности или приоритетов. Войны влияли на модели помощи. Инвалидиза-ция населения заставляла искать пути интеграции в общество людей с ограниченными возможностями. Здесь можно наблю-дать, как появляются первые институты помощи от «госпита-литов Святого духа» в средние века до Дома инвалидов короля Людовика XIV, «гошпиталей» Петра Великого, до системы до-мов инвалидов и учреждений по профессиональному обуче-нию в советское время. Войны ХХ века вызвали комплекс проблем не только среди участников военных событий, но и среди населения, не принимавших непосредственное участие в боевых действиях. Так появляются модели помощи семьям в США, кризисные центры для родителей, чьи родственники и близкие погибли в результате военных действий. Новые фак-торы войны, связанные с терроризмом, несут иные формы по-мощи и поддержки. Мирное население становится основным субъектом помощи со стороны социальных служб, а социаль-ная работа принимает иные формы идентичности в XXI веке.

Урбанизация – рост городов и проблемы, связанные с де-персонализацией личности, оторванностью от коллективных форм общения и жизнедеятельности, – один из факторов, приводящих к становлению новых моделей помощи. Урбани-зация формирует новые принципы идентичности. Различные этнические группы, с их конфессиональными ценностями и ориентациями, приобретают единый статус на уровне гло-бальных координат территориальной целостности. Статус го-рожанина дает не только определенный доступ к различным видам инфраструктуры, он позволяет быть потребителем ин-формации, потребителем системы образования и здравоохра-

85

нения, вступать в производственные отношения на локаль-ном рынке труда, с одной стороны.

С другой стороны, городская инфраструктура может выступать в качестве фактора дезадаптации личности. Ритм города, индивидуальная разобщенность, постоянно возрас-тающий информационный поток, отсутствие коллективной поддержки на фоне индивидуальной конкуренции – все это и другие факторы могут провоцировать различные модели поведения ухода от действительности. Поиск иных форм идентичности могут вызывать не только бродяжничество, но и различные проявления противоправных действий, та-ких как преступность, алкоголизм, наркомания. Развитие города и его инфраструктуры не только определяет раз-личие в пространствах единой территории, но и формирует различные модели идентичности, что не может не влиять на динамику развития социальной работы.

Промышленная революция и ее последствия оказали не-посредственное влияние на развитие социальной работы. Восстановление и сохранение человеческого капитала стали в данный период насущной проблемой дня. Производство – не только фактор материального благополучия, источник со-циальных благ, «инструмент удовлетворения» потребностей индивида, но и фактор личностных драм и нереализованных жизненных сценариев. Ценностью в системе производствен-ных отношений начинает становиться не только продукция, но и сами люди, а точнее умения, навыки, воплощенные в них самих. Система страхования, система восстановления трудовых ресурсов становится важнейшим фактором иден-тичности. Промышленная революция не только внесла новые спектры стратификации в общество, но и сформировала раз-личные грани бедности. Нищенство, как фактор социальной угрозы, особенно организованное нищенство, несло в себе угрозу общественным связям и отношениям, являлось факто-ром дестабилизации общества. Все это не могло не создавать новые формы социальной поддержки и помощи.

Не менее сложным фактором явилась инвалидизация, ко-торая приобретает новые формы, как следствие произ-водственных травм. С учетом того, что в начале ХХ века доля мужчин в производстве была более значительной, они

86

практически являлись гарантом материального благополучия семьи. Их инвалидизация приводила семьи на грань выжива-ния. Безработица – это еще один спектр проблем, который сопутствует всем промышленным революциям ХХ века. Без-работица не только вносит гендерное неравенство в обще-ственные отношения, но и является фактором идентичности в структуре общества. Социальная работа в связи с этим вы-ступает в качестве андискриминационной практики в системе общественных отношений.

Глобализация. Данный этап развития общности имеет це-лый комплекс проблем, а следовательно, – задач для социаль-ной работы. С одной стороны, интеграция международных школ социальной работы привела к общим принципам и об-щему пониманию социальной работы. В центре внимания – проблемы человека и общечеловеческие ценности, такие как свобода, ненасилие, права человека и другие, которые через профессиональную деятельность претворяются во многих странах мира. С другой стороны, международная интеграция социальной работы сталкивается с противоречиями развития обществ и задачами государств, находящихся на разных ис-торических стадиях развития. Глобализация несет в себе не только тенденции к унификации, а также элементы нивелиро-вания, размывания самобытности общности в различных со-циокультурных регионах. В этой связи задачи в области со-циальной работы направлены на сохранение культурной идентичности, где в условиях информационной революции стоит задача по сохранению социокультурной информации. Таким образом, от задач по сохранению трудового капитала социальная работа эволюционирует к задачам сохранения ин-теллектуальной идентичности. В условиях глобализации про-фессиональной деятельности социальной работе отводится роль в развитии и сохранении национальной идентичности в целях экономической и общественной безопасности.

Социальная работа в России имеет самостоятельные тен-денции к развитию, но наряду с этим она определена теми моделями социальной работы, которые были интегрированы в результате создания отечественной парадигмы социальной защиты на рубеже 90-х годов, когда формировались ориенти-ры социального государства: попечение, государственно-за-

87

конодательное регламентирование, общественное призрение, общественно-территориальное распределение, социальное обеспечение.

СОЦИАЛЬНАЯ СЛУЖБА В САРАТОВЕ:ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ

Александр Гатвинский, Светлана Нечаева

Социальная служба – это живой, постоянно совершенству-ющийся институт, который базируется на нуждах и потребно-стях каждого конкретного человека, каждой конкретной семьи и общества в целом, получая от него вектор роста и одновре-менно изменяя это общество. Современная социальная служба неотделима от науки, именно она позволяет создать необходи-мую почву для совершенствования социальной службы, повы-шения эффективности ее работы. В свою очередь, практиче-ская деятельность социальных служб и анализ истории ее раз-вития позволяют совершенствовать социальную науку.

Вспоминая и анализируя историю социальной службы, мы делаем это для того, чтобы извлечь уроки прошлого, взять из него все то лучшее, что было накоплено за столетия, при-внести это в современную теорию и практики социальной ра-боты и использовать этот опыт в определении принципов и подходов в деятельности социальной службы на перспективу.

Социальной службе России более 300 лет. Еще 8 июня 1701 года Петр I повелел устраивать богадельни. «За десяти человек в богадельнях быть одному здоровому, который бы за теми больными ходил и всякое вспоможение чинил».

В Саратовской области первый детский приют (он полу-чил название Мариинский в честь императрицы Марии Федо-ровны) открыт в 1843 году. В 1860 году создано Саратовское Дамское Попечительство о бедных, которое занималось под-держанием и развитием благотворительных заведений. При-зреваемые женщины обязывались работами, а девочки – обу-чаться наукам, рукоделию и домашнему хозяйству. В 1873 году основан учебно-исправительный приют для несовер-шеннолетних преступников, которых обучали грамоте, зако-ну Божию и сельскому хозяйству. В 1889 году открыт дом

88

трудолюбия, где безработные находили заработок, исполняя столярные, швейные, сапожные и иные работы. В 1892 году в нем устроен детский ночлежный приют.

В 1898 году в Саратове организовано «Саратовское об-щество пособия бедным», основной целью которого являлось улучшение материального и нравственного состояния бедных без различия пола, возраста, звания и вероисповедания.

В 1900 году Саратовская губернская газета писала: «Мы не ошибемся, если скажем, что, вероятно, редкий рус-ский город имеет так много различных учреждений благотво-рительных и обществ, как Саратов». По подсчетам до-октябрьской статистики, лишь 5 % бюджета системы обще-ственного призрения исходило из средств казны, земств, го-родов и сословных обществ, а 95 % – из средств частной благотворительности, то есть из добровольных пожертвова-ний.

В советский период на территории области была создана сеть учреждений социальной защиты, которая включала в себя крупные дома-интернаты казарменного типа для стацио-нарного обслуживания пожилых граждан и инвалидов, в том числе детей-инвалидов. В отдельных домах-интернатах про-живало до 500 человек. Сети реабилитационных учреждений для инвалидов практически не существовало, а о проблеме безбарьерной среды и интеграции инвалидов государство и общество не задумывались.

Свое основное развитие и становление современная со-циальная служба получила в 90-е годы прошлого века. Рост безработицы, бедности, бездомности, социального неблаго-получия обусловили необходимость создания учреждений социальной помощи беспризорным и безнадзорным детям, центров реабилитации лиц без определенного места житель-ства, учреждений социального обслуживания пожилых гра-ждан и инвалидов, социальных столовых, отделений срочной социальной помощи и т. п. И они сыграли положительную роль в сокращении социальных рисков и издержек, снижении социальной напряженности в обществе.

В настоящее время в системе социального обслуживания и социальной защиты населения области работает около 20 тыс. человек, в области насчитывается около 150 государ-

89

ственных и муниципальных учреждений социального обслу-живания (включая несамостоятельные филиалы). С целью приближения социальных услуг к сельским жителям только за последние 4 года в районах области открыты 13 филиалов детской юношеской спортивно-адаптивной школы для детей-инвалидов, 7 центров социальной реабилитации семьи и де-тей «Семья», приюты, реабилитационные центры. Ведется разукрупнение домов-интернатов и строительство новых до-мов-интернатов малой вместимости со всеми удобствами не-посредственно в местах проживания ветеранов (преимуще-ственно в сельской местности).

На протяжении последних 5 лет в Саратовской области, как и в России в целом, наблюдается стабилизация социаль-но-экономической ситуации. Рост доходов населения, сокра-щение действия факторов, приводящих к социальному не-благополучию, ставят перед социальными службами и соци-альной наукой новые задачи, связанные с повышением каче-ства человеческих ресурсов и их социальной вовлеченности в жизнь общества.

Изменение социально-экономической формации влечет за собой изменение принципов социальной политики: на передний план выступают принципы адресности социальной помощи, социального партнерства в решении социальных проблем, в том числе между органами власти, общественны-ми организациями и бизнесом, а также между социальной службой и семьей.

Развитие рыночной экономики ставит перед системой со-циального обслуживания задачи по демонополизации от-расли, развитию рынка социальных услуг, расширению числа его участников, совершенствованию экономических механиз-мов в сфере социального обслуживания, расширению источ-ников его финансирования.

А это предполагает включение в работу социальных служб программно-целевых методов решения социальных проблем, конкурсных механизмов отбора и финансирования поставщиков социальных услуг на основе социального заказа и предоставления грантов, участие в социальном обслужива-нии наряду с государственными учреждениями негосудар-

90

ственных поставщиков социальных услуг, в том числе обще-ственных организаций.

Активность общественных организаций в социальном обслуживании граждан на сегодняшний день остается крайне низкой. Не в пример дореволюционным традициям, низка роль в оказании социальной помощи нуждающимся со сторо-ны религиозных организаций, и в том числе Русской Право-славной Церкви.

К сожалению, наше государство практически перестало поощрять благотворительность в социальной сфере, хотя в до-революционной России и в ряде государств современной Европы благотворительность является основным источником финансирования социальных услуг. Развитие и поиск новых форм благотворительности – одна из важнейших задач госу-дарства и социальных служб.

Вышеперечисленные приоритеты и задачи нашли свое отражение в Концепции развития системы социального об-служивания населения Саратовской области на период до 2010 года, которая была принята правительством области в мае 2004 года. Данная концепция разрабатывалась с учетом традиций и менталитета местного населения, исторического опыта развития социальных служб.

ОТ ОБЩЕСТВЕННОГО ПРИЗРЕНИЯ

К СОЦИАЛЬНОМУ ОБЕСПЕЧЕНИЮ

Татьяна Катцина

Данное исследование посвящено проблеме, которая в по-следнее время приобретает все возрастающую актуальность, и не только потому, что переживаемые современным россий-ским обществом глобальные исторические перемены за-острили задачи совершенствования системы социальной по-мощи населению, но и вследствие того, что эта проблема в значительной степени остается пока еще «белым пятном» для современной исторической науки. Традиционно в советской

91

историографии принято было считать, что социальная поли-тика самодержавного государства отражала интересы господствующих классов, в силу чего создание сколько-ни-будь эффективной системы социальной помощи не входило в его задачи. Общественная и частная благотворительность в связи с этим не рассматривались как альтернатива такой си-стеме и поэтому просто не изучались.

В настоящее время мы наблюдаем «взрыв» научного и об-щественного интереса к благотворительной деятельности в до-революционной России. Связано это с тем, что выбор модели развития, который совершает российское общество на рубеже XX–XXI веков, требует не только осмысления всех этапных социальных преобразований, но и разумную адаптацию к современным реалиям опыта отечественного благотворения и филантропии, социальной помощи, защиты и обеспечения. Значение имеет историческое изучение системы учреждений и организации социальной сферы в ее вертикальном и гори-зонтальном срезах, что позволяет выявить как общероссийские закономерности, так и специфику отдельного региона.

Изменения, происходящие в общественной жизни, отрази-лись и на понятийном аппарате. Так, понятие «социальное по-печение» (под ним мы понимаем организованную помощь ну-ждающимся слоям населения со стороны государственных, об-щественных, административных местных, сословных, добро-вольческих и иных организаций) можно соотнести с современ-ными понятиями: «социальная работа», «социальные службы», «органы социальной защиты населения» и др., а также с теми, которые входили в активную лексику в дореволюционное вре-мя: «общественное призрение», «благотворительность», «благотворительное общество», «попечительство о бедных». Нам представляется, что понятие «благотворительность» охва-тывает широкий круг явлений и процессов. В узком смысле – это избирательная помощь (милостыня) нуждающимся слоям населения из религиозно-нравственной потребности без заботы об их судьбе. В широком смысле – это призрение, то есть обяза-тельная и организованная деятельность, направленная на оказа-ние помощи нуждающимся, с учетом их реального положения. Общественное призрение является одним из механизмов, способствующих решению социальных проблем в обществе.

92

В дореволюционной России государственное социальное обеспечение касалось ограниченного круга лиц из числа выс-шего офицерства и чиновничества, которым из государствен-ных средств выплачивались пенсии и иные пособия. Пенсии и пособия давались за долговременную и беспорочную (без взысканий) службу, а также «во внимание к особому усердию в исполнении должностей» и к утрате трудоспособности по службе. На мелких служащих, рабочих, кустарей, крестьян эта система не распространялась. Общественное призрение, прово-дившееся в порядке благотворительности, сосредоточивалось в царских именных благотворительных обществах (Ведомство императрицы Марии, Человеколюбивое общество, Алексан-дровский комитет о раненых и др.) и других учреждениях, средства которых складывались из частных пожертвований. Общественная и частная благотворительность получила зна-чительное развитие в России во второй половине XIX – нача-ле XX века и демонстрировала высокую степень развития до-бровольной инициативы, что было обусловлено неспособно-стью государства эффективно решать проблемы помощи бед-ным. В сельской местности призрение престарелых, увечных и круглых сирот возлагалось на сельские общества в порядке мирской повинности. Сосредоточенные преимущественно в городах, эти общества своей деятельностью не охватывали широкие слои населения.

Формирование системы общественного призрения в Ени-сейской губернии осуществлялось на фоне общих тенденций, происходивших в стране, определялось социально-политичес-кими, экономическими и культурно-образовательными факто-рами. Элементы этой системы органично вписывались в струк-туру местного самоуправления. Общий надзор за частными благотворительными обществами и учреждениями возлагал-ся на Министерство внутренних дел, а на местном уровне – на губернатора и градоначальника, волостных и сельских старшин. «Единственным источником удовлетворения нужд беднейших жителей г. Красноярска, – указывалось в отчетах городской думы за 1880 год, – по незначительности го-родских доходов, служат доходы… полученные с пожертво-

93

ванных различными благотворителями капиталов» 1. Денеж-ные пожертвования поступали в ведение городских обще-ственных управлений и передавались на хранение в банковские учреждения. На банковский процент с этих средств оказывалась благотворительная помощь нуждающимся. Благо-творители, как правило, вносили пожертвования с «условия-ми» или «без условий». В первом случае письменно оговари-валось кому (представителям определенного сословия, зва-ния и пр.), когда (главные религиозные праздники, события общественной жизни и т. п.) и в каком размере предоставлять денежное пособие. Во втором случае назначение и распреде-ление благотворительной помощи всецело зависело от реше-ний городской управы. Отметим, что благотворительный капитал г. Красноярска в 636 раз превышал аналогичный капитал г. Канска, в 80 раз г. Енисейска, в 21 раз г. Мину-синска, в 17 раз г. Ачинска [Памятная книжка… 1908. С. 53–54]. Это приводило к тому, что социальные учреждения уездных городов зачастую не обеспечивались необходимыми средствами и зависели от случайных источников.

В ведении городских управлений Енисейской губернии на-ходились следующие благотворительные учреждения: в Крас-ноярске – ремесленное училище (1874), богадельня (1875) и сиропитательный дом (1892), носящие имя Т.И. Щеголевой; с 1883 года по 1889 год – городская лечебница, перешедшая впоследствии в распоряжение Общества врачей Енисейской губернии; в Енисейске – Александровский дом призрения де-тей (1869), городская богадельня (1860); в Ачинске – бога-дельня и ночлежный дом; в Канске – особый дом для приюта бедных престарелых жителей. Поскольку недвижимое имуще-ство благотворительных учреждений и денежные средства принимались на содержание города, то управление, заведова-ние и распоряжение ими являлось обязанностью городской думы. Оно осуществлялось через попечительный совет.

Специфика организации социального призрения в сель-ской местности, где проживало большинство населения Ени-сейской губернии (91,8 %), заключалась в отсутствии земств. В начале прошлого столетия сельские жители губернии, ну-ждающиеся в социальном вспомоществовании, большей ча-

1 ГАКК. Ф. 161. Оп. 2. Д. 63. Л. 7.

94

стью оставались на произвол судьбы. Для получения денежно-го пособия необходимо было доказать крайнюю бедность, от-сутствие родственников или их материальную несостоятель-ность. Во многих волостях безродные старики призревались «в натуре», то есть поочередно питались и кормились у всех крестьян, поскольку устройство домов призрения не только для отдельных обществ, но и волостей являлось «обремени-тельным» для крестьянских хозяйств 1. Нельзя исключать фак-тор, на который в дореволюционное время указывал исследо-ватель общественного призрения у крестьян В.Ф. Дерю-жинский, – неприменимость к условиям крестьянской жизни учреждений социального призрения [Дерюжинский, 1899]. В качестве аргументов он приводил многочисленные примеры, когда при большом числе нуждающихся хорошо обустроенные богадельни пустовали, а неимущие и неспособные к труду, за исключением калек, предпочитали кормиться подаянием, чем жить «не на свободе». Действительно, человек с физически-ми или умственными недостатками нанимался в пастухи, сто-рожем или работником, помогал присматривать за детьми. По-мещению в богадельню (учреждение «закрытого» призрения) многие предпочитали жизнь в привычной для себя обстановке, так как при этом сохранялась полная свобода в распоряжении своим временем, была возможность иметь связи с обще-ством, а иногда и участвовать наравне со всеми в общей ра-боте. Большинство богаделен в сельской местности создава-лось исключительно для ссыльнопоселенцев. В различных источниках отмечается сочувственное отношение крестьян-ского населения Сибирских губерний к ссыльным и бродя-гам. Здесь существовал обычай выставлять для бродяг подая-ние в поле и деревне во время страды или на ночь за окно. В некоторых деревнях для приходящих поселенцев отводили особые избы, содержали их на свой счет, зачастую снабжая на первое время и домашними принадлежностями.

Попечение над инородцами в Сибири с 1906 года было вверено Главному управлению землеустройства и земледе-лия Российской империи. В различных источниках, в том числе и годовых отчетах указанного ведомства, мы не обна-ружили фактов, отражающих его деятельность в данном

1 ГАКК. Ф. 595. Оп. 48. Д. 955. Л. 186.

95

направлении. Свои функции в сфере социального призрения имела и губернская полиция, которая занималась пресечени-ем нищенства и контролировала учреждения, осуществляв-шие призрение бедных и неимущих. Несколько обособленно строили свою работу губернские попечительства царских именных благотворительных обществ.

Русская православная церковь, являясь составной частью государственного аппарата, была также включена в систему общественного призрения. Ее благотворительность на регио-нальном уровне осуществлялась через приходские попечитель-ства, монастыри, сословные (Енисейское епархиальное попе-чительство о бедных духовного звания) и всесословные (Обще-ство имени Святого благоверного великого князя А. Невского, братство Рождества Пресвятой Богородицы) учреждения.

Особенностью приходов Енисейской епархии являлась их разбросанность на большие расстояния (20, 50, 135 кило-метров), многолюдность (до 2 500 человек), что в сочетании с низкой культурой населения и суровыми климатическими условиями снижало сплоченность прихожан, их возможности быть в курсе дел друг друга. Это приводило к утрате принципа индивидуализации помощи, характерного для древнейших при-ходов. Возрождение приходской благотворительности в Ени-сейской губернии, как и в России в целом, во многом связано с «Положением о приходских попечительствах при право-славных церквах», принятом в 1864 году. В Енисейской гу-бернии, практически не знавшей крепостного права, при-ходские попечительства можно рассматривать как средство организации сельских жителей в условиях отсутствия земств. Отметим, что Русская православная церковь в немалой степени способствовала распространению грамотности среди населе-ния, развитию трезвенного движения. Под руководством Свя-тейшего Синода в периоды народных бедствий и в кризисных ситуациях при церквах организовывались сборы пожертвова-ний с прихожан. Они носили постоянный характер (на нужды российского Общества Красного Креста, на Общество помо-щи пострадавшим на войне с Японией и их семействам, на Попечительство о глухонемых, на Императорское челове-колюбивое общество и др.) или проводились по определен-ным дням раз в году: 9 мая – в пользу Общества спасения

96

на водах, с 10 по 17 мая – в пользу Попечительства о слепых, 24 мая – в поддержку церковно-приходских школ и пр. Осо-бое положение занимали монастыри, которые в отличие от приходов, являющихся открытой структурной организаци-ей, представляли собой автономные образования, с особым укладом внутренней жизни. К 1914 году при шести монасты-рях Енисейской епархии функционировало в общей сложно-сти пять учебных заведений с числом учащихся – 197 чело-век, три детских приюта, в которых содержалось 15 детей, женская богадельня на 18 мест, больница на 12 мест 1. В годы Первой мировой войны благотворительность монастырей возросла и приняла разнообразные формы. Они участвовали в сборе пожертвований Красному Кресту, в кружечных сбо-рах на помощь раненым воинам и семьям призванных на вой-ну; монахини шили одежду для больных и раненых воинов, оказывали помощь семьям в приеме девочек-сирот на мона-стырское иждивение.

В целом система социального призрения в Енисейской губернии характеризовалась сосредоточенностью благотво-рительных учреждений преимущественно в городах, охватом не всех нуждающихся; деятельность субъектов общественно-го призрения являлась разобщенной, нестабильной; различ-ные социальные слои и отдельные личности неравномерно участвовали в благотворительных учреждениях; в финанси-ровании, на фоне массовых пожертвований, доминировали крупные вклады купцов и предпринимателей. При всем жела-нии благотворительные общества не могли решить проблемы социальной защиты широких слоев населения.

Накануне и в годы первой русской революции интенсив-ный поиск путей социального обновления России, защиты нуждающихся, справедливого решения рабочего и крестьян-ского вопросов развернули политические партии и обще-ственные движения. Общественности, занятой в сфере благо-творения, важным для переорганизации социальных институ-тов представлялся вопрос о созыве съезда по вопросам попе-чения и благотворительности. Предлагалось созвать для коор-динации благотворительных обществ особый Союз объедине-

1 ГАКК. Ф. 674. Оп. 1. Д. 7982. Л. 311.

97

ния [Гогель, 1909. С. 275–285]; распределить обязанности по-печения между однородными территориальными единицами как необходимое условие правильной организации обще-ственного призрения [Красовский, 1909. С. 358–385]; прове-сти коренную реформу городского самоуправления, организа-цию его на демократических началах [Лайтекс, 1910. С. 235–254]. О кризисе социальной сферы свидетельствовали в своих публикациях революционные демократы, деятели либерально-демократического и социалистического направлений, прогрес-сивно настроенная интеллигенция. «Социальная политика Временного правительства – это результативная, итоговая со-ставляющая всей буржуазной социологической мысли в этой сфере, не сдерживаемой после февральского этапа революции политическими обстоятельствами» [Павлова, 2000. С. 29].

Кратковременная история (февраль – октябрь 1917 года) Временного правительства представляет собой формирование коалиционных кабинетов с соответствующими изменениями структуры аппарата управления. «Перед Временным прави-тельством стояло четыре наиболее важные задачи: 1) продол-жить защиту страны; 2) воссоздать по всей стране действенный административный аппарат; 3) провести многие коренные по-литические и социальные реформы; 4) подготовиться к преоб-разованию России из крайне централизованного в союзное го-сударство» [Керенский, 1990. С. 132]. В мае 1917 года в соста-ве первого коалиционного правительства было образовано Ми-нистерство государственного призрения, ставшее центральным органом, объединившим дело призрения в масштабах всей страны. К осени того же года министерству были переданы со всем имуществом и капиталом царские именные благотвори-тельные общества. Неустойчивость в работе Временного пра-вительства и непредсказуемость революционного процесса сказались на снижении трудовой дисциплины служащих мини-стерства, частой смене руководства (за неполные полгода сме-нилось три министра государственного призрения: Д.И. Ша-ховский (с 5 мая по 2 июля), И.Н. Ефремов (с 24 июля по 26 ав-густа), Н.М. Кишкин (с 25 сентября по 25 октября [7 ноября]). Это сопровождалось финансовой неразберихой: прежние кана-лы финансирования перекрывались, доходы с увеселительных зрелищ не контролировались и расхищались, средства, отпус-

98

каемые на социальные нужды, неуклонно сокращались. Поэто-му наметился постепенный переход от централизованного управления работой на местах к общему руководству, передаче учреждений в ведение местных органов власти.

С октября 1917 года в ходе формирования социалистиче-ского государства был продолжен поиск требуемой для России модели социальной деятельности. Социально-экономические преобразования большевиков шли по линии ускорения под влиянием революционного нетерпения и экстремизма, во многом диктовались складывающейся обстановкой, на осно-ве чего формировалась своеобразная идеология «военного коммунизма». 11 ноября 1917 года был образован Наркомат государственного призрения РСФСР, принявший дела, иму-щество и денежные средства прежних благотворительных ве-домств и органов общественного призрения. Функции Нарко-мата менялись буквально ежемесячно в сторону их расшире-ния, что привело к его громоздкой управленческой структуре. Декретом СНК РСФСР от 30 апреля 1918 года Наркомат госу-дарственного призрения был переименован в Наркомат соци-ального обеспечения, так как прежнее название не соответ-ствовало «социалистическому пониманию задач социального обеспечения и является пережитком старого времени, когда социальная помощь носила характер милостыни и благотво-рительности» 1.

Введение социального обеспечения (установленная го-сударством система социально-экономических мероприятий по материальному обеспечению граждан в старости и при не-трудоспособности, по всестороннему обеспечению матерей и детей, по медицинскому обслуживанию и лечению) было од-ним из требований пролетариата дореволюционной России. В частности, оно было сформулировано в Программе РСДРП, принятой Вторым съездом партии (1903). На 6-й (Пражской) Всероссийской конференции РСДРП (1912) партия большеви-ков вновь выдвинула требование признать право пролетариата на социальное обеспечение, предложила соответствующие ор-ганизационно-правовые формы социального обеспечения, га-рантирующие реальное существование этого права (государ-

1 ГАРФ. Ф. А-413. Оп. 2. Д. 597. Л. 21 об.

99

ственную систему социального страхования), уточнила случаи, когда такое право возможно (увечье, болезнь, старость, потеря кормильца и др.). Эти требования были сформулированы В.И. Лениным и вошли в историю под названием ленинской страховой рабочей программы. Важнейшими принципами го-сударственного страхования являлись: обеспечение всех лиц наемного труда и их семей; обеспечение рабочих во всех слу-чаях утраты трудоспособности и в случае потери заработка при безработице; полное возмещение утраченного заработка без каких-либо взносов самих застрахованных; осуществление всех видов страхования едиными органами, построенными по территориальному принципу на началах полного само-управления застрахованных [Андреев, 1974. С. 53–67].

Значение для становления советской модели социального обеспечения имело принятие 31 октября 1918 года «Положе-ния о социальном обеспечении трудящихся», которое законо-дательно закрепило социальное обеспечение всех без исклю-чения граждан, источником которых являлся собственный труд, социальное обеспечение граждан за счет государства и через органы государственной власти. Предусматривались следующие виды социального обеспечения: врачебная по-мощь, денежные пособия, пенсии и натуральная помощь [Гельфер, 1919. С. 13–19].

Центральным руководящим органом был определен отдел социального обеспечения и охраны труда Наркомата труда, что привело к параллельному существованию (наряду с Наркома-том социального обеспечения) двух органов, ведающих делом социального обеспечения в стране. При этом вопросы медико-социального обеспечения решались Наркоматом здравоохране-ния. Несомненно, это приводило к путанице в делах, распыле-нию сил и средств. В начале ноября 1919 года за счет слияния двух наркоматов был образован Наркомат труда и социального обеспечения, а в апреле 1920 года произошло их разделение на два самостоятельных наркомата. Позитивным в последнем преобразовании стало четкое разграничение межведомствен-ных функций, аппарата, кредитов и имущества. Так, было предписано отнести к Наркомату труда нормирование зара-ботной платы, труда, учет и распределение рабочей силы, охраны труда, статистику труда, музей труда, обеспечение

100

безработицы и установление общих норм пенсий и пособий; последнее при участии Наркомата социального обеспечения и Наркомата здравоохранения. За Наркоматом социального обеспечения были оставлены пенсии, пособия, помощь инва-лидам. Незадолго до этого разделения постановлением Сове-та Народных Комиссариатов от 9 марта 1920 года «О передаче Народному комиссариату здравоохранения контрольных комиссий, экспертизы, установления утраты трудоспособно-сти, домов отдыха, охраны материнства и младенчества и снабжения протезами» в ведение Наркомата здравоохранения были переданы медицинские функции и соответствующие учреждения социального обеспечения.

С апреля 1918 года отделы социального обеспечения со-здавались в некоторых губерниях и уездах, как правило, в виде соответствующих отделов исполкомов советов. На терри-тории Енисейской губернии отделы социального обеспечения начали функционировать лишь в начале 1920 года с установле-нием советской власти. Их деятельность регламентировалась принятыми в том же году документами: «Положение об отде-лах социального обеспечения» и «Положение об отделах со-циального обеспечения III категории (Райсобесах) и пунктах собеса», по которым местные отделы делились на губерн-ские, уездные и районные. В структуре Енисейского губерн-ского отдела социального обеспечения (он же и уездный) было сформировано шесть подотделов: пенсий и пособий; контрольно-инструкторский; инвалидных учреждений; хо-зяйственный; финансовый; управления делами с общей кан-целярией. Уездные отделы (Канский, Ачинский, Минусинский, Енисейский) имели иную структуру за счет слияния подотде-лов: финансового с хозяйственным и контрольно-инструк-торского с управлением делами и общей канцелярией. При Туруханском краевом ревкоме был образован отдел социаль-ного обеспечения III разряда.

Деятельность местных отделов социального обеспечения (собесов) начала осуществляться наспех, при отсутствии ру-ководящих инструкций из центра, почти при полном дефици-те активных и опытных кадров. Эти обстоятельства наложи-ли негативный отпечаток на репутацию собесов среди насе-ления. Граждане зачастую не обращались в них по причинам

101

низкой информированности, отсутствия разъяснительной ра-боты о задачах социального обеспечения, малочисленности денежного пособия, не покрывающего понесенные расходы, затруднений, связанных с оформлением документов. Назна-ченные на должности по принципу «трудового происхожде-ния» сотрудники зачастую не понимали стоящих перед ними задач. При полном отсутствии литературы и приведенных в систему декретов и постановлений по вопросам социально-го обеспечения они не имели «возможности определить, что относится к уже пройденной исторической ступени, а что яв-ляется последним словом в этой области» 1. Отсутствие опыт-ных кадров не позволяло организовать должным образом контроль, учет, статистику. Например, из 4 990 случаев болез-ни, зафиксированных по Енисейской губернии за 1920 год, на долю Красноярска приходилось 4 205 2. Письменные обраще-ния граждан о назначении им пенсий или выдаче пайкового пособия вынуждены были пылиться в кабинетах, так как не-кому было обследовать материальное и семейное положение заявителей. Такая участь постигла десятую часть числа об-ращений по Енисейскому уездному отделу социального обес-печения 3. Отсутствие в распоряжении собесов материальных ресурсов как необходимого фонда по обеспечению инвали-дов и пенсионеров, жертв контрреволюции приводило к не-полному охвату помощью нуждающихся. В 1920 году по-мощь носила натуральный характер, исключительно предме-тами первой необходимости (продовольствие, дрова, ману-фактура, спички) и была предоставлена лишь 75 % лиц, пре-тендовавших на нее 4.

Сеть социальных учреждений, сформированная на протя-жении XIX – начала XX века находилась в крайне неудовле-творительном состоянии. При обследовании красноярских приютов в январе 1920 года отмечалось, что в них царили тес-нота и неустроенность помещений, плохое питание, крайний недостаток обуви, одежды, белья и прочее. В воспитательном отношении дело обстояло еще хуже: не было «…ни литерату-

1 МУЕА. Ф. Р-256. Оп. 1. Д. 3. Л. 83.2 ГАКК. Ф. Р-1134. Оп.1. Д. 95. Л. 20 об.3 Там же.4 ГАКК. Ф. Р-93. Оп. 1. Д. 11. Л. 94.

102

ры, ни игрушек, ни картин; отношение к детям со стороны воспитательного персонала совершенно ненормальное – крайняя строгость, взыскания за малейшие отступления от правил, большей частью неразумных…» 1. Типичной была си-туация, когда приюты оставались без топлива, медикаментов; больные туберкулезом, чесоткой, дизентерией размещались в одной комнате. Неудивительно, что смертность среди их воспитанников составляла 50 %, а состояние детских заведе-ний в октябре 1920 года было признано катастрофическим 2. Не в лучшем положении находились учреждения для лиц, не имеющих возможности самостоятельно решать вопросы сво-его жизнеобеспечения. При обследовании в феврале 1920 года енисейской богадельни отмечались ее «ужасные гигие-нические условия», отсутствие обуви и одежды, ухода за пре-старелыми, недостаток персонала; люди спали «на голых кроватях и даже на полу и полузамерзают от холодной ком-натной температуры» 3. Тем не менее в тяжелейших экономи-ческих условиях государство стремилось решать проблемы социального обеспечения. На местном уровне разрабатыва-лись планы неотложных мер по решению социальных вопро-сов. Это сопровождалось организационной неразберихой, де-фицитом финансовых и материальных средств и сводилось к своеобразной реакции на «стихийное бедствие».

В целом, период «военного коммунизма» характеризует-ся формированием монополии государства на социальную политику и практику, созданием системы управления соци-альной сферой и основ социального обеспечения в условиях нарушения трудового уклада жизни и деформации быта лю-дей, распада семейных связей, вызванных Первой мировой и последовавшей за ней Гражданской войной.

Андреев В.С. Право социального обеспечения в СССР. М., 1974.ГАКК – Государственный архив Красноярского края.ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации.

1 Там же.2 ГАКК. Ф. Р-93. Оп. 1. Д. 33. Л. 196.3 МУЕА. Ф. Р-256. Оп. 1. Д. 3. Л. 7.

103

Гельфер А.Л. Пролетарская революция и социальное обеспечение трудящихся (Закон 31-го октября 1918 г.). Пг., 1919.

Гогель С.К. Всероссийский Союз учреждений, обществ и деятелей по общественному и частному призрению // Трудовая помощь. 1909. № 3.

Дерюжинский В.Ф. Общественное призрение у крестьян. Спб., 1899.Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте // Вопросы ис-

тории. 1990. № 12.Красовский Л.В. Местопризрение по действующему законодатель-

ству // Трудовая помощь. 1909. № 2.Лайтекс К. Формы указания труда в России // Трудовая помощь.

1910. № 8.МУЕА – Муниципальное учреждение – Енисейский архив.Павлова И.П. Социальная политика Временного

правительства // Вестник Красноярского государственного университета. 2000. № 2.

Памятная книжка Енисейской губернии на 1909 г. Красноярск, 1908.

РАЗВИТИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ СЕТИ

СТАЦИОНАРНЫХ УЧРЕЖДЕНИЙ ПО ОБСЛУЖИВАНИЮ

ИНВАЛИДОВ И ПОЖИЛЫХ ГРАЖДАН В САМАРСКОМ КРАЕ

Ольга Шилова

В дореволюционной России основу стационарной сети в системе общественной благотворительности составляли бо-гадельни. Богадельни – такие заведения, цель которых состо-яла в призрении людей престарелых и увечных, не могущих собственными силами зарабатывать себе средства к жизни [Сборник сведений… 1880. С. 1]. Существенным признаком богадельни являлось полное содержание, даваемое призрева-емым.

До образования Самарской губернии 1 января 1851 года ни в г. Самаре, ни в других городах, вошедших в ее состав, не было благотворительных учреждений, и сама благотвори-тельность носила совершенно случайный характер, лишен-ный всякой организации [Пятидесятилетие Самарской губер-

104

нии… 1901. С. 44]. 29 апреля 1851 года в Самаре был открыт Приказ общественного призрения, в ведении которого находи-лись губернские больница и богадельня на 40 мест и 6 уездных больниц. После открытия (28 февраля 1865 года) в Самарской губернии губернского земского собрания, первого в Россий-ской империи, 6 марта было принято постановление о передаче в ведение губернской земской управы самарской больницы и богадельни, находившихся ранее в подчинении Приказа. Уездные больницы передавались в ведение уездных земских управ [Годы и события… 2000. С. 48].

В 1877 году в канун 25-летия присвоения Самаре статуса губернского города П.В. Алабин отмечал степень развития благотворительности в нем: «…филантропия у нас (в Сама-ре. – О. Ш.) далеко не так развита, чтобы большинство нужда-ющихся в помощи и поддержке не вынуждено было само отыс-кивать таковых» [Алабин, 1877. С. 672]. Расходы на земскую богадельню в том же 1877 году составляли около 4 % всех зем-ских расходов на благотворительные заведения [Краткий от-чет… 1877. С. 21]. В последующие годы в губернии происхо-дило значительное увеличение числа благотворительных об-ществ и учреждений, причем увеличение происходило в основном за счет частной инициативы и как следствие этого богадельни были сословными. В 1901 году по всей губернии насчитывалось 17 богаделен с 562 призреваемыми, из них на содержании губернского земства и уездных земств находи-лось две богадельни, две городские управы, остальные – на частные пожертвования [Пятидесятилетие Самарской губер-нии… 1901. С. 46]. В 1912 году богаделен было уже 30 с об-щим числом 1 402 человека [Приложение к Всеподданейше-му отчету… 1912. С. 2].

Законодательные акты российского правительства в от-ношении организации дела по общественной благотворитель-ности не оставляли равнодушными и земства. Две статьи 580 и 584 «О мирском призрении в селениях вообще» Устава 1898 года были посвящены призрению престарелых, дряхлых и увечных членов сельских обществ, не могущих добыть про-питания, либо за счет родственников, либо за счет общества крестьян. Этот закон вызвал недовольство среди крестьян, и особенно сильно оно было в последнее десятилетие суще-

105

ствования капиталистического строя в России, когда в де-ревне начался быстрый рост дифференциации крестьянства, при котором большая часть крестьянства разорилась. В эти годы наблюдался усиленный рост нищенства, которое до это-го в массе своей было явлением городским [Дегтярев, 1936]. Вот что писало самарское земство по поводу происходяще-го: «В губернии, как общее правило, наблюдается крайняя недостаточность материальных средств значительного большинства сельских обществ. С трудом собирают теперь деньги на уплату податей, на расходы по содержанию церквей и школ, волостного и сельского управления, ремонт обще-ственных зданий и проч. И отчислить что-либо на призрение почти совершенно невозможно». То же самое отмечали гу-бернские совещания и в других губерниях. Например, вилен-ское, минское и другие на вопрос как обеспечивались бедные давали ответы: «Призреваемые, по установленному обычаю переходят из дома в дом и продовольствуются отдельными членами общества понедельно». Курское и нижегородское совещания отмечали, что неимущие и неспособные к работе кормятся подаянием и ходят по миру. Везде отмечалось, что никакого призрения на селе кроме стихийного нищенства нет, и нищих староста разводил по очереди среди крестьян [Социальное обеспечение в РСФСР… 1927. С. 8]. О недостат-ках в организации и деятельности благотворительных учре-ждений говорит тот факт, что в 1900 году практически 50 % российских городов не имели организационной системы об-щественного призрения [Мельников, Холостова, 2002. С. 137].

Если учесть, что на 1 января 1912 года в Самарской губер-нии проживало 3 649 419 человек, и крестьянство составляло 92,7 % [Приложение к Всеподданейшему отчету… 1912. С. 1], то проблемы призрения на селе перед органами местного само-управления стояли в полной мере, хотя из отчетов губернской земской управы уже были видны основные направления рабо-ты в деле общественного призрения, сложившиеся в предвоен-ный период с 1901 по 1913 годы, а именно: содержание земской богадельни; призрение нижних чинов, лишившихся зрения;

106

выдача пособий бедным, живущим вне благотворительных заведений;

выделение пособия обществу попечения о бедных в Сама-ре (на ежемесячные и единовременные пособия, содержа-ние дешевых столовых, чайных);

выдача пособий семействам нижних чинов запаса и ратни-ков ополчения;

содержание приюта подкидышей [Краткие отчеты… 1913].Все же при всей прогрессивности земской реформы в це-

лом, Самарского земства в частности, ни сама реформа, ни созданные институты самоуправления не могли решать быстро и эффективно насущные задачи в социальной сфере без должной государственной поддержки – каждодневной и всесторонней. «Земство стремится поставить благотвори-тельную помощь населению самостоятельно и создать из нее особую отрасль земского дела. Но пока еще не выяснено, как устроить это правильно». Кроме того, у земских собраний всех уровней не было ни подлинной власти, ни достаточных средств [Львов, Полнер, 1914. С. 59].

Вся острота социальных противоречий и нерешенных за-дач в организации и законодательстве по социальной помощи в России проявилась в годы Первой мировой войны, до нача-ла которой уже появились новые категории нуждающихся в помощи: дети, родители которых погибли в русско-японской войне, сами инвалиды той войны. Многократно возросло коли-чество нуждающихся в помощи в начавшейся мировой войне за счет беженцев, семей и детей лиц, ушедших на фронт, де-тей-сирот и т. д.

Особенно зримо в этот период проявились ограниченные возможности земств даже по оказанию помощи самой неза-щищенной категории населения – детям. Состоящий под Вы-сочайшим его Императорского Величества покровительством Романовский комитет обратился к органам местного само-управления Самарской губернии с предложением денежной помощи по организации призрения детей от 2 до 12 лет, ро-дители которых находятся в войсках. Приведем практически полностью решение Самарского губернского земского собра-ния (заседание состоялось 28 февраля – 8 марта 1915 года):

107

«Губернская Земская Управа… всецело сочувствуя инициативе и предложению Романовского комитета, считает, что Губерн-скому земству необходимо принять серьезные меры к органи-зации призрения оставшихся детей, но полагает, что для раз-решения этого вопроса и прежде составления плана необхо-димо собрать точные сведения… По выяснении количества нуждающихся в призрении детей, а оно может быть опреде-лено лишь после окончания войны, губернская управа войдет в Губернское Земское Собрание с более или менее широким планом организации призрения детей и проектом финансово-го осуществления такового…» [Систематический указатель… 1915. С. 37]. Расходы учреждений местного самоуправления на заведения общественного призрения хотя и увеличивались в связи с инфляцией, но не могли догнать ее. В первые годы войны значительная помощь нуждающим-ся предоставлялась благотворительными обществами и част-ными пожертвованиями. Но к 1917 году рост благотворитель-ной помощи приостановился, и даже начался некоторый его спад. Это было связано с падением уровня доходов населения в сравнении с уровнем цен более чем в два раза, призывом большей части населения на действительную военную служ-бу и одновременно увеличением числа нуждающихся в благотворительной помощи, в том числе и за счет тех, кто раньше такую помощь оказывал [Семенова, 2001. С. 58].

Первые шаги советской власти в построении сети стацио-нарных учреждений для инвалидов, детей-сирот и немощных стариков были связаны с сохранением прежних помещений и организацией новых, где всякая сословность ликвидирова-лась. В период Гражданской войны обеспечение инвалидов пу-тем размещения их в убежищах социального обеспечения (со-беса), занимало среди прочих функций органов собеса значи-тельное место как по объему работы, так и по значению, прида-ваемому этой форме социального обеспечения. В 1918–1921 го-дах все обеспечиваемые в домах инвалидов приравнивались к нормам обеспечения в больницах Наркомата здравоохране-ния [Социальное обеспечение в РСФСР… 1927. С. 11, 32].

В структуре Наркомата социального обеспечения был со-здан отдел помощи инвалидам войны, в задачу которого вхо-дило обеспечение инвалидов войны и восстановление поте-

108

рянной на войне трудоспособности. Помощь эта выражалась в долечивании, протезировании, профессиональном обучении и переобучении, трудовой помощи и обеспечении беспомощ-ных инвалидов. Те увечные, которые не могли использовать свою оставшуюся трудоспособность, несмотря на долечива-ние и протезирование, и которые ранее поступали на иждиве-ние государства или нищенствовали, направлялись в школы, в учебные мастерские всяких видов, учрежденные местными отделами социального обеспечения [Там же. С. 12].

Полные инвалиды, требующие постоянного не только про-стого, но и медицинского ухода, определялись в инвалидные дома. Нарком социального обеспечения А. Винокуров отмечал, что «эти дома (инвалидные дома. – О. Ш.) – не старые бога-дельни. Здесь даже увечные, прикованные к кроватям, получа-ют возможность заняться доступным им трудом. Примерами этого могут служить опыты устройства общежитий с художе-ственными мастерскими по вышиванию, рисованию, выжига-нию, шитью, вязанию и т. д.». По неполным данным комисса-риата в республике к началу 1919 года имелись следующие учреждения: инвалидных домов – 160 (11 739 увечных); 235 учебных и производственных мастерских (5 415 обучающих-ся); 37 курсов счетоводных, кооперативных и др. (1 920 че-ловек) [Социальное обеспечение в РСФСР… 1927. С. 13]. В 1920 году учреждений для инвалидов уже насчитывалось 1 800 (166 тыс. инвалидов) [Ксенофонтов, 1925. С. 32].

С установлением власти Советов на территории Самар-ской губернии в структуре губернского комиссариата призре-ния был выделен отдел по призрению детей и престарелых [Победа Великой Октябрьской… 1957. С. 230]. После преоб-разования Народного комиссариата государственного при-зрения (НКГП) в Народный комиссариат социального обес-печения (НКСО) в апреле 1918 года в структуре губернского отдела социального обеспечения (губсобеса) был выделен подотдел инвалидов [Там же. С. 232].

В отчете о проделанной работе за 1918 год заведующая губсобесом Д.П. Любецкая отмечала, что «подотдел инвали-дов создавался в последние дни перед эвакуацией из Самары (в июне-сентябре 1918 года власть Комуча. – О. Ш.) и нала-

109

живается только в настоящий момент, включил в себя и так называемые "богадельни", как инвалидные дома, а равно все учреждения, обеспечивающие ранее увечного воина импери-алистической войны, ныне предназначенные для всех инва-лидов, как войны империалистической, революционной, так и пролетарских масс, причем учреждения обеспечения инва-лидности делятся на три категории: полных инвалидов хро-ников, требующих непосредственного ухода; нетрудо-способных инвалидов; инвалидов, временно помещенных до момента обучения какой-либо профессии, соответственно их физической приспособленности» 1.

Учреждения, обеспечивающие инвалидность 1-й и 2-й ка-тегории, должны были обслуживать как стариков, так и моло-дежь. В конце 1918 года по приблизительному подсчету обес-печиваемых стариков в Самарской губернии имелось 932, из них в Самаре 525 и 407 человек по губернии. Это абсолютно не отвечало потребностям населения. Содержание призревае-мых в инвалидных домах в среднем обходилось до 5 рублей 50 копеек 2.

Особенно пристальное внимание уделялось инвалидам так называемой 3-й категории, для которых в Самаре уже в конце 1918 года имелись: 1) школы-мастерские (столярная, сапож-ная, портняжная, щеточная и шапочная); 2) общеобразова-тельные курсы для подготовки конторщиков и бухгалтеров; 3) протезная мастерская по изготовлению отсутствующих ко-нечностей и обучению протезному мастерству 3.

На заседании коллегии губсобеса 10 октября 1918 года произошло распределение заведующих подотделами, на ко-тором подотдел инвалидов достался Васянину 4. 26 октября 1918 года на очередной коллегии губсобеса определились основные задачи этого подотдела: каждый увечный полный инвалид полностью обеспечивался пенсией или помещением в дом инвалидов. Для инвалидов полутрудоспособных созда-вались профессиональные школы-мастерские; живущие в па-

1 ГАСО. Р-244. Оп. 1. Д. 3. Л. 17 об.2 Там же. Л. 57 об.3 Там же. Л. 57.4 Там же. Л. 7.

110

тронатах (общежития для инвалидов) лишались права пен-сии. После профессиональной подготовки подотдел полагал создавать артели и мастерские 1. На том же заседании ставил-ся вопрос об организации среди инвалидов, пользующихся социальным обеспечением, культурно-просветительной рабо-ты путем устройства лекций и их бесплатного пользования библиотеками, клубами и театрами 2.

Чтобы представить ту обстановку, атмосферу, в которой проходила работа первых сотрудников губсобеса, достаточно обратиться к «Краткому докладу о положении работы в Гу-бернском Отделе Собез», подготовленному в январе 1919 года 3. Заведующая губсобесом Д.П. Любецкая указывала на то, что все учреждения были приняты от Союза увечных вои-нов в разрушенном виде: полное отсутствие ремонта помеще-ний, оборудования, обмундирования, «печи сломаны, трубы водопровода лопнули, канализация испорчена, в помещении такой холод, что кругом водопроводных раковин наросты льда и остающийся на ночь самовар промерзает насквозь… мяса порой не бывает в течение недели» 4. Кроме того, в под-ведомственных учреждениях процветало тунеядство, хище-ния, спекуляция со стороны обеспечиваемых. Несмотря на многочисленные обращения к власти о проведении ремонта, об обеспечении топливом, обувью, махоркой и т. д. губернский отдел социального обеспечения поддержки не получал 5.

Более того, отсутствие реальной силы для удаления ту-неядствующих и спекулирующих приводило к катастрофиче-ской обстановке. Например, попытки выселить через бюро врачебной экспертизы здоровых, для которых покинуть сте-ны патроната значило лишиться бесплатного крова и хоть и скудного, но гарантированного питания и обмундирования, привели к открытым угрозам в адрес врача Сидоровой и даже к покушению на заведующего подотделом Васянина (его ра-нили), попытавшегося лишить продовольственных карточек

1 Там же. Л. 11.2 Там же. Л. 11 об.3 ГАСО. Р-244. Оп. 1. Д. 3. Л. 34.4 Там же. Л. 34 об.5 Там же. Л. 38.

111

тех, кто отказывался работать и обучаться. Посторонние, засе-ляющие патронаты, в лице семей инвалидов, проституток и шулеров, с которыми инвалиды устраивали тысячные кар-тежные игры, и спекуляция в форме выездов в ближайшие села за продуктами и продажей вещей – вот такая картина была типична для патронатов в те дни 1.

Надо отдать должное мужеству и ответственности за по-рученное дело Д.П. Любецкой: несмотря на столь отчаянное положение, порой бессилие в борьбе с «этой ватагой», кото-рое «ставило отдел в тупик», она предлагала конкретные меры в устранении недостатков и налаживании работы всего подотдела: немедленно арестовать возмущающуюся публику, и в

частности инвалида, ранившего т. Васянина; немедленно произвести полный ремонт помещений инва-

лидных домов; обеспечить их необходимым минимальным количеством

топлива; выделить инвалидам часть обуви из Военкома; дать нужное количество продуктов, «чтобы наши учрежде-

ния не отпугивали голодом»; предоставить реальную силу для вывода из патронатов

и лазаретов трудоспособного элемента, путем насиль-ственного освидетельствования и зачисления таковых в кассу безработных, а также для борьбы со спекуляцией, разрушениями и уклонениями от обучения профессии;

предоставить губсобесу возможность выполнить декреты центра путем создания различных показательных учрежде-ний, курсов и предоставления помещений;

пополнить отдел ответственными работниками.Любецкая обращала внимание на то, что отсутствие ре-

альной помощи со стороны власти ведет к тому, что «суще-ствование Отдела как такового ничего кроме дефицита Госу-дарству не даст и кроме того еще способствует характером своей работы дискредитированию Советской власти» 2.

1 Там же. Л. 41.2 ГАСО. Р-244. Оп. 1. Д. 3. Л. 42.

112

К 1919 году в распоряжении органов социального обес-печения уже имелся солидный законодательный материал, по которому подотделу инвалидов вменялись все заботы по обслуживанию инвалидов войны, труда и старости, глухо-немых и слепых путем организации для них специальных па-тронатов и колоний; устройство учебно-воспитательных ма-стерских; предоставление одежды и пищи, обеспечение про-дуктами и денежными средствами в случаях следования ин-валидов на родину или за получением медицинской помощи или протезов. В задачи подотдела также входила борьба с ни-щенством и проституцией. Ремонт существующих домов, обеспечение инвалидов продуктами питания и их доставкой в дома инвалидов осуществлял хозяйственный подотдел губ-собеса [Красная Летопись, 1921. С. 52].

Частая смена заведующих инвалидным подотделом мало способствовала улучшению положения дел в домах инвали-дов. Но постепенно работа губсобеса налаживались, а обита-телей патронатов «захватывала новая жизнь». Интересен про-токол общего собрания инвалидов патроната № 1 г. Самары от 24 апреля 1919 года, в котором наряду с текущими быто-выми вопросами об увеличении штата служащих в патронате, о заготовке дров, телесном осмотре проживающих инвалидов ставились вопросы по обеспечению прав инвалидов наравне с другими гражданами Самары по выдаче галош и мануфакту-ры и проездных карточек для трамвая, и о подготовке культурно-просветительных мероприятий по празднованию 1 Мая 1. Всего в 1919 году по губернии было организовано 34 дома для инвалидов войны, труда и старости и 14 мастерских для обучения в них инвалидов различным ремеслам [Красная Летопись, 1921. С. 54]. В целом формирование сети стацио-нарных учреждений по губернии шло очень тяжело. Напри-мер, в отчете инвалидного подотдела Ставропольского уездного отдела собеса, относящегося к концу 1919 года, ука-зывалось, что распоряжения губсобеса не выполнялись из-за отсутствия штатов, средств, невнимания местных органов вла-сти «…к организации инвалидных домов специально для инва-лидов войны и труда, а также производств профессионально-

1 ГАСО. Р-244. Оп. 1. Д. 11. Л. 83.

113

учетных мастерских в г. Ставрополе и по уезду не приступле-но. В распоряжении п/отделом имеются два дома старости № 1 для стариков и № 2 для старух и нетрудоспособных жен-щин, организованных в 1918 году. К 1 октября сего года со-стояло на призрении в № 1 – 30 человек, в № 2 – 42 человека. Все призреваемые пользуются носильным бельем, постель-ным бельем, одеждой, обувью и пр. При домах имеются бани (не реже двух раз в месяц) и медицинская помощь (не реже одного раза в неделю фельдшер). В доме № 1 есть небольшая мастерская для вязки половых щеток. В ближайшее время бу-дет открыта мастерская по изготовлению лаптей для Уком-краслоза. В доме № 2 производится вязка чулок. Из заработной платы призреваемых 50 % поступает в доход казны» 1.

Кстати вниманием властей к проблемам собеса не мог похвастать и губсобес: «…ни на одном учреждении разруха не отражается таким плачевным образом, как на Отделе Со-циального Обеспечения. Явление это объясняется тем, что у губернской власти сложился взгляд на Соцобез, как на учреждение второстепенного характера и потому все ну-жды, все домогательства этого отдела удовлетворяются в последнюю очередь, а все начинания его… упираются в не-приступную стену равнодушия и не выдерживают никакой конкуренции в тяжбе с другими организациями». Таково было мнение заведующего губсобесом П.И. Жбакова с 1920 по 1922 год [Красная Летопись, 1921. С. 56].

Но, по его словам, были и другие примеры. Первым и луч-шим достижением губсобеса стало открытие 1 мая 1920 года на одной из близлежащих дач загородного дома для нетрудо-способных. «После душного помещения в городе дача-ком-муна явилась сущим раем для призреваемых. Они были снаб-жены кухней, чистым бельем и домашней утварью и отдыха-ют среди природы, дыша свежим дачным воздухом». Подо-печные занимались садоводством и огородничеством, причем продуктами обеспечивали не только себя, но и других при-зреваемых города [Там же. С. 58]. Хорошо удалось оборудо-вать в Самаре и дом нетрудоспособных № 6. «Живущие в нем старики и старухи не испытывают острой нужды ни в чем, за-

1 ГАСО. Р-244. Оп. 1. Д. 8. Л. 136, 136 об.

114

нимаются плетением корзин, вязанием чулок и пр. В доме со-вершенно неизвестны случаи воровства, которые характеризу-ют быт инвалидов войны» [Там же. С. 59]. Сохранилась смета от 22 мая 1920 года о вновь открываемом инвалидном доме на хуторе бывшего помещика Смирнова в Балаковском уезде 1. В 1920 году в Самарской губернии насчитывалось 65 инвалид-ных домов с 3 270 инвалидами [Отчет Самарского губернско-го… 1921. С. 152]. В целом обстановка оставалась очень не-простой. П.И. Жбаков отмечал, что губернский отдел социаль-ного обеспечения не только не мечтает о приобретении новых помещений для приема призреваемых, но даже вынужден и имеющееся количество инвалидов «сплавлять» в уезды за недостатком мест в городе [Красная Летопись, 1921. С. 56].

С введением новой экономической политики в стране в 1921 году органами социального обеспечения был взят «жесткий курс на чистку обеспечиваемых в учреждениях НКСО от социально чуждых элементов и концентрацию учре-ждений» [Социальное обеспечение в РСФСР… 1927. С. 12]. На первое место в социальном обеспечении выдвигались во-просы, связанные с организацией инвалидной кооперации, обу-чением инвалидов, а на селе – главной становилась работа по организации комитетов крестьянской общественной взаимопо-мощи. Изменилась и точка зрения на значение инвалидных до-мов как формы социального обеспечения. Производственные и учебно-производственные мастерские и школы, а также трудо-вые ячейки при инвалидных домах были реорганизованы в ар-тели инвалидов и послужили фундаментом для развертывания союзов кооперации инвалидов. Вместо опытно-показательных учреждений были созданы техникумы НКСО [Там же. С. 33].

Вопрос развития сети стационарных учреждений был свернут и отодвинут на несколько лет. Финансирование дела социального обеспечения, в том числе и содержание инва-лидных домов, тяжким бременем ложится на местный бюд-жет. Количество людей в патронатах резко сокращается, так как значительное число инвалидов было переведено на пен-сию. Некоторые из обитателей патронатов оказались вовсе не имеющими права на социальное обеспечение. Мелкие учре-

1 ГАСО. Р-244. Оп. 1. Д. 54. Л. 42.

115

ждения (20–30 мест) были ликвидированы, а обеспечиваемые перемещались в крупные дома, недостаточно заполненные. В результате осуществления мероприятий, количество инва-лидных домов по стране сократилось с 1 601 на 1.11.1921 г. до 247 на 1.10.1926 г., в то же время вместимость домов уве-личилась с 58 до 92 штатных мест [Там же].

Уже вскоре НКСО отмечал, что наряду с положительными достижениями в деле укрупнения инвалидных домов имелись и отрицательные: некоторые органы собеса проводили концен-трацию за счет ухудшения жилищных условий инвалидов, в результате чего полезная площадь на одного обеспечивае-мого снизилась с 14,1 кв. аршина до 9,9 кв. аршина, а кубату-ра воздуха с 64,1 куб. аршина до 41,9 куб. аршина. Санитар-ное состояние помещений находилось на неудовлетворитель-ном уровне, отсутствовали дезинфекционные установки и специальные приспособления и оборудование [Социальное обеспечение в РСФСР… 1927. С. 34].

На втором Всероссийском съезде работников социально-го обеспечения (1921) одним из основных вопросов стал во-прос о реорганизации инвалидных домов, которая подразуме-вала немедленный пересмотр категорий инвалидности, причем в основу категорий была положена степень профес-сиональной трудоспособности и «…впредь учреждения Со-бес должны строиться по трудоспособности и возрасту инва-лидов, а не по происхождению инвалидности (инвалид вой-ны, инвалид труда и т. д.)» 1.

В постановлении съезда закреплялось положение о том, что при строительстве новых учреждений должны иметь ме-сто учреждения как «на выработанных основах», так и быть созданы новые типы, такие как: инвалидные дома 1-й категории для инвалидов с полной

утратой трудоспособности и нуждающихся в постороннем уходе, которые по своему содержанию должны прибли-жаться к больничному типу, иметь соответствующий штат и медицинский распорядок, без использования инвалидов в трудовых процессах;

1 ГАСО. Р-244. Оп. 1. Д. 45. Л. 139 об.

116

инвалидные дома 2-й категории для инвалидов с полной утратой трудоспособности, которые могли бы себя обслу-живать и привлекаться к легким нерегулярным работам как для себя лично, так и для учреждения;

учреждения «дополнительного социального обеспечения» для лиц с частичной потерей трудоспособности, которые не могли зарабатывать себе прожиточный минимум, при обязательном труде в специальных производственных или учебно-производительных школах, курсах и мастерских [Социальное обеспечение… 1927. С. 32];

показательные учреждения 1.Помимо перечисленных типов инвалидных домов в ме-

стах с недостаточным количеством обеспечиваемых допуска-лось открытие инвалидных домов смешанного типа, в кото-рых могли быть помещены инвалиды с различной степенью утраты трудоспособности, но с обязательным распределени-ем их в особые палаты и с применением к каждой из групп соответствующих видов обеспечения. Кроме мастерских по-чти при всех убежищах постоянного пребывания имелись зе-мельные участки, где инвалиды по мере сил и возможностей занимались садоводством, огородничеством и т. д. [Социаль-ное обеспечение в РСФСР… 1927. С. 32].

Учреждения социального обеспечения (инвалидные дома, колонии и т. п.) пользовались определенными льгота-ми. В 1923 году СНК РСФСР было издано специальное по-становление об обращении доходов учреждений социального обеспечения на улучшение быта обеспечиваемых без изъятия их в доходы казны. «Положение о местных финансах РСФСР» устанавливало освобождение учреждений социального обеспе-чения от налога со строений (ст. 45), от налога с транспортных средств (ст. 61), от налога со скота (ст. 65). Они могли полу-чать в безвозмездное пользование участки земли из состава государственных земельных имуществ на договорных нача-лах в порядке ст. 157 Земельного кодекса (циркуляр НКФ РСФСР от 17 сентября 1924 года № 1418) [Там же].

Переход к новым экономическим отношениям сказался и на работе органов социального обеспечения на местах. В 1921 году в ведении Самарского губсобеса состояло уже

1 Там же. Л. 140 об.

117

37 инвалидных домов, в которых обеспечивалось 2 396 чело-век 1. Работа подотдела инвалидов еще более усложнилась в связи с голодом 1921–1922 годов, охватившим всю Самар-скую губернию. Окрпомгол (Окружной комитет помощи го-лодающим) принял ряд мер по оказанию помощи голодаю-щим, инвалидам гражданской и империалистической войн. В каждом губернском городе ПРИВО (Приволжского воен-ного округа) были созданы особые комиссии, в задачи кото-рых входило выяснение общего количества инвалидов вой-ны, находящихся на иждивении собесов. Для полных инва-лидов в каждом городе создавали не менее чем по одному ин-тернату, а для инвалидов, сохранивших некоторый процент работоспособности, Окрпомгол подыскивал работу [Обзор работы… 1922. С. 35].

Помощь, оказываемая Губернской комиссией помощи го-лодающим губсобеса, распределялась по группам трудо-способных и нетрудоспособных. В 1-ю группу относились лица «самообеспечивающиеся», во 2-ю – потерявшие трудо-способность от 75 % до 100 %. Последние, при наличии прав на социальное обеспечение, помещались в дома нетру-доспособности и тем самым спасались от голодной смерти [Там же. С. 83]. В марте 1922 года в домах нетрудоспособных г. Самары содержался 621 инвалид (труда, войны, по старости; слепые, глухонемые и пр.); по губернии – с декабря 1921 года по июнь 1922 года находилось 2 140 человек [Там же. С. 112]. При всей скудности средств Самарского губисполкома в гу-бернии в 1923–1924 годах (отчетный или операционный год считался с октября по октябрь. – О. Ш.) имелось девять инва-лидных домов и два сада-коммуны с количеством призревае-мых 548 человек, из них инвалидов войны – 241 человек, тру-да – 72 человека и прочих – 235 человек [Местный бюджет… 1925. С. 86]. В это время при инвалидных домах никаких производственных предприятий не имелось, так как они были переданы со всем инвентарем в ведение ГИКО (Губернская инвалидная кооперация) [Там же. С. 97]. На питание в инва-лидных домах отпускалось 15 копеек в сутки. Для сравнения те же 15 копеек в сутки шли на питание в детских домах и ле-чебных заведениях Самары, для детских домов, находящихся

1 ГАСО. Р-244. Оп. 1. Д. 169. Л. 20.

118

в уездных городах, эта норма составляла 12 копеек, для дет-ских домов в сельской местности и заключенных – 10 копеек [Там же. С. 102].

Интересны документы, касающиеся жизни подопечных па-тронатов второй половины 1920-х годов, например, отчет врача патроната № 1 и № 2, героя труда, В.В. Завадского «О пребы-вании и содержании призреваемых инвалидов войны, труда, беспризорных и пионеров отряда № 1 в Садовых коммунах губсобеса с 5 июня по 15 сентября 1926 года» (102 дня. – О. Ш.). Выполнялась директива НКСО «О предоставлении призреваемым больнично-санаторного лечения». Патронат № 1 им. Ксенофонтова располагался в саду-коммуне № 1 (98 человек), патронат № 2 им. Калинина в саду-коммуне № 2 (43 человека). Кроме того, была предоставлена возможность отдыха в течение месяца 40 пионерам 1.

Отчет содержал такие сведения: «…больные размещались удовлетворительно. Баня и при ней ванна была в отдельном ба-раке и топилась один раз через 10 дней. Питание: утренний и вечерний чай, обед, ужин. Всего 3 160 калорий да еще све-жие продукты, богатые витаминами, была организована молоч-ная ферма из 5 коров, от которых раздавалось молоко от 1/2 до 1 бутылки каждому и по 1 или 2 яйца. Всего же призреваемые получали по 3 585 калорий в день, что сказалось на подъеме их веса. В результате пребывания в здравнице прибыло в весе 83,4 %, осталось без перемен 10 % и убыло в весе 6,6 % (у за-болевшего рожей ноги и слабоумного паралитика)» 2. В заклю-чение В.В. Завадский дает конкретные рекомендации по улуч-шению проживания призреваемых на следующей год.

В другом документе заведующего патронатом № 2 Балта-ги указывались сведения о посевной площади под отдельны-ми культурами полеводства, огородничества и садоводства: на 30 га земли сеяли овес, просо, сено; на 8 га огорода выращива-ли капусту, помидоры, лук, тыкву, дыни, арбузы, картофель, свеклу и др. Сад занимал 2 485 сотки, в котором собирали ябло-ки, груши, вишню, малину, клубнику, сливу, тернослив 3.

1 Архив ДСЗН. Д. 154. Л. 22. 2 Там же. Л. 22 об.3 Там же. Л. 96.

119

Сохранилась «Анкета для заполнения инвалидами вой-ны, труда и прочими гражданами, не подлежащих социально-му страхованию, проживающих в инвалидном доме Самар-ского губотдела Собеса», в которой очень обстоятельно выяс-нялись характер увечья инвалида, его причина, степень устойчивости заболевания, содержались подробные сведения о семье инвалида и т. д., например, пункт 37 звучал так: «Желает ли и чему обучаться в настоящее время» 1.

Еще на третьем совещании заведующих губсобесами (28.11 – 1.12.1921 г.) ставился вопрос о том, чтобы выбывших из инвалидных домов граждан замещали лишь инвалиды вой-ны и труда. Но практика свидетельствовала об обратном: на 1.07.1923 г. среди обеспечиваемых лиц военных категорий было 18,9 %, застрахованных 51,8 % и «прочих» (беспризор-ных, деклассированнных) – 29,3 %, а на 1.04.1927 г. соответ-ствующие социальные категории составляли 7 %; 18,0 %; 75 %. НКСО считал, что основная причина этого явления за-ключена в том, что местные исполкомы направляли в инва-лидные дома беспризорных и тем самым решали вопрос борьбы с нищенством. Низкий жизненный уровень в убежи-щах также удерживал имеющих право на иные формы обес-печения от помещения их в инвалидные дома [Социальное обеспечение в РСФСР… 1927. С. 34].

Основная причина неудовлетворительного состояния не-которых инвалидных домов заключалась, безусловно, в недо-статке финансирования, хотя из года в год суммы на содер-жание инвалидов увеличивались: в 1923–1924 годах на содержание одного обеспечиваемого

отпускалось 102 рубля 60 копеек; в 1924–1925 годах – 137 рублей 75 копеек; в 1925–1926 годах – 150 рублей 96 копеек; в 1926–1927 годах – 100 рублей 20 копеек за полугодие и на

1927–1928 годы постановлением СНК РСФСР от 17 июня 1927 года был установлен минимум для губерний 3 пояса – 250 рублей с соответствующим повышением или пониже-нием для других поясов. За счет значительного увеличения средств предусматривался последовательный переход

1 Там же. Л. 192.

120

к планомерному улучшению жизни обеспечиваемых [Со-циальное обеспечение в РСФСР… 1927. С. 35].

В конце марта 1928 года на сессии ВЦИК с докладом о со-стоянии дела социального обеспечения в РСФСР выступал нарком социального обеспечения И. Наговицын. В работе сес-сии принимал участие секретарь Самарского губкома ВКП(б) М.Н. Ефремов. Он дал характеристику, в частности, положе-нию стационарных учреждений социального обеспечения и указывал на необходимость расширения сети таких учрежде-ний, так как количество мест в них не удовлетворяло всех ну-ждающихся; здания инвалидных домов требовали большого ремонта, оборудование их изношено, условия содержания в до-мах не соответствовали требованиям из-за недостатка средств 1.

После отказа от нэповских принципов хозяйствования полностью началось восстановление принципов социального обеспечения трудящихся, а это значило, что государство вновь брало на себя всю полноту ответственности за меро-приятия по социальной поддержке населения. На ближайшее пятилетие была поставлена основная задача: улучшить поло-жение инвалидов, находящихся в инвалидных домах, доведя нормы содержания в них до нормы пенсии инвалида I группы данного пояса. Устанавливались следующие типы домов: а) для хроников, требующих ухода и лечения; б) инвалидов войны, не требующих ухода; в) бездомных и нищих (послед-ние должны быть в форме трудовых сельскохозяйственных колоний вне городов с обязательным введением в них трудо-вых процессов для призреваемых) [Социальное обеспечение в РСФСР… 1927. С. 16].

На 1-ю пятилетку основная установка в организации ин-валидных домов была: расширение сети домов для инвалидов с доведением поме-

щенных в них инвалидов к концу пятилетки до 33 тыс. че-ловек;

переоборудование учреждений, их капитальный ремонт; строительство в последнем году пятилетки не менее 30 но-

вых зданий. Наркомат социального обеспечения обращал особое внимание органов собеса на местах на то, что при строении сети стационарных учреждений они учитывали

1 СОГАСПИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 2629. Л. 115.

121

не только наличный контингент, но и возможную потреб-ность быстрого развертывания этой сети на случай стихий-ных и социальных бедствий [Ефимов, 1932. С. 4].

Такой подход оправдал себя в годы Великой Отечествен-ной войны. С 1928 по 1942 годы Самарская губерния несколь-ко раз изменяет свой административно-территориальный ста-тус и название. Поэтому данные по всем показателям в соци-альном обеспечении достаточно трудно сопоставимы, в том числе и по сети инвалидных домов.

Всего по Средне-Волжскому краю в 1929–1930 годах имелось 6 инвалидных домов с общим числом призреваемых 655 человек. Состояние домов по оценке местной власти было крайне напряженным, неудовлетворительным; число штат-ных мест в них было явно недостаточным, нормы содержания, установленные центральным правительством, за исключени-ем Самарского округа, нигде не соблюдались [Контрольные цифры… 1930. С. 199].

На 2-ю пятилетку выдвигались задачи по дальнейшему укреплению, расширению и развитию сети стационарных учре-ждений: к концу пятилетки намечалось охватить инвалидными домами 105 тыс. инвалидов труда, гражданской и империали-стической войн. «Это освободит многих членов семей трудя-щихся от обязанностей ухода за инвалидом и даст возможность всей семье участвовать в социалистическом строительстве страны». Ставились задачи обеспечения за счет государства и общественных средств (в частности, за счет касс взаимопо-мощи) лиц с полной утратой трудоспособности, «все более расширяя формы натурального обеспечения (дома инвали-дов, специнтернаты и т. д.)»; значительное повышение норм обеспечения совершенно нетрудоспособных. На органы со-циального обеспечения возлагались заботы о новых контин-гентах: взрослых – психически больных хроников и детей – психических калек. Инвалидные дома и другие учреждения дифференцировались соответственно составу контингента – инвалиды гражданской войны, застрахованные, дети, взрос-лые и другие категории населения, а также соответственно со-стоянию их здоровья [Наговицын, 1932. С. 2]. Во 2-й пятилетке были также развернуты мероприятия по обеспечению и воспи-

122

танию физических калек в возрасте от 3 до 18 лет. С 1933 года уже приступили к созданию сети соответствующих учреждений [Там же. С. 3].

В период 2-й пятилетки в стационарной сети учрежде-ний социального обеспечения выделялись четыре типа учреждений: инвалидные дома санаторного типа, где находились инва-

лиды, имеющие исключительные заслуги перед революци-ей. Число мест в этих домах со 150 в 1932 году предпола-галось довести до 4 тыс. и израсходовать на них в течение пятилетки 19 млн 875 тыс. рублей;

сеть домов для инвалидов труда и гражданской войны расширялась с 10 тыс. мест в 1932 году до 45 тыс. мест в 1937 году с затратой на них 85 млн 125 тыс. рублей;

дома для инвалидов империалистической войны, глухоне-мых, слепых и прочего контингента социального обеспече-ния, в которых количество мест увеличивалось с 26 480 до 51 тыс. К концу 2-й пятилетки на них предполагалось из-расходовать 102 млн 470 тыс. рублей;

предусматривалось создание инвалидных домов для нетру-доспособных колхозников.

Помимо такого деления инвалидные дома второй и тре-тьей группы еще подразделялись на инвалидные дома для лиц, требующих постороннего ухода – дома полубольнично-го типа, и на дома для лиц, которые могли бы себя частично обслуживать. В целом органам социального обеспечения по линии инвалидных домов предлагалось освоить 418 млн ру-блей, включая стоимость строительства и содержание инва-лидов [Ефимов, 1932. С. 10].

В Средне-Волжском крае в 1935 году было предусмотрено финансирование 6 инвалидных домов с контингентом 540 че-ловек со средней нормой 760 рублей на каждого, против 400 рублей в 1934 году [Местный бюджет… 1936. С. 24]. И хотя в течение всей пятилетки наблюдался недостаток фи-нансирования, основные установки центральных и местных органов власти краевым отделом социального обеспечения были выполнены. Явился переломным 1936 год: крайсобесом была проведена большая работа по реорганизации и укрепле-

123

нию домов для инвалидов. «Сейчас по Куйбышевскому краю нет ни одного дома, где бы жилплощадь на одного инвалида составляла меньше 4,5 метров. Вот несколько примеров. Ра-ковский дом инвалидов располагался в зданиях бывшего мо-настыря, у самой реки Сок, впадающей в Волгу. Кругом – многовековой лес. Подсобное хозяйство рядом… Приволье, раздолье кругом. Монастырские корпуса, заново отремонти-рованные, могут вместить до 700 человек. Прекрасная пасека на 48 ульев, свой огород, коровы, свиньи, куры. Сенгилеев-ский дом для инвалидов – ветеранов революции – располо-жился в прекрасной бывшей усадьбе, на берегу реки. Окру-женный со всех сторон хвойно-лиственным лесом, он пред-ставлял из себя прекрасную дачу. Помещения высокие, чи-стые, светлые… На двух гектарах раскинулись прекрасные сады, рядом подсобное хозяйство… И это обыкновенные дома инвалидов, вовсе не являющиеся каким-либо счастли-вым исключением. Другие дома не хуже», – так писал цен-тральный журнал «Социальное обеспечение» в начале 1937 года [Карпович, 1937. С. 60].

Все эти достижения дались нелегко. Большую помощь в развитии и укреплении сети стационарных учреждений по обслуживанию инвалидов и престарелых граждан крайс-обесу оказывал Куйбышевский крайисполком. Он предоста-вил под дома инвалидов более удобные помещения. Много было затрачено сил и средств на переброску инвалидов из одного района в другой. Единственно крупным недостатком являлось на тот момент отсутствие автотранспорта. Ра-ковский инвалидный дом, например, находился в 80 км от Куйбышева, в стороне от железной дороги. Переброска туда продуктов и материалов была сопряжена с большими трудностями и требовала крупных затрат на оплату транс-портных расходов [Там же].

По постановлению Куйбышевского облисполкома с 8 по 21 ноября 1937 года, в качестве одного из мероприятий по усилению борьбы с безнадзорностью престарелых и де-тей, областной отдел собеса обязали в 10-дневный срок ор-ганизовать в Куйбышеве приемник на 25 человек для рас-пределения контингента облсобеса в дома инвалидов 1.

1 ГАСО. Р-2558. Оп. 2. Д. 68. Л. 3.

124

По другому постановлению президиума облисполкома от 17 ноября 1937 года «Об организации в г. Куйбышеве ти-пизированного детского дома для глубоко-умственно-отста-лых нетрудоспособных детей» облсобесом был организован в Куйбышеве такой детский дом на 50 коек, из которых 30 коек были отнесены за счет местного бюджета, а 20 коек за счет соседних областей 1.

Постановление Куйбышевского облисполкома «О состоя-нии финансово-хозяйственной деятельности Кубышевского облсобеса», которое послужило основанием для снятия с ра-боты заведующей областным отделом социального обеспече-ния Ткачевой, а материалы финансово-хозяйственной реви-зии, и в том числе материалы обследования Раковского дома инвалидов, были переданы в областную прокуратуру «для привлечения к судебной ответственности бывшую заведую-щую Ткачеву, а также бывших директоров Раковского дома инвалидов Авдонина и Артеменко, временно исполняющего обязанности директора этого дома Юдаева и бывшего старше-го бухгалтера Погорелова» 2. В связи с тем, что существующие инвалидные дома в Куйбышевской области были переполнены, 11 декабря 1939 года Куйбышевский облисполком принял по-становление «Об открытии нового дома инвалидов», в котором просил НКСО разрешения открыть в 1940 году дом инвалидов на 100 человек и выделить соответствующие ассигнования на его ремонт, оборудование и текущее содержание 3.

К концу 1940 года Куйбышевская область имела следую-щую сеть стационарных учреждений по обслуживанию инва-лидов и престарелых: 3 дома общего типа, один детский дом для умственно отсталых детей и приемник для инвалидов. Чис-ло нуждающихся в помещении в дома инвалидов и состоящих на учете в облсобесе составляло 90 человек 4. Таким образом, перед началом Великой Отечественной войны на территории Куйбышевской области государственная сеть стационарных учреждений по содержанию и обслуживанию инвалидов и пре-старелых граждан в основном была сформирована.

1 ГАСО. Р-2558. Оп. 2. Д. 2. Л. 68.2 ГАСО. Р-2558. Оп. 2. Д. 2. Л. 68.3 ГАСО. Р-2558. Оп. 2. Д. 75. Л. 18–19.4 ГАСО. Р-4079. Оп. 1. Д. 5. Л. 63.

125

Начавшаяся война потребовала перестройки работы всей сферы социального обеспечения. Основной акцент государ-ство делает на социальной реабилитации раненых и социаль-ной адаптации инвалидов войны. Происходят изменения в стационарной сети по обслуживанию инвалидов и преста-релых граждан. В целях улучшения государственного обес-печения инвалидов Отечественной войны, а также их под-готовки к возможной, по состоянию здоровья, трудовой де-ятельности, 15 декабря 1942 года вышло постановление СНК РСФСР «Об интернатах для инвалидов Отечественной войны», по которому дома инвалидов Отечественной войны реорганизовывались в интернаты для инвалидов Отечествен-ной войны двух типов: а) трудовые интернаты общего типа; б) интернаты больничного типа для инвалидов, нуждающихся в постороннем уходе, инвалидов-психохроников и инвали-дов, больных туберкулезом.

По этому постановлению исполкомы областных, краевых советов депутатов трудящихся, совнаркомы АССР и НКСО РСФСР также были обязаны организовать в двухмесячный срок в трудовых интернатах учебно-производственные (многоотраслевые) мастерские для обучения инвалидов Отечественной войны, включить их в планы снабжения сы-рьем, которые распределялись облисполкомами, при интер-натах создать собственную продовольственную базу. Нужда-ющиеся инвалиды при выписке из интернатов на трудовое устройство должны были получить от интерната бесплатно белье, обмундирование, обувь и постельные принадлежности. Также инвалидам Отечественной войны разрешалось работать в штате интернатов, получая при этом по себестоимости пи-тание наравне с обеспечиваемыми инвалидами [Материаль-ное обеспечение… 1948. С. 550].

На 1 января 1943 года сеть стационарных учреждений Куйбышевской области выглядела следующим образом: два дома инвалидов, один детский дом, 2 трудовых интерната ин-валидов Отечественной войны, лечебный интернат хрониче-ски больных туберкулезом и приемник 1. За добросовестный труд в годы войны летом 1945 года почетными грамотами НКСО РСФСР были награждены: директор Заборовского

1 Архив ДСЗН. Л. 46, 87, 88.

126

детского дома М.Г. Елизарова, директор Кошкинского инва-лидного дома С.А. Варнаков, заведующий приемником инва-лидов облсобеса А.К. Рыков, бухгалтер Чапаевского интерна-та инвалидов Отечественной войны П.И. Кудрявцев 1. В по-следующие десятилетия основная установка государства за-ключалась в расширении сети стационарных учреждений и повышении уровня обслуживания в них, в улучшении их материально-технической базы.

В сборнике статистических материалов Министерства со-циального обеспечения РСФСР за 1977 год были представле-ны сведения о благоустройстве домов-интернатов для преста-релых и инвалидов (в таблице приведены данные в границах современного Приволжского федерального округа).

1 Там же. Л. 97.

127

ТаблицаСведения о благоустройстве домов-интернатов для престарелых и инвалидов

число домов водопровод канализация центральное

отоплениепечное

отоплениесмешанноеотопление

Башкирия 14 12 7 10 4 –Кировская область 17 17 13 15 2 –Коми АССР 8 8 4 6 2 –Марийская АССР 7 7 3 3 3 –Мордовская АССР 8 7 5 7 – 1Горьковская область 19 19 11 14 3 2Оренбургская область 9 9 9 9 – –Пензенская область 6 6 4 6 – –Пермская область 23 23 11 15 8 –Куйбышевская область 13 13 13 13 – –Саратовская область 18 18 18 18 – –Татарская АССР 12 12 9 9 3 –Удмуртская АССР 9 9 7 9 – –Ульяновская область 8 8 8 8 – –Чувашская АССР 7 7 7 7 – –РСФСР 876 819 51 782 74 24

Из таблицы видно, что дома-интернаты лишь в 5 регио-нах (в том числе и в Куйбышевской области) из 15 были пол-ностью благоустроены. В 1978 году постановлением Госком-труда СССР было утверждено типовое положение о доме для престарелых и инвалидов и установлены их наименования в зависимости от типа: «дом-интернат», «пансионат ветеранов труда», «психоневрологический интернат», «детский дом-ин-тернат». С незначительными изменениями такая типизация стационарных учреждений дошла и до наших дней [Социаль-ное обеспечение… 1986. С. 534].

Действующая в Куйбышевской области в 1987 году сеть стационарных учреждений включала в себя 15 пансионатов (3 568 человек), из которых для детей-инвалидов – 4 (790 че-ловек), для психоневрологических больных – 7 (1 657 чело-век) и для престарелых – 4 (1 121 человек). С полным правом можно сказать, что в Самарской области государственная стационарная сеть учреждений по обслуживанию инвалидов и пожилых граждан, сформированная в XX веке, действует и планомерно развивается, воплощая мечту многих и многих поколений об организации системы стационарного обслужи-вания населения, способной создать достойные условия жизни всем гражданам, всех категорий, которые по тем или иным причинам не могут осуществлять за собой уход или нужда-ются в посторонней помощи. История формирования и раз-вития этого направления в системе социальной поддержки населения убеждает в том, что главное место в такой затрат-ной специфической сфере, никогда не приносящей матери-альной прибыли, должна всегда принадлежать государству.

Алабин П.В. К 25-летию Самары, как губернского города. Сама-ра, 1877.

Архив ДСЗН – Архив Департамента социальной защиты населения.ГАСО – Государственный архив Самарской области.Годы и события: Хроника. Т. 1. (1851–1920). Самара, 2000.Дегтярев Ф. Право на социальное обеспечение. М., 1936.Ефимов. Основы плана 2-й пятилетки по пенсионированию // Со-

циальное обеспечение. 1932. № 7–8. Карпович. Забота об инвалидах // Социальное обеспечение. 1937.

№ 2. С. 60.

129

Контрольные цифры Средне-Волжского края 1929/30 г. Самара, 1930.

Красная Летопись. Самара, 1921.Краткие отчеты Самарской губернской земской управы за 1901–1913

годы. Самара, 1913.Краткий отчет конторы губернских земских благотворительных

учреждений. Самара, 1877.Ксенофонтов И.К. Состояние и развитие социального обеспечения

в РСФСР. М., 1925.Кусков В. // Социальное обеспечение. 1932. № 7–8. С. 4.Львов Г., Полнер Т. Наше земство и 50 лет его работы. М., 1914.Материальное обеспечение при инвалидности, старости, за вы-

слугу лет и по случаю потери кормильца: Сб. док. М., 1948. С. 550.

Мельников В.П., Холостова Е.И. История социальной истории в России. М., 2002.

Местный бюджет Куйбышевской области на 1935 год. Куйбы-шев, 1936.

Местный бюджет Самарской губернии на 1924–25 гг. Самара, 1925.

Наговицын И. // Социальное обеспечение. 1932. № 6. С. 2.Обзор работы Самарской губернской комиссии помощи голодаю-

щим. Самара, 1922. Отчет Самарского губернского экономического совещания.

Вып. 1. Самара, 1921.Победа Великой Октябрьской социалистической революции в Са-

марской губернии: Документы и материалы. Куйбышев, 1957.Приложение к Всеподданейшему отчету Самарского губернатора

за 1911 год. Самара, 1912.Пятидесятилетие Самарской губернии. 1851–1901: краткий исто-

рико-статистический очерк. Самара, 1901.Сборник сведений по общественной благотворительности. Т. 1.

СПб.: Изд-е Императорского Человеколюбивого общества, 1880. Ч. 3.

Семенова Е.Ю. Благотворительные учреждения Самарской и Сим-бирской губерний в годы Первой мировой войны: Учеб. посо-бие. Самара, 2001.

Систематический указатель постановлений Самарского Губерн-ского Земского Собрания. Самара, 1915.

СОГАСПИ – Самарский областной государственный архив соци-ально-политической истории.

Социальное обеспечение в РСФСР к 10-й годовщине Октября. М.: НКСО, 1927.

Социальное обеспечение с СССР. М., 1986.

130

ПРАКТИКА РЕШЕНИЯ ПРОБЛЕМ БЕСПРИЗОРНОСТИ

И БЕЗНАДЗОРНОСТИ ДЕТЕЙ В РОССИИ

(КОНЕЦ XIX – 20–30-Е ГОДЫ XX ВЕКА)

Татьяна Ченцова, Ирина Карелова

Обращение к истории позволяет понять, что такое соци-альное явление как беспризорность и безнадзорность вос-производилось в истории нашего государства в периоды тя-желейших кризисов. Количество беспризорных и безнадзор-ных детей резко возрастало в годы политических, социально-экономических потрясений – глобальных эпидемий, массово-го голода, смены идеологии, национальных междоусобиц, войн, революций. Именно в это время отмечались всплески детской беспризорности и безнадзорности, что заставляло ис-кать новые формы социальной помощи, приводило к появле-нию новых институтов поддержки и защиты детства.

На протяжении всей истории России призрение беспризор-ных и безнадзорных детей входило в задачи государственных органов власти, о чем свидетельствовали принимаемые указы, постановления, законы. Открывались и различные учреждения, занимавшиеся вопросами беспризорных и безнадзорных де-тей: «гошпитали для зазорных младенцев»; воспитательные дома; детский приют «Убежище для детей» и т. п. В 1857 году в империи действовал 21 сиротский дом [Коркишенко, 1999]. Со второй трети XIX века в столицах и провинциях России начали создаваться различные общественные органи-зации, бравшие на себя заботу о беспризорных детях, и способствовавшие тем самым решению проблемы детской беспризорности и безнадзорности. Среди крупнейших благо-творителей этого времени можно назвать В.И. Герье, братьев Бахрушиных, Е.Б. Грановского, Н.И. Шаховского, Г.Г. Соло-довникова, П.М. Третьякова и др.

В XIX веке возникают так называемые сиротские суды – специальные учреждения, заведовавшие опекой над лицами городских сословий, сельскохозяйственный приют-колония для беспризорных детей (1912). В начале XX века активизи-руется деятельность городских властей по организации но-вых форм помощи детям. Большое внимание стало уделяться

131

досугу несовершеннолетних, особенно в летний период: открываются библиотеки, читальни, площадки для игр, клу-бы по интересам для детей по месту их жительства.

Большие преобразования в социальной сфере пришлись на последнюю треть XIX века. Реконструкция административной системы в значительной степени повысила участие местного самоуправления, земского и городского, в решении насущных потребностей населения, в том числе и детей. Принимаемые до той поры постановления центрального правительства относи-тельно социальной опеки над детьми, касались в основном учреждений, действовавших в столичных городах и крупных административных центрах. Число их, как мы уже отмечали, было незначительным, поэтому преобладающая масса детей, нуждавшихся в социальной помощи, ее не получала, так как на значительной части России не было подобного рода учрежде-ний. Социальная помощь была представлена в основном благотворительными обществами и организациями.

Однако постепенно начинает формироваться социальная политика, атрибутами которой являются: планирование мер социальной поддержки, изыскание необходимых для этого ресурсов, создание соответствующих учреждений, в которых значительную роль начинают играть социальные институты. Появились новые направления социальной помощи, увеличи-лось число жителей, которые ее получали. Все основные учреждения социальной опеки над детьми были созданы в пореформенный период. В этом процессе сочетались частная инициатива (пожертвования, учредительство), участие местного самоуправления (финансирование и учредитель-ство) и центрального правительства.

Существенное место в складывающейся системе меро-приятий по профилактике детской безнадзорности и беспри-зорности в этот период занимала борьба с сиротством, дет-ским бесприютством и нищенством. Она весьма положитель-но оценивалась общественностью страны, в том числе и той ее частью, которая в целом была оппозиционно настроена по отношению к самодержавной власти. Эти общественные силы стремились к активному сотрудничеству с государ-ством в решении сложного комплекса проблем детской бес-призорности и безнадзорности.

132

Именно в это время начинает осознаваться необходимость объединения усилий различных служб и учреждений в работе с беспризорными и безнадзорными детьми. Так, например, к 1917 году в Москве действовали городские участковые по-печительства о бедных как форма социальной помощи ну-ждающимся. Их деятельность базировалась на принципе регионального призрения. Благотворительные учреждения участковых попечительств были самыми дешевыми и наибо-лее защищенными от финансовых злоупотреблений, а по ко-личеству бесплатно работающих в них представителей обще-ственности они не знали себе равных. Городское обществен-ное управление стало объединяющей силой, координирую-щим центром социальной работы в городе, гарантом исполь-зования благотворительных капиталов по назначению.

В конце XIX – начале XX веков необходимость объеди-нения усилий различных ведомств становится настоятельной потребностью. И как следствие, в начале 1917 года было созда-но Министерство государственного призрения. Создание ми-нистерства было вызвано – не в последнюю очередь – и тяже-лым материальным положением основной массы населения России, усугубляющимся продолжавшейся войной, экономиче-ской разрухой, политическим хаосом и растущим в связи с этим количеством граждан, нуждающихся в защите, в том числе и детей.

К предметам ведения министерства относились: приня-тие необходимых мер к поддержанию, улучшению и разви-тию дела призрения в государстве; объединение и согласова-ние деятельности учреждений и лиц, осуществляющих при-зрение на местах (а именно – органов местного и городского управления, приходских попечительств, общественных орга-низаций, отдельных учреждений и частных лиц); наблюдение за деятельностью упомянутых учреждений и лиц; оказание им необходимого содействия. Министерство государственно-го призрения включало в себя несколько отделов: врачебно-санитарный, учебно-воспитательный, попечительский и хо-зяйственный. Таким образом, оно стало своего рода государ-ственным органом, регулирующим деятельность различных ведомств в рамках социального призрения.

133

Революция 1917 года положила начало ожесточенной гражданской войне в России, стоившей ее народу миллионов жертв. Это привело к появлению большего количества детей-сирот, пополнивших ряды беспризорных. Гражданская война нанесла значительный урон экономике страны, что стало причиной еще большего обнищания огромной части населе-ния, породила массовый голод. К общепринятым причинам беспризорности (последствия революций, войн, эпидемии, массовый голод) в Советской России прибавились новые. Детьми улиц становились не только круглые сироты. В годы «военного коммунизма» многие женщины, прежде занимав-шиеся исключительно воспитанием детей, были мобилизова-ны на принудительные работы, в то время как мужчины вое-вали. Дети оставались безнадзорными. Л. Троцкий отмечал: «Огромные размеры детской беспризорности, не только явной и открытой, но и замаскированной являются результатом вели-кого социального кризиса, в условиях которого старая семья продолжает распадаться намного скорее, чем новые учрежде-ния оказываются способными заменить ее» [Рожков, 1997].

В 20-е годы в числе прочих получила распространение классовая причина беспризорности: «Поставленная партией задача увеличения удельного веса рабоче-крестьянской про-слойки в школе решалась по-революционному просто: детей "нетрудовых элементов", "лишенцев", "бывших людей" ис-ключали из них. "Чистки" распространялись и на детей се-редняков, кустарей, ремесленников. Исключение из школы ставило их в положение почти полной беспризорности. И тем не менее почти 70 % уличных беспризорников в стране со-ставляли дети рабочих, около 20 % – выходцы из интелли-гентных семей, 10 % приходилось на остальные социальные группы» [Там же. С. 70].

В 20-е годы беспризорников можно было найти в любой точке СССР. Лидирующее положение занимала, естественно, Москва. «Если в 1917 году беспризорники составляли 1–2 % всех московских детей, то уже к середине 20-х годов эта цифра, по разным подсчетам, возросла до 25–40 %. В про-винции особенно выделялись в этом плане Казань, Саратов и Покровск (Энгельс) – местности Поволжья, охваченные

134

неурожаем, а также Воронеж, Нижний Новгород, Орел, Во-логда, Краснодар» [Там же. С. 70].

В первые годы советской власти еще создавались и дей-ствовали общественные и благотворительные организации, деятельность которых была направлена на оказание помощи детям. Осенью 1918 года по инициативе В.Г. Короленко в стране возникла независимая общественная организация – Лига спасения детей, возглавляемая Е.Д. Кусковой, Н.М. Кишкиным, Л.А. Тарасевичем, Е. Пешковой и другими пред-ставителями русской интеллигенции. Лига спасения была вполне легальной организацией, утвержденной совнаркомом. В течение года Лига создала 14 детских колоний, детский са-наторий в Москве, несколько детских садов, клубов. Всего за это время организация помогла 3,5 тысячам сирот и полуси-рот. Примечательно, что когда фронт приближался к Москве, некоторые большевики и командиры РККА обратились к ру-ководству Лиги с просьбой спрятать их детей в случае от-ступления. Ответ был достойным истинных патриотов: «Для нас нет ни детей белых, ни детей красных, есть русские дети, которых мы обязаны спасти от последствий гражданской войны» [Рожков, 2000. С. 135]. Всего было передано в Лигу 12 детей видных большевиков. По личной просьбе наркома просвещения Лига передала 15 вагонов с продовольствием для 2 тыс. воспитанников колонии им. Луначарского в Царском Селе. Детские учреждения Лиги обычно занимали небольшие квартиры из 2–3 комнат и принимали не более 20–30 детей, как правило, одного возраста. Основное внимание уделялось индивидуальному воспитанию ребенка.

Разумеется, такая борьба с беспризорностью не могла устроить лидеров большевизма. Нужен был повод для за-крытия этой организации. Весной 1920 года Лига обрати-лась к Советскому правительству с предложением о спасе-нии голодных детей России путем предоставления помощи из-за границы. Но правительство этот план не поддержало, мотивируя тем, что Россия в состоянии самостоятельно прокормить свой народ и в помощи не нуждается. Вскоре Наркомпрод наложил вето почти на все запасы продоволь-ствия Лиги, полученные из российского, американского и детского отделений Красного Креста. К началу января 1921

135

года все детские учреждения Лиги спасения детей были пере-даны в распоряжение Московского отдела народного образо-вания, а Лига фактически была распущена.

Тяжелое положение детей в стране толкало правитель-ство на разработку и принятие срочных мер, направленных на изменение сложившейся ситуации. Принимались новые законы, создавались новые учреждения, деятельность кото-рых была связана с проблемами детства. Если в дореволюци-онной России основной акцент борьбы с беспризорностью и безнадзорностью делался на семейном воспитании и обще-ственной благотворительности, то в Советской России возоб-ладали социальное воспитание детей и государственная опе-ка над ними.

Ряд первых послереволюционных декретов был посвящен непосредственно заботе о детях, оперативному решению на-сущных проблем детей. Меры, предпринимаемые Советским правительством, были разного уровня. Одни законодательные акты были направлены на оказание оперативной помощи: По-становление «О необходимости усиления детского пайка в местностях, охваченных голодом» от 9 августа 1918 года, Де-крет «Об усилении детского питания» от 14 сентября 1918 года и др. [Зезина, 2000]. Другие законодательные акты были направлены на создание системы учреждений, которые зани-мались оказанием помощи детям. В ноябре 1917 года функ-ции Министерства государственного призрения перешли к Наркомату государственного призрения, на который в числе прочих были возложены обязанности охраны материнства и детства и помощи несовершеннолетним (в апреле 1918 года переименован в Наркомат социального обеспечения). Пер-вым наркомом и руководителем специальной коллегии по охране материнства и детства стала A. Коллонтай. Это был орган, координирующий работу различных ведомств, а также осуществляющий контроль за их деятельностью. Постановле-нием Наркомата государственного призрения от 30 января 1918 года при нем был открыт Отдел призрения несовершен-нолетних. Заведующим Отделом организуется Совет при уча-стии общественных организаций и медицинских работников. В ведение Отдела переходят все исправительно-воспитатель-

136

ные приюты, колонии и учреждения, сосредоточенные в ве-дении Наркомата государственного призрения.

Одним из первых законодательных актов советской власти в области борьбы с правонарушениями стал Декрет «О комис-сиях для несовершеннолетних», опубликованный 14 января 1918 года, которым упразднялись суды и тюремное заключе-ние для несовершеннолетних лиц до 17-летнего возраста. Имевшиеся на тот момент детские приюты и сиротские дома, согласно этого декрета, были преобразованы в государствен-ные детские дома, в которых находились дети разных возрас-тов. Было провозглашено, что все дети находятся под защи-той государства, что означало, что все дети без исключения находятся на государственном (бесплатном) обеспечении.

Для нарушителей от 17 лет и старше, осуждаемых к лише-нию свободы, временной инструкцией Народного комиссариа-та юстиции от 23 июля 1918 года было предусмотрено созда-ние реформаториев и земледельческих колоний, выступающих как воспитательно-карательные учреждения [Папкова, 2002].

Декретом СНК от 4 февраля 1919 года был учрежден Со-вет защиты детей, в который вошли представители различ-ных наркоматов – просвещения, социального обеспечения, здравоохранения, продовольствия и труда. Ведомственный, хотя и относительно самостоятельный, Совет под председа-тельством Луначарского пользовался симпатиями со стороны правительства. Это была организация в основном с контроль-ными и координационными функциями, не имеющая своих детских учреждений и не занимающаяся воспитанием бес-призорных детей. Совет должен был заниматься снабжением детей пищей, одеждой, помещением, эвакуацией их в хлебо-родные губернии. Совет располагал несколькими санаторны-ми поездами, предназначенными для транспортировки подо-бранных на железнодорожных станциях беспризорников. Не-смотря на слабую эффективность, деятельность Совета была все-таки гуманнее и полезнее, нежели применение против ми-грирующих по железной дороге беспризорников заградитель-ных отрядов, как это было на Северном Кавказе и в ряде дру-гих губерний в 1920 году. Так, в декабре 1920 года Советом была организована и проведена по стране неделя защиты де-тей с привлечением различных ведомств, в ходе которой

137

были собраны средства, позволившие спасти и обустроить многих детей, сирот и беспризорников. Совет защиты детей прекратил свое существование примерно в одно время с Ли-гой спасения детей [Рожков, 2000].

В контексте общегосударственных подходов решались проблемы безнадзорных и беспризорных детей и на местах. Так, в декабре 1917 года был образован Сызранский уездный отдел народного образования (УОНО), который подчинялся непосредственно Сызранскому исполкому, а также Симбир-скому отделу народного образования (Сызрань в эти годы вхо-дила в состав Симбирской губернии) 1. В 1917–1922 годах в ве-дении УОНО находилось 265 школ I ступени, 21 школа II сту-пени, 176 школ по ликвидации неграмотности, 16 детских до-мов, 3 детских столовых, 21 детсад, 87 библиотек, изб-чита-лен, пролетарский театр, народная консерватория, музей на-глядных пособий, магазин «Друг детей», типография. При УОНО в декабре 1919 года был образован Совет защиты де-тей, который осуществлял координацию деятельности раз-личных ведомств по решению проблем беспризорности. Так, на первом заседании 18 декабря 1919 года постановили: «При-знана необходимость организации постоянного Совета защи-ты детей с непременным условием представительства от всех учреждений» 2. В частности, это были делегаты от отдела здравоохранения, союза потребительских обществ, земельно-го отдела (уездного совета рабоче-крестьянских депутатов), отдела труда (УСРКД), народного образования, жилищного отдела, отдела государственных сооружений, сельского на-родного хозяйства и др. Среди основных направлений работы Союза защиты детей можно выделить следующие: контроль за детскими домами, приютами (их работа, открытие новых, вопросы снабжения и финансирования, поступление и расход коммунальных услуг), здоровье детей, условия жизни детей, образование, организация работы детских клубов и др.

Однако на практике работа оказалась не столь хорошо организованной и уже к концу 20-го года стала осознаваться необходимость изменений. Для этой цели во второй полови-не февраля 1921 года был создан чрезвычайный орган в лице

1 ГАГС. Ф. Р-8. О. 1. Д. 147.2 Там же. Л. 3.

138

комиссии ВЦИК по улучшению жизни детей, который был призван объединить работу указанных ведомств, согласовать ее и оказать ей содействие. На местах же был создан институт губернских уполномоченных этой комиссии, при которых, в свою очередь, были образованы особые губернские комиссии под председательством губернских уполномоченных из авто-ритетных лиц от тех же ведомств в губернском масштабе.

На губернском съезде заведующих УОНО были даны оценки работе Совета защиты детей и Комиссии по улучше-нию быта беспризорных детей. Деятельность Совета призна-ли бессмысленной, «оторванной от мест; маловлиятельный, он [Совет] постепенно сошел на нет» 1. Помимо оценки были приняты и рекомендации, направленные на улучшение его деятельности. В Сызранском уезде вместо Совета защиты де-тей также была создана Комиссия по улучшению быта бес-призорных детей (как и при УОНО), функции которой были практически такими же, как и у Совета. «По инициативе комиссии как в г. Симбирске, так и в уездах, к детучреждени-ям были прикреплены авторитетные и ответственные работ-ники (члены губернских и уездных исполкомов, губкомов и пр.) для постоянного, неослабного надзора за состоянием детских домов, контроля за правильным расходованием про-дуктов, установлением замеченных дефектов и постоянного информирования Комиссии» 2.

Губкомиссия на своих совещаниях решала такие вопро-сы, как расширение сети детских домов; изыскание средств на «голодные мероприятия»; урегулирование продоволь-ственного, топливного кризиса и пр. Благодаря своему огромному авторитету Комиссия ВЦИКа сумела выделить для детей много различных материалов и тем самым помочь не одной сотне тысяч голодных детей.

В период массового голода (1921 год) Комиссия зани-малась эвакуацией беспризорных детей из Симбирской гу-бернии в другие местности. В своем докладе на губернском съезде заведующих УОНО Кардаев отмечал: «Из г. Сызра-ни было эвакуировано: в сентябре 1921 г. – 527 человек в Новониколаевск; в октябре 1921 г. – 615 человек в Вологду,

1 ГАГС. Ф. Р-8. О. 1. Д. 804. Л. 7.2 Там же. Л. 12.

139

527 человек в Боровичи; в декабре 1921 г. – в Чехословакию. Всего в целом из губернии было эвакуировано 7259 детей. При эвакуации были приняты самые строгие меры санобра-ботки. По мнению Центра, Симбирская губерния дала луч-ших в санаторном отношении детей, удовлетворительно об-мундированных и пр.» 1.

На съезде также упоминалось, что Комиссия не вполне до-стигла постоянной и живой связи с уездами. «Попытки в этом направлении не увенчались полным успехом. Причины заклю-чаются отчасти в объективных условиях неналаженности связи вообще, а отчасти благодаря некоторой инертности мест, кото-рые не поддерживали необходимость живой связи» 2.

Комиссия отслеживала положение детей, которые были эвакуированы. Так, было отмечено, что наихудшее состояние детей было на Украине, так как в этот момент республика сама находилась в бедственном положении. Лучше всего были устроены дети, эвакуированные в Чехословакию. Они были устроены в чехословацкие семьи и в дальнейшем не со-бирались возвращаться в Россию, что не одобрялось Совет-ским правительством.

Как уже было упомянуто, в задачи Комиссии по улучше-нию жизни детей входило изыскание средств на содержание детских домов и прочие нужды. Так, Комиссия, действовав-шая при Сызранском УОНО, активно использовала средства, поступающие ей от игорных заведений (клуб «Лото», иппо-дром), а также от реализации печатных изданий и доброволь-ных пожертвований.

На одном из заседаний Комиссии председатель Шипулин сделал доклад о работе клуба «Лото»: «Со дня организации клу-ба "Лото", т. е. с 16 октября 1926 года по 14 декабря 1926 года валового дохода от игры поступило 7796 руб. 66 коп., на основании договора организатору игры лото, на организаци-онные расходы и жалованье служащим отчислено 40 %, вы-разившейся в сумме 3118 руб. 76 коп. и чистой прибыли комиссии осталось 4677 руб. 90 коп. Цифры эти доказывают, что работа клуба "Лото" идет гигантскими шагами и при таких условиях, мы можем работу с беспризорными расширить».

1 ГАГС. Ф. Р-8. О. 1. Д. 804. Л. 13.2 Там же. Л. 15.

140

Источниками финансирования Комиссии по улучшению быта беспризорных детей также были добровольные пожерт-вования, поступления от реализации изданий 1.

Собранные средства шли на заработную плату членам Комиссии и сотрудникам детдомов; соцстрах; содержание месткома; содержание детдомов; хозяйственные расходы; транспортные расходы; ремонт зданий детдомов; одежду, обувь, канцтовары для детей; выдачу пособий детям, приоб-ретение инвентаря и др. 2.

При Сызранском УОНО собирались секции по борьбе с беспризорностью и расширению школьности, задачи кото-рых перекликались с Комиссией по улучшению быта беспри-зорных детей. По статистическим отчетам секций в 1927 году в детских учреждениях содержалось 269 детей, под опекой – 520 человек. Сызранское УОНО регулярно проводило сове-щания секций по борьбе с беспризорностью детей и расшире-нием школьности, где, в частности, анализировалась работа детских домов. По итогам различных проверок работа Дома беспризорных и Детского городка (для подростков) признава-лась отчасти неудовлетворительной: «Дети в учебе отстают, ходят грязные, неопрятные, в работе ленятся, за вещами не следят, имеют место частые побеги детей из учреждений. Плохой контроль за детьми со стороны взрослых. В мастер-ских детей больше эксплуатируют, а не учат» 3.

Нарастающие темпы беспризорности и отсутствие обще-ственных организаций, борющихся с нею, обострили ситуа-цию и вызвали принятие кардинальных мер. Осенью 1921 года при ВЦИК образовалась Комиссия по улучшению жизни детей под председательством Ф.Э. Дзержинского. На местах создавался институт уполномоченных ВЦИК по улучшению жизни детей. Деткомиссия имела более широкий состав, чем Совет, и включала представителей различных ведомств: ра-боче-крестьянской инспекции (РКИ), ВЧК, ВЦСПС, а предсе-датель ее назначался президиумом ВЦИК. При деткомиссиях действовала приемная, куда могли обращаться дети, остав-шиеся без попечения родителей (в 1938 году детская прием-

1 ГАГС. Ф. Р-8. О. 1. Д. 1118.2 Там же.3 ГАГС. Ф. Р-8. О. 1. Д. 1157. Л. 7.

141

ная была передана Наркомату просвещения РСФСР и просу-ществовала до 1959 года). Первоначально методы работы деткомиссий были явно военно-коммунистическими, ко-мандными. С введением НЭПа стало больше свободы выбора рыночных форм помощи беспризорным – аренда торговых заведений, вступление детских домов в кооперативы, органи-зация подсобных хозяйств и т. д. В 1922 году по инициативе Ф.Э. Дзержинского было создано Российское паевое товари-щество розничной торговли «Ларек», целью которого явля-лось денежное пополнение Детского фонда и экономическое вытеснение с рынка спекулирующих уличных детей-торгов-цев [Рожков, 2000].

Декретом СНК от 23 сентября 1921 года было учреждено Положение «О детской социальной инспекции» (при комис-сиях для несовершеннолетних), в задачу которой входила борьба с детской беспризорностью, нищенством, проституци-ей, спекуляцией, правонарушениями. Декретом предусматри-валась также защита детей от эксплуатации и дурного обраще-ния с ними на предприятиях. Однако Декретом от 13 сентября 1922 года надзор за положением и трудом несовершеннолет-них на предприятиях и в учреждениях был передан инспекто-рам труда и их ассистентам из Союза коммунистической мо-лодежи, а за детскими инспекторами была сохранена обязан-ность наблюдения за положением детей в семье, в ремеслен-ных и кустарных предприятиях, не пользующихся наемным трудом [Папкова, 2002].

Приметой того времени стало открытое признание проблемы беспризорности. В 1921 году в советской прессе стали появляться статьи и заметки о беспризорниках, а ле-том 1922 года в «Известиях» была опубликована сводка РКИ о детской беспризорности и преступности несовершеннолет-них (до этого подобные сведения были достоянием ограни-ченного круга руководителей страны). С 1923 года стала по-являться более или менее серьезная литература о беспризор-ности. Нельзя не упомянуть и о привлечении общества, отдель-ных граждан к решению данной проблемы. Правда, это уча-стие было строго дозированным и контролируемым. Именно в те годы по инициативе «сверху» было создано общество «Друг детей». С одной стороны, создание различных «добро-

142

вольных» обществ являлось попыткой государства перело-жить бремя расходов и госбюджета на частных лиц и обще-ственные организации. С другой стороны, это была попытка государства привлечь другие ведомства и общественность к проблемам детей. Для многих категорий граждан участие в подобных организациях было обязательным. Например, зна-чительную часть собранного 1 млн рублей в московском отделении общества «Друг детей» составили взносы членов партии, комсомола, советских служащих [Рожков, 2000].

Таким образом, уже в 20-е годы стал складываться межве-домственный подход к решению проблем детской безнадзор-ности и беспризорности. Различными категориями детей, ока-завшимися вне семьи, занимались разные учреждения и ведом-ства: Наркомздрав, Наркомпрос, НКВД, профсоюзы, комсо-мол, партийные органы, женотделы и т. д. Учет беспризорных вели также органы ГПУ, милиция, уголовный розыск и их транспортные подразделения. Но основная тяжесть работы приходилась на местные органы народного образования (ОНО). При каждом ОНО были созданы отделы социально-правовой охраны несовершеннолетних (СПОН), в структуру которых входили: стол опеки, детский адресный стол, юрис-консультская часть и комиссия по делам несовершеннолет-них (КДН). Помимо них существовали детские социальные инспекции (ДСИ), представлявшие собой нечто среднее меж-ду обществом милосердия и полицией нравов. Если отделы СПОН больше занимались циркулярной работой и проведени-ем заседаний, то социальные инспекторы работали «на ногах», проводя облавы на беспризорных, обследования условий со-держания детей в приютах, неся дежурство в местах скопления «подопечного контингента». «Однако по причине недоста-точного финансирования, постоянного сокращения штатов не хватало ни тех, ни других (в 1922 году на всю страну было око-ло 400 детских инспекторов). В результате этого по всей Рос-сии было "обслужено" в 1922–1923 гг. всего лишь около 350 тыс. беспризорников, в то время как только в 29 губерниях их насчитывалось более 935 тыс. человек» [Рожков, 2000. С. 136].

22 мая 1925 года СНК РСФСР утвердил новое Положе-ние «О центральной комиссии по делам несовершеннолетних»

143

(КДН), а 8 марта 1926 года ВЦИК и СНК утвердил Положе-ние «О борьбе с детской беспризорностью» [Постановление… 1964. С. 194]. Основная задача комиссии по делам несовершен-нолетних была в объединении различных ведомств, занимаю-щихся вопросами детства. Схема борьбы с беспризорностью была довольно простой: ребенок с улицы – детский прием-ный пункт – детский дом. Для первичного приема беспризор-ников и дальнейшего их устройства были созданы детские приемники-распределители (ДПР), подчиненные Наркомпро-су РСФСР и его местным органам. В Москве, где беспризор-ников было особенно много, в 1920 году открылись 5 ДПР и один вагон-приемник на Казанском вокзале. В 1930 году в быв-шем Даниловском монастыре начал работать ставший самым крупным в стране центральный приемник-распределитель, подчинявшийся управлению милиции г. Москвы. Другой мо-сковский ДПР, располагавшийся в Зачатьевском монастыре, служил базой для подготовки работников по борьбе с беспри-зорностью. «Всего в 1929 году в СССР насчитывалось 154 ДПР на 9 тыс. человек. В среднем за год через них проходило до 45 тыс. детей. В последующее десятилетие сеть ДПР по-чти не изменилась, но количество мест в них выросло. Так, накануне войны в СССР насчитывалось 156 ДПР на 13 310 мест» [Зезина, 2000. С. 59].

Помимо ДПР в 20-е годы была создана широкая сеть раз-личных интернатных учреждений; дома ребенка, детские дома, трудовые колонии и т. д., подчинявшиеся соответствен-но наркоматам здравоохранения, просвещения и внутренних дел. Однако положение детей в этих учреждениях было крайне тяжелым. Деятельность этих учреждений была тесно связана между собой.

А.Ю. Рожков в статье «Борьба с беспризорностью в первое советское десятилетие» приводит описание одного из прием-ников: «В одной комнате… копошилось около 200 детей: опухшие от голода, бредящие в тифу, агонизирующие и уже умершие. Трупы служили изголовьем для тех, кого завтра ожи-дала такая же участь, на трупы детей клали хлеб, трупы служи-ли вместо стола» [Рожков, 2000. С. 136]. Нередко возмущен-ные детдомовцы восставали против тюремного режима, жесто-

144

кости педагогов и, подогревшись алкоголем, поднимали насто-ящие бунты. В 1929 году в Самарской ночлежке беспризорни-ки забаррикадировались в одной из комнат и бросали кирпичи в прибывших милиционеров [Рожков, 1997. С. 74]. Подобные вспышки протеста происходили и во многих других местах. Самой распространенной формой протеста стали побеги. Из труддомов, колоний убегало 40–45 % от числа воспитанников [Зезина, 2000].

Такое положение дел заставило правительство искать новые пути решения проблемы, например, отправка детей на родину. Из детских домов детей эвакуировали на родину или отдавали нашедшимся родителям. 6 февраля 1928 года ВЦИК и СНК РСФСР приняли Постановление «О передаче воспитанников детских домов в крестьянские семьи», а 28 мая 1928 года – «О порядке и условиях передачи воспитанников детских домов и других несовершеннолетних в семьи трудя-щихся в городах и рабочих поселках». Кроме того, существова-ли и такие формы устройства подростков, как направление их в армию, военные школы, музыкальные училища.

5 апреля 1928 года ЦК партии утвердил мероприятия по ликвидации детской беспризорности. Массовая акция по «изъятию» беспризорников с улицы началась по всей стране одновременно в ночь с 12 на 13 апреля 1928 года. К этой ак-ции были привлечены только сотрудники ОГПУ, милиции, угрозыска, в редких случаях – работники детских инспекций и комсомольские активисты. Участники операции в целях конспирации были одеты в гражданскую одежду, а вся ин-формация передавалась только в зашифрованном виде.

Акция «изъятия» беспризорников проводилась вначале только в крупных городах и на узловых железнодорожных станциях, продвигаясь постепенно вглубь страны. Для этих целей заранее были созданы специальные железнодорожные детские приемники. Задержанию подлежали беспризорники до 16 лет обоего пола, а в возрасте от 16 до 21 года – только юноши. Все задержанные в ходе операции сопровождались в детприемники под строжайшей охраной.

Несмотря на то, что государство предпринимало меры по борьбе с этим социальным явлением, беспризорников

145

не становилось меньше. Бродяжничество как явление повсе-дневной жизни советского общества продолжало жить и даже развиваться. К началу 30-х годов численность беспризорных составляла более 2 млн детей и подростков. Массовый го-лод 1932–1933 годов, «раскулачивание» деревни выбросили на улицу новые партии беспризорных. Только в 1932 году со-трудники угрозыска задержали более 18 тыс. беспризорников по всей РСФСР.

Численность детей, поступавших в ДПР, продолжала рас-ти. В 1936–1937 годах она даже выросла с 196,6 тыс. человек до 234,7 тыс. [Зезина, 2000. С. 60]. Именно в этот период борьба с беспризорностью как с социальным явлением окон-чательно переросла в войну непосредственно с самими бес-призорниками. В связи с этим правительством были ужесточе-ны меры к малолетним правонарушителям. Комиссии по делам несовершеннолетних были упразднены, вводилась уголовная ответственность с 12 лет, учреждения для несовершеннолетних правонарушителей, находившихся в ведении различных нарко-матов (просвещения, юстиции, внутренних дел), были переда-ны в НКВД, где создавался специальный отдел трудовых коло-ний, который в 1939 году был подчинен ГУЛАГу. Так, «…мо-лодежь в возрасте от 16 до 24 лет составляла 48 % всех заклю-ченных советских лагерей» [Рожков, 1997. С. 76]. Другая часть беспризорников была направлена на ударные стройки социа-лизма и на военную службу. За счет этого правительство по-пыталось снизить численность беспризорных на улицах и ко-личество правонарушений, совершаемых ими.

Изданная НКВД СССР 28 мая 1935 года инструкция «Об организации работы по ликвидации детской беспризорности и безнадзорности» предписывала организовать отдельно от отделов (отделений) милиции, но вблизи них комнаты приво-да для беспризорных и безнадзорных детей. В тех случаях, когда нельзя было организовать комнаты в отдельном поме-щении, в отделе (отделении) милиции выделялась изолиро-ванная комната. Для руководства и непосредственной работы в комнате привода для детей выделялись проверенные, вы-держанные и любящие детей работники милиции, по возмож-ности с педагогическим образованием [Папкова, 2002].

146

В 1940 году – с учетом пятилетнего опыта работы по ликвидации детской беспризорности, возложенной на милицию постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 31 мая 1933 года, – была издана специальная инструкция, опреде-ляющая пути изучения работы с несовершеннолетними. На начальников органов милиции возлагалась обязанность непосредственно заниматься разработкой конкретных меро-приятий по ликвидации детской безнадзорности и беспри-зорности, входить в местные государственные и обществен-ные организации с практическими предложениями по этому вопросу. В соответствии с инструкцией при отделах служ-бы и подготовки управлений милиции создавались отделе-ния по предупреждению правонарушений среди под-ростков, по работе с несовершеннолетними. Сотрудники данных подразделений были обязаны тщательно выяснять конкретные причины, приведшие детей и подростков к со-вершению преступления, обследовать жилищно-бытовые условия, оказывать практическую помощь нуждающимся [Папкова, 2002].

Можно утверждать, что государственная система соци-альной защиты беспризорных детей, сложившаяся в СССР к началу Великой Отечественной войны, была ориентирована не на предупреждение этого явления, а преимущественно на борьбу с его отрицательными последствиями. Иначе и не мог-ло быть в условиях, когда рост числа безнадзорных и бес-при-зорных детей был прямым следствием государственной поли-тики – коллективизации и голода, выселения кулачества и массовых репрессий. И меры, предпринимаемые государст-вом по ликвидации этого явления, оказались малоэффектив-ными. Отчасти это было связано с недостаточным финанси-рованием, нехваткой кадровых ресурсов и их низкой профес-сиональной подготовкой, слабым контролем со стороны пра-вительства за целевым расходованием средств.

ГАГС – Государственный архив города Сызрани.Зезина М.Р. Система социальной защиты детей-сирот в

СССР // Педагогика. 2000. № 3.

147

Коркишенко О. Система учреждений социальной профилактики детской безнадзорности в дореволюционной России // Мое Отечество. 1999. № 3.

Рожков А. Беспризорники // Родина. 1997. № 9.Рожков А.Ю. Борьба с беспризорностью в первое советское деся-

тилетие // Вопросы истории. 2000. № 1.Папкова Т.П. Исторический аспект профилактики безнадзорности

и правонарушений несовершеннолетних в России // История государства и права. 2002.

Постановление ЦИКа и СНК СССР «О мерах по борьбе с детской беспризорностью» // Педагогическая энциклопедия: В 4 т. М.: Советская энциклопедия, 1964. Т. 1.

148

Раздел 3ИДЕОЛОГИИ КОНТРОЛЯ И ЗАБОТЫ

ДОСОВЕТСКОГО ПЕРИОДА

В НЕДРАХ СОЦИАЛЬНОЙ ГИГИЕНЫ: СОЦИАЛЬНАЯ РАБОТА В РОССИИ

НА РУБЕЖЕ XIX И ХХ ВЕКОВ

Дмитрий Михель

На протяжении длительного периода времени, по крайней мере, с 70-х годов XIX века и вплоть до 30-х годов ХХ века, история социальной работы в России была составной частью истории социальной гигиены. Связь между социальной гиги-еной и социальной работой прослеживалась и в последующие времена, хотя в 1930-е годы в Советском Союзе произошла формальная ликвидация социальной гигиены как практики и института, а социальная работа как практика далеко еще не была институциализирована. Связь представлений и практик социальной работы с представлениями и практиками соци-альной гигиены выразилась, например, в таких категориях, как «профилактика» и «помощь»: они хотя и обладают меди-цинским смыслом, но в то же время наполнены многочислен-ными социально-практическими коннотациями. Эти катего-рии до сих пор в ходу, и они по-прежнему обладают свой-ством свободно мигрировать из одного дискурсивного про-странства в другое.

Один из организаторов советской системы здравоохране-ния, врач и большевик с большим стажем, заместитель нарко-ма здравоохранения в 1920-е годы, Зиновий Петрович Соло-вьев (1876–1928) незадолго до своей смерти писал: «Из школы будущий врач должен выйти умеющим научно-материа-листи-чески, марксистски мыслить и правильно понимать социаль-ные закономерности, действующие в человеческом обществе… профилактические основы советской медицины, вопросы соци-альной помощи, санитарного просвещения, санитарной дея-

тельности и т. д. должны перестать быть теми вещами, на которые молодой врач изумленно таращит глаза, выйдя за дверь медицинской школы» [Соловьев, 1956. С. 115].

Требуя от советского врача быть компетентным в вопро-сах социальной помощи, Соловьев тем самым подчеркивал, что советская медицина держится на двух китах – лечении и профилактике или иначе – использовании техник вмешатель-ства в организм и техник вмешательства в социальное окру-жение организма. Примечательно, что Соловьев не был ори-гинален в этом подходе, но воспроизводил идеи русской со-циальной медицины, которая начала формироваться еще в XIX веке, в эпоху великих реформ.

Социальная гигиена и социальная работав досоветский период

Последняя четверть XIX века в России была временем активных дискуссий о том, что считать социальной (обще-ственной) медициной. Казанское общество врачей, возглав-ляемое в этот период (1868–1884) профессором Александром Васильевичем Петровым (1837–1885), считало, что понятие общественная медицина включает в себя три раздела: (1) со-циальную гигиену и медицинскую полицию, (2) судебную медицину, (3) ветеринарную полицию. Руководитель первой кафедры гигиены и создатель первой гигиенической лабора-тории (1878) в медико-хирургической академии в Петербурге профессор Алексей Петрович Доброславин (1842–1889), напротив, считал, что связь между этими направлениями от-сутствует и отождествлял социальную медицину лишь с ги-гиеной. Видный санитарный врач Московского земства Ев-граф Александрович Осипов на II Пироговском съезде (1887) заявлял, что социальная медицина представляет собой нор-мальную организацию санитарной и врачебной медицины земства и городской думы, то есть отождествлял социальную медицину с земской и городской. Первый русский земский са-нитарный врач Иван Иванович Моллесон (1842–1920) включал в понятие социальной медицины также и медицину военную, морскую, фабричную, железнодорожную. На V Пироговском съезде русских врачей (декабрь 1893 – 1894 год, Петербург)

150

эта точка зрения получила признание [Мирский, 1996. С. 306; см. также: Белицкая, 1964]. В целом, однако, все сто-роны сходились в том, что социальная медицина является ан-типодом правительственной медицины, которая содержится на средства государства и служит утверждению его интере-сов. Эта точка зрения отражала осознание русской обще-ственностью, в первую очередь врачами, возникновения рас-кола между государством и некоторыми социальными груп-пами, претендовавшими говорить от имени общества.

История развития медицины в России в конце XIX и на-чале ХХ века стала временем серьезных размежеваний в сре-де русских врачей. Часть из них, работавшая в крупных горо-дах, была занята частной практикой и вела прием в немногих государственных больницах. В своем большинстве они стре-мились использовать передовые средства лечения, применя-ли разнообразные лекарства, нередко прибегали к гомеопа-тии. Олицетворением такого рода медиков стали известные терапевты-клиницисты Сергей Петрович Боткин, Григорий Антонович Захарьин, Алексей Александрович Остроумов.

Медики, оказавшиеся вдали от больших городов, прежде всего земские участковые врачи, столкнулись с иной ситуаци-ей. Их пациентами по преимуществу были крестьяне и немногочисленные рабочие небольших городков, лечить ко-торых привычными средствами для большого города не было возможности. Пациенты участковых врачей не имели также ни денег, ни желания пользоваться услугами участковых вра-чей, более доверяя средствам народной медицины и молитвам.

Высокая смертность среди наиболее бедных слоев насе-ления побуждала земских врачей искать другие средства при-менения своих знаний. Частые эпидемии заразных болезней в конце XIX века подталкивали многих земских участковых врачей поставить вопрос о профилактике этих заболеваний. Идеи профилактической медицинской работы были впервые широко сформулированы в 1871 году Моллесоном в его кни-ге «Земская медицина» [Моллесон, 1871]. Основным сред-ством предотвращения эпидемий и снижения смертности среди народа Моллесон называл борьбу с бедностью, то есть чисто социальную меру.

151

В том же 1871 году выходец из Швейцарии, врач-офталь-молог Фридрих Эрисман (1842–1915), провел первое санитар-ное обследование состояния жилищ рабочего класса в Петер-бурге и опубликовал отчет о своей работе. Это принесло ему известность среди образованной части русского общества. Позднее он продолжил свою работу в Московском земстве, где в течение семи лет (1879–1885) он со своими помощника-ми Александром Васильевичем Погожевым и Евстафием Ми-хайловичем Дементьевым проводил санитарное обследова-ние промышленных предприятий Московской губернии. Они изучали физическое развитие рабочих, качество их пищи, условия жизни и труда [Эрисман, 1959; см. также: Базанов, 1966; Петров, 1970]. Результаты обследования докладывались на губернских съездах врачей Московского земства (1880–1895) и публиковались в «Сборнике статисти-ческих сведений по Московской губернии».

Эта деятельность принесла Эрисману широкое признание в качестве лидера русской социальной медицины, а его взгля-ды на развитие социальной гигиены получили одобрение большого числа представителей российской общественности.

В 1886 году Боткин возглавил созданную при Меди-цинском Совете в столице Комиссию по вопросу об улучше-нии санитарных условий и уменьшении смертности в России [см.: Аринкин, Фарбер, 1948; Лушников, 1969; особенно см.: Егорышева, 2001]. Деятельность комиссии Боткина должна была проинформировать правительство о здоровье населе-ния империи и предложить меры по его улучшению. Комиссия неплохо справилась со своей работой, но ее дея-тельность не принесла плодов. Одной из причин ее провала было противодействие со стороны русских врачей-обществен-ников. Эрисман и Осипов раскритиковали предложения боткинцев, считая, что они недостаточны. На их взгляд, нуж-ны были не санитарно-технические преобразования, а глубо-кие социально-экономические реформы в стране – борьба с бедностью и бытовой неустроенностью народа.

В начале 1880-х годов в России стала набирать силы новая наука – бактериология. Ее родоначальник – Илья Ильич Меч-ников – утверждал, что борьба с эпидемиями в стране должна вестись на основе новых научных знаний, надо выявлять ми-

152

кробных возбудителей болезней и уничтожать их. На II Пи-роговском съезде (1887) Мечников открыто заявил о своей по-зиции и стал критиковать Эрисмана за его увлечение публици-стической деятельностью и неумение принять перемены. В от-вет на том же съезде Эрисман дал гневную отповедь поборни-ку бактериологии, заявив, что борьба с микробами должна счи-таться всего лишь подспорьем для социального гигиениста, а главным является работа с населением и правительственными чиновниками: тех и других надо просвещать и изменять их ги-гиенические представления. После этого столкновения Мечни-ков покинул Россию, а сторонники Эрисмана захватили лидер-ство в Обществе русских врачей памяти Пирогова [Беляков, 1995; см. также: Hutchinson, 1985].

1890-е годы стали временем активной работы врачей-об-щественников, периодом, когда они пытались участвовать в разнообразных проектах благоустройства городов и сельской глубинки. Великая эпидемия холеры 1892 года еще более убедила их в мысли, что необходимо вести самую разнооб-разную общественную работу по всей стране – создавать вра-чебно-питательные пункты для голодающих, устраивать сельские ясли для детей, обучать крестьян и рабочих навы-кам гигиены и пр. Успехи и неудачи в этой деятельности че-редовались друг с другом. Но главным итогом этой беспреце-дентной работы было сознание необходимости создать авто-номную санитарную организацию, которая была бы полно-стью свободна от мелочной опеки как со стороны правитель-ственной бюрократии, так и стороны земских властей.

В сильно политизированной атмосфере первых лет ХХ века мнение большинства земских врачей сводилось к тому, что причины всех их неудач кроятся в плохом правительстве. Апогеем этого недовольства стал знаменитый IX Пироговский съезд, состоявшийся 4–11 января 1904 года в Петербурге. Рево-люционные настроения среди российской медицинской обще-ственности, в первую очередь среди земских санитарных вра-чей, накалились до предела [Булгакова, 2003. С. 232].

Но события первой русской революции отчасти охладили эти страсти. Рабочие выступления и крестьянские бунты, еврейские погромы и иные проявления насилия привели мно-гих поборников социальной гигиены к уверенности в том,

153

что плачевное состояние страны объясняется не только пло-хим правительством, но в еще большей степенью так называ-емой «некультурностью народа» – царящим повсеместно пьянством, распространением проституции, психическими расстройствами, тесной близостью с животными, отсутстви-ем гигиенических знаний и пр. Стали множиться новые пери-одические издания, в которых были обозначены новые соци-ально-гигиенические проблемы 1.

При этом к 1914 году было в основном преодолено дра-матическое непонимание между сторонниками пера и сто-ронниками пробирки, то есть между поборниками социально-экономических преобразований и адептами новых научных методов в медицине. Значительная часть медицинской обще-ственности считала, что необходимо сочетать активную обще-ственную работу с населением, направленную на предотвраще-ние эпидемий, и применение новейших профилактических средств, таких как вакцины. Медленно, но верно российская социальная медицина сознавала себя как неотъемлемая часть социальной системы, вынужденная вести диалог и с властью, и с обществом [см.: Михель, Михель и др., 2004].

Социальная гигиена и социальная работав ранний советский период

После вступления России в войну против Германии и ее союзников в 1914 году социально-экономическая обстановка в стране стала стремительно ухудшаться. В начале 1915 года центральные губернии страны наполнились толпами бежен-цев и раненых, которые прибывали на поездах из западных областей. В стране началась эпидемия тифа. Тиф продолжал свирепствовать и в последующие пять лет [Добрейцер, 1916; Тезяков, 1920; см. также: Лотова, Идельчик, 1967]. Чрезвы-чайные меры по борьбе с эпидемиями, которые вырабатыва-лись в 1915 году, были в дальнейшем использованы и Совет-ским правительством. Военные неудачи, проблемы снабже-ния городов и политический кризис в столице привели к па-дению царского режима и быстрой дезорганизации всей си-стемы государственного управления. К власти пришло пра-

1 С 1911 года под редакцией Н.Ф. Гамалеи стал выходить журнал «Ги-гиена и санитария».

154

вительство большевиков, которое попыталось решить все проблемы самыми радикальными средствами.

Годы Гражданской войны (1918–1921) стали временем самой яростной борьбы с силами вооруженной оппозиции, а так-же тифом и холерой, которые подтачивали силы страны изнутри. Для борьбы с эпидемиями 11 июля 1918 года в стра-не был создан орган управления системой здравоохранения – Наркомздрав, который возглавил врач-большевик Николай Александрович Семашко (1874–1949) со своим неизменным помощником Соловьевым. Вскоре к ним присоединилась большая группа врачей-гигиенистов, успешно трудившихся прежде на ниве земской медицины. В соответствии с духом политики «военного коммунизма» борьба с эпидемиями была чередой чрезвычайных мер, которые продолжались в Европей-ской части России и Поволжье, по крайней мере, до 1923 года. Режим «чрезвычайщины» на время вынудил оставить без вни-мания все те проблемы, которые были выявлены социально-ги-гиенической мыслью в годы первой русской революции.

Хотя главной проблемой советской власти этого времени была борьба с контрреволюцией и эпидемиями, многие большевистские лидеры не упускали из виду и задачу корен-ной реорганизации общества. С 1919 по 1923 годы широкое хождение получила доктрина милитаризации общества, раз-виваемая такими деятелями государства, как Лев Давидович Троцкий, Михаил Васильевич Фрунзе и руководитель Всево-буча (1919–1927) Николай Ильич Подвойский (1880–1948). Основными средствами достижения своей цели они называли военную подготовку и пролетарскую физическую культуру, в основе которой опять-таки лежали военные упражнения. Эта позиция имела много приверженцев, но была постепенно вы-теснена в 1923 году более умеренной, представленной точкой зрения социальных гигиенистов [Плаггенборг, 2000].

По мере изменения стратегического курса развития обще-ства, начавшегося в 1923–1924 годах, на повестку дня вновь была поставлена ненадолго забытая тема – борьба с некультур-ностью населения. Однако на этот раз она была сопряжена с новой тематикой – преодолением последствий гражданской войны и голода, а потому на первый план вышла риторика об-

155

щественного здоровья. Отчасти тенденцию к ее активизации можно было наблюдать уже в 1922 году. В тот год в Москве стал издаваться журнал «Гигиена и эпидемиология», который стал наиболее значительным российским изданием по вопро-сам социальной гигиены. Его зеркальным подобием стал жур-нал «Профилактическая медицина», который также с 1922 года издавался Наркомздравом Украины. Эти издания были очень заметны на фоне всей распространявшейся печатной продук-ции, но в самом начале 1930-х годов они прекратили свое су-ществование.

Одной из устойчивых тем советской социальной гигиены этого времени стала тема вырождения наиболее трудоспособ-ных групп общества, прежде всего кадровых промышленных рабочих, многие из которых погибли или подорвали свое здо-ровье в годы войны и голода [Solomon, 1990]. Этот тезис под-креплялся и статистическими данными о высоком уровне смертности среди трудоспособного мужского населения. Соци-альные гигиенисты, возглавляемые наркомом Семашко, эмо-ционально заговорили о необходимости проведения евгениче-ских мероприятий. Уже в 1922 году в журнале «Физическая культура» (№ 1) вышла статья профессора Валентина Влади-славовича Гориневского (1857–1937) «Научные основы трени-ровки», которая провозгласила необходимость борьбы с выро-ждением средствами спорта и медицины. Вскоре, однако, ев-генические дискуссии оживились с еще большей силой [см.: Плаггенборг, 2000. С. 110–124; Adams, 1990].

В 1925 году в СССР была легализована продажа спиртных напитков, и государство установило свою монополию на алко-гольную продукцию. Массовые практики самогоноварения и распространившееся параллельно с ними употребление наркотиков было вытеснено возросшим потреблением деше-вой государственной водки («рыковки»). Проблема алкого-лизма стала ведущей проблемой советской социальной гигие-ны второй половины 1920-х годов. Легализуя свободное по-требление алкоголя, государство в известной мере выпускало джина из бутылки. Однако это была контролируемая акция. Уже в июне 1926 года появились тезисы ЦК ВКП(б) «О борьбе с пьянством», а в сентябре вышел соответствующий декрет

156

Совнаркома РСФСР, в котором ведущее значение отводилось «лечебно-предупредительной и культурно-просветительной работе с алкоголизмом». В стране, первоначально в круп-ных городах, начали возникать наркологические диспансе-ры. При этом работа с алкоголиками была поручена психиа-трам [см.: Лебина, 1999. С. 20–48, 79–97].

С той же интенсивностью была поставлена работа с про-ституцией, в которую были вовлечены различные обществен-ные организации, правоохранительные органы и медики. Для последних эта проблема была сопряжена с необходимостью пресечения распространения венерических болезней, особен-но сифилиса. В годы войны и голода эта тема то и дело ускользала от их внимания, но в годы НЭПа она получила широкий общественный резонанс и преимущественно трак-товалась как досадный пережиток прошлого. Но единства во взглядах на проблему не было: одни предлагали наказы-вать проституток, другие – покупателей их услуг, третьи – бороться с проституцией как общественным явлением.

Выход на первый план проблем пьянства и проституции 1

сопровождался и соответствующим перераспределением сил и полномочий в рамках системы здравоохранения. Так, в се-редине 1920-х годов идеи предупредительных мер и помощи завладели сознанием лечащих врачей, и они поставили под сомнение способность врачей-гигиенистов полностью само-стоятельно контролировать вопросы профилактической ра-боты в стране. На X и XI Всесоюзных съездах бактериоло-гов и эпидемиологов (1926, 1928) представители лечебной медицины заявили о своем несогласии с позицией чиновни-ков Наркомздрава РСФСР, предоставляющей санитарным врачам ведущую роль в деле организации профилактических мероприятий в лечебных учреждениях. Тем самым лечащие врачи недвусмысленно указывали санитарным врачам, что им следует ограничиться исключительно вопросами борьбы с эпидемиями опасных болезней, таких как чума, холера и пр. [Лотова, Идельчик, 1967; см. также: Труды… 1927]. Напротив, дело профилактики и лечения главных социальных недугов

1 Наиболее интенсивно дискуссии по проблемам пьянства и проституции велись на страницах журнала «Гигиена и эпидемиология» (1922–1931).

157

времени переходило в руки психиатров, венерологов, гинеко-логов и других узкопрофильных специалистов. Характерной реакцией на это со стороны поборников санитарной медици-ны с дореволюционным стажем было создание санитарно-эпидемиологической организации, которая довольно скоро приобрела статус главного административного органа в сфе-ре здравоохранения. При этом целая группа социальных ги-гиенистов была отстранена от необходимости участвовать в тех формах социальной работы, которые велись ими начиная с конца XIX века.

Это перераспределение сил в рамках системы здраво-охранения привело не только к смещению дискуссий от тифа и холеры к сифилису и алкоголизму, но и к постепенному ослаблению естественно-научной (биомедицинской) трактов-ки этих проблем. Если в конце 1920-х годов они еще тракто-вались как социальные патологии и просто болезни, то в на-чале 1930-х годов они были политизированы и возведены в разряд преступлений против советского строя. «Великий перелом» рубежа 1920-х и 30-х годов быстро сделал ненуж-ными рассуждения о помощи пьяницам, проституткам и их близким, о профилактике этих явлений как особого рода расстройств здоровья. Социальная гигиена как институт была демонтирована, а работа с пациентами социальных гигиени-стов приняла репрессивный характер.

Если рассматривать эту новую форму как своеобразную карательную версию социальной работы, то следует отметить, что она, безусловно, отличалась от тех моделей, которые рисо-вались сознанию родоначальников социальной гигиены в Рос-сии за полвека до этого. Для профессора Вячеслава Авксентье-вича Манассеина, который с 1880 по 1901 год был редактором самой массовой медицинской газеты в России – «Врач», было ясно, что его товарищам по профессии необходимо было не только оставаться не лекарями, но и стремиться предотвра-щать болезни, просвещать умы и помогать нуждающимся [Арсеньев, 1951; Беренштам, 1911; Жбанков, 1926].

Таким образом, реконструируя период развития соци-альной работы в России на рубеже двух веков, следует иметь в виду ее тесную связь с отечественной социальной ги-

158

гиеной. Октябрьская революция 1917 года не внесла корен-ных изменений в представления специалистов, занимавших-ся практическим решением актуальных социальных проблем, но в известном смысле развязала им руки. Врачи, которые были главными действующими лицами в этой обла-сти, поверили в возможность осуществления своей профес-сиональной миссии, трактуемой ими как род общественного служения. Считая себя ответственными за благополучие всего социального тела, они были готовы предотвращать так называемые социальные патологии и оказывать помощь тем людям, чьи проблемы состояли в так называемом отклонении от социальной нормы. Имея в своем арсенале целый корпус биомедицинских понятий, они видели в этом, прежде всего, некие социальные болезни, которые требуют просвещенного медицинского вмешательства. Однако тенденция к медика-лизации многих социальных проблем прервалась в начале 1930-х годов, когда им было навязано политико-юридиче-ское прочтение и они из разряда болезней были переведены в разряд преступлений против строя. Тогда сами понятия «профилактика» и «помощь» приобрели совершенно новый смысл, сохранившись, однако, в словаре отечественной со-циальной работы.

Аринкин М.И., Фарбер, В.Б. С.П. Боткин, 1832–1887. М.: Медгиз, 1948.

Арсеньев Г.И. В.А. Манассеин. М.: Медгиз, 1951.Базанов В.А. Ф.Ф. Эрисман (1842–1915). Л.: Медицина, 1966.Белицкая Е.Я. Первые русские гигиенические школы (к 120-летию

со дня рождения А.П. Доброславина и Ф.Ф. Эрисмана) // Со-ветское здравоохранение. 1964. № 1. С. 47–53.

Беляков В.Д. Дискуссия И.И. Мечникова с Ф.Ф. Эрисманом: отра-жение эпохи в медицинской науке и общественном здравоохра-нении второй половины XIX века // Журнал микробиологии, эпидемиологии и иммунобиологии. 1995. № 3 (Май – июнь). С. 5–11.

Беренштам В.В. Из воспоминаний о В.А. Манассеине // Русский врач 1911. № 7. С. 217–231.

Булгакова Л.А. Медицина и политика: съезды врачей в контексте русской политической жизни // Власть и наука, ученые и власть:

159

1880-е – начало 1920-х годов. СПб.: Изд-во «Дмитрий Була-нин», 2003.

Добрейцер И.А. Сыпной тиф в Саратовской губернии // Врачеб-но-санитарная хроника Саратовской губернии. 1916. № 1. С. 31–38.

Егорышева И.В. Боткинская комиссия (1886–1889 гг.) // Проблемы социальной гигиены, здравоохранения и истории медицины. 2001. № 1. С. 51–54.

Жбанков Д.Н. Памяти Вячеслава Авксентьевича Манассеина // Врачебное дело. 1926. № 1. С. 5–12.

Лебина Н.Б. Повседневная жизнь советского города: нормы и ано-малии. 1920–1930-е годы. СПб.: Нева – Летний сад, 1999.

Лотова Е.И., Идельчик Х.И. Борьба с инфекционными болезня-ми в СССР. 1917–1967: Очерки истории. М.: Медицина, 1967.

Лушников А.Г. С.П. Боткин. М.: Медицина, 1969.Мирский М.Б. Медицина России XVI–XIX веков. М.: Медицина,

1996. Михель Д.В., Михель И.В., Сироткина И.Е. Медицина против эпиде-

мий в Поволжье: социально-исторический контекст (1890–1925) // Вестник Евразии. 2004. № 3 (26). С. 113–139.

Моллесон И.И. Земская медицина. Казань, 1871.Петров Б.Д. Ф.Ф. Эрисман. М.: Медицина, 1970.Плаггенборг Ш. Революция и культура: Культурные ориентиры в

период между Октябрьской революцией и эпохой сталинизма. СПб.: Нева, 2000.

Соловьев З.П. Избранные произведения. М.: Медгиз, 1956. Тезяков Н.И. Сыпнотифозные эпидемии в Саратовской

губернии // Саратовский вестник здравоохранения. 1920. Т. 1. Вып. 1–4. С. 25–41.

Труды X Всесоюзного съезда бактериологов, эпидемиологов и са-нитарных врачей имени И.И. Мечникова, Одесса, 8–13 сентя-бря 1926 г. Одесса, 1927.

Эрисман Ф.Ф. Избранные произведения: В 2 т. М.: Медгиз, 1959. Adams M.B. Eugenics as Social Medicine in Revolutionary Russia:

Prophets, Patrons, and the Dialectics of Discipline-Building // Health and Society in Revolutionary Russia / S.G. Solomon, J.F. Hutchinson (Eds). Indiana University Press, 1990. P. 200–223.

Hutchinson J.F. Tsarist Russia and the Bacteriological Revolution // Journal of the History of Medicine and Allied Sci-ences. 1985. Vol. 40 (4). P. 420–439.

160

Solomon S.G. Social Hygiene and Soviet Public Health, 1921–1930 // Health and Society in Revolutionary Russia / S.G. Solomon, J.F. Hutchinson (Eds). Indiana University Press, 1990. P. 175–199.

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ПРИЗРЕНИЕ ПРОСТИТУЦИИ

В ПРЕДРЕВОЛЮЦИОННОМ ПЕТЕРБУРГЕ

Марианна Муравьёва

Проституция как социальная проблема«Вообще ремесло публичных женщин гораздо легче и вы-

годнее рукоделия. В самом деле, взгляните на жизнь женщин, живущих в домах терпимости: хорошая, теплая квартира, сытная пища, отсутствие всякой заботы – чего еще хотите вы. Жизнь содержательниц еще лучше. Конечно, есть такие не-счастные проституирующие женщины, живущие где день, где ночь, ночующие в полпивных или в частных домах, а лето иногда и на бульваре, но они составляют не более как исключение», – писал К.И. Бабиков в 1870-х годах [Бабиков, 2004. С. 526]. Потому совершенно ясно стремление молодых женщин к этому занятию. Тем не менее санитарно-эпидемио-логическая ситуация требует чистоты нравов, сифилис как знак, кара, клеймо падшей женщины должен быть искоренен. Интересно, что представители как регламентации, так и аболи-ционизма твердо верили в то, что сифилис искоренить можно, проституцию же – нельзя. Искоренение сифилиса стояло в пря-мой связи с проституцией: но речь шла не об уничтожении проституции, а о контроле в разных формах. И если англий-ский моралист Б. Мандевиль в 20-х годах XVIII века, восхища-ясь амстердамскими борделями, предлагал создать оные в Ан-глии для защиты приличных женщин от насилия изголодав-шихся в морях матросов [Мандевиль, 2000. С. 56–57], то вслед за ним профессор В.М. Тарновский, прикрываясь армейски-ми нуждами, предлагал то же самое: создание образцовых до-мов терпимости для обуздания венерологических заболева-ний [Тарновский, 1888]. Идея необходимости контроля над «социальным злом» тесно переплеталась с идеей «методов борьбы»: «исправлением» на языке сторонников регламента-ции и «помощи» на языке аболиционистов. В обоих случаях женщина сама по себе являлась объектом (исправления или

161

спасения), ей было отказано в субъектности, у нее не было личности и возможности свободного выбора. Проституция в любом случае рассматривалась как отрицательное явление, «социальный недуг» или социальная проблема, понятие о ко-торой появилось в западноевропейском обществе XVIII века в связи с Просвещением и развитием рационализма и которая нашла своих теоретиков среди отечественных социологов второй половины XIX века.

Концепция социальной проблемы тесно связана с феноменом обсуждения проституции в российской специальной литературе 60–90-х годов XIX века. Данная концепция корнями своими уходила в пуританскую культуру активного миссионерства, формировавшего особенно у сектантов-диссидентов веру в то, что мир необходимо менять к лучшему, язвы общества нужно исправлять, с нравственными пороками следует бороться. XVIII век в Англии стал веком классического приручения проституции посредством создания такой системы призрения, которая призвана была решить данную социальную проблему. Однако английские активисты действовали сообразно просвещенческой антропоцентрической идеологии, они руководствовались идеей о том, что проституция не является девиантным поведением, а лишь нравственным пороком, который следует исправлять. Создатели первого Магдалинского приюта в Лондоне так видели свою задачу: «В труде своем, как и при любых других обстоятельствах, следует соблюдать исключительную заботу и деликатность, человечность и ласку, дабы данное учреждение не рассматривалось как исправительный или работный дом, но являлось безопасным убежищем от их печальных жизненных обстоятельств» [The plan of Magdalen House… 1758. P. 18]. Тем не менее, спустя столетие, в связи с изменением мировоззренческой картины мира и ростом «социальных проблем» социологи пришли к идее социальной патологии как способа объяснить существование определенных явлений, прежде всего проституции. Расцвет медицины, помноженный на ложный рационализм и пристрастие к «естественным» процессам, породил теорию социальной патологии, объяснявшую все социальные «недуги» болезнью

162

социального организма, в котором ряд индивидов не способны к нормальному функционированию, а имеют «врожденную» или «естественную» склонность к девиации. Тарновский, большой почитатель Ломброзо, обследовав проституток, пришел к следующим выводам: профессиональные проститутки «по условиям наследственности и своим грубым физическим признакам вырождения относятся к классу порочно развитых субъектов, в силу чего должны представлять известные нравственные уклонения» [Тарновский, 1888. С. 189]. Отсюда следовал простой вывод: проституток необходимо лечить! И хотя аболиционисты называли этот процесс «спасением», тем не менее, по сути, он так и оставался «исправлением пороков» или «наставлением на путь истинный».

Идея о проституции как форме девиантного поведения прочно укоренилась в социологии и медицине второй поло-вины XIX века, от нее были не свободны и представительни-цы женского движения, боровшиеся за отмену регламента-ции, хотя они больше верили в экономическую причину про-ституции. М.И. Покровская, считавшая, что равноправие по-лов покончит с проституцией, на I Всероссийском женском съезде говорила следующее: «По всей вероятности, присут-ствующим известно, что женскую молодежь толкают на путь проституции не только бедность, невежество и т. д., но и по-средники. Что касается причин, побуждающих мужчин об-ращаться к проституции, то тут главную роль играют не эко-номические, а нравственные и физиолого-патологические причины» [Покровская, 1909. С. 277]. Так или иначе обще-ственность была не столько озабочена уничтожением прости-туции, сколько проблемой предоставления возможности жен-щинам вырваться из «пучины разврата». Сторонники регла-ментации и аболиционисты были согласны в том, что таким женщинам (исходя из гуманистических соображений) возмож-ность оставить «профессию» должна быть предоставлена тем или иным образом. В частности, по указанию Н.В. Стасовой, В.М. Тарновский даже одно время работал с «кающимися» в Калинкинской больнице, то есть теми женщинами, которые пожелали оставить проституцию (Стасова указывает число – 49 женщин, поступивших в распоряжение Тарновского) [Ста-

163

сов, 1899. С. 81]. Он также настаивал на том, что согласно Уставу Петербургского Дома Милосердия (о котором речь пойдет ниже), «всякая проститутка, желающая обратиться на путь честного труда, ежедневно может поступить в Дом без всяких формальностей» [Тарновский, 1888. С. 151].

Выход был найден в благотворительности, которую А.И. Елистратов приписывал «собственно административным мероприятиям» [Елистратов, 2004. С. 838]. В § 22 «Положения врачебно-полицейского комитета в Санкт-Петербурге» (ВПК) указывалось, что «исключение публичных женщин из списка и освобождение от врачебного надзора допускать по следую-щим уважениям: а) по болезни, вследствие которой они не могут уже предаваться распутству; б) по преклонности лет; в) по случаю вступления в замужество; г) по случаю отъезда на родину или другие города…; д) по случаю поступления в бога-дельни или другие благотворительные заведения для призре-ния; е) по требованию родителей и ближайших родственников, опекунов и владельцев…» [Положение… 2004. С. 622]. Госу-дарство также являлось активным участником благотвори-тельных мер: государственный Дом Милосердия оставался главным убежищем для проституток. Частная благотворитель-ность также присутствовала в данной сфере. Однако оба вида благотворительной деятельности были неразвитыми по срав-нению с аналогичными учреждениями в Англии и Германии. Другим видом классификации благотворительности может быть деление по организационному признаку: официальная государственная инициатива (Санкт-Петербургский Дом Ми-лосердия), несанкционированная государством частная ини-циатива (например, деятельность княжны Марии Дондуко-вой-Корсаковой по уходу за больными женщинами в Калин-кинской больнице) и частная, санкционированная государ-ством, инициатива (например, Российское общество защиты женщин). Наконец, благотворительные учреждения в этой об-ласти можно классифицировать по целеполаганию: лечебные (Калинкинская больница), исправительные (Дом Милосердия или дом графини Ламберт, приют «Доброго пастыря», Общи-ны сестер милосердия, различные приюты), превентивного ха-рактера (Общество попечения о молодых девицах) и учрежде-ния трудовой помощи (Российское общество защиты

164

женщин), которые были тесно взаимосвязаны, ибо трудовая помощь предоставлялась в целях предупредить попадание в ряды проституток. Для дальнейших концептуальных выводов мы обратимся к детальному рассмотрению государственной благотворительной инициативы на примере предреволюци-онного Петербурга, где существовали все виды перечислен-ных выше благотворительных учреждений, рассмотрим их организационное устройство, виды деятельности и эффектив-ность. В наши задачи входит определение типа социальной помощи данных учреждений и необходимость и перспективы их существования в тогдашней России.

«Пойманных сводниц и блядей… с запискою при-сылать в комиссию в Калинкинский дом»:сифилис и проституция в Калинкинской больнице

Первые сведения о Калинкинской больнице как лечебно-исправительном учреждении относятся к середине XVIII века. Указом императрицы Елизаветы Петровны от 1 августа 1750 года: «Понеже по следствиям и показаниям пойманных сводниц и блядей, некоторые показываемые ими непотребные кроются и, как известно, около С.-Петербурга по разным островам и местам, а иные в Кронштадт ретировались, как то ныне по малу открывается, что уже несколько и сами собою являться начали; – того ради Ея Императорское Величество указала: тех кроющихся непотребных жен и девок, как инозе-мок, так и русских, сыскивать и во исполнение того ея импе-раторского величества Высочайшего указу имеет главная по-лицмейстерская канцелярия приказать по всем островам, от по-лиции определенных команд, таких непотребных жен, и девок, и сводниц смотреть и, пристойным образом разведывая оных, ловить и приводить в главную полицию, а оттуда с запискою присылать в комиссию в Калинкинский дом; а притом оным командам накрепко подтвердить, чтобы честным домам и людям насильств, обид и приметок никаких не чинили и, кроме единых тех непотребных жен и девок и их непотреб-ных пристанищ, ничем ни до кого не касались» [ПСЗ, XIII, 1830. С. 340]. В 1762 году сенатским указом было учреждено «лечебное и исправительное заведение для женщин разврат-ного поведения» под названием «Калинкинский исправитель-

165

ный дом с госпиталем при нем», об основании больницы так-же свидетельствуют и городские планы Петербурга, если в 1750 году на плане мы видим еще Калинкинский двор, то в 1762 году на плане стоит название «Калинкинская больница», в плане С.-Петербурга 1777 года указывается: «Градская боль-ница в Калинкине с 1762 года» [Фролова, 1960. С. 5–6]. Та-ким образом, Калинкинская больница была основана как ле-чебно-исправительное учреждение, будучи одним из первых в Европе 1. Екатерина II была исключительно озабочена пробле-мой распространения францвенерии (сифилиса) в армии и ею был инициирован специальный указ (1763), по которому сол-дат, заболевших сифилисом, сначала секли, только затем ле-чили, а больных проституток сразу же после Калинкинского госпиталя отправляли в Сибирь, то есть больница стала свое-образным перевалочным пунктом для ссыльных женщин. С 1780 года больница вместе с другими учреждениями подоб-ного рода поступила в ведение Приказа Общественного При-зрения. Врачи больницы в основном приглашались из Герма-нии, только в 1803 году в больнице появляется первый рус-ский врач П.В. Усов [Фролова, 1960. С. 6].

Дурная слава больницы не позволила ей войти в состав учреждений императрицы Марии в 1828 году, однако по ре-форме 1829 года больница вместе с другими учреждениями бывшего приказа перешла в ведение нового приказа, то есть Попечительного совета под непосредственным покровитель-ством императора Николая I. С этого момента больница все больше стала специализироваться на лечении женщин от си-филиса, прием мужчин на протяжении 30-х годов постепенно сокращался. В 1833 году комплект больниц составлял 340 кро-ватей: 140 мужских и 200 женских, после чего женщинам стали отказывать в приеме. После личного посещения боль-ницы Николай I приказал ограничить прием мужчин в 1836 году. У Николая I были планы на данную больницу, корпуса которой он приказал перестроить, и обновленные здания те-перь стали предназначаться, прежде всего, для проституток: указом 1835 года с проституток (у которых был желтый би-

1 Первая венерологическая лечебница и убежище при нем появились в Лондоне в 1746 году и называлась она Lock-Hospital (Закрытый госпи-таль), имя, ставшее впоследствии нарицательным [Buchan, 1796].

166

лет) не нужно было взимать плату за лечение, однако после выздоровления их следовало отправлять обратно в полицию «до известного распоряжения» или в смирительный дом (еще по законодательству Екатерины II предназначенный для жен-щин развратного поведения). Переломным для больницы стал 1851 год, когда поступило распоряжение о приеме в боль-ницу только женщин как добровольно пришедших, так и при-шедших по направлению врачебно-полицейского комитета (ВПК). Однако уже в 1853 году последовало высочайшее по-веление «О записке в число публичных бродячих женщин, на-ходившихся в Калинкинской больнице на излечении», что рез-ко сократило количество добровольно обращавшихся за лече-нием в больницу. В среднем за год в период 1830–1851 годов через больницу проходило около 1,5 тыс. больных, женщины по количеству превосходили мужчин в 2–3 раза, хотя бывали и годы преобладания мужчин (1846, 1848, 1849). В 1852–1868 годы, после принятия распоряжения о приеме в больницу только женщин, в среднем в больницу поступало около 2,5 тыс. больных женщин в год, а в 1869–1877 годы – около 4 тыс. [Ордин, 1878. Приложение. С. 15–16].

Калинкинская больница так и оставалась своеобразным карательным заведением: лечение сифилиса было занятием неприятным, сопровождавшимся высокой смертностью среди больных, обращение с женщинами было грубым. Персонал больницы по большей части состоял из мужчин, мало сочув-ствовавших своим больным. В задачи больницы входила изо-ляция заразных больных и их лечение, однако, в результате, отправляя проституток обратно в полицию, а значит и на па-нель (часто обратно в дома терпимости, откуда те были взяты), больница сводила на нет свою же деятельность, под-вергая их риску опять заразиться сифилисом. В.В. Авчиннико-ва, одна из первых женщин-врачей, решившихся выступить против авторитета Тарновского и предлагаемой им регламен-тации, серьезно критиковала Калинкинскую больницу и заве-дения подобного рода, указывая на их суть. По ее мнению, ле-чение сифилиса являлось второстепенной функцией врачей: на первом месте оставалось угнетение и насилие над женщинами: больных в больнице содержали от 60 до 80 дней, тогда как по показаниям врачей для лечения требовалось минимум два года;

167

осмотр женщин проводился с помощью одного зеркала на всех, что вело к заражению здоровых женщин; кроме того, ко-личество специализированных больниц было крайне ограни-ченным – в Петербурге только одна Калинкинская больница выполняла роль специализированной больницы для лечения венерических заболеваний – и это на город с миллионным на-селением, тогда как на организацию надзора затрачивались колоссальные суммы [Авчинникова, 1904. С. 22–26].

При этом больница состояла в структуре учреждений об-щественного призрения, то есть в ее функции должна была вхо-дить и помощь больным. Тем не менее, до того момента, как реальная помощь была организована, да и то силами частной инициативы княжны Марии Дондуковой-Корсаковой и Наде-жды Васильевны Стасовой, больница представляла собой скорее смирительный дом, нежели госпиталь в полном смыс-ле слова. Ситуация особенно ухудшилась во второй полови-не 60-х годов, когда главным врачом стал старший ордина-тор Кириллов (1867–1871), а смотрителями поочередно – генерал-майор Гескет (1867–1871) и отставной полковник Гарин (1871–1874). В ужесточении порядков активное уча-стие принял и профессор Тарновский (чье имя больница по-лучит в 1922 году), с 1859 года работавший в больнице орди-натором. Н.В. Стасова была поражена грубостью и халатно-стью врачей, фельдшеров и сиделок, отмечая, что предписа-ния врачей часто не исполнялись, из десяти ванн делали одну, а на вопрос: «Что же ванна?» – отвечали: «Ну, стоит ли возить-ся с этой дрянью! Противная скотина!» [Стасов, 1899. С. 78]. К тому же в больнице практиковалась широкая система наказа-ний или дисциплинарных мер, применение которых к больным зависело от взгляда и усмотрения почти каждого из началь-ствующих в больнице лиц как медицинского, так и хозяй-ственного персонала. Эта система состояла в градации следую-щих мер: 1) ограничение пищи, перевод на овсянку; 2) запре-щение свиданий на известный срок с родственниками или знакомыми; 3) надевание смирительной рубашки; 4) заключе-ние в тюремный карцер с ограничением пищи. Для оправда-ния применения этих мер взыскания к различным проступкам больных не было ни какого-либо законоположения, ни админи-стративного распоряжения со стороны высшего больничного

168

управления, – это был обычай. Больные Калинкинской больни-цы стояли как бы вне закона, завися от произвола и степени су-ровости начальствующих лиц [Капустин, 1885. С. 43]. О быте больницы мы также можем судить и по установленному Попе-чительным советом рациону для больных. Кормить полагалось три раза в день: завтрак, обед и ужин. Обед выделялся в каче-стве главной еды. На завтрак в 1828 и 1863 годах полагался бульон из овсянки с маслом и солью, в 1878 году – чай с бул-кой. Обед выглядел гораздо внушительнее: порции делились на ординарные, средние, слабые и кисельные. Каждый вид подразделялся на скоромный и постный. В 1828 году обед со-стоял из следующих компонентов: хлеб (1 фунт 1), мясо (1 фунт), овсяная или гречневая крупа (48 золотников 2), кис-лая капуста (полкружки), соль (7,5 золотников) и квас (1 кружка) – это ординарная скоромная порция, ординарная постная выглядела скромнее – 2 фунта хлеба, 24 золотника снятков, крупа, соль, капуста и квас; средняя порция включа-ла фунт ржаного хлеба, полфунта мяса, крупу, соль и пиво, слабая – фунт белого хлеба и фунт мяса, крупа и соль (при этом мясо не давалось больным, а разваривалось) и кисельная порция, «которая в необходимых токмо случаях и по назначе-нию медицинских чинов назначается вместо слабой» – фунт белого хлеба, фунт овсянки, четверть фунта меда и соль. К 1863 году ситуация несколько улучшилась: ординарная скоромная порция теперь состояла из щей и жаркого, постная ординарная – ржаного хлеба, снятков, овсянки, соли, кислой капусты и кваса, средняя порция – из ржаного хлеба, мяса, манной или перловой каши, соли, слабая – из белого хлеба, овсяной каши, соли и масла. К 1873 году кормить стали еще лучше, появилось разнообразие в меню и даже существовал выбор (правда, по назначению врачей): теперь на ординар-ный обед полагались щи (с полуфунтом мяса третьего сорта), говяжья котлета и жареный картофель, причем меню меня-лось в зависимости от дней недели (щи, в частности, во втор-ник и субботу заменялись борщом, а в среду и пятницу – горо-ховым супом), в постном разряде полагались щи без мяса, снятки, картофель, брюква, петрушка или грибной суп с пер-ловкой; средняя порция состояла из молочного супа и котле-

1 Фунт равен 96 золотникам или 409,512 г. 2 Золотник равен 4,2657 г.

169

ты, слабая – из овсяного супа или бульона, заправленного со-лью и перцем. Меню ужина также эволюционировало на про-тяжении этого периода: в 1828 году – обед делился на две ча-сти и одна часть шла на ужин, в 1863 и 1873 годах на ужин полагалась каша с маслом [Ордин, 1878. Приложение. С. 41–52]. Структура питания показывает определенные улучшения в заботе Попечительного совета о больных, но до нас практиче-ски не дошло информации о реальном состоянии дел. Есть упоминания о воровстве и о том, что врачи часто назначали слабую или кисельную порцию венерическим больным, при этом женщины явно не доедали. Если коррелировать приведен-ные выше данные о рационе со смертностью, получается сле-дующая картина: в период с 1828 по 1863 годы смертность больных была достаточно высокой и резко понизилась к 1873 году и в последующий период [Ордин, 1878. Приложение. С. 15–16]. Не последним фактором здесь является и питание.

Ситуация несколько изменилась с приходом в больницу главным врачом Э.Ф. Шперка, который полностью отменил наказания и ввел вежливое обращение с больными, что мно-гими представителями персонала считалось проявлением слабости со стороны начальства. Тем не менее, решив кадро-вые проблемы, Шперк постепенно превращал Калинкинскую больницу в центр изучения венерологии и пытался улучшить содержание больных и отношение к ним. При нем в 1879 году было открыто Благотворительное общество при Калин-кинской больнице, а также увеличилось количество добро-вольных поступлений в больницу до 40 % от всего контин-гента [Капустин, 1885. С. 54]. К концу XIX столетия Калин-кинская больница стала многопрофильной, при ней работал институт подготовки акушерок и фельдшериц, существовало родильное отделение и специальная амбулатория, оказывав-шая помощь населению в области венерических и теперь уже различных кожных заболеваний. Труднее всего Калинкинской больнице было избавиться от соответствующей славы, в наро-де она еще долгое время воспринималась в качестве своеоб-разного тюремного заведения, затем передав негативное отно-шение к кожно-венерологическим диспансерам советского вре-мени. Проститутки не горели желанием попасть в Калин-кинскую больницу, даже несмотря на улучшения, наступившие

170

после 1871 года. Инспектор Петербургского ВПК А.И. Федо-ров указывает, что проститутки добровольно на осмотр в коми-тет не являются по причине сильного страха попасть в больни-цу, одну из женщин, после того, как у нее нашли сифилис, вы-нуждены были искать и обнаружили в квартире ее подруги в сундуке [Федоров, 1892. С. 54–55]. Критикуя всю систему врачебно-полицейского надзора как института неэффективного и антисоциального, А.И. Елистратов указывал, что «даже в С.-Петербурге, как ни образцово поставлена местная Калин-кинская больница, больных проституток, при недостатке сво-бодных мест, кладут нередко по двое на одну кровать, ставят кровати в коридорах и перевязочных и даже ежегодно выписы-вают известный процент недолеченных, в числе которых быва-ют и сифилитички» [Елистратов, 1911. С. 131].

Калинкинская больница получала больных из двух основных источников: по указанию ВПК и в результате до-бровольной явки. Основным поставщиком являлся комитет. Среди добровольно пришедших часто бывали женщины, уклонявшиеся от надзора и медицинского освидетельствова-ния комитета, которые скрывались от надзора и дальше в больнице; другую категорию составляли женщины, скрывав-шиеся от родственников, приходившие в больницу под чу-жим именем. Добровольные больные составляли в среднем 25–30 % (в 1883 году достигло 40 %) [Капустин, 1885. С. 54]. В больнице происходило разделение по группам, «которых нет и может быть в больницах другого рода», а именно: 1) воль-ные; 2) комиссные; 3) бланковые; 4) билетные; 5) присланные разными ведомствами; 6) дети: девочки до 15 лет и мальчики до 5 лет [Проскуряков, 1912. С. 1–2]. При этом в комиссную категорию часто попадали безработные или бездомные жен-щины, или же женщины, просто взятые во время облавы на улице. В социальном отношении они часто принадлежали к слою работниц или прислуги. Но попадание в больницу в виде комиссных и являлось часто ступенью для перехода женщины в проституцию, ибо по выписке ее отправляли в полицейский участок под надзор ВПК.

Активная работа по помощи проституткам началась в боль-нице благодаря инициативе княжны Марии Дондуковой-Кор-саковой (1828–1909). Она была известной подвижницей, но

171

официальные биографы игнорируют ее деятельность в боль-нице [см., например: Жевахов, 1914; Пистолькорс, 1910; Уманц, 1910], только в одной современной краткой биогра-фии упоминается о ее деятельности в больнице со слов Ста-совой [Корнева, 1994]. В нашем распоряжении воспоминания Н.В. Стасовой, помогавшей Дондуковой-Корсаковой в ее деле. Стасова оказалась привлеченной к этой деятельности благодаря знакомству с Марией Ивановной Алексеевой, се-строй милосердия, также трудившейся в больнице. Надо от-метить, что именно в этот момент начинается спор между аболиционистами и сторонниками регламентации, и большинство женщин становится на сторону аболициони-стов, искренне сочувствуя проституции и считая своим дол-гом оказание помощи оказавшимся в такой ситуации женщи-нам. По свидетельству Стасовой, изъявили желание заниматься с женщинами в больнице следующее дамы: А.М. Никитина, А.М. Зотова, М.А. Щебальская, А.К. Павлова, О.В. Ушинская, супруга пастора Лаланда (организатора специального Еванге-лического приюта Марии Магдалины), г-жи Кнорринг, Брауер, Линдстрем, Брылкина, Флорова, Есаулова, Рубец [Стасов, 1899. С. 81]. Часть из них принадлежали к сестрам милосер-дия, часть являлись членами «Общества дешевых квартир», оказывая многим девушкам затем дальнейшую помощь в по-селении их в дома «Общества дешевых квартир». Основным методом помощи все они считали собственный пример и нравственные беседы, ведшие, по их мнению, к просвеще-нию. Неграмотных и изъявивших желание учиться – учили читать и писать. Приносили также с собой материалы для «несложных» рукоделий – учили вышиванию и затем прода-вали выполненные больными работы, отдавая им деньги. Больные женщины любили приходивших к ним дам и с удо-вольствием ждали их посещений. Это подтверждается и сви-детельством Тарновского, который не мог не признать, что больные ждали прихода княжны Дондуковой-Корсаковой и других и клятвенно обещали им исправиться [Тарновский, 1888. С. 148]. Сама княжна так описала свою деятельность в беседе с А.П. Философовой: она рассказала ей историю о том, как в ялике при пересечении Невы встретилась с «бабой», которая узнала ее, низко ей поклонилась и сказала:

172

«Помнишь, как ты каждый день в Калинкинскую приезжала, к товарке моей, Кате. Ты ей все Евангелие читала, она тебя ругала. И я тебя ругала, издевалась над тобой. А вот, поди-ж, потом тебя вспомнила, одумалась и дала себе зарок лучше в гроб лечь, чем в трущобах жить. Господь-то и помог. Замуж вышла. Человек хороший…». Резюме беседы с Философовой было такое: «Никогда не знаешь, на какую почву упадет зер-но. И разве не надо оставлять всего стада, чтобы спасти одну погибшую овцу?» [Философова, 1911. Т. 1. С. 43].

Вера активисток в средства нравственного исправления и личный пример оставалась незыблемой: духовные беседы, чтение нравственных книг, религиозные примеры, доброта и ласка – вот те методы, которые использовались для настав-ления женщин на путь истинный. Но главное, многие женщи-ны слушали больных проституток, искренне сочувствовали им в их несчастьях, выполняя роль консультанта-психолога в современном контексте. По контрасту с поведением персона-ла и грубостью врачей, это, безусловно, оказывало влияние на больных, и, как отмечает Стасова, в 1862 году за 7 месяцев 49 женщин высказали желание пойти в «кающиеся» [Стасов, 1899. С. 81] и были определены в отдельное помещение, своеобразный приют, организованный священником К. Сте-фановичем и графиней Ламберт. Однако деятельность акти-висток продолжалась не долго: в 1863 году допуск дам в больницу был запрещен больничной администрацией. Два фактора сыграло свою роль: активизм являлся частной ини-циативой и поэтому его трудно было контролировать, а во-вторых, с организацией официального приюта графини Лам-берт, по мнению администрации больницы, отпала необходи-мость в добровольцах. Дондукова и Стасова тяжело пережи-вали этот запрет, но обратили тогда свою энергию на пользу приюта св. Марии Магдалины.

Ламбертовский приют был отлично устроен с материаль-ной точки зрения, вскоре он переехал в собственное здание на Фурштадской улице. Сама графиня Елизавета Егоровна, будучи дочерью знаменитого Канкрина, пользовалась опре-деленным влиянием и могла обеспечить своему приюту при-личное финансовое положение, но, по мнению Стасовой, си-стема была принята неумелая. Поступавшие в приют сразу

173

же ощущали контраст со своим прежним существованием: их переодевали в одинаковые ситцевые платья и грубое белье, умеренно кормили, заставляли работать с 7 утра (в основном прачками) и читали морально-нравственные книги о чистых девушках, «над которыми они подсмеивались, зевали, и можно сказать, засыпали», к тому же они полностью лишались сво-боды передвижения [Стасов, 1899. С. 81–82], то есть приют опять же выглядел как смирительный дом. Графиня Ламберт сделала свой приют по образу и подобию Санкт-Петербург-ского Дома Милосердия (о нем речь пойдет ниже), видя в про-ститутках не личность, но материал для собственной благо-творительности. Девушки из приюта бежали. Стасова указыва-ет, что за два года удалось поставить на ноги 8 девушек, остальные уходили, часто возвращаясь к прежней жизни. По ее мнению, это происходило из-за устройства приюта и недоста-точной работы с девушками. Более того, сравнивая с работой активисток в Калинкинской больнице, Стасова была совер-шенно убеждена, что там процент исправлений был выше за счет иного отношения к больным. В любом случае, Надежда Васильевна очень четко подметила разницу между частной инициативой и формальным институциализированным подхо-дом к работе с проститутками, справедливо полагая, что в пер-вом случае работа являлась более эффективной. Судьба Лам-бертовского приюта была совершенно логичной – в 1868 году он стал частью Санкт-Петербургского Дома Милосердия, а Ка-линкинская больница осталась без собственного убежища.

Только в 1878 году, благодаря деятельности Э.Ф. Шперка, главного врача больницы, было организовано Благо-творительное общество, целью которого стало: «снабжение выпускаемых из Калинкинской больницы, по выздоровлении, самобеднейших женщин и оказание им денежных пособий на прокормление и ночлег, впредь до того времени, когда силы их дозволят заняться работою, и для отправления на родину в пре-делах империи», кроме того, общество планировало по воз-можности оказывать нравственную помощь больным [Устав, 1879. С. 1]. Для влияния на нравственную сторону была собрана библиотека из пожертвованных книг, а также устраивались беседы в религиозно-нравственном духе. Жен-

174

щин также приучали к посильному труду, а совсем исправляв-шихся с конца 80-х годов стали определять своими стипен-диатками в Санкт-Петербургский Дом Милосердия (так как оба общества состояли под покровительством Евгении Ольден-бургской).

Эффективность деятельности общества можно просле-дить по отчетам. В целом, деятельность общества распада-лась на два генеральных направления: снабжение одеждой и обувью, а также паспортами и отсрочками, при выходе из больницы, и нравственные беседы и чтения. В среднем около 300 больных получали помощь при выходе из больни-цы, но единицы отправлялись на родину. Успешнее, по утверждению отчетов, проходили «внебогослужебные собе-седования» и нравственные чтения. В отчете за 1898 год от-мечено, что «все эти чтения слушались больными, можно сказать, с захватывающим интересом» и что порядок никогда не нарушался, несмотря на присутствие более сотни больных [Отчет Благотворительного Общества, 1898. С. 4]. С 1899 года были введены работы для больных, поскольку те отвы-кают от всякого физического труда по условиям своей жизни, работа главным образом заключалась в шитье больничного белья. Было также принято решение отправлять желающих ис-правиться в Санкт-Петербургский Дом Милосердия по своей стипендии. В частности, в этом году туда была отправлена 41 женщина, из которых 7, то есть 1/5 часть, возвратились к «порочной жизни» [Отчет Благотворительного Общества, 1899. С. 4–6]. В 1900 году всего 96 женщин выразили жела-ние исправиться, из них 88 – направлены в Дом Милосердия, из этого числа 20, то есть 1/4, вернулись к порочной жизни [Отчет Благотворительного Общества, 1900. С. 8]. В 1901 году в Дом Милосердия отправлена 51 женщина, из них 20, то есть 40 %, оставили дом и вернулись к порочной жизни [Отчет Благотворительного Общества, 1901. С. 8–9]. В 1902 году – 46 человек, из которых 9, то есть 1/5 часть, вернулись в про-ституцию [Отчет Благотворительного Общества, 1902. С. 8]. В 1903 году – 65 женщин, из которых 6, то есть 1/10 часть, возвратились к прежней жизни [Отчет Благотворительного Общества, 1903. С. 8]. При этом Совет Общества счел необ-ходимым для предотвращения возвращения женщин в про-

175

ституцию открыть «Квартиру трудовой помощи», куда можно было бы помещать вышедших из больницы женщин и дать им возможность заработать, для этого предполагались к откры-тию белошвейное, чулочное, заготовочное коженное и туфель-ное ремесла. Однако сами «квартиры» были предназначены и для продолжения необходимого медицинского надзора, осуществляя своеобразный контроль над выздоравливающи-ми [Обозненко, 1905. С. 1689]. Надо отметить, что благодаря стараниям общества в больнице наблюдалось сотрудничество разных конфессий: лютеранской (по подсчетам П.Е. Обоз-ненко, лютеранки составляли 12 % [Обозненко, 1896. С. 21]) и православной, когда священники обеих конфессий работа-ли с больными не только своего вероисповедания. Кроме того, с 1901 года стал работать так называемый детский ба-рак, куда изолировали детей больных и отдельно здоровых, поступивших с больными матерями.

Интересен прогресс Общества с точки зрения открытия новых направлений помощи. Причина видится, в том числе и в изменении состава самого Общества. Если в 1898 году из 42 членов женщины составляли только 5 человек (12 %), то к 1906 году из 110 членов – 38 женщин (35 %) [Отчет Благотворительного общества, 1899–1907]. Приток женщин в Общество кардинально изменил и подход к больным.

Подводя некоторые итоги, стоит отметить, что деятель-ность Калинкинской больницы по лечению проституток от си-филиса была малоэффективной, что было тесно связано с ре-прессивным характером лечения. По замечанию доктора Обозненко, больница уже не справлялась со своими функция-ми, ибо «со времени основания больницы население Петер-бурга возросло почти вдвое, сифилис давно перестал считать-ся исключительною принадлежностью проституционного класса и с каждым днем распространяется все более и более, а Калинкинская больница, по-прежнему, остается единствен-ною больницею в городе и для проституток, и для всех вооб-ще женщин, больных венерическими и накожными болезня-ми» [Обозненко, 1896. С. 54]. Предложения о расширении больницы так и остались на бумаге.

Сама организация и деятельность Калинкинской больни-цы отражает противоречивое отношение врачей и официаль-

176

ных властей к сифилису и проституции, как его разносчице: с одной стороны, санитарный контроль и борьба с эпидемией были необходимы, но, с другой стороны, все предпринятые меры были направлены на поддержание одного и того же вы-сокого уровня заболеваемости сифилисом (неэффективный врачебно-полицейский контроль, наличие только одной спе-циализированной больницы и небольших отделений в других больницах). Однако это всего лишь кажущееся противоречие: проституция как источник заражения сифилисом была необ-ходима государственной идеологии для обуздания женской активности в публичной сфере: проституция являлась пуга-лом для «приличных» женщин и объектом благотворительно-сти для тех, кто желал реализовать свои идеалы служения об-ществу. Калинкинская же больница показывала, что, несмот-ря на всю оказываемую помощь, они не исправлялись, как бы воплощая в жизнь концепцию женского как патологии по от-ношению к мужскому.

Государственное спасение падших(Санкт-Петербургский Дом Милосердия)

В истории Дома Милосердия (ДМ) можно выделить несколько этапов: частная инициатива (начало «магдалинского убежища», 1833–1844 годы); первая попытка институциализа-ции (нахождение в составе Свято-Троицкой общины сестер милосердия, 1844–1863 годы); окончательная институциализа-ция (получение Устава на исправление падших, 1863–1902 годы) и период организованного спасения падших женщин в со-трудничестве с Российским обществом защиты женщин (РОЗЖ), Благотворительным обществом при Калинкинской больнице и ВПК, 1902–1917 годы.

Все источники указывают на то, что у истоков Дома стояла англичанка Сарра Александровна Биллер (ок. 1794–1851), при-глашенная в Россию Александром I для устройства школ для девочек (она действительно этим занималась). В 1833 году она организовала первое в России «магдалинское убежище», с целью содействовать возвращению раскаивающихся пуб-личных женщин на путь честного труда. Убежище это нахо-дилось под покровительством великой княгини Елены Пав-ловны и, оставаясь до 1844 года частным, помещалось в наем-

177

ных квартирах в Коломне. В этом деле англичанке помогала Анна Федоровна Михельсон (ум. 1852), позднее возглавившая Отделение кающихся при Свято-Троицкой общине сестер ми-лосердия. После ее смерти Отделением руководила Анна Ивановна Пикерсгиль (ум. 1857), православного исповедания, и затем сестра милосердия, лютеранка Елена Ивановна Данен-баум (ум. 1875). В 1844 году Сарре Биллер было предложено проповедовать в лютеранской церкви только что возникшей Свято-Троицкой общины сестер милосердия; она согласилась, и ее «магдалинское убежище» присоединилось к Общине в виде Отделения кающихся. В том же году Сарра Биллер воз-главила и Общину по поручению великой княгини Марии Ни-колаевны. Сама Община была организована под высочайшим покровительством сначала Терезии Вильгельмины (фон На-ссау, 1815–1871) и Петра Георгиевича (кузен Николая I, 1812–1881) Ольденбургских и великой княгини Марии Николаевны (1819–1876). Надо отметить, что дом Ольденбургских прочно взял под свое покровительство падших женщин в силу разных причин, но в том числе и благодаря немецкой состав-ляющей династии, ибо в Германии на тот момент движение диаконис и убежища для падших женщин (институты, как их называли) составляли вполне гармоничную систему. После отъезда в 1868 году Марии Николаевны за границу в дело по управлению ДМ активно включилась Евгения Максимилиа-новна (урожденная Лейхтенбергская, дочь Марии Николаев-ны, 1845–1925), ставшая женой своего троюродного брата Александра Петровича Ольденбургского (1844–1932), кото-рой в начале XX века удастся организовать систему помощи проституткам (конечно, она не одна этим занималась, но как хороший «менеджер» сумела подобрать отличную команду Попечительного совета, предпринявшего многие реформы). Сами Ольденбургские при основании Общины декларирова-ли, что берут в пример лютеранских диаконис [Исторический очерк… 1894. С. 6], движение, которое возникло совсем недав-но в Германии (в 1836 году) и чьей целью стала помощь стра-ждущим и возвращение на путь истинный заблудших. Диакони-сы всегда делали акцент на спасение через милосердие, на неко-ей активной деятельности [Bauberot, 1990. P. 202–206]. Именно поэтому первой и самой существенной чертой Общины стала

178

межконфессиональность (было построено сразу две церкви – православная и лютеранская), и женщины принимались без различия вероисповедания [В. В., 1850. С. 2]. Участие Сарры Биллер в основании Общины является весьма любопытным и очень важным. То, что именно англичанка организовала первый в России приют для помощи падшим женщинам неудиви-тельно, в Англии такие приюты существовали с середины XVIII века. Биография Сарры – вот что привлекает внимание. Сарра родилась в семье Александра Килгема, основателя од-ного из направлений в методизме, и его первой жены, кото-рая умерла вскоре после рождения дочери. Сам Килгем через короткое время женился второй раз, но спустя восемь меся-цев после женитьбы умер и Сарра осталась вместе с мачехой, которая и воспитала ее. Мачеха Сарры была женщиной выда-ющейся – Ханна Килгем (1874–1832) стала первой миссио-неркой в Африке, основав миссионерские школы в Сьерра Леоне. В 1802 году Ханна присоединилась к квакерам и при-влекла свою падчерицу в общество. Сарра работала в «магда-линском убежище» в Шеффилде, затем сопровождала свою мачеху в миссионерских поездках, а после начала самостоя-тельную миссионерскую деятельность (в 1821 году в России) опять же с организации школ для бедных и активной пропо-веднической деятельности в лютеранской общине. Ей сразу же удалось организовать женскую школу взаимного обуче-ния (ныне гимназия № 77) и привлечь к себе внимание вели-кой княгини Елены Павловны. Идея создания Отделения кающихся при Общине сестер милосердия также принадле-жала ей, поскольку ее пригласили проповедовать в лю-теранскую церковь Общины (которую закрыли в 1856 году). Именно квакерство способствовало такой деятельности: ак-тивное вмешательство в жизнь организма с целью лечить су-ществующие недуги, в данном случае проституцию. В пери-од частного существования убежища оно существовало за счет труда женщин, находившихся при нем. Сарра работала вместе с ними, что, безусловно, способствовало ее популяр-ности. Спустя 40 лет, когда ДМ превратится в государствен-ное благотворительное учреждение, эта традиция совместно-го труда будет забыта, а в каждом отчете ДМ будет встре-чаться фраза, что «очень трудно приучить падших к честному

179

труду»: конечно трудно, особенно в том случае, когда этим занимались люди, сами никогда в жизни не работавшие. Сар-ра видела свое убежище основанным на принципе всеобщего труда, где она также трудилась во спасение, что приводило к определенной эффективности. В 1850 году она вернулась в Англию, где и умерла год спустя с полным осознанием вы-полненного долга [Biller, 1837; Fell-Smith, 1892. P. 103–104].

Устройство Отделения кающихся было следующим: при Отделении постоянно состояла одна сестра милосердия и спе-циальная смотрительница, которой было поручено распределе-ние работ между кающимися. Принимали всех пришедших женщин, что было достаточно важным. В цифровом эквива-ленте это выглядело следующим образом: за время существо-вания частного убежища через него прошло 446 женщин, из ко-торых 44 перешли в Отделение кающихся. За 19 лет существо-вания Отделение приютило 697 женщин, из которых 133, то есть 19 %, были исключены «по неисправимости» [Сборник сведений… 1877. С. 88], по другим данным только до 1850 года через отделение прошла 621 женщина [В. В., 1850. С. 25]. Однако цифра – 700 женщин, постоянно повторявшаяся в различных справочниках, совершенно не удовлетворительна. По данным отчетов, только за 1844–1863 годы через Общину прошли около 945 женщин (данные не полные), то есть всего в 1833–1863 годах 1 391 женщина нашла приют в Отделении кающихся. Это вполне сравнимая цифра с показателями Отделения взрослых ДМ – здесь в 1868–1900 годах нашла приют 1 141 женщина, то есть даже меньше, и это при усло-вии увеличившегося населения и количества проституток в Пе-тербурге. По данным отчетов мы также можем проследить движение женщин через Отделение. В среднем в Отделении постоянно содержались 24 женщины, 36 женщин поступали в течение года, что в целом составляло 60 женщин. Из них в среднем 58 % выбывали в течение года: из выбывших 63 % поступали на места (в большинстве своем возвращаясь к про-мыслу), 17 % возвращались родственникам (также обратно к промыслу), еще 18 % уходили по собственному желанию или были исключены [Отчет Общины… 1844–1863]. Таким об-разом, текучесть контингента была достаточно высокой.

180

Главными средствами убеждения стали нравственные бе-седы, присутствие при богослужении, чтение книг, хозяй-ственные работы, шитье, стряпанье на кухне и прислужива-ние в больнице при Общине. Сестры Общины прекрасно по-нимали ситуацию и не питали особых иллюзий: «По обстоя-тельствам жизни и положению лиц, помещаемых в этом отделе-нии Общины, трудно бывает дать ручательство, что вну-шенные здесь правила впоследствии твердо будут ими ис-полняемы, и что замеченное в них направление к добру бу-дет в последующей их жизни поддерживаемо в одинаковой степени» [Отчет Общины… 1856, 1857. С. 12–13].

В 1863 году Отделение кающихся при Общине сестер ми-лосердия было закрыто, и основан специальный Дом Милосер-дия. Официальной причиной такого разделения указывалась следующая: «Время показало, что соединение сестер милосер-дия и кающихся в одном и том же доме, под управлением од-них и тех же лиц представляет большие препятствия к разви-тию, как общины сестер милосердия, так и отделения кающих-ся». Осознание этих причин и побудило великую княгиню Ма-рию Николаевну «освободить (курсив мой. – М. М.) общину сестер милосердия от кающихся и озаботиться устроением для кающихся самостоятельного учреждения» [Отчет Санкт-Пе-тербургского Дома Милосердия, 1865. С. 2]. Несмотря на все попытки завуалировать главную причину уничтоже-ния Отделения кающихся, текст говорит сам за себя; интерес-но, что процесс «освобождения» сестер от кающихся совпал с закрытием лютеранской церкви и приемом женщин другого вероисповедания в Общину, ибо, как писал митрополит Фи-ларет, «разность вероисповеданий препятствует сгармонизи-ровать общину в духовно-нравственное единство, одушевить одним общим духом и дать ей внутреннюю силу» [Филарет, 1886. С. 271]. Отказ от межконфессиональности привел и к со-средоточению сестер на более «важных» с точки зрения церкви делах, а именно – служению Господу; проявлялась тенденция к замкнутой монашеской организации. Для того чтобы не ме-шать сестрам на поприще нравственного совершенства, следо-вало «освободить» их от присутствия падших и кающихся, могущих дурно влиять на их нравственность. Другой причиной создания отдельного учреждения стал сам подход к исправле-

181

нию падших: время добрых нравственных бесед и счастливого всеобщего труда на благо общины ушло в прошлое, режим в Общине сестер милосердия был слишком мягким, каратель-ных мер кроме исключения не использовали, женщины воль-ны были выходить за пределы Общины, нравственные бесе-ды и обучение основывались на принципе добровольности. Изменение отношения к проституции как к со-циальной проблеме в связи с общим изменением парадигмы восприятия женщины в рамках нарождавшегося нового патриархата требо-вало «исправительных мер», ограждения общества от «жертв общественного темперамента» и жесткой коррекции. Новое заведение стало исправительно-карательным по сути своей.

Первый параграф Устава ДМ гласил: «Дом Милосердия учреждается с целью приучать к честному труду как несовер-шеннолетних девушек, имевших несчастье впасть в порок вследствие нищеты и дурного сообщества, так и взрослых, раскаивающихся в своей порочной жизни и изъявивших же-лание исправиться» [Положение Санкт-Петербургского Дома Милосердия, 1864. С. 2]. Сразу же обращают на себя внимание несколько моментов. Во-первых, цель – приучение к честному труду. По логике составителей положения и многих других проституция все же труд, но не честный, то есть не делаю-щий чести, не почетный. Моральная оценка труда автомати-чески маргинализировала женщин, разделение труда на чест-ный и нечестный легло в основу всей идеологии «борьбы с про-ституцией», борьбы с нечестным трудом. Получалось, что об-щество брало на себя задачу по обеспечению честным трудом своих членов, в этом и состояло решение социальной пробле-мы. Однако характеристики нечестного труда не совсем ясны: что сюда входит, кроме систематической торговли те-лом? Во-вторых, на первом месте мы видим несовершенно-летних девушек, что сразу же виктимизирует позицию взрос-лых женщин: ДМ ставит своей задачей, прежде всего, спасе-ние несовершеннолетних, для чего и организовывает специ-альное отделение. Примечание гласило, что сначала открыва-ется отделение несовершеннолетних и только потом, при на-личии средств, отделение взрослых. При этом несовершенно-летние имели несчастье впасть в порок, а взрослых принима-ли, изъявивших желание исправиться. Но как их найти? Про-

182

сто. С этой целью члены Совета должны посещать Калин-кинскую больницу (но с ведома ее попечителя), места заключе-ния и тайные притоны (§ 21). Устав принимался в 1863 году, когда открытый доступ с целью помощи больным женщинам в Калинкинскую больницу был запрещен. Получалось, что попечитель больницы мог и не разрешить благое дело исправ-ления раскаявшихся. Интересен момент и тайных притонов: как же тогда официальные дома терпимости? Для регулирова-ния отношений с ними существовал ВПК, чьих правил также должен был придерживаться ДМ (§ 22). Получалось, что огромная армия уличных и тайных проституток оказывалась неохваченной деятельностью ДМ, или это не входило в цели ДМ? Система получалась достаточно замкнутой, так как ДМ находился под покровительством Ольденбургского дома, то есть являл собой учреждение официальной благотворительно-сти царской семьи. ДМ оказывался лишь одним из звеньев официального регулирования проституции; женщины попада-ли в ведение ВПК и официальные дома терпимости или в Ка-линкинскую больницу в случае болезни, если хотели испра-виться, то направлялись в известный ДМ, а оттуда, в идеале, в свободную честную жизнь – замуж или в услужение. Но, как мы увидим ниже, схема не работала, армия проституток не сокращалась.

ДМ имел два отделения: Отделение несовершеннолетних (ОН) и Отделение взрослых (ОВ), в рамках которого несколько позже выделилась категория престарелых. Каждое Отделение находилось под надзором попечительницы (в ОН – графиня Александра Андреевна Толстая), назначаемой великой княги-ней Марией Николаевной, а после ее смерти – ее дочерью Ев-генией Максимилиановной (§ 3). Непосредственное заведова-ние осуществлялось начальницей (в ОН – Марья Авдеевна Кучукова), имевшей помощниц, все они избирались попечи-тельницей (§ 4). Хозяйственной частью ведал директор (в ОН – Василий Степанович Барыков), также назначаемый великой княгиней (§ 7), то есть получалось, что попечительница и ди-ректор находились в одной весовой категории, и попечитель-ница не могла контролировать хозяйственную часть. Великая княгиня также назначала и священника, и доктора (§ 8). Все вы-шеперечисленные лица образовывали Совет Дома под пред-

183

седательством великой княгини, один из членов совета вхо-дил в ВПК с правом голоса (§ 10–13) (Николай Андреевич Ермаков). Как видно из весьма нехитрой организации, она была достаточно иерархичной, но с демократическими призна-ками коллегиальности в принятии решений. Однако, надо от-метить, что на первом этапе (до изменения устава в 1874 году) большинство членов Совета были мужчинами, и только на-чальницы и попечительницы (всего 5 человек) были женщи-нами. Директор также был мужчиной (на протяжении всего времени существования дома), то есть женщинам отводилась весьма пассивная позиция беззаветного служения делу ис-правления, при этом финансы и хозяйственная часть всегда контролировались мужчинами. В результате пересмотра Устава в 1874 году попечительницы и директора стали изби-раться Советом и утверждаться покровительницей ДМ сроком на три года. По Уставу 1879 года в штат были добавлены фельдшерицы и учителя (учительницы) (§ 20). Сама структура управления ДМ усложнилась по Уставу 1879 года; Совету Дома теперь подчинялись два комитета: распорядительный и попечительный (§ 23). Распорядительный комитет занимался финансами ДМ, попечительный – поиском лиц, нуждавшихся в убежище (§ 24–28). В каждом Отделении теперь вводилось Управление Отделением, состоявшее из попечительницы, де-лопроизводителя, начальницы, директора, священника-законо-учителя и врача (§ 29).

ОН принимало девушек до 16 лет, «имевших несчастье впасть в порок». Средствами к их исправлению должны были служить религиозно-нравственные беседы, правиль-ные (без отягощения) занятия домохозяйством и рукоделия-ми и обучение грамоте, а также другим общеобразователь-ным предметам элементарного курса (§ 27–28). Здесь также возникает закономерный вопрос: каким виделось устроителям ДМ будущее этих девочек? Готовили их по программе инсти-тута для благородных девиц: грамота, элементарные предметы, необременительное домохозяйство, рукоделие. Если учесть, что девочки поступали из домов терпимости и происходили, как правило, из крестьянских или мещанских семей, получе-ние подобного образования могло значить, что их обратно выпускают в дома терпимости, только классом выше. С дру-

184

гой стороны, девочек могли отдать обратно родственникам против их воли, но с разрешения Совета ДМ (§ 24, Примеча-ние), что часто приводило к возвращению девочек к промыслу. В 1865 году все 11 девочек принадлежали к классу петербург-ских чернорабочих [Отчет Санкт-Петербургского Дома Ми-лосердия, 1865. С. 16], но Совет ДМ хотел, чтобы по выпуске из ДМ они все смогли зарабатывать честный кусок хлеба в условиях городской жизни, то есть увеличивая слой прислуги или пополняя ряды швейных и шляпных мастерских, то есть именно те классы, из которых выходило большинство взрос-лых проституток. Совет прекрасно понимал, что многие девоч-ки вернутся к промыслу, но «для тех из призреваемых, кото-рые будут иметь несчастье впасть опять в разврат… пребыва-ние в Доме останется полезным на всю их жизнь. Человек, за-держанный на время своего падения с высоты, не расшибется так страшно, как тот, кто упадет прямо без всякой задержки» [Отчет Санкт-Петербургского Дома Милосердия, 1865. С. 17]. В 1879 году было создано предупредительное отделение, куда помещались «девочки, которым угрожает очевидная опасность нравственного падения, таковы: живущие при родственницах, занимающихся постыдным ремеслом, в до-мах терпимости и на частных квартирах, и безродные, нахо-дящиеся в дурном сообществе» [Устав… 1879. С. 3].

ОВ принимало женщин каждый день при наличии мест без всяких формальностей (тем не менее паспорта оставались у на-чальницы ОВ). Сначала их следовало приучать к порядку, а за-тем назначать им занятия по усмотрению начальницы соот-ветственно званию и способностям каждой (§ 34). Обучать их следовало Закону Божьему, грамоте, шитью, стирке белья и другим работам, которые должны были бы дать им сред-ства к безбедному существованию, но при добросовестном труде (§ 35). По выходе (попечительница решала, когда жен-щина готова к выходу) женщины обеспечивались одеждой и освобождались от медицинского билета, сами же они могли оставить ДМ по собственному желанию, но в этом случае паспорт будет отправлен в ВПК (§ 37–38). Что было делать женщинам, которые не могли шить, стирать белье, были боль-ны (тем же сифилисом) и не могли работать? А что было де-лать тем женщинам, которые не хотели шить и стирать белье и

185

таким образом зарабатывать себе на жизнь, но в силу своего социального происхождения не имели выбора? Эти сообра-жения не принимались во внимание, ибо официально, согласно социальным представлениям, каждая женщина должна была вести себя соответственно своему званию и способностям в рамках оного. ОВ открылось только в 1868 году в связи с присоединением к ДМ приюта графини Ламберт (см. выше). В 1879 году было организовано Отделение престарелых, куда принимались женщины, нуждавшиеся в призрении ДМ, кото-рые «по преклонности лет или по крайнему расстройству сво-его здоровья не могут выполнять работ, назначаемых призре-ваемым в отделении взрослых» (§ 12) [Устав… 1879. С. 4].

Теперь обратимся к статистическим данным, чтобы понять эффективность работы ДМ. В целом можно разделить работу ДМ на несколько периодов: 1868–1874 годы – с момента осно-вания до принятия нового устава; 1874–1894 – с момента при-нятия нового Устава до реорганизации ДМ, 1895–1915 – пе-риод существования реформированного ДМ. В Отделении несовершеннолетних в 1863–1874 годах в среднем в год по-стоянно содержалось около 22 девочек, в 1874–1894 годах – 44 девочки (то есть увеличилось на 50 %) и в 1894–1915 го-дах – 37 девочек (сократилось на 16 %), то есть количество по-стоянно находившихся призреваемых за весь период возросло на 34 %. В год в первый период в среднем прибывало 4 девоч-ки (что составляло в целом за год 26), во второй период – 11 (что составляло 55) и в третий период – 9,6 (что составляло в среднем 44 девочки с учетом преобладания убывших). Выбы-вало же в среднем в течение года: в первый период – 4 девоч-ки, второй период – 10, третий – 10,4, то есть существовала равномерная текучесть состава, кроме последнего периода, когда в 1906 году Отделение было вообще закрыто. Больше всего девочек уходили на места или возвращались к родствен-никам (что могло означать и обратно в промысел в обоих случаях), самовольно уходили единицы, также как и помеща-лись в другие учебные заведения. По отделению взрослых картина была следующая: в первый период постоянно в заве-дении находилось 16 женщин, во второй – 29 и в третий – 44, то есть произошло увеличение приема в дом женщин по-сле 1894 года (благодаря реформам, о которых мы поговорим

186

ниже) (см. табл.). Однако цифры приема женщин в течение года значительно отличаются от ОН: в первый период в сред-нем принимали 57 женщин в год (что составляло 73 женщи-ны), во второй период – 26 (что составляло 55) и в третий пе-риод – 90 (что составляло 134 женщины). Количество выбыв-ших следующее: в первый период – в среднем 52 женщины, во второй – 27 и в третий – 86. Из этих выбывших на места уходи-ли в среднем в первый период – 48 %, во второй – 20–25 % и в третий период – 10–13 %, в замужество или к родственникам – 14–25 %, по собственному желанию – 23 % в первый пери-од, но 48–52 % – во второй и третий периоды [Отчет Санкт-Петербургского Дома Милосердия, 1865–1915]. Все приве-денные выше цифры показывают малую эффективность ра-боты ДМ, особенно по ОВ.

Во второй период средний процент оставлявших ДМ по собственному желанию в ОВ достиг почти 52 %, самого высо-кого показателя, это не могло не заставить Совет Дома заду-маться над эффективностью работы учреждения. В 1890 году была создана специальная комиссия по оценке работы ДМ, которая признала, что ОВ не справляется со своей задачей. Особенно обеспокоен этим был священник Стефанович, заявивший, что нравственная цель ДМ не выполняется, а средств затрачивается огромное количество: в 2 раза больше, чем в ОН [Журнал заседаний комиссии… 1893. С. 3]. Стефа-нович предложил сократить жалованье персоналу в 2 раза, а также сократить или вообще прекратить прием в ОВ или слить ОВ и убежище при Калинкинской больнице. Совет на это не пошел, вняв критике записки Стефановича. Записка была составлена попечительницей ОВ (М.А. Сольской) и на-чальницей (А.В. Соболевой). Они, в частности, указывали, что расходы на содержание ОВ и так сократились на 40–60 % благодаря деятельности директора Ратькова-Рожнова, занимав-шего этот пост в 1887–1891 годах. К тому же они указывали на то, что нельзя сравнивать содержание ребенка и взрослой женщины, а также и работу в этих двух отделениях. «Женщи-ны исполняют очень тяжелую работу в крайне неблагоприят-ных условиях, то есть в сырых и плохо отапливаемых поме-щениях. Осенью минувшего года Отделение очутилось почти без инвентаря, без посуды, с десятком разрозненных вилок и

187

ножей при полном отсутствии самых необходимых больнич-ных принадлежностей. У призреваемых вовсе не было тепло-го платья, от обуви в наличности были только остатки и сит-цевые платья едва держались на плечах» [Журнал заседаний комиссии… 1893. С. 13–14]. Безусловно, в таких условиях трудно было добиться высокого показателя возвращения на путь

188

ТаблицаДвижение призреваемых в Отделении взрослых

за 1844–1900 годы

Годы

Прибыли Убыли

состояли в течение года

всего в год

замуж илик родственни-

камв услужение

ушли по собственному

желанию или исключены

всего

1844–1863 24* 36* 60*

6(17,1 %***)

22(63 %***)

6,5(18,6 %***)

35(58 %**)

1868–1874 16* 57* 73*

11(21,2 % ***)

25(48 %***)

12(23,1 %***)

52(71,2 %**)

1875–1894 29* 26* 55*

4(14,8 %***)

6(22,2 %***)

13(52 %***)

27(49 %**)

1895–1915 44* 90* 134*

22(25,6 %***)

11(12,8 %***)

42(48,8 %***)

86(64,2 %**)

* средняя цифра** от всего количества в год

*** от всего количества убывшихИсточники: Отчет Общины Сестер Милосердия, 1844–1863; Отчет Санкт-Петербургского Дома Милосердия, 1865–1915.

истинный. В результате реформ прием в ОВ был практиче-ски приостановлен: в 1894 году поступила лишь 1 женщина (по сравнению с 20 в 1893 году), в 1895 – 6, в 1896 – 5 и толь-ко в 1897 году прием был открыт снова – 21 женщина, в 1898 – 29 женщин и в 1899 – 75 женщин, то есть уровень 60-х годов был восстановлен [Пятидесятилетие деятельно-сти… 1914. С. 15].

Выше мы видели, что привлекательный на первый взгляд момент об исключении из рядов проституции посредством по-ступления в ДМ также не был эффективным: в случае самоволь-ного оставления ДМ паспорт возвращался в ВПК. К тому же процент, выходивший из под контроля ВПК, был мизерным. К началу работы ОВ в 1868 году под контролем ВПК состоя-ло 1 297 проституток, в течение года в ОВ прибыло 266 – из них из списков ВПК было исключено только 33 (всего ис-ключенных из списков в этом году 254 – 19,5 % от всего коли-чества). В 1869 году всего состояло под контролем 2 198 про-ституток, то есть цифра увеличилась почти в 2 раза, но число выбывших в процентном отношении сократилось – 285, или 13 %, из которых только 15 выбыли по причине поступления в ДМ, всего же в ДМ в этом году прибыло 27 человек. Больше всего было исключено из списков ВПК по случаю оставления столицы [Грацианский, 1871. С. 50–51]. Спра-ведливости ради следует отметить, что по данным того же Грацианского, в Париже ситуация с поступлением в Магда-линские убежища была не лучше: из 3 731 состоявших под надзором проституток выбыло из состояния 800, но в убежи-ща из них поступили только 12.

В 1902 году Попечительный Совет опять поднял вопрос об эффективности работы Дома, на сей раз в связи с вновь образовавшимся Российским обществом защиты женщин. Члены Совета считали необходимым тесное сотрудничество с этой организацией, особенно в ВПК. В 1904 году совместно с РОЗЖ были выработаны правила, согласно которым по со-глашению с администрацией устанавливалось дежурство дам из сотрудников ДМ в ВПК, обязанных опрашивать каждую женщину, явившуюся туда для подчинения надзору, предла-гать ей помощь и убеждать отказаться от намерения реги-стрироваться. Лишь в тех случаях, когда женщина решитель-

190

но отвергала предлагаемую ей помощь, член-распорядитель представлял ее в ВПК для внесения в списки проституток, в противном случае она поступала под покровительство Дома. Например, за 6 лет – с 1906 по 1912 годы – число таких усту-пивших увещеваниям женщин составило 267 (в 1906 году – 25, 1907 году – 72, 1908 году – 44, 1909 году – 45, 1910 году – 38, 1914 году – 43). Цифра небольшая, но обнадеживающая. С 1906 года такие дежурства из добровольных преврати-лись в обязательные, что сразу же позволило повысить про-цент рекрутируемых в ДМ. Надо отметить, что сотрудниче-ство с РОЗЖ (в чьем уставе специально обозначалось, что членами Общества могут быть только женщины) положи-тельно повлияло на развитие ДМ. Многие члены Совета яв-лялись и членами РОЗЖ, представляя собой определенное объединяющее звено. К 1906 году, наконец, ДМ стал осуще-ствлять систематическую политику по распространению ин-формации о себе: объявления об убежищах ДМ и РОЗЖ мож-но было найти во всех вагонах третьего класса (что сразу же определяло потенциальную социальную группу) и на вокзалах. Добровольные дежурные ДМ и РОЗЖ на вокзалах отбивали девушек у сутенеров и сводников, дело часто доходило до по-тасовок. В газетах постоянно публиковались объявления и ста-тьи о ДМ и его деятельности [Воронова, 1911; Депп, 1911; За-харов, 1911; Коноплева, 1911; Пятидесятилетие… 1914].

Деятельность ДМ постоянно подвергалась критике, ино-гда весьма пошлой, но, к сожалению, критика не была лише-на оснований. Г. Дальтон, суперинтендант Лютеранской об-щины Петербурга, с сожалением констатировал, что деятель-ность ДМ неудовлетворительна, что ясно даже по отчетам за-ведения, изобилующим только цифрами и хозяйственными подробностями. Дальтон считал, что доступ в ДМ затруднен: «Доступ в Магдалинские приюты не должен быть затрудняем излишними формальностями. Это те же лица, потерпевшие крушение. Если несчастный, с трудом пробившийся сквозь волны до желанного берега, видит перед собой одни только отвесные утесы, то несчастному все же приходится погибать, и притом в виду гавани…» По его мнению, такого рода при-юты ни в коем случае не должны быть ни карательным заве-дением, ни монастырем [Дальтон, 1884. С. 41–42]. Интересно

191

видеть, что приют критиковался, как правило, аболициониста-ми, сторонники же регламентации рьяно защищали деятель-ность ДМ. Тарновский писал о великом подвиге деятелей ДМ: «Нельзя указать ни на какие жизненные условия, тормозящие деятельность Дома Милосердия. И деятели преданы и добро-совестны, и права Дома обширны, и средства достаточны – а тем не менее, едва ли одна из тысячи регистрированных проституток воспользуется нравственностью и материальною поддержкой заведения, чтобы порвать навсегда связь с поро-ком» [Тарновский, 1888. С. 153]. По его просвещенному мне-нию проститутка все равно порочна и потому все равно воз-вращается обратно к своему промыслу. Доктор Обозненко, отвечая в 1902 году на статью А. Плетнева, критиковавшего деятельность ВПК и отсутствие убежищ в Петербурге, в яр-ких красках описывает деятельность ДМ, но с сожалением констатирует, что мало кому известно о существовании ДМ, попутно квалифицируя его как исправительное учреждение [Плетнев, 1902. С. 20–21].

В отчетах ДМ постоянно содержится упоминание о труд-ности возвращения падших к честной жизни. В отчете за 1881 год цифра оставивших ДМ самовольно достигла 43 %: «Из приведенных цифр нельзя, к прискорбию, не ви-деть, что и нравственное влияние надзора, и образцовый по-рядок, чистота и опрятность помещения, сытый и приличный стол – оказываются нередко бессильными в борьбе с крайне слабою волею призреваемых, их бесхарактерностью и пе-чальными навыками, сознание которых в тяжелые минуты раздумья хотя и доступно им, но не прочно» [Отчет Санкт-Петербургского Дома Милосердия, 1887. С. 10]. В отчете за 1883 год, после пространного разъяснения о слабой воле и нежелании исправиться самих женщин, встречаем такие размышления: «Трудно с точностью определить – что более всего мешает окрепнуть их измученной, надломленной воле – недостаток ли полного сознания всего позора пережи-того, привычка ли к праздности – недостаток ли труда, отвле-кающего от воспоминаний прошлого, – взаимные ли беседы, разогревающие усталую страсть; – но что между призревае-мыми бывают нежелательные беседы, взаимные подговоры,

192

заканчивающиеся стачкою к уходу, зачем трудно и усле-дитьсамому тщательному надзору» [Отчет Санкт-Петербургского Дома Милосердия, 1887. С. 74]. При этом, например, в отче-те за 1885 год, когда по нежеланию оставаться ушли 53 % девушек в возрасте от 16 до 20 лет, треть из которых пробыла в отделении 1,5 года, мы находим следующее их описание: «Поведение… вышедших по нежеланию оставаться, за ис-ключением одной, было очень удовлетворительно: вели себя во время пребывания в Отделении скромно, были послушны в исполнении требований администрации, охотно посещали беседы Законоучителя, внимательно слушали чтение книг ре-лигиозно-нравственного содержания, во храме держали себя прилично и охотно пели на клиросе». Действительно, труд-но понять, почему девушки уходили из такого замечатель-ного места. Скорее всего наступал момент охлаждения и, гонимые скукой, они возвращались к прежней жизни, где у них сформировалась «привычка к праздности и позорным увеселениям» [Отчет Санкт-Петербургского Дома Милосер-дия, 1891. С. 12]. Что же получается: как только они отдохнут и поправят изнуренное тяжелой работой (sic!) и неправиль-ной жизнью здоровье, их опять туда тянет. Но почему? Ответ кроется в описаниях отчетов: имплицитно все равно видится идея о том, что проститутки наслаждаются своим ремеслом, связанным с сексом, и видимо все же получают от него ка-кое-то удовольствие, ибо там – «позорные увеселения», «праздная жизнь», пусть и с отсутствием всякой воли и ува-жения к своей личности. То есть отчеты все равно рассматри-вали проституцию в рамках социальной патологии. Сотруд-ники ДМ тем не менее принимали меры, в целом направлен-ные на сокращение количества призреваемых: основная идея заключалась в том, чтобы принимать в ДМ с большей осмот-рительностью, хотя бы и в ущерб количеству, чтобы помочь тем, кто действительно хочет исправиться. Однако эта мера не дала результатов: количество уходивших по собственно-му желанию все равно не снижалось. На съезде по борьбе с торгом женщинами, состоявшемся в 1910 году, начальница ОН С.И. Коноплева так охарактеризовала причины возвраще-

193

ния «не только простой, но даже образованной» женщины в проституцию: «Фальшь и условность нашей жизни и развра-щенность той среды, которая должна бы была просвещать и подымать меньшую братию – я разумею высшие классы и так называемую интеллигенцию. Фальшь и условность заключа-ется в том, что всякий физический труд в обществе считается позором и если кому-нибудь приходится к нему прибегать за недостатком средств, то это тщательно скрывается, как нечто непристойное и неблагородное; ходить в ситцевом платке и ситцевом платье – тоже позор и т. д.» [Коноплева, 1911. С. 307].

Как же жили девушки в ДМ: день начинался в 6 утра. В 7 – молитва и завтрак: кофе с белым хлебом. С 8 до 9 – заня-тия (для желающих), в частности беседа с законоучителем (обя-зательная для всех). После начинался рабочий день. В 12 давали второй завтрак из одного горячего блюда (как правило, каши), в 4 часа – обед из двух блюд, вечером – чай с белым хлебом. Рабочий день с перерывами на прием пищи длился 10 часов: либо прачечная, либо шитье. На содержание каждой женщины приходилось в среднем (за 1866–1899 годы) от 239 до 310 рублей в год, в том числе на еду от 50 до 80 рублей [Отчет Санкт-Петербургского Дома Милосердия, 1866–1899]. В течение дня женщины подвергались постоянному надзору, не имели свободы передвижения, часто были лишены свида-ний с родственниками, не имели карманных денег (то есть заработанные ими в результате нелегкого труда средства шли в оплату содержания в ДМ). Основным методом ис-правления все равно оставался Закон Божий, наставления священника и тяжелый труд. Сама организация ДМ не рас-полагала к исправлению, с одной стороны. С другой – устроители и работники ДМ не знали никакого другого вы-хода. Только в начале XX века, в связи с подъемом женско-го движения, организацией РОЗЖ и других женских осво-бодительных обществ и обществ трудовой помощи, ДМ на-чинает несколько меняться: приходят новые люди, предста-вители нового поколения, рожденные уже после отмены кре-постного права, в совершенно ином общественном и интел-лектуальном климате. Увеличивается количество женщин в

194

Совете ДМ и в Попечительном комитете, ключевые посты занимают также женщины, налаживается связь и постоян-ное сотрудничество с ВПК, РОЗЖ и другими организациями, складывается целая система помощи женщинам, развитию которой помешала сначала война, а затем революция.

Государственные формы канализациисексуального насилия

В одной из современных работ было высказано мнение о том, что одной из причин неэффективности работы ДМ яв-ляется «примитивно-христианская трактовка проблемы про-ституции», тем не менее помощь, по мнению авторов, следо-вало бы оказывать сугубо дифференцированно, ибо «нелепо было воспитывать женщину, сознательно выбравшую путь профессиональной проституции, добровольно зарегистриро-вавшуюся во Врачебно-полицейском комитете, регулярно яв-лявшуюся на медицинские осмотры». Поскольку те сами ли-шали себя части гражданских прав, выбирая более легкую ра-боту, внимание следовало уделять «неуравновешенным лич-ностям, врожденным истеричкам, алкоголичкам, неспособ-ным самостоятельно распорядиться своей судьбой» и конеч-но несовершеннолетним проституткам [Лебина, Шкаровский, 1994. С. 130]. Именно с таким подходом, высказанным в свое время Б. Бентовичем [Бентович, 1910] и весьма попу-лярным среди мужской интеллигенции, и боролся ДМ. Каки-ми неэф-фективными не были бы его методы, в одном ДМ четко по-нимал свою задачу – предоставить возможность всем женщи-нам (независимо от их «закоренелости») исправиться и полу-чить «путевку в новую жизнь». ДМ все же исходил из идеи «надежды на прозрение», хотя это и сводится к при-митив-ной христианской трактовке, но, работая с женщинами, со-трудники уже давно поняли, что закоренелость не есть пре-пятствие к исправлению.

Обратимся к самым закоренелым в разврате, данные о ко-торых собрал доктор П.Е. Обозненко с целью использовать метод Тарновского в коррелировании заболеваемости сифи-лисом и признаков вырождения [Обозненко, 1896]. Обоз-ненко выбрал 20 постоянных клиенток ВПК, которые нахо-

195

дились под надзором не менее 10 лет и много раз бывали в Калинкинской больнице. Он отнес их в разряд «закоренелых в разврате», пытаясь выявить признаки вырождения посред-ством антропометрических средств. Что особенно ценно для нас, так это желание доктора изучить семьи, из которых произошли «закоренелые», с целью доказать, что признаки эти наследственные. Двадцать женщин в возрасте от 27 до 40 лет представляли определенный срез проституток, находив-шихся в домах терпимости. Средний возраст группы – 34 года, где только две женщины были моложе 30 лет. Социаль-ное происхождение их было следующее: 11 женщин из кре-стьянских семей (55 %), 6 – из мещан (30 %), 1 – дочь чинов-ника (5 %) и 2 – иностранки (финка и прусская подданная) (10 %), то есть подавляющее большинство из крестьян и ме-щан. Проституцией они стали заниматься в среднем с 17 лет, но здесь группа делилась на две подгруппы: те, кто стал за-ниматься проституцией в несовершеннолетнем возрасте – 13 лет (65 %) и в совершеннолетнем – 17 лет (35 %), из несовер-шеннолетней подгруппы только две стали проститутками в 12 лет, 3 – в 14 лет, 1 – в 15 лет, то есть половина, остальные – в 16–17 лет (возраст совершеннолетия по обычному праву, особенно в деревнях). Здесь очень интересно сравнить воз-раст вступления в проституцию с данными лондонской поли-ции более чем столетней давности (к вопросу о динамике и национальных особенностях проституции): 1 мая 1758 года полиция арестовала 25 девушек (все в возрасте до 22 лет) во время очередной облавы по публичным домам, результат опроса показал, что 15 девушек (60 %) начали проституиро-вать в несовершеннолетнем возрасте (2 – в 12 лет, 2 – в 13, 3 – в 14, 3 – в 15, 1 – в 16, 4 – в 17) и остальные 10 (40 %) – в совершеннолетнем (из них 6 – в 18 лет) [Fielding, 1758. P. 18]. Семейный статус также играл большую роль: самая большая категория сирот – 11 человек (55 %), затем неполные семьи (умерла мать или отец или незаконнорожденные) – 8 человек (40 %) и только 1 женщина была из полной семьи (отец пья-ница) – 5 %. При этом 7 женщин были из многодетных семей (7–16 детей) – 35 %, остальные имели двух-трех братьев или сестер и только одна женщина – подкидыш и ничего не

196

знала о своей семье. Одна являлась дочерью проститутки (у нее были еще брат и сестра), а у двух женщин – сестры зани-мались проституцией. Тем не менее в большинстве случаев родители страдали алкоголизмом (многие отцы умерли моло-дыми от пьянства). Среди лондонских девушек только 2 имели полные семьи (родители жили в деревне или Шотландии), в большинстве случаев матери умерли, а отцы были в море, много сирот, от которых родители отказались [Fielding, 1758. P. 18]. В группе Обозненко были и 2 замужние женщины – 1 в гражданском браке и 1 вдова, все остальные – девицы.

В среднем женщины состояли на учете ВПК 15 лет (от 10,5 до 22 лет), все они жили при домах терпимости в среднем 12 лет (от 5 до 20 лет) и средний возраст постановки на учет составлял 18,5 лет. Обратим внимание, что есть разница меж-ду средним возрастом вступления в проституцию и поста-новкой на учет: около полутора лет, но у каждой женщины постановка на учет проходила индивидуально, в частности, у самой старшей из группы (40 лет) разница между поступле-нием в проституцию и постановкой на учет составила 6 лет. В некоторых случаях Обозненко указывает и причины занятия проституцией: в одном случае – «в проституции с 12 лет, когда пьяную лишили невинности» (крестьянка, незаконно-рожденная дочь, сестра также занимается проституцией), в другом – «по причине отвращения к труду и страсти к пьян-ству и разгулу» (дочь чиновника), в третьем – после того, как бросил любовник, с которым прожила 5 лет (мещанка), в чет-вертом – «по причине пьянства и неохоты к труду» (ме-щанка). Приведенные нами данные вполне коррелируют с данными, собранными Б. Энгель из работ П.Е. Обозненко, А.И. Федорова и статистических обзоров Российской импе-рии, с той только разницей, что у нас нет сведений о том, когда крестьянки пришли в Петербург и чем занимались до вступления в ряды проституток. Б. Энгель указывает, что по собранным ею данным девушки, приходившие в город (большинство проституток происходили не из Петербурга, а часто из окрестных губерний), не сразу попадали в прости-тутки, они еще какое-то время пытались работать и пробива-лись «честным» трудом. 40,4 % проституток в 1890-х годах

197

работали домашней прислугой (горничными и нянями), 12,2 % – в швейной промышленности, 6,4 % – на фабриках, остальные были поденщицами или работали в различного рода мастерских [Engel, 1989. P. 30–32; Обозненко, 1896. С. 19–22]. Как указывал Э. Шперк, «в России еще мало развит тот класс общества, который дает действительных проституток по воспитанию с детства, то есть, девушек ни на что более не годных. Я, равно как и мои товарищи по больнице, очень хорошо знаем контингент проституток русских, по проис-хождению, – это в громадном большинстве девушки и жен-щины с мозолистыми руками, ясно доказывающими, что до вступления в проституцию они привыкли не только к рабо-те, но и к работе тяжелой; это крестьянки соседних с столи-цей губерний, пришедших на заработки в столицу» [Шперк, 1887. С. 172].

Итак, перед нами группа женщин, которых, по мнению Н.Б. Лебиной, было бы «нелепо» исправлять, ибо они сами сделали свой выбор, лишив себя части гражданских прав. Из весьма поверхностного анализа мы уже видим, что выбора у этих женщин не было: социальные и экономические усло-вия их детства привели их в проституцию еще несовершенно-летними, постановка на учет в ВПК завершила процесс при-крепления и окончательно отрезала путь выхода, сифилис, полученный от клиентов, отрезал им путь в рабочие ряды (никто не взял бы в прислуги женщину, больную сифилисом, не говоря уже о фабриках и т. д.). Общество не предложило им альтернативы развития, поэтому работники ДМ чувство-вали необходимость искупления грехов через исправление, они старались предоставить женщинам выбор, но, к сожале-нию, неуспешно.

Первой причиной неудачной работы ДМ и других благо-творительных обществ по исправлению проституток яв-ляет-ся отсутствие позитивной психологической помощи. Ин-тересен тот факт, что в ДМ не велись записи жизненных ис-торий поступавших к ним женщин, нет официальных данных о личных беседах с ними, все доступные нам данные собира-лись врачами ВПК или Калинкинской больницы в сугубо ме-дицинских целях. Отсутствие психологической помощи и ин-

198

тереса к жизни своих подопечных приводило к соответствую-щему отношению последних. Первый сексуальный опыт этих женщин был в большинстве своем неудачным: от 10 до 15 % проституток признавались, что лишились невинности в ре-зультате сексуального насилия со стороны близко знакомых им людей [Обозненко, 1896. С. 31]. Помимо тяжелой психо-логической травмы, полученной в результате сексуального насилия, такие женщины оказывались еще и под ударом об-щества, ибо добиться наказания виновного было практически невозможно, особенно в деревне и особенно в данном соци-альном слое. Женщина оказывалась в ловушке: замуж изнаси-лованную никто не возьмет, а другого выхода или другой жиз-ни, жизни вне замужества, большинство женщин в то время даже и не предполагали. Проституция обеспечивала им выход из сложившейся ситуации. Многие из них приходили в ДМ с искренним желанием раскаяться, но официальная наивность смотрительниц, нравоучительные беседы, незнание персона-лом ДМ реальной жизни рождали только разочарование. Второй причиной неудачной работы ДМ можно назвать раз-ницу в социальном положении исправляемых и персонала ДМ. Социальная иерархия опять помещала этих женщин в подчи-ненное положение и предлагала то, от чего они бежали: тяже-лый неоплачиваемый труд, плохое питание, бедное суще-ствование. Попечительницы ДМ и других благотворительных обществ считали необходимым научить их грамоте, элемен-тарным предметам, а затем чисто женским профессиям (ру-коделию, стирке, готовке, шитью) и выпустить их на места, то есть вернуть в строй прислуги, откуда они и были рекру-тированы в проституцию. Другим способом являлось замуже-ство, желанная, по их мнению, для женщины доля. Но часто отрицательный опыт собственных семей не порождал иллю-зий. Третья причина неуспеха работы ДМ заключалась в от-сутствии перспективы: призреваемые, особенно молодые жен-щины (а основной контингент был от 16 до 25 лет), не видели выхода из сложившейся ситуации, им не было предложено ре-альных способов поправить собственное положение, так как реальной профессии они так и не получали. За все время су-ществования приюта только одной женщине было предложе-

199

но остаться работать здесь же, да и то во времена нахождения приюта в составе Общины сестер милосердия.

Здесь появляется закономерный вопрос: могли ли эти учреждения быть другими в условиях тогдашней России? Могли, если бы частная инициатива предстательниц женско-го движения была поддержана. Могли, если бы проституция понималась не как девиация и социальная патология, требую-щая морально-нравственного корректирования. Официальные рамки существования ДМ направляли его работу в рам-ки официальной политики и идеологии благотворительности. Это было хорошо понятно и современникам. Э.А. Штейн-гель, предлагая в 1862 году начать устройство сети Магда-линских приютов, в частности, писал: «Мы рассказали здесь подробно историю Халльского института для того, чтобы ви-деть и убедиться нам в том, что благотворительные заведе-ния, особенно не состоящие в ведении правительства, могут всегда и везде расти беспрепятственно и быстро, лишь бы на-шлись люди, которые честностью и умом своим заслужили к себе доверие общества… [для этого нужно] как можно мень-ше внесения регламентации во внутреннее устройство этого дела и совершенное устранение чиновничества из предполага-емого заведения, то есть, чтобы заведение не заселялось одни-ми должностными лицами, как у нас почти всегда бывает до-селе… иначе публика потеряет доверие к учредителям и отка-жется совершенно от участия» [Штейнгель, 1862. С. 11–12]. Спустя 20 лет пастор Дальтон говорит о том же: «Но, понят-ным образом, эти приюты в трезвом ясном сознании их на-значения должны быть устроены таким образом, чтобы они действительно достигали своей цели – спасения погибших. Чем точнее частности их устройства заимствованы из жизни, чем более они соответствуют фактическим потребностям – тем лучше!.. Магдалинский приют… не должен и не может быть исключительно ни карательным заведением, ни мона-стырем. Над таким заведением, сострадательно принимаю-щим в свои недра блудных дочерей народа, необходимо должна царить в известной мере та искренняя радость, с ко-торою в притче отец встречает блудного сына» [Дальтон, 1884. С. 41–42]. Достаточно отметить, что практически все

200

сторонники регламентации считали работу ДМ эффективной и полезной, среди же аболиционистов находились его наиболее язвительные критики. Участие представителей царской семьи придавало особо ханжеский характер ДМ и другим подоб-ным заведениям. Официальная женская благотворительность одним выстрелом убивала двух зайцев: часть женщин была приобщена к делу по благотворительности под лозунгом того, что это и есть сфера исполнения женщиной своего дол-га перед обществом, другая часть находилась под их попечи-тельством и контролем. Те же общества, которые были орга-низованы снизу, где не присутствовали представители цар-ской семьи, которые не принадлежали к официальной сети учреждений, например «Общество дешевых квартир», осно-вательницы которого А.П. Философова, М.В. Трубникова и Н.В. Стасова помогли многим сотням женщин найти кварти-ру и работу, оказывали им психологическую и социальную помощь, видя решение проблем в комплексной системе мер по изменению положения женщины в обществе. ДМ являл-ся частью патриархатной системы контроля над женщина-ми, в чьи интересы не входило уничтожение проституции, ибо должен был оставаться способ инструментального наси-лия – легализованное сексуальное рабство.

Авчинникова В.В. Проституция и профессор Тарновский. Спб.: Ти-пография П.П. Сойкина, 1904.

Архангельский С.П. В.М. Тарновский. Л.: Медицина, 1966. Астров П.И. Частный почин в борьбе с преступностью и проститу-

цией // Журнал Министерства юстиции. 1904. № 8.Аттенгофер Г.Л. Медико-топографическое описание Санкт-Пе-

тербурга, главного и столичного города Российской империи. Спб.: Печатано при Императорской Академии Наук, 1820.

Бабиков К.И. Проституция в России // «А се грехи злые, смертные…»: Русская семейная и сексуальная культура глаза-ми историков, этнографов, литературоведов, фольклорис-тов, правоведов и богословов (XIX – начала XX века) / Под ред. Н.Л. Пушкарёвой. М.: Ладомир, 2004. Кн. 3. С. 507–541.

Баранов А.Н. В защиту несчастных женщин. М.: С. Дороватовский и А. Чарушин, 1902.

201

Бентович Б. Торгующие телом: Очерки современной проституции. Спб.: Электропечатня Я. Кровицкого, 1910.

Благотворительность в России: Социальные и исторические ис-следования. Спб.: Лики России, 2001.

Благотворительность и милосердие в Санкт-Петербурге: Рубеж XIX – XX веков. СПб.: Лики России, 2000.

Бландова М.Е. О надзоре за проституцией // Труды Первого Все-российского женского съезда при Русском Женском Обществе в Санкт-Петербурге. Спб., 1909. С. 282–286.

Б-ский Н. Очерк проституции в Петербурге // Архив судебной медицины и общественной гигиены. № 4. Разд. 3. 1868. С. 61–99.

В. В. Описание Санкт-Петербургского заведения Общины Се-стер Милосердия. Спб.: Типография Военно-учебных заведе-ний, 1850.

Воронова Е.А. В защиту устройства Домов Милосердия // Труды I Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами и его причинами, происходившего в С.-Петербурге с 21 по 25 апреля 1910 г. Спб., 1911. Т. 1. С. 295–300.

Голосенко И.А., Голод С.И. Социологические исследования про-ституции в России. СПб.: Петрополис, 1998.

Грацианский П. Опыт врачебно-статистического исследования о венерических болезнях в проституционном классе Санкт-Пе-тербурга. Спб.: Типография Я. Трея, 1871.

Грекова Т.И., Голиков Ю.П. Медицинский Петербург: Очерки, ад-ресованные врачам и их пациентам. СПб.: Фолио-пресс, 2001.

Грязнов К. Проституция как общественный недуг и меры к его врачеванию. М.: Артель Типо-литографии А.П. Поплавского, 1901.

Гюбнер Ю. Статистические исследования санитарного состояния С.-Петербурга 1870 год. Спб.: Печатня В.И. Головина, 1872.

Дальтон Г. Социальный недуг: К вопросу о проституции и прию-тах св. Магдалины. Спб.; М.: М.О. Вольф, 1884.

Депп Р.Л. Доклад о данных анкеты, проведенной среди проститу-ток Спб. в марте 1910 года // Труды I Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами и его причинами. Спб.: Типо-литография Санкт-Петербургской одиночной тюрьмы, 1911. Т. 1. С. 135–148.

Дерюжинский В. Заметки об общественном призрении. М.: Тип. «Рус. Вед.», 1893.

Елистратов А.И. Борьба с проституцией в Европе // «А се гре-хи злые, смертные…»: Русская семейная и сексуальная культура глазами историков, этнографов, литературоведов, фольклористов, правоведов и богословов (XIX – начала XX ве-

202

ка) / Под ред. Н.Л. Пушкарёвой. М.: Ладомир, 2004. Кн. 3. С. 781–909.

Елистратов А.И. Задачи государства и общества в борьбе с про-ституцией // Публичные лекции. М.: Типография А.П. Поплав-ского, 1911. С. 105–148.

Ельцинский В.И. Об отношении правительства к проституции. М.: Университетская типография, 1864.

Жевахов Н.Д. Княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова. Спб.: Типо-литография Одиночной тюрьмы, 1913.

Жук А.П. Развитие общественно-медицинской мысли в России в 60–70-е гг. XIX века. М.: Гос. изд-во медицинской литера-туры, 1963.

Журнал заседаний комиссии, учрежденной 11 мая 1890 года для рассмотрения вопросов о преобразовании Дома Милосердия, 16 и 29 ноября, 7 и 21 декабря 1890 г., 21 января, 7, 21 и 28 фев-раля 1891 г. Журнал заседания (22 ноября 1892 г.) Управления Отделением взрослых и престарелых С.-Петербургского Дома Милосердия. В Совет С.-Петербургского Дома Милосердия [Отзыв Управления Отделения несовершеннолетних на вопро-сы, предложенные Комиссией]. Спб., 1893.

Захаров Н.А. История Санкт-Петербургского Дома Милосердия и итоги его деятельности // Труды I Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами и его причинами, происходив-шего в С.-Петербурге с 21 по 25 апреля 1910 г. Спб., 1911. Т. 1. С. 277–295.

Захаров Н.А. Причины распространения проституции находятся не столь в экономических, сколь в моральных условиях // Труды I Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами и его причинами, происходившего в С.-Петербурге с 21 по 25 апреля 1910 г. Спб., 1911. Т. 1. С. 201–214.

Исторический очерк Свято-Троицкой общины сестер милосердия за 50-летие (1844–1894). Спб.: Паровая скоропечатня П.О. Яблонского, 1894.

Канкарович И.И. О причинах проституции // Труды I Всерос-сий-ского съезда по борьбе с торгом женщинами и его причинами. Спб., 1911. Т. 1. С. 182–194.

Капустин М.Я. Калинкинская городская больница в Санкт-Петер-бурге. Спб.: Типография Шредера, 1885.

Кожевников П.В., Фролова М.А. Роль больниц имени В.М. Тар-новского в развитии отечественной венерологии и дермато-логии // Вестник дерматологии и венерологии. 1963. № 5. С. 62–68.

203

Коноплева С.И. О деятельности Отделения несовершеннолетних Санкт-Петербургского Дома Милосердия // Труды I Всероссий-ского съезда по борьбе с торгом женщинами и его причинами, происходившего в С.-Петербурге с 21 по 25 апреля 1910 г. Спб., 1911. Т. 1. С. 303–310.

Корнева Н.М. Княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова // Из глубины времен: Альманах. 1994. № 3. С. 82–88.

Кузнецов М. Проституция и сифилис в России: Историко-статисти-ческие исследования. Спб.: Типография В.С. Балашева, 1871.

Кузьмин К.В., Сутырин Б.А. История социальной работы за рубе-жом и в России: (С древности до начала ХХ века): Учеб. посо-бие для высш. шк. М.: Акад. проект, 2002.

Лебина Н.Б., Шкаровский М.В. Проституция в Петербурге (40-е гг. XIX в. – 40-е гг. XX в.). М.: Прогресс-Академия, 1994.

Листов С.В. Женская домашняя прислуга, проституция и венери-ческие болезни // Вестник общественной гигиены, судебной и практической медицины. 1910. № 4. С. 485–493.

Мандевиль Б. Басня о пчелах. М.: Наука, 2000. Мартинкевич А.А., Штейнлухт Л.А. Из истории Калинкинской

больницы // Вестник венерологии и дерматологии. 1951. № 1. С. 43–47.

О деньгах за лечение в городских больницах от сифилиса женщин из публичных домов от 26 апреля 1862 г. (Россия. МВД. Депар-тамент хозяйственный. № 59). Спб., 1862.

О поимке и приводе в главную полицию непотребных жен и девок, 1750 // ПСЗ с 1649 года. Спб.: Типограия II Отделения, 1830. Т. XIII. С. 340 [№ 9789].

Обозненко П.Е. Общественная инициатива С.-Петербурга в борьбе с проституцией // Вестник общественной гигиены, судебной и практический медицины. 1905. № 11. С. 1671–1690; 1905. № 12. С. 1864–1899.

Обозненко П.Е. Поднадзорная проституция С.-Петербурга по дан-ным врачебно-полицейского комитета и Калинкинской больни-цы. Спб.: Первая скоропечатня «Надежда», 1896.

Окороков В.П. Возвращение к честному труду падших женщин: Сфера деятельности учреждений Марии Магдалины в Москве. М.: Городская типография, 1888.

Ордин К.Ф. Попечительный Совет заведений общественного при-зрения в Петербурге: 1828–1878. Спб.: Типография II Отделе-ния Собственной ЕИВ Канцелярии, 1878.

Отчет Общины Сестер Милосердия. Спб.: Типография Иверсена, 1844–1863.

204

Отчет Санкт-Петербургского Дома Милосердия, 1865–1915. Спб., 1866–1916.

Пистолькорс О. Памяти княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой // Трудовая помощь. 1910. № 1. С. 1–18.

Плетнев А. Врачебно-полицейский комитет и его роль. Спб.: Ти-пография Альтшулера, 1902.

Покровская М.И. Врачебно-полицейский надзор за проституцией способствует вырождению народа. Спб.: С.-Петербургская электропечатня, 1902.

Покровская М.И. Как женщины должны бороться с проституци-ей // Труды Первого Всероссийского женского съезда при Русском Женском Обществе в Санкт-Петербурге. Спб., 1909. С. 277–282.

Полетаев Н.А. Доклад действительного члена Н.А. Полетаева «О мерах борьбы против проституции». Спб., 1910.

Положение врачебно-полицейского комитета в Санкт-Петербур-ге, 1861 // «А се грехи злые, смертные…»: Русская семейная и сексуальная культура глазами историков, этнографов, ли-тературоведов, фольклористов, правоведов и богословов (XIX – начала XX века) / Под ред. Н.Л. Пушкарёвой. М.: Ла-домир, 2004. Кн. 3. С. 614–632.

Положение Санкт-Петербургского Дома Милосердия. Спб., 1864. Постернак А.В. Очерки по истории общин сестер милосердия. М.:

Свято-Димитриев. училище сестер милосердия, 2001. Проскуряков С.Ф. К вопросу о призрении женщин рабочего класса

Петербурга, больным венерическими и кожными болезнями: (По годовым отчетам Калинкинской больницы за 1898–1907 гг.). Спб.: Типография «Я. ТРей», 1912.

Проституция в Российской империи по обследованию 1 августа 1889 года. Спб.: Типография МВД, 1890. XXXVI, 86.

Пятидесятилетие деятельности С.-Петербургского Дома Мило-сердия. Спб.: Типография А. Бенке, 1914.

Сабинин А.Х. Проституция, сифилис и венерические болезни. Спб.: Типография П.П. Сойкина, 1905. VIII.

Сборник сведений по общественной благотворительности. Спб.: Человеколюбивое Общество, 1877. Т. 1. Ч. 3.

Соколова И.Т., Ильина С.В. Роль эмоционального опыта насилия для самоидентичности женщин, занимающихся проституцией // Психологический журнал. 2000. № 5. С. 72–84.

Стасов В.В. Надежда Васильевна Стасова: Воспоминания и очерки. Спб., 1899.

205

Статистические сведения по общественному призрению С.-Пе-тербурга. Спб.: Типография II Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1877. Т. 3. VIII.

Тарновский В.М. Проституция и аболиционизм. Спб.: Изд. К. Рике-ра, 1888.

Уманц С.И. Памяти Н.В. Исакова, К.К. Грота, барона О.О. Буксвердена и княжны Дондуковой-Корсаковой // Труды Пер-вого съезда русских деятелей по бщественному и частному призрению, 8–13 марта 1910 года. Спб., 1910. С. 487–491.

Устав Благотворительного Общества при Градской Калинкинской Больнице. Спб., 1879.

Устав Санкт-Петербургского Дома Милосердия. Спб.: Типогра-фия В.С. Балашева, 1879.

Устав Санкт-Петербургского Дома Милосердия. Спб.: Типогра-фия И.И. Глазунова, 1874.

Федоров А.И. Очерк врачебно-полицейского надзора за прости-ту-цией в Петербурге. Спб.: Типография С.-Петербургского гра-доначальства, 1897.

Федоров А.И. Позорный промысел // Вестник общественной ги-гиены, судебной и практической медицины. 1900. № 8. С. 1175–1185.

Федоров А.И. Проституция в Санкт-Петербурге и врачебно-поли-цейский надзор за нею // Вестник общественной гигиены, су-дебной и практической медицины. 1892. № 1. С. 36–75.

Филарет. Замечания митрополита Филарета на устав Свято-Троицкой общины сестер милосердия и проект новых правил для общины // Собрание мнений и отзывов Филарета, митро-полита Московского и Коломенского, по учебным и церковно-государственным вопросам. М., 1886. Т. IV. С. 270–273.

Философова А.П. Речь, посвящена княжне М.М. Дондуковой-Корсаковой // Труды I Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами и его причинами, происходившего в С.-Петербурге с 21 по 25 апреля 1910 г. Спб., 1911. Т. 1. С. 42–45.

Фролова М.А. История старейшей в России Калинкинской кожно-венерологической больницы: Автореф. канд. дис. Л.: ЛПМИ, 1960.

Шпек Э.Ф. К статистике сифилиса в женском населении С.-Пе-тербурга // Сборник сочинений по судебной медицине и обще-ственной гигиене М.В.Д. 1873. Т. 2. С. 219–253; 1877. Т. 1. С. 97–178.

Шперк Э. Научные данные, послужившие основанием для предло-женой докладчиком в «Городской Комиссии Общественного здравия» реформы врачебно-полицейских мер для регламента-

206

ции проституции и ограничения сифилиса // Военно-меди-цинский журнал. 1887. Т. 158. Кн. 3. С. 151–182.

Штейнгейль Э.А. Мысли об устройстве убежища или общества для обращающихся с пути заблуждения женщин в России. Спб.: Типография Правительствующего Сената, 1862.

Ярмонкин В.В. Больной вопрос: О проституции. Спб.: Типография Министерства путей сообщения, 1894.

Bauberot J. The Protestant Woman // History of Women. Vol. IV: Emerging Feminism from Revolution to World War / Ed. by G. Fraisse and M. Perrot. Cambridge, Mass.: Harvard UP, 1990. P. 198–212.

Bernstein L. Yellow tickets and State-Licensed Brothels: The Tsarist Government and the Regulation of Urban Prostitution // Health and Society in Revolutionary Russia / Ed. by S. Gross and J.F. Hut-chinson. Bloomington: Indiana UP, 1990. P. 45–65.

Biller S. (Ed.). Memoir of the Late Hannah Kilham. London: Darton and Harvey, 1837.

Buchan W. Observations concerning the Prevention and Cure of the Venereal Disease. London: printed for T. Chapman, and Mudie and Sons, Edinburgh, 1796. XXXII.

Engel B.A. St. Petersburg Prostitutes in the Late Nineteenth Century: A Personal and Social Profile // Russian Review. 1989. Vol. 48. P. 1–44.

Engelstein L. Gender and the Juridical Subject: Prostitution and Rape in Ninenteenth-Century Russian Criminal Codes // Journal of Mod-ern History. 1988. Vol. 60. P. 458–495.

Engelstein L. The Keys to Happiness: Sex and the Search for Moderni-ty in Fin-de-Siecle Russia. Ithaca and London: Cornell UP, 1992. XIII. 461 p. (см. рус. пер.: Энгельштейн Л. Ключи счастья: Секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX–XX вв. М.: Изд. центр «Терра», 1996.)

Fell-Smith Ch. Mrs. Hannah Kilham // Dictionary of National Biogra-phy. London, 1892. Vol. XXXI. P. 103–104.

Fielding J. A Plan of the Asylum or House of Refuge for Orphans and Other Deserted Girls of the Poor of the Metropolis. London: Printed for R. Francklin, in Russel-Street, Covent-Garden, 1758.

Gilfoyle Th.J. Prostitutes in history: From Parables of Pornography to Metaphors of Modernity // American Historical Review. 1999. Vol. 104. P. 117–141.

Lindenmeyer A. Public Life, Private Virtues: Women in Russian Chari-ty, 1762–1914 // Signs. 1993. Vol. 18. P. 562–591.

Lindenmeyr A. The Ethos of Charity in Imperial Russia // Journal of Social History. 1990. Vol. 23 (4). P. 679–694.

207

Stites R. Prostitute and Society in Pre-Revolutionary Russia // Jahr-buecher fuer Geschichte Osteuropas. 1983. Vol. 31. P. 348–364.

The plan of Magdalen House for the Reception of Penitent Prostitutes. London: printed by W. Faden, 1758.

Walkowitz J. Prostitution and Victorian Society: Women, Class and the State. Cambridge, 1980.

ИЗ ИСТОРИИ ПРИЗРЕНИЯ СЕМЕЙ

НИЖНИХ ЧИНОВ ЗАПАСА

В ГОДЫ ВОЙН НАЧАЛА XX ВЕКА 1

Наталья Пушкарёва, Павел Щербинин

История российской социальной работы – «профессио-нальной деятельности по осуществлению позитивных измене-ний в жизни индивида» [Ярская, 2004. С. 19] – одна из наи-менее исследованных страниц новой социальной истории Восточной Европы. Идеологические установки прошлых лет негласно требовали признать ущербность социального зако-нодательства России в дооктябрьский период (до революции 1917 года): лишь забота о человеке, организованная в годы со-ветской власти, считалась достойной изучения. Правда, и ей не уделялось должного внимания в социогуманитаристике. Неудивительно, что и специалистам, и простым любителям истории мало что известно о ряде важнейших правовых актов начала XX века, нацеленных на решение насущных практиче-ских задач социальной политики. Помимо знаменитого закона о страховании рабочих 1912 года, среди таких документов под-писанное и введенное в действие в том же году «Положение о призрении нижних чинов и их семей». Оно сыграло значитель-ную роль во введении в правовое поле системы помощи бли-жайшим родственникам призванных на военную службу – ре-гулярной практики, которой до этого не существовало в Российском империи. Именно после опубликования этого до-кумента жены и дети нижних чинов запаса, призванных в ар-мию, оказались вправе рассчитывать на получение (впервые в российской истории) государственного, или, как его тогда именовали, «казенного» продовольственного пособия, которое являлось компенсацией семье за отсутствие кормильца.

1 Работа выполнена при поддержке РГНФ, проекты № 04-01-00004а и 04-01-78106-а/Б.

208

* * *Русскую военную историю ХХ столетия открыла русско-

японская война, которая – по надеждам и прогнозам – долж-на была быть «маленькой и молниеносной». Стимулируя па-триотические настроения, власти стремились переложить ее будущие тяготы на плечи обеспеченных частных лиц. Так, например, «Вестник Европы» утверждал, что едва война Япо-нии была объявлена Россией «…готовность общества при-нять участие в ее тягостях сразу проявилась в широких раз-мерах». «Врачи, сестры и братья милосердия, санитары сот-нями стремятся на театр военных действий, – говорилось в статье далее. – Пожертвования частных лиц и общественных учреждений уже теперь выражаются в весьма крупных циф-рах» [Вестник Европы. 1904. № 3. С. 419].

Однако обыватели в городах и крестьяне вряд ли знали об этих пожертвованиях. Перспективы мобилизации на фронт нижних чинов запаса вызывали страх и озабоченность. «Больше всего жалко баб! – отмечал корреспондент "Журна-ла военных событий". – Эти совсем растерялись. Высшие мотивы войны их совершенно не трогают – одолела своя ма-ленькая бабья забота… Что им Порт-Артур, Лаоян и прочие чуждые слова? Они знают только, что "вот придут и возьмут их" Миколая или Петра, погонят за тысячи верст, и прочие ужасы, быть может, вечной разлуки, никак не справиться по-том одной с ребятишками, со скотом, с этим родным полем…» [Вульфсон, 1904. С. 24]. Согласно отчету Военного министерства за 1904–1905 годы, «запасные старших возрас-тов, обремененные семьями, отправлялись в войска с тяже-лым чувством тревоги за судьбу своих жен и детей, чему способствовала и недостаточно определенная постановка у нас вопроса об обеспечении семей запасных, призываемых на служ-бу» [Всеподданнейший отчет… 1912. С. 32].

Без восторга относились к мобилизации и жители горо-дов, на которых по сложившейся еще до XIX века традиции возлагали постойную повинность – расквартирование моби-лизованных нижних чинов по обывательским квартирам до отправки на Дальний Восток. Для всех горожан принудитель-ное назначение солдатского постоя несло одни убытки. За по-стой никому ничего не платили. Потому-то «…в некоторые

209

дома их не пускали, в других скрывали свободные помеще-ния. Никто не хотел, чтобы у него стояли солдаты и каждый старался отделаться от этих квартирантов» [Орловский вест-ник. 1904. 9 дек.], чтобы потом не делать ремонта домов, где «все – полы, потолки, стены, печи, двери было как после не-приятельского погрома и пропитано специфическим казар-менным запахом» [Орловский вестник. 1905. 8 мая].

Если рядовые граждане и могли жаловаться или просить помощи – то только у органов местного самоуправления, прежде всего земств. По российскому законодательству пра-вом на призрение от земства пользовались только те, кто не имел своих средств, семейства нижних чинов запаса и ратни-ков ополчения, призванных на действительную службу (пункт 2 Приложения к статье 38 Устава о воинской повинно-сти). Земство призревало только жену и детей призванного из запаса, а заботу о родителях, братьях-сестрах и других родственниках должны были принять на себя сельские или го-родские общества, к которым они принадлежали. Закон точно не устанавливал, какие именно семьи имели право на призре-ние, отмечалось лишь, что помощь будет оказываться се-мьям, «если они не имеют достаточных собственных средств к существованию»… Мерами обеспечения нуждающихся се-мей запасных являлись: а) отвод городом или селением бес-платного помещения с отоплением и б) выдача земством про-довольствия натурой или деньгами. Обычно земства выдава-ли пособие сиротам (примерно по 2 рубля на человека), сель-ские же общества упорно в этом отказывали. Так, в Мо-сковской губернии в годы русско-японской войны отказали в помощи приблизительно 60 % сельских обществ, во Влади-мирской губернии – 79 %. В Волоколамском уезде Московской губернии говорили: «Это дело не наше, кто взял на войну, тот и заплатит. Мы, говорят, на это согласия не давали» [Сурин, 1907. С. 13].

Центральные власти все чаще сталкивались с проблемой «ненадежности» и малой отдачи от общественного мирского призрения. В циркуляре от 15 августа 1904 года Министер-ства внутренних дел указывалось, что особенно тяжелым в условиях войны «окажется положение тех семейств нижних

210

чинов, которые, в лице ушедших на войну своих членов, утра-тят единственных работников». «Целесообразной явилась бы общественная всем миром помощь в хозяйстве нуждающейся семьи при уборке поля, посеве озимого хлеба, молотьбе уро-жая, рубке дров на отопление, починке избы и хозяйственных построек и т. п.» 1. Но вменить сельским обществам такую помощь в обязанность, в виде натуральной повинности, ока-зывалось невозможно: во-первых, не было таких законов, во-вторых, подобная мера могла бы обострить отношения к чле-нам семьи односельчан. Так что призывы власти к мирской по-мощи семьям призванных запасных находили очень и очень малый отклик в провинциальном обществе: «Возложение призрения на общества остается пустым звуком только…» [Вестник общества повседневной помощи. 1908. № 3. С. 76]. Примеры оказывались многочисленными [Орловский вест-ник. 1905. 1 янв.].

Хуже всего приходилось невенчанным многолетним сожи-тельницам призванных. Эта категория семей призванных на войну запасных нижних чинов оказывалась самой бесправной. «Незаконные жены» и «внебрачные дети» не могли рассчиты-вать ни на какую помощь [Женский вестник. 1904. № 26. С. 12], законная же жена и дети призванного обеспечивались по нор-ме продовольствия: 1 пуд 28 фунтов муки, 10 фунтов крупы и 4 фунта соли в месяц на человека [Журналы чрезвычайного Тамбовского губернского земского собрания, 1904. С. 3]. Но и из скудного пособия женщины старались выделить «чу-ток» – чтобы получить денежный эквивалент продуктов и по-слать эти небольшие суммы призванным мужьям, поскольку те жаловались, что им «на фронте дюже голодно». Считалось, что право на пособие должны иметь все семьи призванных на Дальний Восток, а в реальности одни получали, другие – нет [Журнал губернского земского собрания. 1906. С. 55]. Опреде-ление степени «нуждаемости» семей запасных нижних чинов было столь сложным и трудноопределяемым, что создавало почву для злоупотреблений, «волостные старшины и писаря безнаказанно» пользовались «бедственным положением жен защитников отечества» [Покровская, 1905. С. 237]. Не слу-

1 ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 5632. Л. 6

211

чайно у приезжавших на побывку и вернувшихся с войны ра-неных возникало убеждение, что местные власти обкрадыва-ли их семьи, пока они воевали [Дашкевич, 1915. С. 79].

Объяснимо, что на местные власти нахлынула «волна» прошений и жалоб, подававшихся вначале самими нижними чинами с театра военных действий (что показывает, что по-чта работала неплохо), а затем женами призванных. Работу земцев в буквальном смысле сопровождал плач женщин и де-тей, угрозы нажаловаться начальству, потребовать «призревать всех без исключения» [Журналы Тамбовского… 1905. С. 262; Покровская, 1905. C. 235].

Нередкими были и случаи погромного «уравнения» своих прав недовольными солдатками 1: например, в Шацком уезде Тамбовской губернии в январе 1905 года в селе Рыслях сто обиженных солдаток, которым земство не назначило натураль-ного пособия, «бросились на старшину Дьяконова, выдававше-го семьям запасных пшено... отбили и разграбили 13 пудов» 2. На «вереницу бабьих бунтов» 3, спорадически возникавших то тут, то там в Российской империи и бывших следствием полной несогласованности в деятельности социальных работ-ников местных органов власти, указывали деятельницы жен-ского движения той поры: «Серые, забитые крестьянские бабы спешили в город, чтобы там, обивая пороги правитель-ственных учреждений, хлопотать о пособии, отстаивать свои интересы… Из города они возвращались отрезвленными и за-каленными, затаив в душе бесконечный запас горечи, ненави-сти, злобы…» [Коллонтай, 1909. С. 416–417].

26 апреля 1906 года, сразу после бесславного завершения русско-японской войны, был принят закон о порядке обеспе-чения участи вдов нижних чинов, погибших во время минув-шей войны и ближайших родственников этих чинов. Согласно правилам, вдовам нижних чинов отныне давалось право на по-лучение пенсии в размере 36 рублей в год. Но чтобы получить ее, нужно было собрать разные документы (документ о службе

1 Жены солдат и любых нижних чинов запаса – еще со времен рекрут-чины – именовались «солдатками» как в законодательстве, так и в повсе-дневном обращении.

2 ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 5927. Л. 101.3 ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 5829. Л. 5 и послед.

212

мужа; удостоверение от уездного военного начальника о ги-бели мужа, вдовий вид от волостного правления; выписки из метрических свидетельств детей; удостоверение от мест-ной полиции в том, что просительница в данное время не со-стоит под судом или следствием; удостоверение от местной полиции, что не имеет определенного дохода, свидетельство о политической благонадежности). В таких условиях женщи-ны часто отказывались от вдовьего пособия, понимая, что до-биться его почти невозможно 1. Пособия можно было к тому же немедленно лишиться в ряде случаев: вступления вдовы в брак, присуждения ее к тюремному заключению; постриже-ния в монашество; пребывания за границей. Обеспечение же родителей, деда, бабки, братьев и сестер, оставшихся сиротами после смерти призванного на войну запасного, по-прежнему возлагалось на городские и сельские общества. Устраняясь от государственной помощи таким семьям, власть обрекала на ни-щету и бесправие десятки тысяч членов семей погибших. Кро-ме того, призрение земства могло продолжаться не более года со времени ратификации мирного договора.

Таким образом, одной из причин решения о необходимо-сти правового регулирования государственной поддержки се-мей призывников стали вышеизложенные уроки и опыт пери-ода русско-японской войны. Проанализированный материал показывает, что именно в 1904–1905 годы были сделаны пер-вые попытки ввести в правовое русло социальную работу с семьями нижних чинов запаса, а именно – ассигнование и распределение денежных средств, помогающих выжить се-мьям ушедших на войну. Но отсутствие продуманной систе-мы распределения и контроля за выделенной на указанные цели денежной массой привело к тому, что деньги доходили только до части (иногда говорится о половине) семей участ-ников боевых действий. Это вызывало серьезное недоволь-ство как в войсках, так и в тыловых регионах России.

* * *Еще до начала Первой мировой войны в августе 1914

года, осмысливая и учитывая ошибки прошлого, российское

1 Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 400. Оп. 32. Д. 173. Л. 1

213

правительство внесло в III Государственную Думу проект «Положения о призрении нижних чинов и их семей», кото-рый и был утвержден вначале самой Думой, а затем и Госу-дарственным советом 25 июня 1912 года [Солдатские… 1916; Дашкевич, 1915; Авербах, 1915]. Социально-политический контекст принятия закона характеризовался необходимостью рассмотрения этого вопроса до вступления России в крупный военный конфликт, которым обещало стать противостояние сложившихся в 1882–1907 годах военных блоков (Тройствен-ного союза Германии, Австро-Венгрии и Италии и Трой-ственного согласия, или Антанты, в составе России, Англии и Франции). Примечательно, что российское правительство за-годя рассмотрело вопрос о призрении семей военных и утвердило основные механизмы государственной помощи конкретным нуждающимся. По закону (Положению) от 25 июня 1912 года в тех губерниях, где объявлялась мобилиза-ция, одновременно с ней должны были создаваться и особые городские и волостные попечительства. На них возлагалась обязанность обследования нужд семей призванных из запаса на военную службу, составление подробных списков и организа-ция выдачи пособий. Положение вводило практику прошений о назначении пособий не только полномочными представите-лями семей нуждавшегося (прежде всего женами и матеря-ми), но и самими мобилизованными нижними чинами с фронта. Кредиты на пособия призванным ассигновались Го-сударственным казначейством. Стоит принять во внимание, что помимо сумм, распределяемых централизованно «сверху» и в установленном для всех порядке, предусматри-вались и дополнительные выплаты единовременных денеж-ных пособий особо нуждающимся солдатским семьям в соот-ветствии с поданными ими прошениями. За время войны чис-ло таких обращений стремительно росло, поскольку большинство из них, несмотря на извечную российскую во-локиту, доходили-таки до адресатов, рассматривались и удовлетворялись. Так, к третьему году войны (1916 год) было удовлетворено 26 956 ходатайств солдат и членов их семей 1.

1 Для исчисления продовольственного пособия на солдатскую семью в денежном эквиваленте, по установленным для каждой местности ценам, брали следующую норму продуктов на одного взрослого человека в месяц:

214

Конечно, как и каждый закон, Положение не было свобод-но от недостатков, от наличия не до конца юридически прора-ботанных статей. В его тексте имелись нечеткие формулировки, дававшие поводы для злоупотреблений чиновников. Скажем, субъектами призрения объявлялись лишь члены малой семьи солдата (жена и законные дети), а «отец, мать, дед, бабка, бра-тья, сестры означенного чина» могли рассчитывать на выплату пособий, если только могли аргументированно доказать, что до призыва мужчины на службу они «содержались трудом последнего» [Дашкевич, 1915. C. 83]. Сыновья и незамужние дочери солдата, достигшие семнадцатилетнего возраста, сохраняли право на пособие, только если они были нетрудо-способными [Авербах, 1915. С. 214]. В жизни все оказыва-лось сложнее, чем предполагали законодатели. Для России типическим было проживание большими, неразделенными, многопоколенными семьями, зачастую объединявшими се-мьи взрослых братьев и сестер, родителей, включавших и си-рот-племянников, и пасынков, и падчериц. Вся эта многочис-ленная родня зачастую содержалась трудом одного здорового кормильца, а его-то как раз и забирали на фронт. Положение не исключало для указанной родни возможности обращения с прошениями в земства, различные благотворительные орга-низации и комитеты, хотя (по закону) адресную поддержку им должно было оказывать городское или крестьянское об-щество. Должно было. Но оказывало не всегда.

Сама система «прошение – рассмотрение – решение» была основана на переписке между учреждениями и уже поэтому была сильно бюрократизирована. После рассмотре-ния прошения назначался день, в который проводилось изу-чение состава семьи, степени нуждаемости ее членов, затем составленные «ведомости» отсылались «наверх» для утвер-ждения уездным попечительским съездом. Затем документы поступали в губернское правление, оттуда отсылались в МВД Петрограда. Иногда вся эта переписка затягивалась на полтора-два месяца, что вызывало возмущение просительниц (хотя с современной точки зрения поражает как раз оперативность

муки – 1 пуд 28 фунтов, крупы – 10 фунтов, соли – 4 фунта, постного масла – 1 фунт. На ребенка младше 5 лет полагалась половина пайка.

215

работы почт и чиновников, которым поручалось рассмотре-ние поданных писем, жалоб и прошений).

Несмотря на значимость Положения для множества се-мей, государственные чиновники не торопились организовы-вать какое-либо широкое оповещение о нем, разъяснение его статей и норм. Закон от 25 июня 1912 года, принятый между двумя крупными войнами, которые вела Россия (Русско-японской 1904–1905 годов и Первой мировой 1914–1918 го-дов), оказался малоизвестен населению страны. Те, кто более всего нуждался – женщины-солдатки – часто имели весьма отдаленное представление о том, как использовать гаранти-рованные им права, не знали к кому надо обращаться за полу-чением пособия 1. На всякий случай они старались действо-вать многоадресно, писали прошения сразу в несколько инстанций: волостному старшине, председателю земской управы, предводителю дворянства, в мещанскую управу, во-енному министру, министру внутренних дел и т. п. В тыло-вых губерниях России (например, в Центрально-Чернозем-ном районе) в годы войны появились свои профессиональные составители прошений, располагавшиеся при трактирах, ко-торые и писали обращения во все инстанции. Местная пресса отмечала, что чаще всего прошения писались морскому мини-стру (он считался «строгим», умевшим организовать надзор) или архиерею, в то время как самым эффективным было писа-ние прошений в земскую управу [Козловская газета. 1914].

Нередко выдача пособий затягивалась, поскольку чинов-ники должны были точно устанавливать, насколько до при-зыва в армию данная семья «содержалась трудом призванно-го». Уездные и городские попечительства, которые должны были определять нуждаемость в пособиях семей призванных на войну солдат, в одних губерниях слишком узко толковали положения закона и стремились уменьшить число удовлетво-ренных прошений, в других же – толковали широко и назна-чали его тем, кто мог бы обойтись и без государственной по-мощи. Некоторые солдатки, особенно многодетные, получили

1 Как отмечали «Тамбовские отклики», по трактирам, чайным, другим общественным местам ходили жены взятых на военную службу запас-ных и просили посетителей написать прошения в городскую управу о вы-даче пособий [Тамбовские отклики. 1914. 31 июля].

216

по Положению право на пособие от 30 до 45 рублей в месяц. Это были большие по тем временам деньги, которые сам при-званный, возможно, никогда и не зарабатывал. По завистливым замечаниям современников, в таких семьях «бабы не горевали» [Гурко, 2000. C. 645]. Конечно, большинство жен-щин отдавали значительную часть солдатского пособия в се-мейный бюджет или клали деньги в банк, но некоторые тра-тили постоянно на собственные нужды. Как признавались сами солдатки, до войны мужья часто пропивали деньги, ода-ривая их лишь иногда «чаем да шелковым платочком». Те-перь же, в военные годы, они сами могли решать, как и на что тратить средства. Одна из солдаток призналась журнали-сту, что «получив паек», прежде всего бежит «в лавку "от-резать" себе кусок материи или купить обувь, чтобы не прийти домой с деньгами» – «не то "старшие" отнимут» [Фаресов, 1916. C. 35] (свекор со свекровью легко накладывали «руку» на пособие, выделенное невестке за призванного сына). Наи-более рачительные солдатки расходовали средства с мудро-стью, обретаемой ими в практических делах, обеспечивая себя и детей всем необходимым. Одна из провинциальных га-зет – «Тамбовский земский вестник» – привела слова одной из них, сказанные спустя два года после начала войны: «Мы теперь воскресли, свет увидели. Дай, господи, чтобы война эта подольше прошла» [Тамбовский земский вестник. 1916. 9 авг.].

Обретением женщинами финансовой самостоятельности, в известной степени подкрепленной как раз выплатой солдат-ских пособий, были очевидно недовольны священники. Они с удивлением отмечали: «В храмах можно видеть подавляю-щее большинство женщин, молебны, панихиды служат глав-ным образом женщины… В некоторые моменты, когда церковь приглашает помолиться о здравии и спасении рус-ского воинства, на поле брани со славой живот свой поло-живших, молитва наших женщин достигает прямо какой-то мистической высоты… Те же самые жены солдат, которые так усердно молятся в храмах, так усердно просят Бога о спа-сении сынов и своих мужей, вне храма, в своей повседневной жизни держат себя нахально вызывающе. Работать не жела-ют, без конца требуют даровых пособий. Получая пайки, тра-

217

тят безрассудно: на модные кофточки, галоши, духи и пома-ды» [Земцов, 1999. С. 98].

Отчасти такое отношение объясняется тем, что основная масса священников, дьяков и псаломщиков жила довольно бедно, поэтому на «дармовые» деньги солдаток они смотрели не совсем объективно. Сохранились свидетельства того, что солдатки весьма скептически относились к тем, кто пытался бороться вместо них за их права и не тратили времени на вы-маливание божьей помощи в храмах. «Жены солдат, – жало-вался в церковной прессе один из епископов, – всячески бра-нят и в глаза поносят неприличными словами и обидными подозрениями разных попечителей, не исключая и священни-ков» [Земцов, 1999. С. 97]. В годы войны священники к тому же подняли плату за требы, добившись этим не увеличения церковных доходов, а уменьшения их: иерархи сообщали в Си-нод, что храмы посещаются солдатками «лениво», прихожане не желают своевременно исповедоваться и причащаться [Леонтьева, 2002. С. 189].

Некоторые солдатки и сами открыто заявляли, что после ухода мужей в армию они уже не вымаливали помощи и про-щения у бога, но сами обустраивали свою жизнь. Разнооб-разные источники свидетельствуют, что женщины из семьи призванных на фронт получали очевидные возможности самостоятельно вести хозяйство, единолично распоряжаться деньгами, что вело к росту индивидуальной самооценки, самосознания. Получение казенного пособия позволяло жен-щинам теперь уже самостоятельно формировать семейный бюджет [Женская жизнь. 1915. № 21; Иванова, 1915. С. 64]. Конечно, родня и соседское окружение солдаток не хотели при-выкать к подобной автономии и самодеятельности. И большая семья, в которой жила солдатка, и соседи готовы были расце-нивать самостоятельность как «мотовство», «вольности» в рас-ходовании средств. Чем как ни завистью родных и соседей можно объяснить типичные для российского менталитета жа-лобы-доносы на тех солдаток, которые, получив пособие, начи-нали вести свободную от моральных обязательств жизнь. Од-нако тут закон стоял на страже интересов солдатки. Если ее семья по закону должна была получать пособие – то никакие ссылки на моральные нормы не могли лишить ее выделенных

218

денег. Известны случаи, когда соседи сообщали мобилизован-ным на фронт о беспутной жизни их «половин», и взбешенные солдаты ходатайствовали о прекращении выдачи пособий таким женам. Но подобные прошения не удовлетворялись: по специальному решению касательно таких случаев, если «брак не был расторгнут» по той или иной причине, семья счи-талась существующей, а жена мобилизованного – законной по-лучательницей пособия («в законе на случай порочного пове-дения супруги никаких возможностей не оговорено») 1.

Между тем женщины-солдатки (женщины из числа род-ных призванных на фронт) с каждым годом войны все успеш-нее добивались выдачи казенных пособий и денег от земств. Есть данные, что с умело написанными прошениями о выда-че пособий нередко обращались и те, кто по уровню обеспе-ченности семьи со стороны родных совершенно в нем не ну-ждался [Тамбовские отклики. 1914. 8 авг.]. Власти это констатировали, но ничего не могли поделать. Положение не содержало четких критериев по назначению пособий, любые ограничения вели к недовольству, обиженные обещали жало-ваться «наверх» и успешно делали это. В различные учрежде-ния – уездным властям, в попечительства, воинским началь-никам, губернаторам, в войсковые части, в центральные учреждения – постоянно летели многочисленные жалобы солдатских жен, недовольных отсутствием пособий [Дашке-вич, 1915. С. 86]. В декабре 1914 года министр внутренних дел вынужден был специально обратиться с телеграммой к губер-наторам, в которой отметил, что верховным главнокоманду-ющим «получается много жалоб на неудовлетворение казен-ным пайком семей призванных в войска или на несвоевре-менную выдачу пособий». «Великий князь признал желатель-ным, – говорилось далее, – обратить внимание губернаторов на необходимость неослабного с их стороны наблюдения за этим делом с исчерпанием всех доступных им мер для обеспечения денежным пособием имеющих на него право» [Русское слово. 1917. 18 дек.]. Подобное обращение министра свидетельство-вало о том, что ситуация с выплатой пособий была запутана и требовала дополнительного вмешательства властей.

1 ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 2325.

219

Видный правительственный чиновник В.И. Гурко в своих воспоминаниях о годах Первой мировой войны конста-тировал, что мобилизация запасных нижних чинов прошла без патриотического подъема, а сопровождавшая ее реквизи-ция лошадей сопровождалась резкими протестами. Но начав-шаяся спустя месяц после мобилизации раздача пособий се-мьям призванных смогла погасить недовольство. По словам В.И. Гурко, дело было поставлено широко, точных же инструкций о том, какие именно семьи имели право на по-лучение пособий, не было. Он обратил внимание и на то, что в Положении не было установлено, до какого возраста муж-чины, входившие в состав получавшей пособие семьи, при-знавались нетрудоспособными [Гурко, 2000. С. 644].

Социальные работники, чиновники, законодатели не до конца проработали и вопрос о предельных сроках ожидания назначенных пособий. Задержки и волокита заставляли сол-даток проявлять несвойственную им ранее активность: «Хо-дили, ходили в управу – не можем пособия получить… Хоть с голоду помирай: мужей в солдаты взяли, а тут об нас и ду-мать не хотят» [Борисоглебский листок. 1914. 5 окт.].

Жизнь впроголодь, лишения, трудности тылового быта заставляли солдатских жен продумывать и некоторые хитро-умные варианты улучшения материального благосостояния своих семей. Газеты отмечали, что некоторым из них удава-лись и мошеннические операции – получение пайка за умер-ших детей, убавление возраста живущих, но ставших совер-шеннолетними (кому исполнилось 17 лет) [Тамбовский зем-ский вестник. 1916. 18 нояб.]. Однако обман, на который шли солдатки, легко объясним низким уровнем потребления, ко-торый складывался в семьях призванных на службу. Часто пособие, получаемое солдаткой на себя и детей, было единственным источником к существованию. К случаям мо-шенничества молва могла приписать и стремление заполу-чить казенную помощь и теми матерями, чьи сыновья были призваны, но которые (при проверке) оказывались живущими на попечении своих мужей 1.

1 ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 9449. Л. 56.

220

Иными словами, пока призванный супруг находился на фронте – женщины могли рассчитывать на помощь соци-альных работников и выдачу пособий. Куда сложнее оказы-валось тем из солдаток, у которых муж пропадал без вести. В этой ситуации солдатская жена лишалась пособия и права обращения в благотворительные организации. Лишались права на получение продовольственного пособия и семьи предста-вителей нижних чинов запаса, которые бежали со службы или добровольно сдались в плен 1. Среди солдат и в тылу рас-пространялись брошюры «Что ожидает добровольно сдавшего-ся в плен солдата и его семью», в которых указывалось: «Напрасно думают русские, что, сдавшись в плен, они спасут свою жизнь… Если некоторые из пленных и останутся живы, то после разгрома немецкой армии и заключения мира над все-ми добровольно сдавшимися в плен по возвращении в Россию будет исполнен приговор военно-полевого суда. Семьи же воинов, добровольно сдавшихся в плен, по закону, высо-чайше утвержденному 15 апреля 1915 года, лишаются всяко-го пособия… Именные списки добровольно сдавшихся в плен немедленно передаются губернаторам для обнародования и ли-шения пособия. Лишившиеся пособия голодающие семьи, не-сомненно, будут проклинать своего прежнего кормильца, ко-торый гнусною изменой царю и Родине лишил их не только казенного пайка, но и доброго имени и уважения честных лю-дей. Добровольно сдавшихся в плен как изменников Родины по приговорам сельских обществ, станиц изгоняют из членов обществ» [Стрелков, 2004]. Таким образом, солдатки и дети сдавшегося в плен обрекались на нищету и бесправие. Так что не случайно, что после свержения самодержавия и образо-вания союзов солдаток весной 1917 года женщинами повсе-местно стали выдвигаться требования о выдаче пособий и се-мьям дезертиров и солдат, сдавшихся в плен. В некоторых случаях они добивались успеха (11 сентября 1917 года союз солдаток Елатомского уезда Тамбовской губернии постановил: «Выдача пайка должна производиться также и семьям дезерти-ров и добровольно сдавшихся в плен, так как эти семьи не должны отвечать за поступки своих глав и не могут быть обре-

1 ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 9326. Л. 4.

221

каемы на голодную смерть» [Тамбовский земский вестник. 1917. 20 сент.].

Важное значение для поддержки семей призванных на войну имела не только выплата пособий из центра, но и финан-совая помощь, оказываемая земским и городским самоуправле-нием, духовенством, различными центральными и региональ-ными благотворительными организациями. Они не были при-вязаны в своей деятельности к Положению от 25 июня 1912 года и оказывали помощь всем, кого сами признавали нужда-ющимися, а также тем, кто по каким-либо причинам был обойден государственным пособием.

В ряде регионов России активную деятельность по оказа-нию помощи семьям солдаток развернули общественные комитеты, созданные при городских самоуправлениях и зем-ствах. Направлениями их помощи солдатским семьям были: 1) оказание юридической помощи созданием справочных бюро, составлением прошений и возбуждением ходатайств; 2) доставка продовольствия, добавленного к казенному пайку; 3) поиск бесплатного помещения с отоплением тем се-мьям, которые не имели собственного или дарового приюта; 4) оказание мирской помощи в хозяйстве, при уборке сена, хлеба, вспашке, молотьбе, рубке и заготовке дров, в ремонтах изб и хозяйственных построек семьям нижних чинов, находя-щихся на действительной службе, а также семьям внебрач-ным, не имеющим права на получение казенного пособия; 5) помощь в найме работников для поддержания хозяйств; 6) обеспечение семенным материалом для весенних полевых работ; 7) организация бесплатной медицинской помощи; 8) устройство детских приютов, общежитий, мастерских; 9) ока-зание помощи учащимся детям нижних чинов внесением пла-ты за обучение, на покупку книг [Отчет… 1916. С. 15].

Очевидно, что без этой общественной помощи семьям солдаток было бы куда труднее [Иванова, 1915. С. 62–65; Щербинин, 2001]. Но размеры дополнительных пособий и фор-мы поддержки семей призванных значительно отличались и по регионам, и по периодам войны. В центрально-черноземных губерниях, например в богатой хлебом Тамбовской губернии, уже с октября 1915 года земства перестали оказывать помощь обойденным казенными пособиями солдаткам, мотивируя это

222

тем, что выдался хороший урожай, сложились высокие цены на рабочие руки, и все нуждающиеся могут сами себя обеспе-чить [Тамбовский земский вестник. 1915. 15 окт.].

В рамках помощи семьям призванных на войну оказалась в рассматриваемое время трудовая помощь городских уча-щихся, которую организовывали благотворительные органи-зации. На селе особенно остро ощущалась нехватка рабочих рук, и одним из источников пополнения трудовых ресурсов, помощи семьям солдаток стала организация «ученических дружин» [Тамбовский край. 1916. 16 июля]. Конечно, от мно-гих учащихся, не знавших прежде сельскохозяйственного труда, сложно было ожидать большой отдачи, но все же даже такое участие оказывалось ощутимым. «Ученические дружи-ны» помогали в сборе урожая, заготовке дров, вывозе навоза. Появившись в 1915 году, они уже к 1916 году действовали почти повсеместно [Чембулова, 1917. С. 155]. Отношение на-селения к учащимся было различным. Пресса сохранила сви-детельства благодарности, но случалось и недоброжелатель-ство, поскольку иные солдатки считали работу «дружинни-ков» малопродуктивной, находили стеснительным их кор-мить [В дни войны. 1916. № 24].

Обращение к изучению повседневной жизни и призре-ния семей призванных на войну нижних чинов, проживав-ших в сельской местности, таит в себе немало противоречий и источниковедческих сюрпризов. И современники, и исто-рики при желании всегда находили свидетельства как крити-ческого положения семей призванных на войну [Хрящева, 1921; Анфимов, 1987; Поршнева, 2000. С. 119–139; Судавцов, 2001. С. 123–134], так и вполне достаточного уровня их жиз-ни, а порой и обогащения в условиях военной поры [Хозяй-ственная… 1916. С. 1–29; Прокопович, 1918. С. 238–246; Самохин, 2002. С. 211–213]. Заметим, что эти противоречия вполне объяснимы условиями жизни солдатских семей в раз-личных регионах, сложившимися там ценами и оказанием по-мощи не только государством, но и общественностью, духо-венством, благотворительными учреждениями. К тому же ди-намика изменений семейных бюджетов и потребления в се-мьях солдаток часто напрямую зависела от изменения ситуа-

223

ции на рынке труда, цен на хлеб, правительственной политики и военных заготовок продовольствия для нужд армии.

Поэтому работа земств, да и контроль за помощью се-мьям призванных со стороны губернаторов оказывались дей-ственным механизмом социальной защиты. Слывшие тради-ционными «помочи» (самопомощь сельского мира в выполне-нии сельскохозяйственных работ в подмогу тем, у кого кор-мильцев забрали на фронт) в условиях военного лихолетья и нищеты становились более редкими. «Орловские епархиаль-ные ведомости» отметили в связи с этим, что помощь солдат-кам стала носить случайный характер: «Захочет староста, со-зовет сход, попросит общество, и дело будет сделано, а не за-хочет или общество отложит – и работы останутся несделан-ными. В результате такой мирской помощи бывали не еди-ничные примеры того, что хлеб солдаток оставался необмо-лоченным, гнил, конопля своевременно не мочилась и теряла свое достоинство и ценность» [Леонов, 1915. С. 284–285]. От активности земств в этих условиях зависело, выделят ли по-мощь семьям призванных на войну более состоятельные зе-мельные владельцы [Кирсановский вестник. 1914. 27 авг.] или же удастся распорядиться о предоставлении техники для сельхозработ с земских складов [Жилкин, 1914. С. 237–238; Алехина, 2002. С. 118]. Особо нуждавшиеся получали денеж-ные средства для найма работников в помощь 1. «В общем ка-зенный паек в достаточной степени обеспечивает семьи при-званных, – докладывал в губернскую управу один из губерна-торов центрально-черноземного района в октябре 1914 года. – Почти все они имеют хозяйства… В отдельных случаях казен-ного пайка недостаточно для обеспечения семьи. В таких слу-чаях семьям полагается дополнительное продовольственное пособие сверх казенного пайка» [Журнал… 1915. С. 122]. Та-ким образом, сверх пособия солдаткам, чье существование не обеспечивалось казенным пайком, могли быть выданы продук-ты (мука, крупа, соль, масло) и дрова [О влиянии… 1916. С. 196].

При оказании помощи солдатским семьям приходилось считаться с тем обстоятельством, что почти все они предпо-

1 РГИА. Ф. Библ. I отд. Оп. 1. Д. 97. Л. 1–2.

224

читали обращаться за помощью. Отделить ходатайства, «за-служивающие удовлетворения от не заслуживающих таково-го», было трудно. В связи с этим волостные попечительства некоторых уездов выступали за то, что «пособия нужно выда-вать всем – или никому» [Тамбовский листок. 1914. 17 дек.]. Раздача ассигнованных губернским земством средств на выда-чу дополнительных пайков вызывала нарекания, просительни-цы-солдатки требовали: «Дайте хоть по 20 копеек, но всем». Это и понятно: даже если просительница-солдатка жила не одна, если ее поддерживала семья или родственники мужа, получение любых сумм и уж тем более полновесного казен-ного пособия резко меняло ее статус, отношение к ней окру-жающих. Получавшая пособие пользовалась благосклонно-стью в большой семье, никто не считал ее нахлебницей. Ка-зенное пособие было небольшим (2–2,5 рубля на каждого члена семьи в месяц), но регулярным, а потому оно было и подспорьем в хозяйстве, и дополнительным источником де-нежных средств, которые солдатки в деревнях часто исполь-зовали на непроизводственные нужды (покупку одежды, ме-бели, которые ранее не могли себе позволить, так как едва сводили концы с концами при распределении денег на пита-ние) [Поршнева, 2000. С. 119]. Любопытно в связи с этим, что крестьяне иной раз отказывались делать пожертвования, если узнавали, что они пойдут на помощь солдаткам: сельский мир полагал, что пособие выплачивается слишком большое, и солдатки в помощи общества не нуждаются [Фаресов, 1916. С. 39]. Действительно, некоторые многодетные солдатки, по-лучив пособие, отказывались работать сами, прибегая к найму односельчан для обработки полей, уборки урожая.

По оценкам самих крестьян, война несколько «уравняла» крестьянские хозяйства. Беднейшие семейства призванных на войну оказались под крышей государственной защиты, се-мьи зажиточных крестьян со времени ухода работников на вой-ну значительно обеднели, их хозяйства сократились, а сол-датки из этих семей не имели права на прошение о пособии [Тамбовский листок. 1915. 7 июля]. Там, где цены на хлеб были высокими и урожай неплохим, пособие оказалось от-личным финансовым подспорьем. Солдатки этих регионов начинали откладывать деньги, тратить их на лакомства, кото-

225

рые не могли себе позволить ранее, на новую одежду для себя и детей; важно, что они часто впервые в своей жизни могли чувствовать себя распорядительницами хоть каких-то денежных сумм [Дело. 1916. № 1. С. 81]. Таким образом, ор-ганизованная социальная помощь семьям призванных на вой-ну оказалась тем механизмом, который помогал изменению женского самосознания, обучал россиянок основным прие-мам социального действия (от прошений до бунтов).

Между тем еще большей заботы и внимания со стороны со-циальных работников начала XX века требовали и женщины из семей нижних чинов, проживавшие в городах. Для горожанок, не имевших в отличие от женщин в сельской местности соб-ственного земельного участка, который мог бы их кормить, пособие, выплачиваемое за ушедшего на войну мужа, оказы-валось едва ли не единственным источником существования. Многие из таких женщин не имели к моменту призыва места работы и оказывались на грани нищеты из-за постоянного ро-ста цен на продукты, товары и жилье. И хотя городские думы стали устанавливать таксу (предельную цену на многие про-дукты питания, оговаривая, что это нормирование и ограниче-ние цен вводится только на период мобилизации) все же даже по социально низким ценам покупки элементарного продо-вольствия становились для таких солдаток проблемными. Между тем цены на продукты в городе и селе в первые месяцы войны различались иногда трехкратно, извозчики подняли в три раза тарифы на перевозки [Борисоглебский листок. 1914. 29 сент.; Козловская газета. 1914. 22 авг.]. Мелкая городская буржуазия старалась максимально использовать сложившуюся ситуацию, выгодно продавая пользующиеся спросом товары и услуги. С ноября 1914 года население городов скупало доро-жавшие товары: сахар – пудами, а спички – ящиками [Там-бовский листок. 1914. 21 нояб.]. В адрес министра торговли и промышленности поступали многочисленные телеграммы с просьбами о срочном выделении ссуд городским самоуправ-лениям для борьбы с дороговизной. Так, кирсановский го-родской голова сообщал, что «Кирсанов погибает дорого-

226

визны недостатка предметов продовольствия особенно муки соли» 1.

Положение семей призванных на войну нижних чинов отражают дошедшие до нас и заполнявшиеся чиновниками опросные листы, по которым проверялось имущественное положение солдатских семей на предмет их нуждаемости [Апкаримова, 2000. С. 7–9]. Опросные листы свидетельствова-ли о страшной нужде просителей: «…семья запасного: …по-лучал 45 рублей в месяц. Теперь мебели нет, вещи заложены в ломбарде. Трое детей, один из которых грудной, а денег нет ни копейки, и неоткуда больше взять их; семья плотника: по-лучал 40 рублей в месяц, осталась мать с четырьмя детьми… Начали продавать вещи. Должны за квартиру 8 рублей. По-мощи ждать неоткуда. Мать больна. Дети полураздеты. Просит одежды…; семья служащего в банке, получал 25 ру-блей в месяц, мать разута, раздета, горячего не варит, нет дров. Ребенку надо молоко, а достать неоткуда» [Тамбовский край. 1914. 29 авг.].

В данных по соседнему уезду та же картина: «Это почти сплошь матери, обремененные многочисленным семейством. Есть матери, у которых осталось на руках 9 детей, а средств никаких». Из опросных листов: «Я застал на квартире, – пишет один из обследователей, – самую полную нужду. Жена и чет-веро детей. Вещей никаких, детишки разуты… Ей уже нигде не верят в долг и настоятельно требуют уплаты. Скоро будут сидеть без хлеба». «Положение самое отчаянное, – читаем мы в другом листе. – Маленькая грязная комната, в которой разме-щаются 10 человек, из которых 8 детей. Здесь же стирают. Об-становки никакой. Квартира в подвале. Воздух спертый… За-ложить нечего. Едят постные щи, пьют чай с черным хлебом… Пособий, кроме получаемых из городской управы 5 рублей 50 копеек, и не ждут ниоткуда. Это семья сторожа, получавшего 18 рублей в месяц и жившего раньше, так или иначе, сносно. Семья железнодорожного слесаря, очутившаяся без средств, состоящая из жены, пятерых детей и матери-старухи, пересе-лилась в сарай, кое-как приспособив его к жилью. Выбитые из колеи, оставшиеся без кормильцев, семьи бедняков в пер-

1 РГИА. Ф. 457. Оп. 1. Д. 827.

227

вую голову спешат добыть несколько рублей закладом вещей в ломбард. Имущество убогое, половина вещей уже заложе-на, остались незаложенными только кровать и самовар, долж-ны за квартиру 10 рублей и т. п.» [Там же].

Ухудшение положения семей запасных нижних чинов в городах происходило также и по причине быстрого роста платы за жилье, нежелания владельцев квартир учитывать проблемы с задержкой или невыплатой пособий семьям солда-ток. В некоторых городах домовладельцы стали выселять се-мьи призванных на войну солдат за неуплату, так как те не успели еще получить пособие и заплатить за квартиры [Бо-рисоглебский листок. 1914. 12 окт.]. Население некоторых городов в провинции из-за наплыва беженцев, расквартирова-ния войск увеличилось в полтора-два раза. В квартирах, рас-считанных на 5–6 человек, размещалось по 10–15 постояль-цев. В Саратове в 1916 году почти половина горожан прожи-вала в скученных условиях [Араловец, 2003. С. 109]. В тыло-вых районах цены на квартиры выросли на 50–80 %. В рамках протекционных действий губернская управа приняла постанов-ление о нор-мировании цен на квартиры. Было запрещено по-вышать плату за жилье более чем на 10 % [Журнал… 1915. С. 9–11]. Выдающуюся роль в помощи горожанкам-солдат-кам и членам их семей играло местное самоуправление и благотворительные организации. Именно с их помощью во многих городах солдатки бесплатно снабжались дровами для отопления жилищ, продуктами и дополнительными денеж-ными пособиями [Иванова, 1915].

Составители опросных листов постоянно сталкивались с нежеланием домовладельцев выполнять распоряжения, за-щищающие семьи призванных на войну. Женщины жалова-лись, что хозяева квартир расторгали договоры с ними, об-ращались в суды, требуя по исполнительным листам освобо-ждения квартир от семей, не способных своевременно вно-сить плату за жилье. Отмечались случаи, когда на улицы вы-швыривались и многодетные солдатки. Так, в Воронеже из занимаемой квартиры в январе 1915 года была принудитель-но выселена жена запасного М.И. Пенкина, имевшая 8 детей, старшему из которых было 13 лет [Воронежский телеграф.

228

1915. 1 фев.]. Между тем, по нашим подсчетам, лишь треть солдаток в городах проживала в собственных домах, осталь-ные же снимали квартиры. При обследовании материального положения семей, обратившихся с просьбами о выдаче до-полнительных пособий из городских средств, было признано, что все они нуждались в дополнительных средствах (от 1,5 до 5 рублей). В то же время власти отказали всем бездетным солдаткам, приписав на прошении «достаточно казенного пайка» 1. Городская управа действовала в данной ситуации в соответствии со сложившейся практикой отказа одиноким солдаткам в дополнительном пособии, но реально его было явно не достаточно, чтобы снимать помещение, покупать дрова для отопления и т. п. Несмотря на потуги государственных чиновников, те солдатки, которые не успели обзавестись детьми, занимались поисками работы, так как не могли рас-считывать на помощь ни от государства, ни от местного самоуправления, ни от благотворительных организаций.

В то же время некоторые из многодетных солдаток полу-чали в качестве пособия настолько приличные денежные суммы, что могли позволить себе не работать. «Общеизвестен факт, – признавал председатель Тамбовской городской думы, – что в настоящее время те, кто прежде зарабатывал, теперь не хотят знать труда, живя на даровые средства… В настоя-щее время большинство женщин, имеющих право на получе-ние пособия, не считая неспособных к труду старух, получа-ют до 15 и более рублей в месяц, чего они прежде никогда не получали. То же самое относится и к семьям крестьян, взятых на войну, где потребности менее, чем в городе» 2. Так или иначе, но принцип наделения пособий «по числу несовер-шеннолетних» в семье призванного был оставлен в неприкос-новенности.

Первая мировая война привела к значительному росту де-тей-сирот. Главный Алексеевский комитет по призрению детей лиц, погибших в годы войны, был едва ли не главной и единственной высшей инстанцией, распределявшей деньги, предназначавшиеся на пособия сиротам, приобретение ими одежды, обуви, учебных принадлежностей. Он же контролиро-

1 ГАТО. Ф. 158. Оп. 1. Д. 914. Л. 1–95.2 ГАТО. Ф. 158. Оп. 1. Д. 914. Л. 144.

229

вал поступление средств на эти нужды в губернские комитеты, а также их использование. Часть средств поступала в семьи, часть шла на создание общественных столовых, яслей, прию-тов. Такая общественная помощь оказывалась порой суще-ственнее государственной, так как она учитывала реальные потребности детей, а сама структура была более рассчитан-ной на меняющиеся реалии войны [Дорошевский, 1916. С. 12–13]. Приюты, ясли открывались в городах почти повсе-местно и, несмотря на первоначальное недоверие населения к ним, получали все большее развитие [Приюты. 1915. С. 192].

Подводя итоги обзору действий российского правитель-ства и местных учреждений по призрению семей призванных на войну в 1914 году и позже, можно сделать осторожный вывод, что в целом работа была организована неплохо и выда-ваемых государством сумм, а также «пайковых денег» из зем-ских средств чаще всего хватало для поддержания семей при-званных. Получали эти деньги довольно регулярно и в большинстве случаев именно те, кому они предназначались по закону. Об этом свидетельствуют опросы населения, про-водимые как волостными правлениями, так и добровольными корреспондентами [Краткий сельскохозяйственный обзор… 1916. С. 31–32]. В первый год войны (1914) на выплату посо-бий была затрачена почти седьмая часть бюджета России [Там же. С. 80], всего же за время войны семьям призванных было выплачено в качестве пособий 5,715 млн рублей.

Адресная выдача казенных пособий женщинам из семей призванных способствовала быстрому росту правосознания, самосознания, обучению навыкам правового и социального действия тех, кто до войны редко выходил за пределы домаш-него мира, да и не знал о прописанных в законах полномочиях. Теперь же об этих женщинах с уважением писали в прессе современники: «Баба нынче у нас – губернатор! Все дойдет, все поймет, все справит, без мужика обойдется! Бабье дело теперь – ходовое дело. Война ей большую волю дала» [Иванов-Разумник, 1928. С. 23]. Таким образом, история при-зрения семей нижних чинов запаса, призванных на войну в 1914 году и позже, хорошо вписывается в рамки прогрессив-ной модели социальной работы, о которой говорилось англий-ским аналитиком теорий социальной работы [Payne, 1991. С. 201–224]. При всем очевидном доминировании агентов

230

российской социальной политики – центральных и местных (городских, земских) чиновников – в разрешении индивиду-альных или групповых житейских проблемных ситуаций, сама система выдачи регулярных пособий, ее легитимация обеспечили рост женского социального самосознания, привели к организованным коллективным действиям (писание проше-ний и умение действовать в правовом поле).

Авербах О.И. Законодательные акты, вызванные войной 1914 года. Вильнюс, 1915.

Алехина Е.В. Участие Тамбовского земства в оказании помощи женщинам-солдаткам в годы Первой мировой войны 1914–1918 гг. // Женская повседневность в России в XVIII–XX вв. Тамбов: Изд-во ТГУ, 2002. С. 118.

Анфимов А.М. Российская деревня в годы Первой мировой войны (1914 – февраль 1917 г.). М., 1987.

Апкаримова Е.Ю. Городское общественное управление в годы Первой мировой войны // Вторые уральские военно-историче-ские чтения: Материалы регион. науч. конф. Екатеринбург, 2000. С. 7–9.

Араловец Н.А. Городская семья в России 1897–1926 гг.: Историко-демографический аспект. М., 2003.

Вестник общества повседневной помощи пострадавшим на войне солдатам и их семьям. 1908. № 3. С. 75–76.

Всеподданнейший отчет о деятельности главных управлений Военно-го Министерства, вызванного войной с Японией в 1904–1905 гг. Спб., 1912.

Вульфсон Э. Бабьи думы // Еженедельный журнал военных собы-тий. 1904. № 1. С. 24–26.

ГАТО – Государственный архив Тамбовской области. Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого: Правительство и обще-

ственность в царствование Николая II в изображении современ-ника / Вступ. ст. Н.П. Соколова, А.Д. Степанского; Публ. и ком-мент. Н.П. Соколова. М.: НЛО, 2000.

Дашкевич Л. К организации деревни. Выдача в деревне продоволь-ственного пайка семьям воинов // Русская мысль. 1915. № 10.

Дорошевский Ф. Общепедагогическая организация в Воронеже // В дни войны. 1916. № 1. С. 12–13.

Жилкин И. Провинциальное обозрение // Вестник Европы. 1914. № 9. С. 237–238.

Журнал губернского земского собрания февральской сессии 1906 года. Тамбов, 1906. С. 55.

231

Журнал очередного Тамбовского уездного земского собрания 1914 г. Тамбов, 1915.

Журналы Тамбовского уездного земского собрания 1904 года. Тамбов, 1905.

Журналы чрезвычайного Тамбовского губернского земского со-брания. Июль 1904 года. Тамбов, 1904.

Земцов Б.Н. Революция 1917 г.: Социальные предпосылки. М.: ИРИ РАН, 1999.

Иванова Н.А. Нужда и общественная помощь // Женский вестник. 1915. № 3. С. 64–66.

Иванов-Разумник. Бабье дело // Перед грозой. 1916–1917 г. Пг., 1918.

Коллонтай А. Социальные основы женского вопроса. Спб.: Зна-ние, 1909.

Краткий сельскохозяйственный обзор Тамбовской губернии за 1915 г. Тамбов, 1916.

Леонов В. Тревожные думы деревни при наступлении весны // Ор-ловские епархиальные ведомости. 1915. № 11. С. 284–285.

Леонтьева Т.Г. Вера и прогресс: православное сельское духовен-ство России во второй половине XIX – начале ХХ в. М.: Новый хронограф, 2002.

О влиянии войны на некоторые стороны экономической жизни России. Пг., 1916.

Отчет состоящего под Высочайшим Его Императорского Вели-чества покровительством общества повседневной помощи пострадавшим на войне солдатам и их семьям за 1915 г. Пг., 1916.

Покровская М.И. О положении жен запасных нижних чинов // Женский вестник. 1905. № 8.

Поршнева О.С. Менталитет и социальное поведение рабочих, кре-стьян и солдат России в период Первой мировой войны (1914 – март 1918 г.). Екатеринбург, 2000. С. 119–139.

Приюты и ясли в деревнях // Женский вестник. 1915. № 4. С. 192–193.

Прокопович С.Н. Война и народное хозяйство. М., 1918. РГИА – Российский государственный исторический архив.Российский государственный военно-исторический архив.Самохин К. О материальном положении крестьян и социальной

политике государства в годы Первой мировой войны (на при-мере Тамбовской губернии) // Армия и общество. Материалы междунар. науч. конф. 28 февраля 2000 г. / Отв. ред. П.П. Щер-бинин. Тамбов: Изд-во ТГУ, 2002. С. 211–213.

232

Солдатские пенсии, денежные пособия и разная помощь солдатам и их семьям (из законов «О призрении нижних воинских чинов и их семейств»). Киев, 1916.

Стрелков А. Первая мировая // Городские известия. 2004. 20 апр.Судавцов Н.Д. Земское и городское самоуправление России в годы

Первой мировой войны. М.; Ставрополь: Изд-во Северо-Кав-каз. гос. техн. ун-та, 2001. С. 123–134.

Сурин М. Война и деревня. М., 1907.Фаресов А.И. Народ без водки: (Путевые очерки). Пг., 1916. С. 35.Хозяйственная жизнь и экономическое положение населения России

за первые девять месяцев войны (июль 1914 – апрель 1915 года). Пг., 1916.

Хрящева А. Крестьянство в войне и революции: Статистико-эконо-мические очерки. М., 1921.

Чембулова Ф.З. Трудовые дружины учащихся // Труды совещания по организации посевной площади в 1917 году. 22–24 ноября, 1916. Доклады и постановления. М.: Всероссийский земский союз, 1917. С. 155.

Щербинин П.П. Повседневная жизнь россиянок в период Первой мировой войны 1914–1918 гг. // Женщина и война в поэзии и по-вседневности Первой мировой войны 1914–1918 гг. / Авт.-сост. А.И. Иванов, П.П. Щербинин. Тамбов: Изд-во ТГУ, 2001.

Ярская-Смирнова Е.Р. Основные понятия и задачи гендерного под-хода к социальной политике и социальной работе // Социальная политика и социальная работа: гендерные аспекты / Под ред. Е.Р. Ярской-Смирновой. М.: РОССПЭН, 2004.

Payne M. Modern Social Work Theory: a Critical Introduction. Hound-mills-London, 1991.

ПОНЯТИЙНЫЙ АППАРАТ ОТЕЧЕСТВЕННОГО

ПРИЗРЕНИЯ: ГЕНЕЗИС, СПЕЦИФИКА, ТРАДИЦИЯ

Марк Ромм

Источниковедческий анализ свидетельствует: в дорево-люционной России оригинальная, многовековая история об-щественного призрения есть, а самого термина «социальная работа» нет. Вместо него использовался широкий круг разно-образных понятий (призрение, благотворительность, милосер-дие, позднее – филантропия, меценатство, попечительство),

233

отражавших то, что мы сегодня привычно относим к по-ня-тийному и проблемному пространству социальной работы. Очевидно, что вышеуказанных понятий в России было не ма-ло, однако все же базовые – призрение и благотворение – су-ществовали исстари, а их смысл и содержание в течение всего дореволюционного периода практически не менялись. Следовательно, генезис социальной работы (призрения) в Рос-сии включает в себя, в том числе, и процесс становления, не имеющего аналогов понятийного аппарата, изучение которо-го служит сегодня актуальной научной задачей истории отечественной социальной работы.

Общественная поддержка и защита населения всегда оце-нивались научной общественностью как оригинальный фено-мен российской действительности. Исторически становле-ние термина «общественное призрение» связано с раздумья-ми отечественных ученых над защитной деятельностью госу-дарственных и иных субъектов помощи, соотнесенных с западной традицией в этой области. Термин «общественное призрение» ipso facto заимствуется учеными из официальных постановлений и указов XVIII столетия. Одним из первых, кто глубоко и необычайно полно проанализировал общественное призрение на материалах отечественной истории X–XIX веков, был российский исследователь А. Стог, установивший, что по-нятие «призрение» встречалось в церковно-славянском слово-употреблении уже в XI–XIII веках [см., например: Стог, 1996].

В Словаре древнерусского языка есть глагол «призьръти», который имеет следующие значения: посмот-реть, взглянуть; оказать внимание, оказать милость, прилас-кать [Срезневский, 1989. С. 1403]. В данный период это поня-тие интерпретируется как 1) видение; 2) благосклонное вни-мание; отношение, покровительство; 3) присмотр, забота, по-печение; 4) удобство [Словарь… 1994. С. 157]. В XVII столе-тии понятие «призрение» секуляризуется и входит в повсед-невный лексический оборот, а с XVIII века оно становится си-нонимом понятий «поддержка» и «защита». В это же время складывается государственное, общественное и частное при-зрение.

Указ Екатерины II от 7 ноября 1775 года [Стог, 1996] определяет понятие «общественное призрение» в качестве

234

официального термина и признанной сферы деятельности об-щества и государства. В качестве научного понятия термин «призрение» утверждается только в виде словосочетания «общественное призрение» как следствие оформления в Рос-сии официального института поддержки, защиты и контро-ля – «приказов общественного призрения». Однако, учитывая неразвитость институтов гражданского общества в России XVIII столетия, «общественный» статус призрения носил, скорее, не реальный, а декларативный характер.

Н.М. Карамзин стал, по-видимому, первым российским ис-ториком, который использовал понятие «благотворение» в сво-ей знаменитой «Истории государства Российского». Ав-торское повествование о деяниях Великого князя Владимира сопровождается следующим наблюдением: «Слова Евангель-скiя: блаженны милостивiи, яко тiи помиловани будутъ, и Соломоновы: дая нищему, Богу въ заимъ даете, вселили въ душу Великаго Князя рьдкую любовь къ благотворенiю… (полужирный шрифт мой. – М. Р.)» [Карамзин, 1988. С. 137]. Позднее благотворительность понимается как материальная помощь частного лица или группы лиц нуждающимся, вкла-ды в строительство или содержание богоугодных заведений, стипендии и пособия, участие в благотворительных акциях и т. д. Благотворительность в русской традиции – это прояв-ление сострадания к ближнему и нравственная обязанность имущего спешить на помощь неимущему, стремление ис-полнить «некоторую религиозно-нравственную потреб-ность», отмечает современный исследователь исторических традиций отечественной социальной работы Л.В. Бадя [Ис-торический… 1994. С. 3].

Дореволюционная историография (В.О. Ключевский, В.И. Герье и др. [Герье, 1897; Ключевский, 1994]) выделяла три формы благотворительности в человеческом обществе:

1. Милостыня – субъективное проявление случайного на-строения (по словам В.И. Герье – «всегда добро для того, кто подает, но не всегда для того – кому»).

2. Богадельня – источник «вечного благотворения» для оп-ределенных категорий нуждающихся, цель которой не

235

просто оказать случайную помощь, а прочно обеспечить судьбу по оп-ределенному плану.

3. Попечительство о бедных включает в себя первое и вто-рое («придавая высший смысл первой и являясь расши-рением второй – организованная милостыня и подвиж-ная богадельня»), цель его исцелить нужду в корне: оказать помощь семье, предохранить от разорения, снабдить всем необходимым, чтобы возобновить само-стоятельную достойную жизнь [Герье, 1897. С. 2]. То есть попечительство вносит в организацию благотвори-тельности особый смысл: принцип индивидуализации помощи, который становится важнейшим для попечи-тельства, позволяет соотносить способ и размер помо-щи с потребностями и свойствами личности. Попечи-тельство предполагает не только организацию помощи, но и наблюдение за процессом ее потребления.

Период наиболее активного использования понятия «благотворительность» приходится на 70–90-е годы XIX века – этап становления общественного призрения не только как вида социальной практики, но и течения научно-теоретической мысли. В трудах дореволюционных исследователей Н. Бунге, Н. Рождественского, И. Тарасова была проанализирована ло-гика становления государственной заботы о социальном здо-ровье общества, которое авторы связывали со снижением уровня бедности и нищенства. В связи с чем особое значение они придавали институту благотворительности как системе, направленной на решение острых социальных проблем. «Благотворительностью называется та деятельность прави-тельственных и общественных органов и частных лиц, которая имеет целью оказание помощи и призрение бедным и нищим» [Тарасов, 1893. С. 539].

В трудах российских историков основы благотворитель-ности анализировалась комплексно – соотносительно с поли-тикой, нравственностью и хозяйственной деятельностью. По-литическая основа благотворительности виделась в предназна-чении государства осуществлять благо по отношению к неиму-щим и/или социально опасным слоям. Как нравственная кате-гория благотворительность раскрывалась в свете христи-

236

анской традиции любви к ближнему. Как система хозяй-ственного механизма она выступала некой общественной услугой, которая несет в себе определенную экономическую выгоду для государства. И следовательно, благотворительность рассматривалась как объективно необходимый, самодостаточ-ный процесс государственного развития и функционирования.

По мысли М.В. Фирсова, понятия «общественное призре-ние – благотворительность» воспринимались в России по-разному: 1) как синонимы («общественное призрение есть благотворительность»); 2) дополнение друг другу, что соот-ветствует реальной социальной практике; 3) противопостав-ление друг другу, две самостоятельные составляющие одного процесса [Фирсов, 1997]. В XIX столетии идет поиск смысла понятий «общественное призрение» и «благотворительность», появилось множество их толкований. М.В. Фирсов, опираясь на Энциклопедический словарь конца XIX века, воспроизво-дит наиболее распространенные варианты.

Общественное призрение. «Призрение общественное – в отличие от частной благотворительности есть организованная система помощи – со стороны государства или общества – нуждающемуся населению». «Призрение общественное мо-жет быть определено как культурная форма благотвори-тельности».

Благотворительность. «Благотворительность – как про-явление сострадания к ближнему и нравственная обязанность имущего спешить на помощь». «Благотворительность как форма помощи носит в отличие от обязательного призрения факультативный характер». «Благотворительность – вот сло-во с очень спорным значением и с очень простым смыслом… Чувство сострадания так просто и непосредственно, что хо-чется помочь даже тогда, когда страдающий не просит о по-мощи, даже тогда, когда помощь ему вредна или опасна…» [Фирсов, 1997. С. 120–121]. Нетрудно заметить, что все эти определения объединяет понятие «помощь». Цель призрения, в отличие от благотворительности, – разумное и организован-ное обеспечение нуждающихся необходимым и предупре-ждение нищеты.

237

В послереволюционный период, когда в корне изме-нилась социальная и политическая ситуация в обществе, тер-мин «благотворительность раскрывается как "помощь, лице-мерно оказываемая представителями господствующих классов эксплуататорского общества"» [Большая… 1950. С. 278]. В советской модели социальной помощи постепенно формируются свои понятия: «социальное страхование», «го-сударственная система обеспечения и обслуживания». В практике отечественной социальной работы существовал еще ряд терминов, с которыми приходится сталкиваться, изучая историю становления и развития этого феномена.

Милосердие – готовность помочь кому-нибудь или про-стить кого-нибудь из сострадания, человеколюбия. Исстари милосердие – это всякое «подаяние милостыни нищему, лю-бому, кто протянет руку». Филантропия [см.: Апресян, 1998] – человеколюбие, благотворительность. Доброхотный – добро-вольный. Меценат – богатый покровитель искусств и наук в Древнем Риме, чье имя стало нарицательным. Трудовая по-мощь – «приискание» работы для неимеющих ее, содействие в овладении какой-либо профессией, устройство ремесленных и других профессиональных школ, училищ и курсов для же-лающих работать [см.: Исторический… 1994].

Итак, дореволюционная понятийная традиция фиксирует, с одной стороны, многообразие форм и методов социальной по-мощи, которым и соответствует многообразие терминов и по-нятий. С другой – все это свидетельствует о недостаточной разработанности важнейших теоретических проблем в сфере отечественной социальной работы. Как показала дальнейшая история развития социальной работы в Европе и Америке, важ-нейшей теоретической задачей на протяжении всего XX сто-ле-тия была работа по изучению генезиса понятийно-катего-ри-ального аппарата нового научного направления, в то время как оригинальная отечественная традиция оказалась насиль-ственно прервана октябрьским переворотом 1917 года и неза-служенно забыта.

238

Апресян Р.Г. Филантропия: милостыня или социальная инженерия // Общественные науки и современность. 1998. № 5. С. 51–60.

Большая советская энциклопедия. М., 1950. Т. 5. Герье В.И. Записки об историческом развитии способов призрения

в иностранных государствах и о теоретических началах пра-вильной его постановки. М., 1897.

Исторический опыт социальной работы в России. М., 1994. Карамзин Н.М. История государства Российского: Репринтное

воспроизведение издания 1842–1844 гг.: В 3 кн. с прил. М.: Книга, 1988. Кн. 1.

Ключевский В.О. Добрые люди Древней Руси // Антология соци-альной работы: В 5 т. / Сост. М.В. Фирсов. М.: Сварогъ – НВФ СПТ, 1994. Т. 1: История социальной помощи в России. С. 108–115.

Словарь русского языка XI–XVIII вв. М.: Наука, 1994. Вып. 19. Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. М.: Книга, 1989.

Т. 2. Стог А. Об общественном призрении в России // Антология соци-

альной работы: В 5 т. / Сост. М.В. Фирсов. М.: Сварогъ – НВФ СПТ, 1996. Т. 3: Социальная политика и законодательство в со-циальной работе. С. 5–31.

Тарасов И. Учебник науки полицейского права. М., 1893.Фирсов М.В. Введение в теоретические основы социальной рабо-

ты. М.: Ин-т практической психологии; Воронеж: НПО «МОД-ЭК», 1997.

СОЦИАЛЬНОЕ ВОСПИТАНИЕ

В СФЕРЕ ПРИЗРЕНИЯ ДЕТЕЙ

(НА РУБЕЖЕ XIX–XX ВЕКОВ)

Татьяна Ромм

Главными учреждениями, содействующими организации детской помощи в России, были Комитет главного попечи-тельства детских приютов и Союз учреждений детской помо-щи. Среди учреждений, оказывающих непосредственную по-мощь детям, ведущее место занимало Ведомство учреждений Императрицы Марии. Все учреждения данного ведомства ре-шали задачу устройства будущей жизни питомцев при помо-щи социально ориентированного воспитания. Помимо того, что учреждения призрения являлись фактором сдерживания

239

или нейтрализации социальных конфликтов, своей деятель-ностью они решали задачи поддержания личного достоинства воспитанников, социального развития. На рубеже XIX–XX веков складываются новые направления деятельности данных учреждений: профессиональная подготовка неимущих детей (создание специальных попечительских обществ, которые за-нимались поиском мест для устройства детей, надзор за их состоянием, соблюдением контрактных условий); исправи-тельно-воспитательная работа (Рукавишниковский приют); работа с детьми ссыльнокаторжных; оказание помощи боль-ным детям с физическими недостатками.

Исторически так сложилось, что социальная работа в России – это не только деятельность по оказанию непо-средственной социальной помощи нуждающимся (дефици-тарный аспект), но и создание благоприятных условий для развития и становления личности в социальном, психоло-гическом, экономическом, правовом контексте (креативный аспект), что в самом широком смысле может быть определено как социальное воспитание. Стихийное социальное воспитание как атрибут зарождающихся общественных отношений возни-кает уже в первобытном обществе. Вопрос о его природе и сущ-ности впервые сформулировал Платон. Шли века, и ме-нялись не только значение и понимание, но и содержание общественного (социального) воспитания в обществе. Как педагогическая категория это понятие формируется в конце XIX – начале XX столетия в связи с возникновением и ста-новлением социальной педагогики (П. Наторп).

Индивидуальность и социальность – вот те две бытийные, ценностные ориентации (тенденции), которые присущи вос-питанию как общественному явлению. Системная целост-ность воспитания определяется наличием этих двух противо-положных, но взаимодополняющих тенденций. Социальная тенденция направлена на активизацию общественных усилий в воспитании, на включение подрастающего поколения в ре-альную жизнь, в систему общественных отношений, осно-ванных на взаимодействии и поддержке. Анализ состояния российского общества на рубеже XIX–XX веков показал, что

240

усложнение развития экономики, социальной структуры, мас-совая педагогическая практика, ориентированная на привле-чение общественности к решению педагогических задач, актуализировали именно данную тенденцию. Отражение этого процесса – научно-педагогическая рефлексия по поводу сущ-ности общественного воспитания в российской педагогике конца XIX – начала XX века (концепция общественного обра-зования П.Ф. Каптерева; принцип общественности во взгля-дах Е. Медынского; толкование роли и значения обществен-ности для развития личности у К.Н. Венцеля и С.Т. Шацкого и др.). Приоритет социально-педагогических задач был присущ и сфере социальной помощи: решение социальных проблем предполагало формирование нравственного стержня личнос-ти в процессе ее реабилитации, помощь в преодолении по-следствий негативного влияния среды.

Главными учреждениями, содействующими организации детской помощи в России, были Комитет главного попечи-тельства детских приютов и Союз учреждений детской по-мощи. Комитет решал организационно-финансовые задачи, а Союз учреждений детской помощи был призван устанавли-вать широкие контакты и тесное взаимодействие между раз-личными благотворительными учреждениями.

Среди учреждений, оказывающих непосредственную по-мощь детям, ведущее место занимало Ведомство учреждений Императрицы Марии. В начале XX столетия в его ведении нахо-дилась целая сеть благотворительных учреждений. Так, в Моск-ве центральным заведением, осуществляющим социально-пе-дагогическую помощь, был Московский воспитательный дом – совокупность обширных самостоятельных благотвори-тельных учреждений, призревающих 365 тыс. человек [Кра-суский, 1878. С. 21]. Одна из главных задач Московского вос-питательного дома – устройство будущей жизни питомцев. Поэтому основные заботы педагогов были направлены на то, чтобы дать такое воспитание, которое могло бы обеспечить де-тям самостоятельное существование на всю жизнь. Их педаго-гическая «сверхзадача» формулировалась так: «Дать воспитан-никам соответствующее образование – значит решить вопрос о независимости». Эта задача решалась путем создания школ при

241

Воспитательном доме не только в Москве, но и в сельской местности, куда дети передавались на попечение. В конце XIX века существовало 36 таких школ. Аналогичную задачу реша-ли и другие учреждения Ведомства Императрицы Марии.

Н.П. Гришаков в воспоминаниях об опыте работы в Сирот-ском приюте Екатеринославской губернии указывает на то, что целью приюта было создание такой системы воспитания, ко-торая «шире бы захватывала ребенка: умственно, физически, нравственно» [Гришаков, 1923]. Основное внимание при этом уделялось нравственному воспитанию, формированию «се-мейных» (Н.П. Гришаков) отношений в приюте. Особое зна-чение созданию «семейной» атмосферы придавалось и в Оль-гинском детском приюте З.Д. Масловской. Такая «семья» включала в себя 12–15 девочек, чьи представители составляли комитеты, решавшие повседневные вопросы жизни («О поряд-ке на кухне», «О воспитании средних и младших детей» и т. п.). В решении воспитательных задач приюты данного типа опирались на трудовую деятельность: создание соб-ственных ремесленных заведений, сельскохозяйственных ко-лоний. Примером такого общества была Студенецкая школа садоводства и огородничества под Москвой. Принимая реше-ние создать при школе теплицы и дать подросткам наряду с начальным образованием ремесленную профессию, учреди-тели школы преследовали цель создания именно учебно-вос-питательного заведения, в котором работа по хозяйству «должна быть не просто работой, а служить средством про-свещения ученика» 1. Помимо того, что учреждения призре-ния являлись фактором сдерживания или нейтрализации со-циальных конфликтов, своей деятельностью они решали за-дачи поддержания личного достоинства воспитанников, соци-ального развития. На рубеже XIX–XX веков складываются новые направления деятельности данных учреждений.

Профессиональная подготовка неимущих детей. Разви-тие профессионального образования активизировалось с из-данием «Общих положений о промышленных училищах» (1888). В Доме призрения малолетних бедных, в Несте-ровском приюте для мальчиков и других учреждениях дети

1 ЦГИАМ. Ф. 130. Оп. 1. Д. 43.

242

осваивали ремесленные специальности (типографское, гра-верное дело и пр.); при выпуске получали звание подмасте-рьев, отличившиеся могли получить пособие для устройства собственных мастерских. Помимо этого выпускники реме-сленных заведений получали элементарное образование. Но-вым в решении задач этого направления стало создание спе-циальных попечительских обществ, которые занимались по-иском мест для устройства детей, надзор за их состоянием, соблюдением контрактных условий.

Исправительно-воспитательная работа. В докладе Ко-миссии постоянного бюро съездов русских исправительных заведений подчеркивалось, что в настоящий момент все более привлекает к себе идея распространения особых исправи-тельных заведений, в которых можно было бы создать усло-вия для действительного исправления преступной молодежи. Среди таких заведений России наибольшей известностью и высоким уровнем постановки дела отличались Приют детей при Городском доме трудолюбия, Долгоруковское ремеслен-ное училище, Ксениевский приют, Бахрушинская колония, Рукавишниковский приют, Томская земледельческая колония и др. В 1883 году было создано Общество исправительно-вос-питательных приютов.

В 1903 году Рукавишниковский приют отмечал 25-летие своей деятельности. К этому времени в приюте сложилась стройная система воспитания, направленная на реабилита-цию и успешное вхождение в жизнь его воспитанников. Приют был рассчитан на подростков, половина из которых не имели родителей, почти все были детьми бедных родителей, имев-шие одну или более судимостей. Воспитательные задачи ре-шались педагогами-воспитателями, каждому из которых определялась отдельная группа воспитанников. Все они дей-ствовали под постоянным руководством директора и педаго-гического собрания. За обучение ремеслам отвечал особый мастер. Главным мерилом эффективности педагогической де-ятельности приюта был показатель рецидива среди его выпускников. Поэтому одна из основных проблем приюта – патронаж бывших воспитанников. Для решения этой пробле-мы было создано Общество попечения над бывшими воспитан-

243

никами. Основные условия снижения рецидива – регулирова-ние количества воспитанников и создание соответствующей системы воспитания: физическое, умственное, трудовое и нравственное. При этом на первый план ставилось физиче-ское воспитание. Наиболее сложной оказалась реализация за-дач нравственного воспитания в силу специфики контингента детей. Для того чтобы их осуществить, в приюте была разра-ботана соответствующая система мер: особый режим, (с од-ной стороны, он предполагал жесткую регламентацию жизни воспитанников, с другой – свободу в распределении времени для отдыха); система предупредительного надзора; создание соответствующей товарищеской среды; предоставление регу-лярного отпуска воспитанников к родным для общения с окружающей жизнью: «Отучая своих воспитанников от дур-ного путем лишения свободы, приют должен был приучать их также к самостоятельности, умению обходиться без надзо-ра и постоянного о себе попечения» 1.

Работа с детьми ссыльнокаторжных. Эта категория детей, нуждающихся в помощи, появляется в поле зрения государства и общественности в 1880-х годах. Для таких детей учреждались учебно-воспитательные приюты в Забайкалье и на о. Сахалин. Они находились под управлением Министерства внутренних дел, оказывали материальную, медицинскую помощь.

Оказание помощи больным детям с физическими недо-статками. На средства благотворителей открывается ряд детских больниц (больница Св. Владимира, Св. Ольги, Со-фийская, Морозовская детская больница). Необходимость выписывать таких детей по выздоровлению прямо на улицу или в руки неблагополучных родителей привели к созданию приютов для выздоравливающих при больницах. Быстро про-грессировало призрение слепых детей (в 1893 году – 20 учи-лищ для слепых). Наиболее активно в этом направлении дей-ствовало Мариинское попечительство о слепых, Импера-торский институт слепых, Санкт-Петербургское Александро-Мариинское училище.

1 ЦГИАМ. Ф. 179. Оп. 11. Д. 139.

244

Гришаков Н.П. Трудовая школа: Опыт новой школы в дореволюци-онной России. Орел, 1923.

Красуский В.А. Краткий исторический очерк Императорского Мо-сковского воспитательного дома. М., 1878.

ЦГИАМ – Центральный государственный исторический архив г. Москвы.

245

Раздел 4СОЦИАЛЬНАЯ ЗАЩИТА И СОЦИАЛЬНЫЙ

КОНТРОЛЬ В СОВЕТСКОЙ РОССИИ

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОМОЩЬ РОССИИ

ВО ВРЕМЯ ПЕРВОГО СОВЕТСКОГО ГОЛОДА:КРАТКИЕ ИТОГИ И ПЕРСПЕКТИВЫ ИЗУЧЕНИЯ

Наталья Решетова

В статье предлагается краткий анализ итогов и перспек-тив изучения проблемы иностранной помощи России во вре-мя крупномасштабного голода начала 1920-х годов. В центре внимания статьи труды отечественных и зарубежных истори-ков, обращавшихся к теме в разные периоды на протяжении более чем 80 лет. Автор приходит к выводу, что советская ис-ториография показала примеры работ пропагандистского ха-рактера, в большинстве случаев – антиамериканских. Спасение голодающих осуществлялось преимущественно посредством Американской администрации помощи (АРА), поэтому на нее и был направлен основной удар политизированной историогра-фии. На первый план вышли так называемые «истинные» при-чины, цели и характер американской помощи и деятельности АРА, которые оценивались как антисоветские.

Не менее 38 стран Америки, Европы и Азии участвовали в оказании помощи России в связи с крупномасштабным го-лодом начала 1920-х годов. В отечественной историографии в силу идеологических установок советского периода пробле-ма зарубежной помощи оказалась в ряду невостребованных. Российская историография первого советского голода в тече-ние многих десятилетий развивалась по сценарию некой иде-альной истории социалистического государства, предложив ряд аксиом: социализм устраняет причины голода; последовав-ший за засухой 1921 года голод был побежден благодаря эф-фективным мерам советского государства и организации брат-

ской помощи трудящихся страны. Очевидно, что иностранная помощь голодной России с трудом могла быть вписана в та-кой логический ряд, а потому в условиях социального заказа и идеологического контроля фактически не изучалась.

Советская историография показала примеры работ про-пагандистского характера, в большинстве случаев – антиаме-риканских. Полярные оценки получила так называемая «бур-жуазная» и «пролетарская» помощь. «Буржуазно-благотвори-тельная помощь» противопоставлялась деятельности Междуна-родной рабочей помощи (Межрабпома) [Фридман, 1958. С. 96]. Правительства капиталистических государств, «правящие круги стран Антанты» и правые лидеры социал-демократии огульно обвинялись в попытках использовать голод для борь-бы против Советской России и Коммунистической партии [Там же. С. 85–101].

Несколько статей были специально посвящены деятельно-сти Американской администрации помощи (АРА). В тематике этих публикаций ярко выражена политическая направленность. В них восторжествовала официальная интерпретация событий, но не в дипломатическом – позитивном – варианте, который отразился в постановлении Совета Народных Комиссаров (СНК) от 10 июля 1923 года, принятом в связи с завершением миссии АРА. Тогда «перед лицом всего мира» СНК выразил «этой организации, ее главе Герберту Гуверу, представителю в России полковнику Хаскелю и всем ее сотрудникам свою глубочайшую благодарность» [Making… 1992. P. 123; Soviet… 1957. P. 75]. С первых же дней миссии АРА в России существовал другой подход – недоверие и подозрительность, и позже историографии было предписано необъективное освещение основных событий. Сама помощь не стала пред-метом специального изучения. В центре внимания оказались так называемые «истинные» причины, цели и характер аме-риканской помощи и деятельности АРА, которые оценива-лись как антисоветские [Рубинштейн, 1953. С. 98–100; Ма-шин, 1955. С. 277–293; Машин, 1968; Поляков, 1975. С. 92–93].

Значение американской помощи умалялось, занижались ее размеры. Доказывая, что основным фактором в спасении го-лодающих были отнюдь не пайки АРА, советские авторы

247

предлагали вывод-миф о неограниченных возможностях Ком-мунистической партии и Советского правительства, а также о «преимуществах» и «великих организаторских возможно-стях» советского строя [Сташевский, 1966. С. 180; Чеме-рисский, 1971. С. 53]. Тем самым игнорировалось очевидное: начало 1920-х годов в России – время глубокого социально-политического, экономического и внутрипартийного кризиса. Большевики были озабочены проблемой собственного выжи-вания и подавления все новых и новых очагов сопротивления, а также политических оппонентов. Власть самостоятельно с голодом справиться не могла, но и не спешила обратиться за помощью. В связи с этим многозначительными стали и ис-ториографические умолчания, например о воззвании о помо-щи России Святейшего Патриарха Тихона, направленном за границу в начале июля 1921 года, одновременно с призывом Максима Горького.

Заметная активизация и качественные изменения в изуче-нии проблемы в нашей стране начались со второй половины 1990-х годов, и в настоящий момент наблюдаются опреде-ленные успехи российских историков в этой сфере. Можно говорить об отличительных особенностях современного эта-па исследования темы. Кардинально обновилась источнико-вая база за счет привлечения невостребованных ранее и рас-секреченных российских документов, а также недоступных до недавнего времени зарубежных источников. Увеличилось число историков, избирающих проблему иностранной помо-щи в качестве исследовательской, при этом приоритетное вни-мание отдается американской помощи и деятельности АРА. Следует отметить защиту диссертации [Цихелашвили, 1998]; публикацию статей [Журкин, 1990; Мейер, 1991; Хенкин, 1993; Карпинский, 1998; Сануков, Григорьева, 2000. С. 97–102; Усманов, 2000. С. 197–202; Усманов, 2002. С. 124–128] и пер-вую монографию [Усманов, 2004], специально посвященные этому вопросу; начало освоения региональных материалов [Решетова, 1993. С. 40–57; Решетова, 1997, 1998; Сануков, Григорьева, 2000; Усманов, 2004], что чрезвычайно актуаль-но; анализ отечественной и зарубежной историографии [Reshetova, 2002. P. 186–201]; появление статей о голоде

248

[Григорьева, 1995; Чиркова, 1999. С. 67–75] и о помощи Запа-да [Герман, 1997. С. 98–108; Поляков, 2000. С. 183–193], в ко-торых по-новому затрагивается и тема американской помощи.

Интерес к этой проблеме способствовал выходу в свет статьи, подготовленной в результате российско-американ-ского соавторства [Цихелашвили, Энгерман, 1996. С. 191–214]. В ней предпринята попытка выяснить, «где пролегала грани-ца конфликтов и сотрудничества АРА с Советским правитель-ством в начале 20-х годов» [Там же. С. 192], а в монографии, написанной на материалах Башкирии, анализируются отноше-ния АРА с местными властями [Усманов, 2004. С. 66–85]. Не-традиционна тема другой статьи, в которой акцент сделан на ведущей роли Русской православной церкви в принятии Западом решения об оказании помощи народу России [Поля-ков, 2000. С. 183–193].

В большинстве работ дается высокая оценка помощи США, признается, что АРА осуществляла благородную и бес-корыстную миссию [Сануков, Григорьева, 2000. С. 102; Усманов, 2004. С. 3, 101–102]. Некоторые авторы критически относятся к положениям историографии советского периода о преследовании американцами «своих интересов» [Боже, Непеин, 1994. С. 13], о прикрытии благотворительностью ан-тисоветских действий [Герман, 1997. С. 107], о контррево-люционном составе российского персонала АРА [Усманов, 2002. С. 124–128]. На таком фоне несколько неожиданно выглядит публикация, в которой в традициях советской по-слевоенной историографии подвергается сомнению гумани-тарный характер миссии АРА [Матвеев, 2000]. Делая выво-ды, автор замечает, что «главную опасность ГПУ видело в потенциальной возможности превращения ячеек АРА в структуры чисто военные в случае начала иностранной ин-тервенции или вооруженного мятежа внутри страны» [Там же]. Таким образом опасались того, что «…АРА может стать тем центром, снабжающим, инструктирующим и вдохновляющим контрреволюцию…» [Там же], и это по-служило основным аргументом для ГПУ, заявившего о не-желательности пребывания АРА в России весной 1923 года. Следовательно, историки могут только рассуждать о том,

249

какова была вероятность того, что АРА «могла стать» та-ковым центром или даже «потенциальными ячейками новой власти» [Там же].

Современное состояние отечественной историографии свидетельствует о существенных пробелах и искажениях в изучении заявленной проблемы. Одна из задач российской исторической науки – освоение результатов зарубежной ис-ториографии. Заметный вклад в изучение проблемы внесли американские ученые, хотя общее число монографий, посвя-щенных американской помощи и операциям АРА в России, невелико. До сих пор большое значение имеют исследования Г. Фишера о голоде в Советской России и миссии АРА, напи-санные на солидной документальной базе [Fisher, 1927; Fisher, 1943]. Автор работал в составе АРА и возглавлял ее ис-торический отдел в Москве, а позднее преподавал историю и стал директором библиотеки Гувера в Стенфордском уни-верситете. В книге дан анализ причин голода, описана исто-рия обсуждения вопроса о предоставлении помощи России в 1919 и 1920 годах, а также переговоров с Советским прави-тельством в 1921 году, освещены операции АРА в голодные 1921–1922 годы, новые программы помощи на 1922–1923 годы. Помимо этого автор обращается к деятельности дру-гих организаций помощи, которые взаимодействовали с АРА. По мнению Фишера, Советское правительство не по-просило о помощи первым, позволив сделать это М. Горько-му и Патриарху Тихону [Fisher, 1927. P. 51]. В дальнейшем, как отмечает автор, работники АРА неоднократно протестовали по поводу нарушений Рижского договора советскими официаль-ными лицами и арестов русских, занимавших ответственные должности в АРА. Оценивая роль АРА, Фишер подчеркивал уникальность этой организации, которая была успешным ме-диатором в международных отношениях в тех случаях, когда дипломатия оказывалась бесполезной [Ibid. P. 177].

Другая значимая книга, изданная в 1931 году, была посвя-щена Герберту Гуверу. Соавторы Ф. Серфейс и Р. Блэнд назва-ли ее «историей работы одного человека». Логически книга со-стоит из двух главных частей: исследовательской и докумен-тальной, в которых представлены подробнейшие и многочис-

250

ленные статистические сведения о работе АРА в странах Европы и России [Surface, Bland, 1931]. Наиболее важные операции АРА провела во время российского голода. Общая стоимость операций АРА в России в 1921–1923 годах соста-вила более 66 млн американских долларов.

В монографии Б. Вейссмана центральное внимание уде-лено анализу роли Г. Гувера в организации помощи голода-ющим России, но при этом автор исследует и то, каково было влияние лидеров партии большевиков на миссию по-мощи [Weissman, 1974]. Анализируются учреждения и идео-логии, лозунги и результаты. Главным итогом работы АРА была победа над голодом, который Лига Наций назвала са-мым ужасным голодом в истории современной Европы [Ibid. P. 199]. Эта победа расценивалась как уникальное и главное политическое событие. Автор утверждает, что оба прави-тельства оказались глубоко вовлеченными в деятельность АРА, которая стала неофициальным каналом связи между ними, не ослабляя американской политики непризнания [Ibid. P. 192]. Кроме того, это неформальное консульство Америки стало источником торговой, экономической и по-литической информации [Ibid.]. В противоположность со-ветской историографии, Вейссман заключает, что амери-канская миссия помощи значительно поддержала больше-вистский режим [Ibid. P. 201].

Среди современных американских авторов, разрабатываю-щих тему, выделяется Б. Патено. Сначала он обратился к анализу взаимосвязи проблем: помощь и признание Совет-ской России американским правительством [Petenaude, 1996], а не так давно опубликовал монографию об АРА в России [Patenaude, 2002]. Российская страница истории АРА пред-ставлена в этом объемном нарративе в четырех «измерениях»: голод и помощь Америки; личные триумфы и трагедии служащих АРА и тех, кому они помогали; полити-ческая конфронтация между аровцами и большевиками; рос-сийско-аме-риканское культурное «столкновение» в ходе мис-сии помощи. Примечательно, что один из выводов автора схо-ден с мыслью Вейссмана. Говоря о результатах деятельности АРА, Патено заключает: помощь США во время голода лишь

251

помогла стабилизировать экономическую ситуацию в России, что дало необходимую передышку большевикам [Ibid. P. 96–97].

Учитывая, что работы американских авторов основаны прежде всего на документах из архивов США, можно гово-рить о перспективе написания истории иностранной помо-щи России в годы голода на базе российских и зарубежных, не только американских, источников. Не исчерпан и арсенал исследовательских подходов к теме. Однозначно, она не мо-жет рассматриваться вне анализа общественно-политических процессов в послевоенном мире. Весьма полезным для такого исследования представляется трехуровневый анализ, сфоку-сированный на изменениях в трех первичных параметрах мировой политики: в общей структуре глобальной политики, во властных структурах, которые связывают макроколлекти-вы с гражданами, и в опыте граждан.

Несмотря на неблагоприятное международное положе-ние и изоляцию России, оказавшейся в ситуации крупно-масштабного голода, реально ей помогли западные государ-ства. Важным исследовательским направлением является изучение опыта социально-психологической практики благо-творительности, темы, которая имеет множество аспектов. Особый интерес вызывают вопросы, связанные с благотвори-тельной деятельностью на международном уровне. Опыт вза-имодействия западных организаций с первым социалисти-ческим государством был, бесспорно, уникальным. Иссле-дование, ориентированное на анализ мотивов, форм, соста-ва участников, «механизма» и результатов помощи Совет-ской России в 1921–1923 годах, может быть также направле-но на изучение взаимоотношений, возникавших в связи с иностранной благотворительной деятельностью, причин преодоления идеологических, политических и культурных барьеров, личностного фактора в успехе мирной встречи двух систем.

Деятельность большей части организаций помощи до сих пор основательно не изучена. Актуальным является развитие региональных исследований, если учесть, что голодом было охвачено не менее тридцати четырех губерний. Перспектив-ными представляются биографические исследования, написа-

252

ние биографических очерков, посвященных участникам благотворительных операций.

Таким образом, в современных условиях существует ре-альная перспектива создания объективной истории первого советского голода и освещения проблем, связанных с оказа-нием России помощи из-за рубежа.

Боже В., Непеин И. Жатва смерти: Голод в Челябинской губернии в 1921–1922 гг. Челябинск, 1994.

Герман А.А. Гуманитарная помощь Запада немцам Поволжья в борьбе с голодом 1921–1923 гг. // Благотворительность и ми-лосердие. Саратов, 1997.

Григорьева Л.А. Голод в Марийской автономной области в 1921–1922 гг.: (Обзор литературы) // Проблемы историографии исто-рии Республики Марий Эл. Йошкар-Ола, 1995.

Журкин А. Деятельность Американской администрации помощи в России // История мировой культуры: традиции, инновации, контакты. М., 1990.

Карпинский К. Роль Американской администрации помощи (АРА) в деле спасения голодающих в 1921–1923 гг. // Осинский еже-годник. Оса, 1998. Вып. 6.

Матвеев О. Гуманитарная миссия или подрывная операция // Не-зависимое военное обозрение. 2000. 28 июля.

Машин М.Д. Борьба Советской власти с голодом в 1921–1922 гг.: Дис. … канд. ист. наук. М., 1955.

Машин М.Д. К вопросу о деятельности АРА на Южном Урале в 1921–1922 гг. // Некоторые вопросы всеобщей истории. Челя-бинск, 1968. Вып. 3.

Мейер М. Другой интернационализм (1921–1991: 70-летие начала великого голода) // Век ХХ и мир. 1991. № 2.

Поляков В.А. Русская Православная Церковь и международная по-мощь во время первого советского голода в 1920-е годы // Мир православия. Волгоград, 2000. Вып. 3.

Поляков Ю.А. 1921-й: победа над голодом. М.: Политиздат, 1975. Решетова Н.А. Деятельность Юго-Восточной комиссии по улуч-

шению быта ученых (февр. 1922–1924 гг.) // Молодые исследо-ватели Адыгеи: (Труды аспирантов, соискателей и молодых ис-следователей). Майкоп, 1993. Вып. 1.

Решетова Н.А. Интеллигенция Дона и революция (1917 – 1-я пол. 20-х гг.). М., 1997, 1998.

Рубинштейн Н.Л. Внешняя политика Советского государства в 1921–1925 годах. М., 1953.

253

Сануков К.Н., Григорьева Л.А. Американская помощь в борьбе с голодом в Марийской автономной области в 1922 году // Ма-рийский археографический вестник. 2000. № 10.

Сташевский Д.Н. Буржуазная литература США об американской помощи Советской России // Вопросы истории. 1966. № 4.

Усманов Н.В. Деятельность Американской администрации помо-щи в Башкирии во время голода 1921–1923 гг. Бирск, 2004.

Усманов Н.В. К вопросу об американской помощи голодающим Советской России в 1921–1923 гг. // Дискуссионные вопросы российской истории: Материалы IV межвузовской научно-практической конференции «Дискуссионные вопросы россий-ской истории в вузовском и школьном курсах», 30–31 мая 2000 г. Арзамас, 2000.

Усманов Н.В. О деятельности местных сотрудников Американской администрации помощи (по материалам архивов Башкортоста-на) // Археография Южного Урала: Материалы межрегион. науч.-практич. конференции. Уфа, 3–4 декабря 2002 г. Уфа, 2002.

Фридман Ю.А. Движение помощи международного пролетариата Советской России в 1921–1922 гг. // Вопросы истории. 1958. № 1.

Хенкин Е.М. О роли «Джойнта» в оказании помощи России и Украине в 1921–1923 гг. // Вестник еврейского университета в Москве. 1993. № 4.

Цихелашвили Н.Ш. Американская помощь народам России в нача-ле 20-х гг.: Дис. … канд. ист. наук. М., 1998.

Цихелашвили Н.Ш., Энгерман Д.Ч. Американская помощь России в 1921–1923 годах: конфликты и сотрудничество // Амери-канский ежегодник. 1995. М., 1996.

Чемерисский И.А. Коммунистическая партия – организатор борь-бы с голодом (1921–1922 гг.) // Вопросы истории КПСС. 1971. № 11.

Чиркова Л.Б. Голод 1921–1922 годов и поиск выхода из продо-вольственного кризиса (на материалах Самарской губернии) // Актуальная история: новые проблемы и подходы. Самара, 1999.

Fisher H.H. The American Relief Administration in Russia, 1921–1923. New York: Russel Sage Foundation, 1943.

Fisher H.H. The Famine in Soviet Russia. 1919–1923. The Operations of the American Relief Administration. New York: The MacMillan Company, 1927.

Making Things Work. Russian-American Economic Relations, 1900–1930. Stanford: Hoover Institution Press, 1992.

254

Soviet Russia and the West 1920–1927: A Documentary Survey by Xe-nia Joukoff Eudin and Harold H. Fisher in collaboration with Rose-mary Brown Jones. Stanford: Stanford University Press, 1957.

Patenaude B.M. The Big Show in Bololand: The American Relief Ex-pedition to Soviet Russia in the Famine of 1921. Stanford: Stanford University Press, 2002.

Petenaude B.M. The Strange Death of Soviet Communism: The 1921 Version // Reexamining the Soviet Experience / D. Holloway, N. Naimark (Eds). Boulder, CO: Westview Press, 1996.

Reshetova N.A. American Philanthropy in Russia in the Early 1920s: An Outlook at Russian and American Historiography // East-West American Studies Conference: New Approaches to American Stud-ies? May 10–13, 2001. Frankfurt am Main, 2002.

Surface F.M., Bland R.L. American Food in the World War and Recon-struction Period. Operations of the Organizations Under the Direc-tion of Herbert Hoover 1914–1924. Stanford, CA: Stanford Univer-sity Press, 1931.

Weissman B.M. Herbert Hoover and Famine Relief to Soviet Russia: 1921–23. Stanford, CA: Stanford University: Hoover Institution Press, 1974.

АМЕРИКАНСКАЯ ПОМОЩЬ СОВЕТСКОЙ РОССИИ В ПЕРИОД «ВЕЛИКОГО ГОЛОДА» 1921–1923 ГОДОВ 1

Рашит Латыпов

В 1921–1923 годах в Советской России произошла одна из самых страшных катастроф двадцатого столетия – разра-зившийся голод унес жизни миллионов людей (по некоторым оценкам погибло более 5 млн человек). Трагедия могла при-обрести еще более устрашающие размеры, если бы не по-мощь Американской Администрации Помощи (American Re-lief Administration; русское написание АРА) во главе с Гер-бертом Гувером, доставившей тысячи тонн продовольствия, медикаментов и одежды. Это был уникальный эксперимент взаимодействия двух противоположных систем, что не поме-

1 Автор благодарит программу Фулбрайт и Институт Кеннана в Ва-шингтоне (США) за предоставление возможности сбора материала для данной статьи в 2004 году.

255

шало совместными усилиями успешно победить трагедию. Борьба с голодом стала одним из самых конструктивных эпи-зодов в советско-американских отношениях двадцатого сто-летия [Patenaude, 1921; Цихелашвили, 1998]. Однако деятель-ность АРА в России сейчас либо забыта, либо игнорируется или искажена до неузнаваемости. Во многих сегодняшних новых учебниках по истории сюжет об американской помо-щи совершенно отсутствует, как будто бы ее и не было со-всем, или же упоминается мимоходом. В данной статье пока-заны основные направления помощи, осуществлявшейся АРА в период голода 1921–1923 годов в Советской России.

Голод в Советской России

Первые признаки голода обозначились осенью 1920 года. В Самару и другие поволжские города начинается приток го-лодающих крестьян из окрестных деревень. Толпы голодных становятся повседневной картиной городской среды. Кре-стьяне бросали свои дома и тысячами устремлялись на юг. В декабре 1920 года в Саратове появились крестьяне, просив-шие милостыню. В мае 1921 года там уже находились около 10 тыс. беженцев от голода. Люди бежали в урожайные губер-нии, некоторые из них попали за границу (немцы Поволжья). Остановить огромный поток беженцев из «голодгуберний» правительство было не в состоянии. В итоге голод охватил территории Среднего и Нижнего Поволжья, Кавказ, Крым, Южную Украину, ряд западных областей (30 губерний) с на-селением 30 млн человек.

Местные власти начинают посылать тревожные теле-граммы в столицу о надвигающемся бедствии. Несколько ме-сяцев центральное правительство в Москве не распростра-няло информацию о голоде в стране. Вплоть до июля 1921 года Москва упорно отказывалась официально признать факт катастрофы массового голода. Несмотря на сообщения с мест об угрожающем положении 1, советское руководство

1 Например, заведующая Бирским уездным отделом здравоохранения в докладной записке в Уфимский губернский отдел здравоохранения писа-ла в конце июня 1921 года: «Первые сведения о недоедании населения начали поступать в оуздрав в феврале-марте 1921 года. В мае больницы уже осаждались толпами голодных людей, требующих удостоверения

256

не желало признавать национальную трагедию, которую ни-как нельзя было приписать козням «кулаков» и «белогвар-дейцев». Руководство партии и страны впервые столкнулось с проблемой, которую нельзя было решить силой. В мае и июне 1921 года Ленин распорядился о закупках продоволь-ствия за рубежом, но оно предназначалось для питания го-родов, а не крестьянства. Прессе было запрещено делать ссылки на голод, наоборот, даже к началу июля 1921 года со-общалось, что положение в деревне нормальное.

В конце апреля 1921 года Совет труда и обороны принял постановление «О борьбе с засухой» [Карр, 1990. С. 623]. Власти воспринимали бедствие как «посевкампания», «неде-ля борьбы с голодом», как очередное плановое мероприятие. Первое официальное признание сложившегося кризисного положения появилось в «Правде» 26 июня 1921 года. Отмеча-лось, что положение хуже, чем в период голода 1891 года, при-знавалось, что голодает около 25 млн человек. Несколько дней спустя «Правда» сообщила о массовом уходе людей из райо-нов, пораженных голодом, центральная и местная печать уже широко сообщали о голоде. Лишь к июлю Кремль признал то, что знал каждый.

Первоначально большевистские лидеры и публицисты с пренебрежением отнеслись к идее обращения за помощью к российской общественности и западным правительствам, рассчитывая на поддержку международного пролетариата. В июле были изданы декреты об эвакуации в Сибирь 100 тыс. жителей наиболее пораженных засухой районов. Через несколько дней было принято решение правительства осво-бодить от натурального налога крестьян голодающих губер-ний. Правительство все еще мыслило в категориях засухи, но скоро, хотя и с некоторым с запозданием, осознало, что уже начался голод.

В условиях надвигающегося голода и растерянности вла-стей произошла активизация общественных организаций, де-ятельность которых была ранее насильственно свернута. В июне 1921 года проходивший в Москве Всероссийский съезд по опытному сельскохозяйственному делу постановил напра-в их тяжелом положении… В настоящий момент продовольственное по-ложение уезда кошмарно» [цит. по: Усманов, 2004. С. 24].

257

вить делегацию в Кремль с требованием обеспечить участие ученых в составлении планов борьбы с голодом. В июле по-следовало беспрецедентное разрешение Кремлем деятельно-сти беспартийного Всероссийского комитета помощи голода-ющим (Помгол) под председательством В.Г. Короленко. Комитет получил право приобретения продовольствия за ру-бежом, денежных сборов среди населения, распределения средств среди голодающих. Создавались филиалы за рубе-жом среди эмиграции. В США туда вошли С. Рахманинов, Н. Рерих и др. Активизировалась позиция церкви. Инициати-ва борьбы с голодом переходила в руки общественности.

В первую декаду июля 1921 года с призывом к миру о по-мощи выступили Патриарх Всея Руси Тихон и русский писа-тель Максим Горький. Патриарх Тихон опубликовал посла-ние «Воззвание Патриарха Московского и Всея Руси Тихона о помощи голодающим», которое было прочитано всенародно в храме Христа Спасителя. За ним последовали обращения к папе Римскому, к архиепископу Кентерберийскому, к амери-канскому епископу 1 с просьбой о скорой помощи голодающе-му Поволжью – «Помогите стране, помогавшей всегда другим! Помогите стране, кормившей многих и ныне умирающей от го-лода» [Русская Православная Церковь… 1995. С. 146–147]. Об-ращение пролетарского писателя Максима Горького «Ко всем честным людям» было опубликовано на Западе в конце июля [Documents… 1993. P. 199] и имело большой междуна-родный резонанс. Помощь пришла оттуда, откуда менее всего ожидалась.

ГуверПравительство США проводило политику дипломатиче-

ского непризнания Советского правительства, враждебно отно-силось к «красной диктатуре». Тем не менее на призыв о помо-щи откликнулись многие как в Америке, так и в Европе, но только один человек мог осуществить грандиозную опера-

1 Интересно отметить тот факт, что в начале века Тихон был послан в США для служения, где прожил несколько лет. По всей видимости, это обстоятельство способствовало привлечению мирового общественного внимания.

258

цию по спасению огромной страны. Имя Герберта Гувера было известно всей Европе в связи со спасением многих стран от голода.

До Первой мировой войны Гувер был успешным инже-нером-предпринимателем в горнорудном деле. Его отличала колоссальная энергия, изобретательность, прекрасные управ-ленческие качества, а также скромность и трудолюбие. Его имя стало широко известно в Европе и США летом 1914 года в свя-зи с оказанием помощи около 100 тыс. американских тури-стов, которые застряли в Европе без средств к существова-нию и возможности уехать домой из-за начавшейся Первой мировой войны. Гувер за короткий срок организовал в Лон-доне комитет помощи, нашел средства и организовал транс-портировку своих сограждан за океан.

В том же году ему пришлось решать более масштабные проблемы – организация помощи продовольствием голодаю-щему населению Бельгии, находившейся под оккупацией Германии. Учрежденная Гувером неправительственная част-ная Комиссия Помощи Бельгии (КПБ) в течение четырех лет кормила всю страну. КПБ знаменовала собой начало уни-кального варианта гуманитарной деятельности, который вско-ре станет привычным, хотя и не всегда понимаемым и оцени-ваемым европейцами и американцами. Гувер претворял свои программы помощи аналогично своему предпринимательско-му бизнесу в горнорудной промышленности, применяя те же самые творчески развитые агрессивные финансовые стра-тегии, методы строгой бухгалтерии, эффективное админи-стрирование и коммерческие принципы. За четыре года свое-го существования КПБ предоставила помощь на сумму более чем 880 млн долларов [см.: Nash, 1988].

После окончания войны Гувер занимал ряд постов, связан-ных с оказанием помощи европейским странам. Что бы ни де-лал Гувер, он всегда действовал не как избранный представи-тель союзников по управлению помощью, но как управляю-щий помощью правительства США, со своей «типичной хо-лодной агрессивностью». В 1919 году по его инициативе была создана правительственная Американская Администра-ция Помощи, которую он и возглавил. Основная задача орга-низации заключалась в предоставлении американской продо-

259

вольственной помощи странам Европы, в первую очередь детям и престарелым. Гувер пользовался огромной поддерж-кой в американских политических, правительственных и об-щественных кругах, что обеспечивало прохождение его гума-нитарных инициатив через законодательные органы.

После подписания Версальского мирного договора АРА перестала быть официальной организацией и была преоб-разована в частную. Всего с 1914 по 1923 год Гувер и США направили более чем 33 млн тонн продовольствия на сумму около 5 млрд долларов [Cuff, 1977; Chavez, 1976]. Таким об-разом, за плечами Гувера и его организации были колоссаль-ный опыт, репутация, поддержка правительства США и, что самое главное, огромные продовольственные ресурсы.

Мотивы помощи В период мирных переговоров и после подписания Вер-

сальского мира большевистская Россия не получала продоволь-ственной помощи. Однако «русская проблема» стояла в центре внимания осуществлявшейся тогда американской программы продовольственной поддержки Европы. И в Америке, и в Европе сильны были позиции тех, кто выступал против помо-щи Советам (особенно среди широких кругов российской эмиграции, а также тех, кто потерял свои вклады из-за непри-знания большевиками долгов царского режима). Они считали, что оказание помощи укрепит силу коммунистов, поможет им удержаться у власти; помощь не дойдет до адресата, она будет использована не по назначению [Ammende, 1922. P. 234]; по-мощь будет тщетной, пока Россия не будет освобождена от ти-рании [Filene, 1967. P. 79]. Были и те, кто просто не верил, что Россия голодает. Они читали в газетах сообщения о ГОЭЛРО, планах электрификации страны. Левые, прокоммунистиче-ские, движения проводили широкие кампании в поддержку первого в мире «социалистического» опыта.

Гуверу удалось убедить правительство и общественное мнение, что надо помочь не большевикам, а голодающим. За го-ды войны в США накопились огромные запасы зерна, оно за-товаривалось из-за невозможности вывоза на европейские рын-ки в связи с войной и экономическими разрушениями. Это гро-зило падению цен на сельхозпродукцию, кризису в сельском

260

хозяйстве. «Выброс» в Европу, в том числе и в Россию, позво-ляло сохранять стабильность цен и доходы для фермеров.

Помимо гуманитарных и экономических причин была и по-литическая – решимость, по выражению Гувера, «остановить волну большевизма» [см.: Hopkins, 1973; Weissman, 1968. P. 47; Hoover, 1951. P. 301]. Гувер считал «глупостью» посылать войска в Россию, так как это сделало бы большевиков муче-никами и героями в глазах населения с одной стороны, а с дру-гой стороны, помогло бы им свалить все свои просчеты на внешних и внутренних врагов. Гувер был против экономиче-ской блокады России, установленной союзниками весной 1918 года в качестве превентивной меры против сближения между Германией и Россией после Брестского мира, а затем в виде «санитарного кордона». Он был убежден в том, что де-ятельность АРА продемонстрирует эффективность «амери-канской модели», послужит катализатором неизбежных про-цессов эрозии ее социальной основы.

В свою очередь, отношение Советского правительства к АРА и другим гуманитарным иностранным миссиям строи-лось на опасении возможного вмешательства западных стран, и прежде всего США, во внутренние дела России. Например, было неясно, почему Гувер, ярый противник советского ре-жима, пошел на этот шаг. Было известно, что Гувер относил-ся к большевикам не иначе как к «банде международных пре-ступников», а советская власть для него была «так называе-мой Советской Республикой». Однако наряду с опасениями, большевистское руководство связывало с АРА надежду, по словам Троцкого, на «продвижение экономического сближе-ния между двумя странами». Советские лидеры считали, что момент был благоприятен в связи с кризисом перепроиз-водства в США и «растущего антагонизма» между США, Ан-глией и Японией [Речь Л.Д. Троцкого… 1921]. Несмотря на идеологическое неприятие Запада, большевики были заин-тересованы в модернизации экономики, нужны были техно-логии, инвестиции, новое промышленное оборудование. Все это, после провала попыток найти в европейских странах, они рассчитывали получить в Америке.

Рижский договор

261

На запрос Горького 26 июля был получен ответ и предло-жение Гувера. Гувер сразу дал понять Советскому правитель-ству то, что АРА является «всецело неофициальной организа-цией» и готова предоставить помощь при выполнении ряда условий. Первоначальным условием для начала переговоров о помощи должно было быть немедленное освобождение всех американских граждан, находящихся в тюрьмах. Если они будут выпущены, то Гувер был готов предоставить про-довольствие, медикаменты и одежду одному миллиону рос-сийских детей. Кроме этого, Гувер настоял на выполнении ряда других условий, являвшихся стандартными для всех других стран, получавших помощь от АРА. Советское прави-тельство должно предоставить АРА свободу самой организо-вать помощь так, как оно считало нужным, в то время как сама АРА обязуется беспристрастно кормить население и оставаться вне политики. Это стало основой соглашения двух сторон, хотя ни одна из них не смогла до конца придержи-ваться целей сделки по причине того, что Советская Россия представляла собой особый случай, не вписывающийся в прак-тику помощи другим странам.

Подписание соглашения состоялось 20 августа 1921 года в Риге. «Договор» был, как пишет Б. Вейссман, уникален. В нем отразились, с одной стороны, крайняя необходимость в помо-щи и подозрительность советского руководства, а с другой – глубокое недоверие Гувера к противоположной стороне [Weissman, 1968. P. 392]. Согласно договору АРА доставляла грузы из Америки в российские порты, распространяла про-довольствие и другую помощь. Советские власти брали на себя расходы, связанные с внутренней транспортировкой, склади-рованием, помещениями для АРА, связь, оплату местному персоналу. По договору АРА получала право самостоятельно подбирать необходимый для работы служебный персонал из местного населения [Документы… 1960. С. 281–286]. Имея на руках текст договора, Гувер тотчас через АРА со свой-ственной ему энергией «запустил в движение огромную ма-шину фандрайзинга, трансатлантических перевозок и распре-деления поставок в Россию» [Filene, 1967. Р. 77].

Начало деятельности

262

В России АРА столкнулась с совершенно иной для себя ситуацией, чем это было в других странах, где она оказывала помощь. В Европе голодали города, деревня худо-бедно справлялась с лишениями. В России же голод свирепствовал в основном в сельской местности, прежде всего в хлебо-производящих регионах. Масштабы голода, разрушение всей инфраструктуры, массовые эпидемии, а также – огромная территория, десятки миллионов голодающих. Россия пережи-ла революцию и, в отличие от тех стран, где действовала АРА, здесь правил идеологически враждебный Западу поли-тический режим. Эти обстоятельства требовали серьезной перестройки всей работы АРА. Численность персонала АРА в России стала самой большой по сравнению с остальными странами. Два критерия, помимо тех, которые были сформу-лированы в рижском договоре, в формировании сотрудников – никаких женщин и лиц еврейской национальности. Первое применялось во всех других предыдущих операциях в евро-пейских странах. Однако здесь были некоторые исключения в отношении квакеров, располагавших штатом опытных спа-сателей-женщин. Второе ограничение касалось антисемит-ских погромов в случае возможного хаоса и беспорядков. Но и в этом случае не обошлось без исключений 1.

Первая группа американских спасателей прибыла в Моск-ву в конце августа 1921 года. Американское судно «Феникс» с продовольствием прибыло в Петроград 1 сентября 1921 года, а 6 сентября открылась первая столовая АРА в Советской Рос-сии. Четыре дня спустя в Москве открылся питательный дет-ский пункт. В первые недели сентября американские спасатели в Петрограде сформировали 120 кухонь для 42 тыс. детей.

Первоначальное понимание обстановки, сложившейся у АРА, сводилось к тому, чтобы помогать крупным городам, а деревни в состоянии справиться самостоятельно с ситуаци-ей. Предполагалось, что продовольственная помощь со сто-роны АРА будет оказываться исключительно детям, а также беременным женщинам и кормящим матерям. Таковы были условия Рижского договора. Акцент на питании детей отра-

1 В 1922 году в рамках АРА на положении автономии приняла участие еврейская организация «Джойнт», действовавшая на Украине.

263

зился в термине РАКПД – «Российско-американские комите-ты помощи детям». Согласно правилам, установленным АРА, пищу в столовых могли получать дети в возрасте до 14 лет, прошедшие медицинское обследование (там, где это было возможно) и признанные голодающими. Каждый ребенок, прикрепленный к столовой АРА, должен был иметь специ-альную входную карточку (Admission Ticket), на которой де-лались специальные пометки о посещении столовой. Горячий обед выдавался в строго определенное время. Порция должна была быть съедена в столовой, и уносить ее домой не разре-шалось. «Дети приносили с собой небольшие эмалированные блюдца и кружки, им наливали горячее какао, рисовую кашу на молоке и молочную лапшу и давали по кусочку хлеба из ку-курузной муки. Для питания в этой столовой отбирались очень слабые и больные дети», – вспоминала жительница из Йош-кар-Олы в 1993 году.

Всего на одного ребенка приходилось пищи энергетиче-ской ценностью около 5 тыс. калорий в неделю или около 700 калорий в сутки. Этого было недостаточно, так как для нормального развития детского организма было необходимо 1500–1700 калорий в сутки. Однако подобные условия корм-ления оговаривались рижским соглашением: паек, получаемый в столовых АРА, мог быть только дополнительным. На прак-тике, зачастую, это было единственным питанием детей.

Осенью 1921 года от представителей АРА в Поволжье пришли первые устрашающие сообщения о том, что голод принял массовые размеры, превосходившие все разумные представления. Гувер уже думал над возможным расширени-ем помощи для взрослого населения. Из других источников поступали сведения об устрашающих размерах голода, ока-завшиеся неожиданными для американцев. В 1921 году чис-ло голодающих детей при родителях и без них определя-лось в РСФСР в 7,5 млн человек. Но к зиме 1921 года стало очевидно, что эта цифра не соответствует реальным масшта-бам голода. Реализация программы помощи на местах вызва-ла необходимость ее коренного пересмотра – нужно было кормить не только детей, но и взрослых.

Авторитет Гувера был настолько велик, что ему сравни-тельно легко удалось продвинуть законопроект о дополни-

264

тельной финансовой помощи в Вашингтоне. Он убеждал кон-грессменов принять решение о расширении помощи. «Продо-вольствие, которое мы хотим направить в Россию, является излишком в Соединенных Штатах, – заявил Гувер. – Мы сей-час скармливаем молоко свиньям, сжигаем кукурузу в топках. С экономической точки зрения посылка этого продоволь-ствия для помощи не является потерей для Америки». Он смог убедить консервативных, антисоветски настроенных за-конодателей в том, что помогать можно и без официального признания Советского правительства.

Решение Конгресса о выделении дополнительной помощи Советской России (24 млн долларов на покупку зерна и медика-ментов) способствовало расширению программы деятельности в десять раз – до 10 млн человек, включая взрослых. Помогла так-же дополнительная помощь медикаментами – Американский Красный Крест предоставил их на сумму 3 млн 600 тыс. долла-ров. 12 января 1922 года Сенат США разрешил Военному ведом-ству передать АРА медицинские препараты на сумму 4 млн дол-ларов. Одежда и продукты на 4 млн. долларов предоставлялись еврейской организацией «Джойнт» [Brooks, 1922. P. 623].

30 декабря 1921 года в Лондоне нарком внешней торгов-ли Л.Б. Красин от имени правительства РСФСР подписал со-глашение с АРА о питании взрослого голодающего населе-ния. Тогда же Россия обязалась передать АРА 10 млн долла-ров. На эти деньги организация Гувера должна была закупить у американских фермеров и доставить в указанные пункты семена и продовольственные припасы. Американский мор-ской департамент удовлетворил ходатайство главы АРА о предоставлении 30 свободных кораблей для перевозки амери-канского зерна и кукурузы в Россию. Уже 4 января 1922 года первый пароход с грузом кукурузы отбыл из Америки. Ин-формация о новых соглашениях по оказанию помощи голода-ющим была доведена до мест. 11 января 1922 года Совет Труда и Обороны РСФСР принял постановление, обязывав-шее ВСНХ, Наркомпрод и Наркомфин «обеспечить полно-стью перевозки американского хлеба всем необходимым».

Организация продовольственной

265

и медицинской помощиВсе голодающие регионы американцы поделили на дис-

трикты 1, например, поволжские – Казанский, Самарский, Саратовский, Симбирский, Царицынский. Они не совпадали с административно-территориальным делением страны. Их вы-бор объяснялся факторами наличия железных дорог, рек и рас-положением складов. К концу октября были учреждены еще два дистрикта с центрами в Уфе, включавший большую часть Башкирской Автономной Республики, и в Оренбурге, столи-це Киргизской Автономной Республики. Последний не был включен официальными властями в зону голода. Во главе каждого дистрикта стоял окружной супервайзер, в рамках своего дистрикта он обладал высшими полномочиями. В каждом дистрикте действовало по 5–6, максимум – 10–12 американских спасателей. Огромная удаленность, расстоя-ния, плохие коммуникации, качество взаимоотношений с местными жителями – все это приводило ко многим импро-визациям, отходам от «канонов», способствуя многообразию видов деятельности АРА.

Общей чертой для всех дистриктов (в большей или в меньшей степени) являлось привлечение к участию в спаса-тельных операциях местного населения. Принятие решений по ключевым вопросам – где, кого и как кормить и ряд дру-гих – сохранялось за американцами, наблюдавшими за осу-ществлением помощи самим населением. Как подразумевало само название организации, американские сотрудники помо-щи должны были быть «администраторами» работы других. Поэтому их численность была небольшой (от 180 до 300 в раз-ное время). Основная тяжесть ложилась на тех 120 тыс. рос-сиян, которых АРА привлекала для осуществления спаса-тельных операций. Без них спасение голодающих было бы невозможным. Они работали в созданных под руководством американцев 18 тыс. 485 местных комитетах и 28 тыс. 483 пи-тательных пунктах (данные на декабрь 1922 года).

К декабрю 1921 года каждый день питалось 568 020 де-тей в 2 997 питательных пунктах в 191 городе и деревнях от Петрограда до Астрахани. В интересах экономии времени на первоначальном этапе АРА пришлось кормить детей в при-

1 От английского слова «district» – округ, район.

266

надлежащих государству детских домах (хотя один из прин-ципов ее политики сводился к тому, чтобы это происходило на ее собственных кухнях). Единственным условием, которое предъявлялось в таких случаях к администрации, – поддер-жание элементарных норм чистоты. Местное управление ста-ралось всеми силами принять все необходимые меры. Когда это требование не соблюдалось, то АРА грозила приостановить распределение питания. Это всегда имело эффект и служило сильным средством в наведении порядка, способствовало улучшению всей работе детских учреждений, поднимало мо-ральный дух их сотрудников, укрепляло здоровье детей.

Одна из проблем касалась строгого правила АРА: приго-товление пищи и питание должно происходить на кухне; нико-му не разрешалось брать домой или доставлять пищу больным дома. Это, как оказалось, стало наиболее непопулярной акцией АРА. С американской точки зрения было бы неразумным раз-решать детям брать продукты домой, где они делились бы сре-ди голодных родителей и родственников, еще более осложняя проблему поддержания голодных детей. Полагающийся раци-он был предназначен на одного человека, но никак не на нескольких. Американцы настаивали на строгом исполнении «научно» предписанного количества калорий. Дети и родители не могли взять в толк, почему нельзя поделить «пайку».

Повседневная страшная реальность демонстрировала не-состоятельность устоявшейся на европейском опыте аксио-мы. Запреты часто нарушались в деревнях, крестьяне осажда-ли супервайзеров прошениями отказаться от бессердечного ограничения. Американцы были вынуждены уступить – пищу брали домой, ели не готовя, кормили взрослых и боль-ных.

Бок о бок с голодом шли массовые болезни, свирепство-вавшие в условиях развала всей медицинской инфраструктуры. Отсутствовали элементарные медицинские средства, в особен-ности в охваченных голодом регионах. Не было ни медика-ментов, ни врачей, ни помещений. Американская миссия не проводила медицинские мероприятия, как, впрочем, связанные с нею, санитарные, ни в одной из других стран они не входили в рамки гуманитарной деятельности. Однако в российских условиях американцы пошли на беспрецедентный шаг.

267

Основой медицинской программы АРА стало ее соглашение с Американским Красным Крестом 2 сентября 1921 года, по ко-торому последний обязался предоставить медикаменты и сред-ства на сумму 3 млн доллароа. Еще 4 млн долларов было добав-лено из запасов военного ведомства. Остальные 3 млн были пожертвованы частными лицами. Гувер обратился за помощью к американской армии послать медицинский персонал для оказания помощи России. Он назначил военного медика, пол-ковника Генри Бьюкса, главой медицинской миссии АРА. В Москве находился центральный склад медикаментов, посту-павших из США и распределявшихся по дистриктам. К каждо-му дистрикту прикреплялась группа медиков – доктор, один-два ассистента и сотрудники, численность которых варьиро-валась.

Осуществлялись четыре программы помощи [Foster, 1983. P. 96–97]. Первая, и самая важная, – улучшение систе-мы здравоохранения. Специалисты инспектировали больни-цы для определения первейших потребностей в помощи. За-тем делали запросы о поставках из центрального склада. При поступлении из центра помощь распределялась по дистрик-там. Всего медицинское подразделение АРА распределила медикаментов, препаратов и оборудования 16 тыс. 419 учре-ждениям – в основном, больницам, бесплатным аптечным пунктам, детским домам, общей численностью более одного миллиона больничных коек. По данным Г.М. Фостера, окружные медработники администрировали программы, но и одновременно нанимали и обучали российских граждан для реализации вакцинации, заботились и о том, чтобы русский персонал в медучреждениях имел достаточно продуктов пи-тания [Foster, 1983. P. 96].

Второе направление – программа вакцинации и прививок населения. Для этой цели АРА проводила агрессивную при-вивочную кампанию. Используемая вакцинация предназнача-лась против холеры, тифа, дизентерии. Это «изобретение дья-вола», как ее называли некоторые крестьяне в Уфе, вызвало всеобщее подозрение и недовольство среди сельских жи-телей. Как американцы, так и россияне, должны были быть очень осторожными ввиду того, что первоначальные попыт-ки вакцинации заканчивались трагически – деревенские жи-

268

тели, относившиеся с подозрением или враждебностью, изби-вали или убивали вакцинаторов. Прежде чем посылать вакци-наторов куда-либо, проводилась интенсивная образователь-ная и пропагандистская кампания. В большинстве своем нов-шество «привилось», почти 10 млн россиян прошли приви-вочную процедуру [Ibid.].

Два других аспекта касались общественной санитарии и очищения населения от вшей. Для этого проводились сани-тарные работы, использовалось продовольствие для найма местных жителей очищать улицы, канализацию и дренажные системы. Для ликвидации вшей открывались общественные бани, оборудованные автоклавами для стерилизации одежды. Окружные врачи следили за тем, чтобы учреждения, поддер-живаемые АРА, проводили очищение от вшей своих пациен-тов. Эти и другие меры способствовали значительному улуч-шению общего санитарного состояния населения и мест про-живания.

Ценой больших усилий американских врачей и россий-ских сотрудников распространение болезней существенно со-кратилось. Это объяснялось не в меньшей степени и тем об-стоятельством, что между АРА и Накроматом здравоохране-ния, возглавляемым Н. Семашко, никогда не возникало недо-разумений и сложностей политического характера. У меди-цинского департамента АРА было меньше проблем с чинов-никами от медицины, которых на тот период было еще мало. Начав свою деятельность в октябре 1921 года в Москве, Пет-рограде, Казани и Самаре, медицинское подразделение АРА расширило свою деятельность в ноябре, охватив Симбирск, Саратов, Царицын, Оренбург, а в январе – Уфу.

Население постепенно привыкало к заморским новше-ствам. Например, аптека в Оренбурге, бесплатно выдававшая медикаменты, приобрела огромную популярность среди го-родского населения. В Казани открылась бесплатная венери-ческая клиника и крупный санаторий для детей-туберкулез-ников. В ряде дисктриктов появились бесплатные бани, где выдавалось мыло, а одежда дезинфицировалась.

Медицинский отдел, кроме того, занимался распростра-нением среди российских врачей, испытывавших информа-ционный голод, медицинской литературы и информации о

269

научных достижений в мире. В ходе борьбы с эпидемиями АРА создала 1 724 больницы и 815 амбулаторий. С 1921 по 1923 год в той или иной форме медпомощь АРА получили около 20 млн человек. Десятки представителей других организации – квакеры, Джойнт, международный комитет помощи России, Фонд Рокфеллера, различные организации Красного Креста и др. – в течение всего периода 20-х годов работали в меди-цинских учреждениях в России. В результате Советы получи-ли так необходимое им ноу-хау, которое было недоступно из-за изоляции от внешнего мира [Trott, 1996]. По сути дела, АРА и другие организации фактически с нуля воссоздали основы здравоохранения в стране.

«Дипломатия сгущенного молока»Доставка продуктовых посылок – еще одна из форм дея-

тельности АРА. Эта схема была испробована в Центральной Европе в 1920–1921 годах. Соглашение АРА с Советским пра-вительством о посылках было подписано 19 октября 1921 года. Замысел состоял в том, что каждый живущий за пределами пораженной голодом страны, кто желал оказать помощь, по-купал продуктовый купон за 10 долларов в американском банке либо в офисах АРА в Европе. Затем купон посылался по почте через АРА в страну голода, где АРА находила чело-века-получателя, которому предназначалась посылка. Полу-чатель относил купон в ближайший склад АРА и обменивал его на продуктовую посылку. Посылка состояла из 49 фунтов муки, 25 фунтов риса, 3 фунта чая, 10 фунтов жира, 10 фун-тов сахара, 20 банок сгущенного молока. В пересчете на ки-лограммы, вес посылки составлял примерно 53 кг 1. Это были продукты высшего качества, они обходились АРА в 6,5 дол-ларов плюс 1 доллар за перевозку и страховку. Разница меж-ду себестоимостью и продажной ценой шла в фонд, исполь-зуемый на питание детей. Согласно подсчетам АРА, один ти-повой набор продуктовой посылки обеспечивал семью из 5 че-ловек питанием на неделю.

С октября 1921 года по сентябрь 1922 года, в самый крити-ческий период голода, в Россию было закуплено и доставлено

1 1 фунт = 400 г. Как внешне выглядела стандартная посылка см.: http:// www.hoover.stanford.edu/hila/АРА.htm.

270

более 700 тыс. продовольственных посылок на сумму 7 млн долларов (для сравнения – в странах Западной и Центральной Европы таких посылок было 397 тыс. на сумму 5 млн 850 тыс. долларов) [Brooks, 1922. P. 623].

Один из очевидцев пишет в своих воспоминаниях, как выглядела такая посылка: «Первая посылка, которую мать и я с торжеством провезли на салазках от почты до нашего дома по Воронежской улице, произвела в Богородицке сен-сацию. Ящик, весивший пуда полтора, был из чисто остру-ганных досок, с крупными буквами на английском языке по бокам, с большим ярким американским флагом, наклеен-ным на крышке. Ящик привезли, Нясенька клещами и топо-ром торжественно его вскрыла. Все заахали от восторга. На банках со сгущенным молоком были изображены пасу-щиеся коровы, на разных мешочках и коробках тоже кра-совались цветные картинки. Вытащили свиное сало, носив-шее звонкое название бекон, муку-крупчатку, метровой длины макароны, сахар длинными кусочками, рис» [Голи-цын, цит. по: Цихелашвили, 1998. С. 127–128].

Для многих продпосылки были как манна небесная. Одна женщина из Казани при получении продуктовой посылки сказала своим детям, чтобы они встали на колени и просили бога благословить американцев, которые дали эту еду. Вот описание другого современника из Одессы: «У закрытых во-рот всегда толпится народ, наблюдавший за выходящими от-туда счастливцами с зашитыми в парусину пакетами с надпи-сью «АРА». Иногда ворота распахивались, оттуда выезжали громадные грузовики. Тогда можно было увидеть двор, зава-ленный ящиками и тюками, и каких-то ловких парней в зеле-ной униформе» [цит. по: «Одессика»… 2000].

Для управления посылочными операциями был создан специальный отдел в АРА. На местах действовали пункты распределения посылок. Основные пункты выдачи посылок находились в Петрограде, Москве, Казани, Симбирске, Сама-ре, Саратове, Царицыне, Уфе, Оренбурге, Минске, Витебске, Гомеле, Киеве, Елизаветграде, Одессе, Харькове, Екатерино-славле, Ростове-на-Дону, Феодосии. Для извещения граждан о существовании программы продовольственных посылок АРА распространила в России через свои офисы и почтовые отде-ления около полутора миллионов открыток. Российские гра-

271

ждане вписывали свои имена и адреса в эти открытки; после АРА отправляла их в Европу и Америку. Так обеспечивалась адресная персональная помощь конкретного человека за пре-делами России конкретному человеку в России. Помимо это-го, восстанавливались нарушенные войной и революцией свя-зи между странами и людьми [Цихелашвили, 1998. С. 128].

В Центральной Европе посылочная программа приобрела огромную популярность, правительства активно помогали АРА в ее реализации 1. По иному сложилось положение дел в советской России. С самого начала советские власти отно-сились настороженно, не приветствовали ее расширение, опа-саясь того, что программа посылок станет каналом, через ко-торый «внешние враги» будут помогать «внутренним», слу-жить средством распространения «контрреволюции». В от-личие от питания детей, посылки не оставляли им почти ни-какого влияния над выбором тех, кто, когда и где должен по-лучать эту помощь; они понимали, что большинство реципи-ентов будут составлять не «пролетарии», а те лица, которые характеризовались большевиками как «враги народа». Ины-ми словами, персональная адресная помощь уменьшала контроль властей за населением. Следует еще добавить то обстоятельство, что в посылочную программу был «встроен» механизм извлечения прибыли, она являлась «бессовестно капиталистической по своим методам» (Г. Фишер).

Другой проблемой являлась «спекуляция» американскими продуктами. Многие люди выменивали или покупали на выру-ченные от продажи продуктов деньги одежду, в которой они остро нуждались. Чекисты арестовывали людей, получавших посылки, без всяких оснований обвиняя их в спекуляции. Хотя получатели посылок брали на себя обязательство (через расписку при получении) не продавать содержимое посылок, на практике невозможно было проконтролировать факты на-рушения, с одной стороны. С другой стороны, АРА не беспо-коили факты бартера, отношение к «спекуляции» было иным, чем у комиссаров – все, что попадало на рынок способствова-

1 В 1920–1921 годах АРА доставила посылок на сумму 8,3 млн долларов. Доход составил 2,5 млн долларов. Огромный объем продуктов, содер-жавшихся в посылках, позволил стабилизировать цены и ускорил восста-новление общей экономической ситуации [Patenaude, 2002. P. 92].

272

ло падению цен, облегчению положения всех. Поступление пищевых посылок значительно снизило стоимость продуктов на рынках. Например, в Одессе, когда посылки распределя-лись в количестве 1 000 штук в день, цены упали, а когда были перебои с поступлением, то цены вновь поползли вверх. Одно время, когда посылок поступало особенно много, в июне 1922 года, продуктовую посылку можно было купить в Одес-се (на черном рынке) за эквивалент 7 долларов, а в другое время наборы стоили приблизительно 30 долларов 1.

Российские власти не раз ставили вопрос о нецелесообраз-ности посылочных операций, обосновывая это тем, что у наи-более нуждавшихся в помощи населения Поволжья нет ни родственников, ни знакомых за границей, что рабочие и кре-стьяне получают 40 % от общего числа посылок, в то время как интеллигенция и городские обыватели – 60 %. С едва скрытым упреком советская сторона указывала, что половина всех посылок приходится на долю еврейского населения. Особые претензии в связи с этим власти предъявляли еврейской организации помощи «Джойнт», распространяв-шей якобы свои посылки только для лиц еврейской нацио-нальности.

Несмотря на все сложности, конфликтные ситуации, посылочные операции продолжались вплоть до окончания деятельности АРА в России. Отправление посылок из США прекратилось в марте 1923 года, из Европы – в апреле 1923 года 2. Общий объем переправленных в посылках продуктов составил 75 тыс. тонн, доход от посылочной программы – око-ло 3 млн 600 тыс. долларов, что позволило дополнительно в течение месяца кормить 3 млн 600 тыс. детей [Цихелашвили, 1998. P. 132]. Для России посылочная программа оказалась весьма необычной и успешной операцией, где гуманитарные цели переплелись с коммерческими методами. Обходя контроль комиссаров, американцам удалось установить кон-такты со всеми слоями населения, донести образ неведомого россиянам свободного мира.

1 Joint Distribution Committee. New York Archives. Record Group 1921–1932. File 493.

2 Как выглядела стандартная посылка, можно посмотреть на Интернет-сайте: www.hoover.Stanford.edu/publications/digest/024/patenaude.html.

273

Революция сделала интеллигенцию самой незащищенной частью советского общества. Политика социального апарте-ида превратила интеллигентов в изгоев в новом обществе, где для них не было места. Голод больнее всего ударил по этим слоям. АРА организовала продовольственные посылки для российских врачей. Помощь получали также медсестры, про-фессора, школьные инспектора, нотариусы, судьи, артисты, музыканты, писатели; балетные школы, литературные круж-ки, религиозные организации, а также семьи священников, находящихся в заключении... Студенты получали обеды на кухнях АРА в Петрограде, Москве, Киеве, Одессе, Екатери-нославле (всего 10 тыс. человек по всем городам, программа длилась с сентября 1922 до 1 июля 1923) [Мицель, 2002] 1. Эти вещи собирались в Америке, что называется, всем миром – люди разных слоев – все в той или иной степени участвовали в акциях помощи: жертвовали деньги, одежду, продоволь-ствие. Для интеллигенции в особенности чувство «моральной изоляции» с 1917 года было очень острым. Благодаря адрес-ной помощи люди обрели надежду, почувствовали свою нуж-ность, у них возобновилась связь с обществом и миром.

Следует отметить и деятельность АРА по оказанию так называемой «побочной помощи» по восстановлению инфра-структуры – строительство дорог, санитарные работы, ре-монт и сооружение водозаборных систем, различные обще-ственные работы. Например, железнодорожное хозяйство России, разоренное гражданской войной, просто не справля-лось с объемом перевозок и разгрузочных работ для АРА, в связи с чем ее сотрудникам пришлось организовывать и восстановление путей сообщения. Так, только в Симбирской губернии был восстановлен 271 железнодорожный мост. АРА финансировала строительство дорог, мостов, фонтанов, обновление школьных зданий, больниц, заводов. Главный ак-цент делался на улучшение санитарных условий. Без этого вынужденного комплекса мер помощь голодающим лишь продлевала их агонию, снижала результативность оказывае-мой поддержки.

1 Студентов «подкармливали» в семи других странах Европы – всего 30 тыс. человек [Brooks, 1922. P. 623].

274

Сокращение помощи в 1922–1923 годах и завершение деятельности АРА

На 9 февраля 1922 года вклад АРА и американских органи-заций и частных лиц под ее контролем составил сумму 42 млн долларов, Советской России – около 12 млн 200 тыс. долларов, организация Нансена вместе с другими, кто находился под ее «зонтиком», – около 4 млн долларов. 1 Всего за два года АРА было израсходовано около 78 млн долларов, из которых 28 млн – деньги правительства США, 13 млн – Советского правитель-ства, остальные – благотворительность, частные пожертвова-ния, средства других частных организаций. С начала осени 1922 года началось сокращение помощи. Наблюдалось сокра-щение в объемах и географии помощи – закрытие Оренбург-ского дистрикта. Критическая фаза голода осталась позади, был собран хороший урожай. Большевики начали тяготиться присутствием АРА. Голод переходил в нужду и недоедание. На официальном сленге положение характеризовалось как «последгол». Однако Советы нуждались в политическом при-знании США, поэтому миссию приходилось терпеть, хотя на-чался оказываться вежливый, но жесткий нажим. И все же, несмотря на официальный оптимизм, многие крестьяне по-прежнему голодали и взывали о помощи.

Голод и помощь АРА серьезно компрометировали ком-мунистические власти в глазах населения и мировой обще-ственности. Поэтому власти в центре и на местах предприни-мали попытки прямо или косвенно приуменьшить вклад АРА в борьбе с голодом и заодно приписать их заслуги себе. Когда кризис миновал, отношение явно изменилось, теперь помощь виделась не так нужной, власть стала тяготиться присутствием независимой от ее контроля организации, а в голосе партийных функционеров все явственнее стали прояв-ляться нотки классовой ненависти.

Результативной стала советская практика выдвижения на передний план, в пику Гуверу и АРА, фигуры норвежского исследователя Фритьофа Нансена, возглавлявшего миссию

1 Из письма Гувера Гардингу от 9 февраля 1922 года. См.: HHPL. Com-merce Papers. Box # 60.

275

помощи Лиги Наций, и соответствующего принижения АРА на этом фоне. В августе 1921 года на Женевской конферен-ции национальных ассоциаций помощи он был назначен вер-ховным комиссаром Международного Комитета Помощи России. После того, как АРА подписала договор с Советским правительством в Риге 20 августа 1921 года, Нансену, неделю спустя, удалось подписать свой вариант договора в Москве. «Миссия Нансена» представляла различные политические и гуманитарные организации, включая национальные обще-ства Красного Креста [Sveen, 2005].

Договор Нансена с Кремлем разительно отличался от до-говора последнего с АРА. Миссия Нансена оставляла верхов-ный контроль за поставками помощи в руках Советского пра-вительства, без оговорки, что помощь не будет распределять-ся в Красной Армии и среди правительственных сотрудни-ков. Торговый представитель США в Лондоне писал в ноябре 1921 года, что Нансен «не производит впечатления большого человека с блестящим умом». Менее для широкой публики было известно, что Нансен был плохим организатором, не имел нужных административных качеств. Большевики нашли Нансена удобным пропагандистским орудием в своих взаимо-отношениях с Западом, и в особенности для нейтрализации влияния АРА. Не удивительно, что Нансен стал «звездой» со-ветской прессы, удобным «громоотводом» для режима. Нан-сен возглавлял безгосударственную организацию, хорошо был известен в России как полярный исследователь, без по-литических амбиций, критиковал действия западных прави-тельств, его представители «передавали продгрузы советским органам, не требуя создания собственного особого разветв-ленного аппарата» [Итоги борьбы… 1923].

Он работал через Советы, АРА – самостоятельно и часто вопреки. Нансена большевики встречали с помпой, он был обласкан всякими почестями и наградами, всюду его встреча-ли оркестрами, речами, организовывали пышные банкеты. Ближе к концу декабря 1921 года ему воздал должное Все-российский съезд Советов, избрав почетным членом Мо-сковского Совета. Нансен стал почетным доктором Мо-сковского университета [Kondratyev et al., 2005]. Все эти со-

276

бытия нашли свое отражение на многих страницах советской прессы – в центре и на местах, в то время как АРА почти пол-ностью игнорировалась. И это накануне голосования в Конгрес-се США о выделении дополнительных 20 млн долларов для по-мощи России. Если Международный Комитет Помощи России под руководством Нансена с сентября 1921 по сентябрь 1922 года поставил в Россию 90 тыс. 700 тонн продовольствия, то АРА только за один год поставила около 790 тыс. грузов про-довольствия (не считая одежды и др.).

Летом 1922 года Советское правительство поспешило объявить миру о победе над голодом, о перспективах хоро-шего урожая. Официальный оптимизм был обусловлен стрем-лением произвести впечатление на общественное мнение Запа-да. Советское правительство лихорадочно нуждалось в привле-чении иностранного капитала и развитии внешней торговли. Но даже лояльно настроенный Нансен объявил 20 июля 1922 года о катастрофе с урожаем – 11 дней спустя после того, как «Правда» провозгласила о победе над голодом. Тем не менее, хотя критический период голода прошел, был собран хоро-ший урожай, но оставалось кормить еще 4 млн детей и 1 млн взрослых. Гуверу снова пришлось обращаться к амери-канским гражданам и организациям оказать поддержку. В од-ной из своих речей он осудил тех, кто позволил себе выра-зить свои антисоветские чувства, которые он полностью раз-делял, но в данный момент считал их проявлением неумест-ным.

Новая обстановка требовала от АРА приспособления к из-менившимся условиям, возник вопрос о передаче амери-канского продовольствия правительственным институтам в связи с возможным завершением спасательных операций. В течение целого года американцы боролись за сохранение пол-ного контроля над поставками помощи, но сейчас они должны были отступить. Изменения в политике Советского правитель-ства касались всех зарубежных организаций помощи в свете улучшения продовольственного положения. В случае с АРА – ее открытые кухни должны быть закрыты не постепенно, а сра-зу; ее продовольственные поставки переданы советским ве-домствам; также АРА возложит на себя ответственность за оплату доставки посылок и их распределение в тесном кон-

277

такте с профсоюзными организациями. Последнее, в случае принятия, могло ликвидировать соглашение о посылках. То же самое касалось и медицинской программы.

Руководство АРА в России выступило решительно про-тив, пригрозив полностью свернуть свою деятельность. Кон-фликт внешне был улажен, но на местах региональные инспектора АРА столкнулись с яростным сопротивлением местных властей и полномочных представителей. Они требова-ли закрытия всех кухонь и передачи всей инфраструктуры АРА в руки советских органов. Источником проблемы стали циркуляры Последгола – государственного Комитета по борьбе с последствиями голода, ориентировавшего местное руководство на «новый порядок».

Летом 1922 года советская делегация на конференции в Гааге повергла мир в шок, объявив о намерении возобно-вить экспорт зерна. Осенью 1922 года Москва объявила о на-личии миллионов тон зерна, предназначенного на экспорт, в то время, когда собственные оценки указывали на то, что в бли-жайшую зиму 8 млн советских граждан все еще будет нужна продовольственная помощь, половина которой может быть удовлетворена собственными ресурсами. Американская сторо-на протестовала против изъятия большевиками хлеба у голода-ющих на экспорт, и это впоследствии произвело негативное впечатление на общественное мнение в США – помощь была прекращена, отношения между странами испорчены, а офици-альное признание Америкой СССР было отложено еще на де-сять лет. АРА заявляла о непосредственном спасении жизни советских людей, советские лидеры о возрождении индустрии для строительства социализма, который бы ликвидировал го-лод в будущем. Гувер не желал субсидировать реконструкцию советской промышленности за счет жизней советских людей – это стало источником его отказа от поиска средств и приве-ло к сворачиванию деятельности АРА в Советской России.

Заявив о завершении голода, Москва заменила Помгол другой структурой – Последголом. Цель этой меры, ставшей по сути сменой вывески, заключалась в том, чтобы скрыть реальность продолжающегося голода, но в то же время позво-лить Западу и дальше направлять помощь в Россию. В январе 1923 года жители Одессы стали свидетелями странной карти-

278

ны – американский корабль «Манитоба» разгружал в порту груз с поставками помощи АРА, в то время как рядом совет-ский сухогруз «Владимир» загружался украинским зерном, направлявшемся в Гамбург.

Различное понимание проблемы помощи с обеих сторон после критической фазы голода послужило в качестве нового контекста, в рамках которого стали в дальнейшем разви-ваться отношения между АРА и Советским правительством. Отныне ценность АРА в глазах властей явно понизилась, оно изменило свое отношение к гуманитарной помощи. Цен-тральные и местные власти стали настаивать на том, чтобы АРА сама за все платила – за автомобили, жилье, горючее, а также подписало соглашение со все более становящимися агрессивными советскими профсоюзами. Возникли визовые проблемы, проблемы с курьерской почтой и многое другое, что отравляло взаимные отношения. Михаил Калинин в феврале 1923 года сформулировал видение АРА с «деревен-ской точки зрения», сказав, что крестьянин благодарен за по-мощь, но сейчас голоду пришел конец и у мужика пропал всякий энтузиазм к американской помощи. Выросший на чер-ном хлебе, немного мясе и рыбы, он не хочет, чтобы его дети употребляли белый хлеб, какао, кукурузу, рис и т. д. Калинин сказал, что в глазах крестьян этот сбалансированный рацион мало пригоден для реальных нужд. Крестьянину не нравится платить налоги за доставку американского продовольствия 1.

Опыт АРА в России – конфликты с властями, сохранение и укрепление положения большевиками, преодоление крити-ческой фазы голода – укрепляли Гувера в понимании необхо-димости ухода АРА из России, а также – усиливало желание не признавать большевистский режим. Эти мысли еще силь-нее укрепились в связи с арестами ряда русских сотрудников после завершения миссии. В своем интервью газете «Wash-ington Evening Star», опубликованном 25 апреля 1925 года, Гу-вер в эмоциональном раздражении заявил о том, что «ника-ких шагов не будет предпринято для признания Советского

1 Из письма Гаскелла Гертеру от 6 марта 1923 года (Кристиан Гертер – личный секретарь Гувера, в последствии, при президенте Эйзенхауэре в 1950 годы станет министром иностранных дел США).

279

правительства Соединенными Штатами до тех пор, пока каж-дый русский сотрудник АРА, ложно арестованный, заклю-ченный в тюрьму или сослан по обвинению в шпионаже в связи с работой в этой помощи, не будет освобожден из за-ключения или возвращен из ссылки» 1.

20 июля 1923 года, спустя чуть более два года после дра-матического обращения Горького о помощи, центральный офис миссии в Москве был закрыт. Покидая Россию, Админи-страция вручила наиболее отличившимся российским сотруд-никам именные сертификаты «В благодарное признание вер-ных и самоотверженных услуг, оказанных А.Р.А. в ее стремле-нии облегчить страдания голодающего населения России». Всего таких сертификатов в России было выдано 5 тыс. Руко-водство АРА считало, что они послужат сохранению в России памяти об американской помощи 2. «Известия» писали 21 июня 1923 года: «Деятельность АРА высоко ценилась нашим пра-вительством. Их помощь никогда не будет забыта в нашей стране».

В своем письме к Гуверу в 1922 году Максим Горький приветствовал гуманитарную деятельность как беспрецедент-ную в человеческой истории: «Ваша помощь войдет в историю как уникальное гигантское достижение, достойное вели-чайшей славы, которое долго будет оставаться в памяти мил-лионов россиян… которых вы спасли от смерти» [Страна и мир, 1992. С. 21].

В архиве Гувера отложились сотни писем россиян с благодарностью в адрес деятельности АРА. Писали из отда-ленных деревень, кантонов, городов. «Наши внуки, – говори-лось в одном из коллективных обращений, – никогда не забу-дут того, что АРА спасла их отцов и дедов от голода и всегда будут говорить "Американская АРА" с любовью и благодар-ностью» (Ачкинская волость, Яланский кантон, Башкирия 3).

Интересно отметить, что в народной памяти сохранились впечатления об американских продуктах. Из «записок краеве-да» из Чебоксар А.И. Терентьева можно узнать: «В тот голод-ный год я в семилетнем возрасте пошел учиться в первый

1 HHPL. Commerce Papers. Box # 30.2 Hoover Institution Archives. АРА. Russian. Unit. 72: 3.3 HHPL. Commerce Papers. Box # 31.

280

класс… Детям нашей деревни повезло: столовая получала продукты питания через АРА. Я долго помнил вкус стограм-мового кусочка хлеба. Тогда мне пришлось впервые в жизни попробовать голландское какао. Старшее поколение помнит эти роковые годы и с благодарностью отзывается о тех, кто помог нам выжить…» [Терентьев, 2005].

Давид Бёрнер, журналист, жил в России в 1928–1934 го-дах, встречал десятки людей, которые говорили, что обязаны жизнью помощи Гувера, просили донести до сведения, что «настоящая Россия» не забыла и благодарна им. Во время Второй мировой войны некоторые советские офицеры и сол-даты говорили американцам, с которыми они встретились при освобождении Германии, что в детстве они были спасе-ны от смерти «Арой» [Burner, 1979. P. 148].

Можно только предположить, что в сознании поколе-ний, прошедших через голод и американскую помощь, па-мять об АРА противоречила тому официальному представле-нию, которое им пытались сверху навязать советские власти. Понимая, что АРА оказала слишком сильное влияние на об-щественное сознание, официальная власть попыталась иско-ренить всякое упоминание о ней, сделать ее совершенно неизвестной для последующих поколений.

* * *Борьба с голодом в России стала самым трудным опытом

АРА во всей ее гуманитарной деятельности в европейских странах с периода 1919 по 1923 год. Первоначально предпола-галось ограничиться распределением продуктов среди детей и больных. Это была «стандартная» процедура в других странах. Гуманитарная операция в Советской России оказалась беспре-цедентной. Она вышла за рамки традиционной гуманитарной активности. Колоссальные масштабы бедствия и не менее ко-лоссальные усилия трансформировали АРА из обычной гума-нитарной организации в разновидность американской корпора-ции, действующей на коммерческой основе с гуманитарными целями. От смерти было спасено от 10 до 20 млн человек.

Это история о коллизиях между американским и русским подходами к решению проблем голода. АРА стала де-монстративным уроком значительной ценности с точки зре-

281

ния эффективности, порядка, чистоты, пунктуальности и от-сутствия волокиты. Отсутствие коррупции, слаженный меха-низм работы, не превышающие доходов расходы, положитель-ный баланс, умелое сочетание гуманитарных и коммерческих принципов – все это стало демонстрацией «американской си-стемы», «американского индивидуализма». Гувер создал по-трясающую «машину», которая не только тратила, но и зара-батывала, спасала, помогала, поддерживала сама себя. Мож-но говорить об изобретении принципиально новой модели гу-манитарной помощи, заложившей основы на все оставшееся столетие.

Как результат – победа совместными усилиями над самым страшным голодом в истории двадцатого века. Америка помо-гала России продовольствием, медикаментами, одеждой, не-смотря на то, что не признавала большевистскую власть и даже относилась к ней весьма враждебно. В российских условиях создание «аровской машины» было вдвойне важно тем, что помощь контролировалась не государством, а независимой организацией. Поэтому помощь доставлялась тем, кто в ней нуждался, не разворовывалась. Операция по оказанию помо-щи оказалась успешным «экспериментом» в сотрудничестве между враждебными политическими системами [Foster, 1983. P. 97–98]. Обе страны с разными общественными систе-мами приобрели ценный опыт конструктивного международ-ного сотрудничества. Их лидерам удалось, пусть на время, встать выше своих идеологических расхождений в интересах достижения общей цели. Ирония истории – радикальный ан-тикоммунист Гувер сделал больше всех, чтобы спасти Сове-ты, хотя он хотел ниспровержения большевиков.

Вклад АРА измеряется не только количеством постав-ленного продовольствия и другой материальной помощью. Не менее важными, чем кукуруза и консервированное моло-ко, были «неосязаемые ресурсы», доставленные АРА, такие как передовая технология управления помощью, профессио-нальная преданность, дух оптимизма. Эффективная деятель-ность АРА возрождала надежду на то, что голод будет преодолен, стимулировала конструктивную конкуренцию между АРА и Помголом, способствовала межкультурному диалогу на всех уровнях общества. АРА стала одним из фак-

282

торов развития нэповских реформ, стабилизации общества в период болезненных преобразований. Деятельность АРА способствовала установлению первого дружественного «кон-такта» Советской России с капиталистическим миром, свое-образным прорывом экономической, политической и культурной блокады, «наведением мостов» между двумя бе-регами. Благодаря АРА, хотя и на время, были восстановле-ны контакты россиян с внешним миром, отделенных от него политическими и идеологическими препятствиями. По сути, появился шанс налаживания диалога между коммунистами и капиталистами. Через «народную дипломатию» посланники АРА и других организаций «снизу» возводили основы мир-ного сосуществования.

Это было еще и «большое шоу» – демонстрация эффек-тивности и превосходства «американской системы» на при-мере борьбы с голодом, оказавшей огромное влияние на стра-ну в 20-е и 30-е годы. Доставленные АРА 149 автомобилей использовались в инспекционных поездках по дистриктам для организации мобильного контроля за процессом распре-деления помощи. Техника укрепляла престиж АРА в глазах населения и властей. Американские автомобили помогали распределять помощь среди голодающих, олицетворяя собой будущее мира.

Физическое присутствие американцев служило непроиз-вольным «ферментом» возникновения альтернативных режи-му мыслей и идей. У людей появилась возможность сравнивать этот мир и «тот», усваивать новые идеи, видеть себя и окружа-ющее другими глазами. С АРА связывались чувства приходя-щей внешней силы для поддержания морального духа людей, испытывавших по причине голода физическую депрессию. АРА вдохнула надежду на спасение. Общение с американцами стало возможностью для многих из них вернуться обратно в мир цивилизации. Среди тех, кто наиболее сильно почувство-вал это, стало еврейское население. Когда непосредственная цель была достигнута, стимул к кооперации, однако, исчез. Победила догматическая часть в советском руководстве. Не в меньшей степени ответственность лежит и на американской стороне, также не сумевшей, несмотря на попытки некото-рых, преодолеть барьер стереотипов. Личные пристрастия и

283

предубеждения Гувера оказали влияние на затягивание реше-ния США вопроса об официальном признании Советской России. В итоге уникальная возможность закрепить достиг-нутый успех была упущена.

Негибкость советских подходов, подозрительность к ино-странцам, идеология ненависти к западному миру, официаль-ная и бытовая паранойя секретности, как один из определяю-щих аспектов советской жизни, – препятствовали ведению нормального диалога в тот период и устойчивы поныне в со-знании миллионов людей, родившихся и выросших в услови-ях социализма. Проблема коренилась не только в большеви-ках, но и в самом российском населении, с подозрением от-носившемся к своим спасителям. Оно было не менее подо-зрительно настроено, чем сама власть. Речь идет о культур-ной среде, порождавшей конфликтное восприятие на всех уровнях, сохраняющееся вплоть до сегодняшнего времени. Конфронтационная психология властей и основной массы на-селения – питательная среда для преемственности пластов советской истории в постсоветский период. У истоков «гло-бального альтруизма» стояли такие люди, как Гувер. Но наши школьники и студенты об этом не знают. Может быть хотя бы сейчас мы сумеем по достоинству оценить значение и масштаб помощи Америки нашей стране, усилия тех, кого называли «аровцы», и кого мы так незаслуженно забыли.

Документы внешней политики СССР. М.: Госполитиздат, 1960. Т. IV.Итоги борьбы с голодом. М., 1923.Мицель М. Участие Американского еврейского распределительного

комитета в борьбе с голодом на Украине в 1922–1923 гг. / Конфе-ренция Института Иудаики. Киев // http://www.judaica.kiev.ua/ Conference/Conf2002/Conf13-02htm. 2002.

«Одессика»: Энциклопедия об Одессе // http://odessa.club.com.ua/ slovar/s003.html. 2002.

Речь Л.Д. Троцкого 30 августа 1921 г. в Московском Совете // The Military Writings of Leon Trotsky. Vol. 4: 1921–1923. Banditry and Famine: Speeches and Articles // www.marxists.org/archive/trotsky.

Россия и США: торгово-экономические отношения 1900–1930 гг.: Сб. документов. М.: Наука, 1996.

284

Русская Православная Церковь в советское время (1917–1991): Материалы и документы по истории отношений между госу-дарством и Церковью: В 2-х кн. / Сост. Г. Штриккер. М.: Про-пилеи, 1995. Кн. 1.

Страна и мир. 1992. № 2/68.Терентьев А.И. Записки краеведа // http://www.cheb.ru/history/

glava01.htm. Обращение к ресурсу 30.05.2005.Усманов Н.В. Деятельность Американской Администрации Помо-

щи в Башкирии во время голода 1921–1923 гг. Бирск: Бир. пед. ин-т, 2004.

Цихелашвили Н.Ш. Американская помощь народам России в нача-ле 1920-х гг. ХХ века: Автореф. дис. … канд. ист. наук. М.: РГГУ, 1998.

Чтобы дела шли: российско-американские экономические отно-шения, 1900–1930 гг. / Каталог выставки исторических доку-ментов. Стэнфорд, Калиф.: Изд-во Гуверовского Ин-та Войны, Революции и Мира, 1992.

Ammende E. The Great Famine and the Reconstruction of Russia // The Manchester Guardian Commercial, Reconstruction in Europe. 1922. July 6.

Brooks S. American Aid to Europe Through Mr. Hoover // The Manchester Guardian Commercial: Reconstruction in Europe: 1922. November 16.

Burner D. Herbert Hoover: A Public Life. New York: Knopf, 1979.Chavez L.E. Hoover and Food Relief: An Application of American

Ideology. PhD. dis. Michigan: University of Michigan, 1976.Cuff R.D. Herbert Hoover, the Ideology of Voluntarism and War Or-

ganization during the Great War // Journal of American History. 1977. Vol. 64. P. 358–372.

Documents of Soviet-American Relations / Ed. by Harold J. Goldberg. Vol. 1. Intervention, Famine Relief, International Affairs: 1917–1933. Gulf Breeze, FL: Academic International Press, 1993.

Filene P.G. Americans and the Soviet Experiment, 1917–1933. Har-vard: Harvard University Press, 1967.

Foster G.M. The Demands of Humanity: Army Medical Disaster Re-lief. Washington, D.C.: Center of Military History United States Army, 1983.

Foucar F.H. Resume of Experiences and Work Accomplished in Rus-sia with the American Relief Administration, 1921–1923, Part II // Military Surgeon. 1924. Vol. 55. P. 32–34.

Hoover H. The Memoires of Herbert Hoover: The years of Adventure, 1874–1920. New York: Macmillan Co., 1951.

Hopkins G.W. The Politics of Food: United States and Soviet Hungary, March-August, 1919 // Mid-America 55. 1973. P. 245–270.

285

Kondratyev K.Y., Malentyev V.V., Ivanian G.A. Nansen and Russia // http:// www.nersc.no/index2.php?display=nansenandrussia. Обращение к ре-сурсу 30.07.2005.

Nash J. The Life of Herbert Hoover: The Humanitarian 1914–1917. New York; London: W.W. Norton & Company, 1988.

Patenaude B. The Big Show in Bololand. American Relief Expedition to Soviet Russia in Famine 1921. Stanford: Stanford University Press, 2002.

Sveen A. Fridtjof Nansen: Scientist and Humanitarian // nobelprize.org/peace/articles/sveen/. Обращение к ресурсу 30.05.2005.

Trott M.A. Soviet Medicine and Western Medical Charity. 1917–1927. PhD. dis. Charlottesville, VA: University of Virginia, 1996.

Weissman B.M. The American relief Administration in Russia, 1921–1923: A Case Study in the Interaction between Opposing Political Sys-tems. PhD. dis. N.Y.: Columbia University, 1968.

Weissman B.M. Herbert Hoover and Famine Relief to Soviet Russia: 1921–1923. Stanford: Hoover Institution Press, 1974.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ПОЛИТИКА В ОБЛАСТИ ЖЕНСКОЙ ЗАНЯТОСТИ

В 1920–1930-Е ГОДЫ (НА ПРИМЕРЕ НЕМЕЦКОЙ АВТОНОМИИ)

Юлия Морозова

По советскому законодательству женщины получили пра-во на труд наравне с мужчинами, в том числе страхование по болезни, равную минимальную заработную плату, ежегодный оплачиваемый отпуск. Кроме того, женщинам обещан отпуск и финансовая поддержка в связи с рождением и уходом за ребен-ком, а также ограничение женского труда на вредном произ-водстве. Государство выдвинуло лозунг освобождения работ-ниц от мешавшего участию в производстве домашнего хозяй-ства и помощь в воспитании детей, то есть начала формиро-ваться система институтов, поддерживающих сочетание мате-ринства с занятостью женщин на рынке труда. Между государ-ством и женщиной с первых дней советской власти началось формирование гендерного контракта «работающей матери».

286

Как осуществлялась политика в отношении женщин в сфе-ре трудовых отношений в 1920–1930-е годы, рассмотрено в дан-ной статье на примере немецкой автономии, существо-вавшей в этот период в Поволжье (с 1922 года 2/3 населения автономии были немцы, 1/3 – русские и украинцы).

Основным источником для работы послужили документы профсоюзов, областного женотдела (местных архивов – Центра документации новейшей истории Саратовской области и Эн-гельсского филиала государственного архива Саратовской области и центральных – Государственного архива Россий-ской Федерации и Российского государственного архива со-циально-политической истории), а также материалы периоди-ческой печати (газеты «Трудовая Правда» / «Большевик»).

Особенностью немецкой автономии была слаборазвитая промышленность, основной сферой занятости населения яв-лялось сельское хозяйство. В начале 1920-х годов работниц было всего несколько десятков на мелких предприятиях Марксштадта, в том числе в типографии, швейной мастер-ской 1. Более развитой была мелкая кустарная промышлен-ность, где были заняты несколько тысяч женщин. Это изго-товление сарпиночной ткани, плетение корзин и соломенных шляп, чулочно-трикотажное производство. В России того времени эти отрасли считались традиционными для примене-ния женского труда. Часто они давали только дополнитель-ный заработок, а основным занятием оставалось сельское хо-зяйство. В 1920-е годы создаются под давлением и при под-держке государства промысловые кооперативы, которые обес-печивали работой более чем 10 тыс. женщин, но заработки были очень низкими. В соломоплетении в конце 1927 года он составлял лишь 6 рублей в месяц, несколько больше (15,5 ру-блей) получали женщины, вырабатывающие сарпинку. И са-мым высоким был доход в чулочных артелях – 36 рублей 2.

В 1922 году в состав автономии вошел Покровск, где в не-большом количестве имелись промышленные предприятия. Здесь работало около 300 женщин, в том числе, на костепере-рабатывающем заводе, железной дороге, лесопильных заво-

1 См.: ЦДНИСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 38а. Л. 81.2 См.: ЦДНИСО. Ф. 1. Д. 38ж. Л. 43; Д. 1308. Л. 77–78.

287

дах 1. В это же время безработных женщин только по По-кровску было около 800, причем среди них много таких, кото-рые были зарегистрированы еще в 1921 году во время голо-да 2. До войны семью обычно содержал глава семейства, муж-чина, но затем голод, нужда, а иногда и потеря кормильца за-ставляли женщину искать источники дополнительного зара-ботка, однако отсутствие квалификации и даже элементарных навыков в какой-либо профессии приводили ее на биржу тру-да, на которой она зачастую оставалась зарегистрированной по нескольку лет. Кстати, пособия по безработице от страхо-вой кассы данная категория безработных не получала, так как эти женщины вообще не работали и попали на биржу не по со-кращению кадров или закрытию предприятия.

Ю. Градскова в статье «Советский тоталитаризм и свобо-да женщины…» подметила общероссийскую тенденцию 1910–1920-х годов о вынужденном характере женского тру-да: «…для большинства российских работниц работа по найму в основном представлялась вынужденной мерой, попыт-кой исправить тяжелое экономическое положение семьи или скопить денег для замужества», в то время «…как теоретики российского социализма, – размышляет дальше автор, – нака-нуне революции принимали желание женщин сравниться с мужчинами в труде за аксиому…» [Градскова, 1999. С. 84].

Необходимо также добавить, что даже если впослед-ствии большевики и видели проявления нежелания женщин работать, то объясняли это отсталостью и забитостью жен-щин и всячески стремились их преодолеть. Производствен-ная пропаганда, как и по стране, началась в немецкой авто-номии с начала 1920-х годов. Она проводилась профсо-юзными организаторами по работе среди женщин и работ-никами женотделов в форме лекций, бесед, беспартийных конференций работниц.

Весной 1922 года в Москве состоялось совещание заве-дующих областными женотделами, на котором выработали систему мер по борьбе с безработицей. Женотделы должны были проводить работу по государственному регулирова-нию рынка труда, сотрудничать с отделами труда, участво-

1 См.: ЦДНИСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1500. Л. 30.2 См.: Там же. Д. 633. Л. 23.

288

вать в осу-ществлении социального страхования, в установ-лении порядка выдачи пособий безработным женщинам, организации артелей для безработных и т. д. [Аракелова, Басистая, 2000. С. 94].

Профорганы, отделы труда, женотделы области немцев Поволжья получили от центральных органов власти инструк-ции, циркуляры о необходимости соблюдать равные права мужчин и женщин, не допускать увольнения в первую оче-редь женщин в тех случаях, когда их труд равноценен муж-скому; при тарификации соблюдать принципы равной оплаты за равный труд 1. Также в инструкциях говорилось о необхо-димости ввести представителей женотдела на биржи труда, в учреждения, посылавшие учащихся в профессиональные учебные заведения 2.

На бирже представитель женотдела должен был контро-лировать, чтобы на работу направлялись прежде всего самые нуждающиеся женщины и соблюдалась пропорция между предоставлением работы женщинам и мужчинам. Для того чтобы выявить категорию самых нуждающихся, делегатки женотдела проводили обследования бытовых условий, источ-ников существования безработных женщин. В других горо-дах автономии биржи труда в 1920-х годах отсутствовали, что затрудняло учет безработных женщин, выдачу им посо-бий и направление на работу 3.

Предпринимались попытки организовать общественные работы, например в 1923 году было распределено 8 тыс. мешков для починки, но средств у местного бюджета на проведение широкомасштабных общественных работ для безработных не было, подобные кампании проводились время от времени, когда появлялись деньги. Деятельность отдельных коллективов, организованных женотделом и бир-жей труда (например, прачечной на 10–12 человек), была эпизодической и не могла уменьшить остроты проблемы

1 Инструкции основывались на положениях Кодекса законов о труде, принятого в 1922 году на IV сессии ВЦИК IX созыва, XIII глава которо-го была посвящена труду женщин и несовершеннолетних.

2 См.: ЦДНИСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 67. Л. 59; Д. 247. Л. 53; Д. 619. Л. 6. 3 См.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 10. Д. 403. Л. 13а, 14; ЭФГАСО. Ф. 250. Оп.

1. Д. 260. Л. 39; ЦДНИСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 627. Л. 1; Д. 810. Л. 27.

289

безработицы. К тому же средний заработок женщин, тру-дившихся в коллективах безработных (в прачечной он со-ставлял 15 рублей), не мог обеспечить прожиточного мини-мума. Он не намного превышал пособие по безработице, сумма которого колебалась в пре-делах от 8 до 11 рублей 1. Пособие выплачивалось страховой кассой потерявшим ра-боту женщинам. В 1924 году половина безработных жен-щин Покровска (около 200 человек) получили пособия 2, приблизительно такое же количество пособий было в по-следующие годы, тогда как число безработных женщин ста-бильно росло, например: в октябре 1925 года безработных женщин – членов профсоюзов – было 1 100, к октябрю 1928 года их число достигло 1 800. Больше всего безработных было среди представителей самых массовых профессий женщин АССР НП: в пищевой и текстильной промышлен-ности, медицинских учреждениях и торговле [Сборник ста-тей и материалов… 1929. С. 342].

Покровская биржа труда систематически направляла женщин на работу, но в основном временного характера. Так, за январь-апрель 1925 года из 268 направленных на работу получили постоянную 12 женщин 3. Сложность направления женщин на работу и организации из них трудовых коллекти-вов заключалась в отсутствии у них квалификации. Самой многочисленной категорией женщин, состоявших на учете на бирже, были чернорабочие 4.

В борьбе с женской безработицей не обошлось и без тра-диционного метода работы с помощью создания комиссий в разных учреждениях (например, комиссия по улучшению труда и быта трудящихся женщин при исполкомах), деятель-ность которых была малоэффективна 5.

В 1928 году IV пленум СПС, учитывая количественный рост женщин в промышленности АССР НП, подчеркнул необходимость вовлечения женщин в инспекцию труда, что-

1 См.: ЭФГАСО. Ф. 250. Оп. 1. Д. 526. Л. 9.2 См.: Там же. Л. 9.3 См.: ЦДНИСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 836. Л. 5.4 См.: ЭФГАСО. Ф. 250. Оп. 1. Д. 257. Л. 37.5 См.: ЦДНИСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1686. Л. 81.

290

бы они сами учились отстаивать свои интересы на произ-водстве. Но немногие облотделы профсоюзов и кантонные профбюро, к которым была обращена эта директива, смогли найти хотя бы одну женщину, обладавшую необходимыми, по их мнению, качествами для занятия такой ответственной должности. Союзы (за исключением трех: работников про-свещения, пищевой и химической промышленности, где было занято много женщин) отказались с формулировкой «за неимением подходящей кандидатуры» 1.

Вовлечение женщин в промышленность в АССР НП расширялось на протяжении 1920-х годов по мере вос-ста-новления промышленности. Темпы восстановления были разными: много женщин-работниц появлялось на таких предприятиях, как костеперерабатывающий завод, лесопил-ки в Покровске, табачная фабрика (Маркс), типография, сарпиноткацкие фабрики «Цукунфт» (Бальцер), «Форт-шрит» (Крацк), трикотажная фабрика им. К. Цеткин. Про-цент участия женщин в фабрично-заводской промыш-лен-ности колебался в пределах от 20 до 30 %. Преобладали в промышленности женщины немецкой национальности, как, впрочем, и мужчины. Но нужно отметить, что труд женщин играл вспомогательную роль, так как применялся в основ-ном на неквалифицированных, тяжелых работах. По отче-там обследований условий труда, они не соответствовали санитарно-гигиеническим нормам, были связаны с возмож-ностями травматизма. На лесозаводах количество древес-ной пыли превышало все допустимые нормы в несколько раз (допустимым считалось 30 мг на 1 м3, а здесь было 106 мг) К тому же работа часто была связана с переноской тяже-стей. Они переносили мешки свыше 16 кг до 25 раз в смену. По кодексу законов о труде 16,4 кг составляли предельно до-пустимую норму для работниц, которые кроме переноски тя-жестей 2/3 рабочего времени выполняли какую-либо другую работу. При работе, заключавшейся исключительно в пе-ре-носке тяжестей, вес не должен был превышать 4,1 кг [Соко-лов, 1928. С. 58–59].

1 См.: ЭФГАСО. Ф. 250. Оп. 1. Д. 508. Л. 4–9, 15, 16, 21, 23, 24.

291

Перенос 25 мешков за смену если и укладывался в 1/3 ра-бочего времени (хотя по самым приблизительным подсчетам выходил за его рамки), то явно отрицательно сказывался на здоровье работниц 1.

Вредным было и табачное производство из-за табачной пыли, вызывавшей болезни дыхательных органов, туберкулез и т. д. На табачной фабрике в Марксштадте в некоторых цехах применялся практически исключительно женский труд. В ко-степерерабатывающем производстве, которое также вредно для органов дыхания, женский труд применялся в самых вредных цехах – клееварочном и клееразливочном, а также пуговичном, где концентрация пыли превышала предельно до-пустимые нормы. Женщины занимались также выгрузкой ко-стей из вагонов, тяжелый физический труд использовался в ко-стедробильном цехе 2.

Условия труда не соответствовали санитарно-гигиени-че-ским нормам даже в прачечной, работавшей при бирже тру-да. В 1928 году городским советом было принято решение о ее закрытии. Но она не была закрыта, так как перед органами, защищавшими права женщин, стояла практически противо-положная охране труда, соблюдению санитарно-гигиениче-ских норм задача – необходимость снижения женской безра-ботицы. Именно поэтому стал применяться ночной труд жен-щин, в частности, на костеперерабатывающем заводе, когда в 1925 году наркомат труда по соглашению с ВЦСПС стал раз-решать ночные работы взрослым женщинам в тех отраслях производства, где это было вызвано особой необходимостью [Соколов, 1928. С. 65].

На том же заводе комиссия по изучению и улучшению женского труда приняла решение оставить женщин в дро-бильном цехе, несмотря на то, что нашла условия работы чрезвычайно вредными для здоровья женщин. Правда, в этом решении указывалось «временно».

Условия труда во второй половине 1920-х годов все же в некоторой мере улучшались, это связано с движением за ра-ционализацию производства. В частности, в 1926 году был

1 См.: ЭФГАСО. Ф. 250. Оп. 1. Д. 257. Л. 24; Д. 367. Л. 23; Д. 404. Л. 1.2 См.: Там же. Д. 526. Л. 11; Д. 260. Л. 41.

292

проведен капитальный ремонт табачной фабрики, установле-ны машины для набивки табака, до этого набивка табака была ручной. Но подобное усовершенствование произ-водственного процесса привело к тому, что около 140 жен-щин оказались на улице без перспектив найти какую-либо ра-боту в Марксштадте 1. Еще одним примером рационализации производства, который в отличие от табачной фабрики дал дополнительные рабочие места для женщин, стало открытие в 1927 году пуговичного цеха на костеперерабатывающем за-воде.

Помощь в улучшении условий труда, по мере своих воз-можностей, оказывали комиссии по изучению и улучшению женского труда, инспекция труда. Конечно, они не могли до-биться полного переоборудования предприятий, но опреде-ленный вклад в улучшение условий труда работниц внесли. На самой крупной сарпиноткацкой фабрике «Цукунфт» для избежания несчастных случаев были ограждены на машинах приводные ремни, помещения цехов оснащены самой совре-менной для того времени системой вентиляции 2.

На предприятиях в первой половине 1920-х годов частым явлением было несоблюдение правовых норм. Как показало исследование, наиболее часто нарушались нормы в области охраны труда беременных и кормящих грудью женщин. Профсоюзам приходилось следить за освобождением жен-щин от работы на положенный по закону срок в течение восьми недель до и восьми недель после родов, а также за предоставлением перерывов для матерей, кормивших грудью детей. Нарушение этой нормы отмечалось даже в коллекти-вах безработных. Инспекции труда часто приходилось стал-киваться со случаями увольнения беременных женщин с производства, их восстанавливали на работе.

В 1920-е годы получило распространение социальное стра-хование: кроме страхования по безработице, о котором речь шла выше, существовало еще дополнительное страхование для женщин на время беременности и родов. Суммы страховых

1 См.: ЭФГАСО. Ф. 250. Оп. 1. Д. 447. Л. 8. 2 См.: Там же.

293

выплат зависели от количества застрахованных и фонда зара-ботной платы на предприятиях [Соколов, 1928. С. 71–72].

В АССР НП число застрахованных было невелико: в 1925–1926 годах оно составляло 23 % от общего числа рабо-тавших женщин, 1926–1927 годах увеличилось до 34 %. В 1925–1927 годах по уходу за ребенком выплачивалось 16 рублей, на кормление ребенка – 4 рубля в месяц 1.

С образованием немецкой автономной области в 1918 году, как и по всей стране, в народном комиссариате здраво-охранения начал работать отдел охраны материнства и мла-денчества. Открывались ясли, дома ребенка. С 1925 года детьми детсадовского возраста стал заниматься наркомат просвещения. Ясли или детский сад открывались при проф-союзе или отдельном предприятии. В середине 1920-х годов только одна из 34 работниц фабрично-заводской или кустар-ной промышленности могла отдать своего ребенка в ясли или детский сад [Сборник статей и материалов… 1929. С. 23] 2.

С 1924 года в АССР НП стали действовать детские и жен-ские консультации. На 1926–1927 годы в городах их было 7. Немецкая автономия по количеству детских садов, яслей, консультаций отставала от других автономных республик, та-ких как башкирская, казахская, крымская, татарская [Сбор-ник статей и материалов… 1929. С. 23] 3. С началом периода форсированной индустриализации число детских учрежде-ний для детей работниц резко выросло. Была установлена оче-редность приема, по которой в городах в первую очередь при-нимались дети рабочих ведущих отраслей промышленности, во вторую – других отраслей, затем служащих. В 1939 году в республике было яслей – 31 (около 1 000 детей), детских са-дов – 42 (около 1 800 детей), детских площадок – 80 (2 000 де-тей), большая часть которых действовали только в летнее время. При постоянно растущем числе рабочих (в 1930-е годы) этого было недостаточно 4.

1 См.: ЭФГАСО. Д. 526. Л. 2, 13.2 См. также: ЦДНИСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1498. Л. 185–186.3 См. также: ГАРФ. Ф. 6983. Оп. 1. Д. 1. Л. 265.4 См.: ЦДНИСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1814. Л. 301–302, 320; ЭФГАСО.

Ф. 1188.Оп. 1. Д. 2168. Л. 5, 7; Д. 2169. Л. 24.

294

Кроме того, необходимо отметить, что в детских садах, яслях не были созданы нормальные условия для полноценного развития подраставшего поколения – ни физического, ни нрав-ственного. неприспособленные помещения, отсутствие спе-циального оборудования, низкая квалификация персонала – все это способствовало тому, что работницы-матери не могли полностью довериться этим учреждениям, и если и приходи-лось отдавать туда своих детей, то только за неимением более подходящего варианта. Подобное недоверие женщин к дет-ским садам, яслям было характерно для всей страны. Этот факт не остался незамеченным и для современных исследова-телей [Каспер, 1994. С. 48]. Много для улучшения санитарно-гигиенической обстановки делалось в 1920-х годах делегат-ками при поддержке женотделов, но эти усилия не могли ко-ренным образом изменить дело 1.

Кроме детских учреждений еще одной нерешенной проблемой было низкое качество бытового обслуживания на-селения. Более или менее нормально обстояло дело с обще-ственным питанием. В 1932 году в городах республики было 27 столовых, в основном закрытого типа, только для работни-ков предприятий. В них столовались около 14 тыс. человек, то есть почти каждый рабочий и работница. В 1939 году в горо-дах насчитывалось 94 пункта общественного питания 2. Но необходимо отметить, что обследования пунктов питания очень часто показывали антисанитарные условия хранения продуктов, низкое качество приготовленных обедов и т. д. 3 К тому же наличие столовых полностью не освобождало женщин от приготовления пищи. Не хватало хлебопекарен. Например, в столице АССР НП потребность в хлебе была в три раза больше его производства.

Очень плохо обстояло дело с жилищным и коммунальным хозяйством. В 1926 году на одного жителя города приходилось жилой площади 4,1 м2, 1935 году – 2,7 м2. Водопровод был проведен только в Энгельсе, строительство его растянулось на две пятилетки. В 1936 году вода подавалась только в дома, рас-

1 См.: ЭФГАСО. Ф. 250. Оп. 1. Д. 367. Л. 23.2 См.: ЭФГАСО. Ф. 1188. Оп. 1. Д. 1847. Л. 56.3 См.: ЦДНИСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1815. Л. 99; ЭФГАСО. Ф. 250. Д. 693. Л. 20.

295

положенные в центре города, на рабочих окраинах женщинам приходилось ходить за ней на Волгу. Канализации не было ни в Энгельсе, ни в других городах и рабочих поселках. В Эн-гельсе не было на 1934 год ни одной бани и прачечной. Много времени у рабочих уходило на дорогу до предприятия, общественный транспорт появился только в 1934 году в Эн-гельсе: начали курсировать пять автобусов, в 1937 году их ста-ло 10. В других городах и рабочих поселках общественный транспорт не ходил [Герман, 1994. С. 159–160, 239; Трудовая правда. 1934. 22 окт. С. 2].

В основном именно женщина должна была заботиться о по-купке продуктов питания, предметов первой необходимости, за которыми приходилось стоять в очередях. Недостаточное количество учреждений бытового обслуживания, детских учреждений, отсталость коммунального и жилищного строи-тельства от потребностей горожан приводило к тому, что на женские плечи легла тройная нагрузка: работа на произ-водстве, ведение домашнего хозяйства, воспитание детей, а еще необходимость участия в общественной жизни, повыше-ние уровня грамотности. Гораздо меньше, чем у мужчин, у женщин было времени на отдых, восстановление сил, сон. В первой половине 1920-х годов были проведены исследова-ния, показавшие, что в течение суток женщина-работница тратила на труд (на фабрике и в домашнем хозяйстве) 62,2 % времени, а мужчина 52,4 % [Соколов, 1928. С. 55]. Современные исследователи отмечают, что загруженность женщин во всех социальных группах населения превосхо-дила рабочий день мужчин.

Еще одним фактором дискриминации женщины в области трудовых отношений была ее низкая квалификация, соответ-ственно и заработная плата была существенно ниже, чем у ква-лифицированных рабочих. Среднемесячная заработная плата женщин на табачной фабрике была около 45 рублей, а высоко-квалифицированные работницы в набивном цехе зарабатывали от 65 до 70 рублей. Самый низкий доход женщин был в тради-ционном для применения женского труда текстильном произ-водстве – 17 рублей 1. Недаром текстильщицы, как отмечала

1 См.: ЭФГАСО. Ф. 250. Оп. 1. Д. 447. Л. 8.

296

завженотделом И. Фрей, говорили, что «революция им ниче-го не дала, что они до революции были бедны и работали как скоты и после революции то же самое» 1.

Для достижения равноправия и обеспечения индустриали-зации квалифицированными кадрами, особенно в 1930-е годы, государством проводилась политика, направленная на повы-шение квалификации и применение женского труда в нетради-ционных для него сферах, таких как большинство отраслей тя-желой промышленности. Последнее особенно было характерно для периода форсированной индустриализации. В поста-нов-лениях ЦК ВКП(б) и правительства, резолюциях съездов ВКП(б) уделялось большое внимание этим вопросам [КПСС в резолюциях… 1984–1985].

Подготовка женских кадров для промышленности в 1920–1930-х годах шла по нескольким направлениям. В разное время действовали курсы в профсоюзах, насчиты-вавших наибольшее количество женщин. Это союзы работни-ков текстильной, деревообрабатывающей, химической про-мышленности.

Первая школа в швейной промышленности была открыта к 8 марта 1923 года, при ней даже имелось общежитие для де-вушек, выпускниц детских домов. Только здесь большинство составляли девушки. В 1930-х годах обучение рабочим спе-циальностям происходило в фабрично-заводских училищах. На фабриках им. Самойловой, К. Либкнехта большинство обучавшихся составляли девушки, в училищах при других предприятиях девушки также были, но мало 2.

Из техникумов большой процент девушек был только в пе-дагогическом, с 1926/27 учебного года девушки в нем состав-ляли больше половины студентов. Высших учебных заведений в 1920-х годах в немецкой автономии не было, в 1930-х годах появились педагогический и сельскохозяйственный институ-ты. Техникумы, профтехшколы были в основном трех профи-лей: педагогического, сельскохозяйственного и медицинско-

1 ЦДНИСО. Ф. 1. Оп. 1. 807. Л. 5–6.2 См.: ЭФГАСО. Ф. 1188. Оп. 1. Д. 573. Л. 6, 104.

297

го, поэтому для повышения квалификации женщин на произ-водстве, также как и вузы, они ничего не давали 1.

Наибольшую роль в повышении квалификации женщин в республике играл перевод женщин с менее квалифициро-ванной на более квалифицированную работу, выдвижение. Предполагалась, что женщина сама в процессе работы освоит новую специальность. В архивных документах, статьях в «Тру-довой правде» со второй половины 1920-х годов становятся обычными сведения о переводе женщин из чернорабочих в ква-лифицированные рабочие, повышение разрядов. Часто такое повышение приурочивалось к женскому празднику. С 1928 года выдвижение на ответственные должности, в том числе на производстве, стало проходить планомерно, тогда же были намечены должности для занятия их женщинами, в том числе заместителей директоров [но не директоров] ткацкой фабрики «Цукунфт» и трикотажной фабрики «К. Цеткин». Но в целом на руководящих постах в промышленности женщин было очень мало 2. Современный исследователь отмечает, что в со-ветский период «государственная политика не ставила целью достижения равного участия женщин и мужчин в сфере управ-ления народным хозяйством» [Хасбулатова, 2000. С. 35].

Многие женщины из чернорабочих были переведены в помощники, «подмастерья», «подручные» по различным специальностям: слесарь, токарь, маляр, работа на маятни-ковой пиле и т. д. Это были новые области применения женского труда. Но в 1920-х годах были только первые ша-ги по привлечению женщин в сферу неженских профессий, к станку. Массовым явлением на предприятиях было недо-верие к способностям женщин со стороны администрации, мастеров. Были случаи, когда мужчины-рабочие опасались, что женщины займут их места 3. Все это создавало зачастую «ненормальный» психологический климат вокруг женщи-ны-работницы. Так, В. Худякова вспоминала свое ученичест-во на токарном станке: «…насмешкам надо мной не было конца. "И деньги-то на тебя зря тратят, и толку из тебя ни-

1 См.: ЦДНИСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1116. Л. 19; Д. 1308. Л. 5; Д. 1712. Л. 147; Д. 1291. Л. 16; Д. 38ж. Л. 126; Д. 1112. Л. 4.

2 См.: Там же. Д. 1732. Л. 165.3 См.: ЦДНИСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1602. Л. 11.

298

какого не выйдет". Обиднее всего, что некоторая часть мо-лодежи продолжает надо мной смеяться» [Трудовая правда. 1928. 8 марта. С. 2].

Недоверие, насмешки мешали женщинам принимать ак-тивное участие в производственных совещаниях и комисси-ях, так как стоило женщине сделать какое-либо рационализа-торское предложение, ее поднимали на смех. Таким образом, сохранялось неравноправное положение женщин на произ-водстве, по отношению к ним применялся двойной стандарт: с одной стороны, во всеуслышанье провозглашалось, что во-влекать женщин в производство необходимо, а с другой сто-роны, оказывалось, что дальше тяжелых, неквалифицирован-ных работ женщину не допускали [Там же].

В 1930-х годах женщина у станка стала выглядеть «нор-мальным» явлением, появились женщины инженеры, техни-ки, мастера. Но квалификация основной массы рабочих, осо-бенно женщин, продолжала оставаться низкой. Этому способствовал и приток неквалифицированной рабочей силы на новостройки, и большое количество вновь построенных или реконструированных предприятий в годы первых пятиле-ток.

Планомерное вовлечение женской рабочей силы в про-мышленность началось после выхода постановления СНК РСФСР «Об использовании женского труда на произ-водстве, в государственном и кооперативном аппарате» 8 де-кабря 1930 года и постановления Наркомата труда СССР «Об использовании женского труда в промышленности, в государственном и кооперативном аппаратах» 19 мая 1931 года 1. Доля женщин в промышленности составила 30 %. В АССР НП этот процент практически соответствовал общего-сударственному и дальше увеличивался.

Преодолению недоверия к женской рабочей силе, вовлече-нию ее в производство способствовали проведенные по иници-ативе Наркомата труда РСФСР и широко популяризованные исследования, которые показали, что производительность женского труда при равных условиях (квалификация и т. д.) не ниже, а в ряде случаев даже выше, чем у мужчин. Они более

1 См.: ЭФГАСО. Ф. 846. Оп. 1. Д. 411. Л. 72.

299

дисциплинированны, теряют в два раза меньше рабочего вре-мени на перекуры, опоздания и даже на такое, казалось бы тра-диционное именно для женщин занятие, как разговоры, а так-же меньше прогуливают. Они способны более, чем мужчины-рабочие, увлекаться, полностью выкладываться на работе, поэтому среди них больше ударников. Кроме того, наркомат труда в 1932 году разработал новое законодательство по охране труда, согласно которому было сокращено число «не-женских профессий». В металлопромышленности женский труд мог применяться практически во всех станочных про-фессиях (точнее в 64). В химической промышленности жен-ский труд мог быть применен в 33 профессиях и еще в 12 при условии выполнения оздоровительных мероприятий. Рассу-ждения о связи между вовлечением женщины в производство и ухудшением ее здоровья были названы «оппортунистиче-ской теорией» 1.

В АССР НП рост применения женского труда стал возмо-жен на основе реконструкции и расширения уже существовав-ших предприятий и строительства новых, особенно в годы второй пятилетки (1933–1937). В 1930-х годах женщины ра-ботали в АССР НП в строительной, кирпично-черепичной, по-лиграфической, химической, деревообрабатывающей, табач-ной, мукомольной и хлебопекарной промышленности. Но в ос-новном, как показывают документы, их труд больше находил применения в непроизводственных сферах: медицине, до-школьном воспитании, педагогике, торговле. Эта тенденция начала проявляться в 1920–1930-х годах и была характерна для всей страны [Каспер, 1994. С. 50; Хасбулатова, 2000. С. 33]. Например, в 1939 году было около 2 тыс. учительниц, что со-ставляло более половины всего учительского состава [Большевик. 1939. 4 янв. С. 2; Большевик. 1941. 5 янв. С. 3]. Учительство постепенно становилось традиционно женской профессией. Но с трудом изживалась дискриминация в этой профессии по признаку пола. В документах, относящихся к 1920-м годам, описано много случаев, когда весь коллектив школы – женщины, а директор – мужчина. В 1930-х годах сохранялось преобладание педагогов-мужчин в средних шко-

1 См.: ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 51. Д. 9. Л. 99–104.

300

лах, образцово-показательных, а также в средних профессио-нальных учебных заведениях и вузах. Подавляющее число мужчин было и в руководящем составе органов просвещения. Ситуация начала меняться во второй половине 1930-х годов в связи с установкой государства на необходимость «продви-гать» женщин на руководящие должности и ростом социаль-ной активности отдельных представительниц слабого пола, решивших воспользоваться предоставленной возможностью и сделать карьеру. Так, с 1937 года и до начала войны Нарко-мат просвещения АССР НП возглавляла Е. Функ, А. Грине-майер была начальником управления средних школ нарком-проса, восемь женщин-учительниц стали в 1940 году депута-тами Верховного Совета АССР НП 1.

Назовем еще несколько женщин, сумевших сделать слу-жебную карьеру. Среди них: М. Кромберг, директор сельско-хозяйственного института; А. Пауль, директор пединститута, И. Фрей, преподаватель комвуза, инспектор наркомпроса (эти женщины начинали карьеру в 1920-х годах, работая среди женщин: Кромберг – заведующей Каменским женотделом, Фрей – облженотделом).

В производственной сфере больше всего женщин было на протяжении 1930-х годов, как и десятилетием раньше в хлоп-чатобумажной и трикотажной промышленности.

В начале 1930-х годов центральные органы власти СССР и РСФСР обратили внимание на вовлечение в промышлен-ность, прежде всего, национальных кадров, в том числе «жен-щин-националок». В АССР НП был отмечен «недостаток в кадрах национального пролетариата» [Герман, 1994. С. 146] 2. К 1934 году немки среди всех работавших женщин составля-ли 51 %, это было гораздо больше, чем, например, работниц-татарок в Татарской АССР, калмычек в Калмыцкой АССР [Женщина в СССР, 1937. С. 70].

Государство в 1930-е годы инициировало «социалистиче-ское соревнование». Социальная поддержка государства ока-зывалась прежде всего этому слою женского трудового насе-ления. Для ударниц создавались специальные курсы повыше-ния квалификации, а при возможности их направляли на цен-

1 См.: ЭФГАСО. Ф. 847. Оп. 1. Д. 221. Л. 3.2 См.: ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 51. Д. 9. Л. 1.

301

тральные курсы за пределы немецкой республики [Женщина в СССР, 1937. С. 3; Большевик. 1935. 5 янв. С. 3] 1. Кроме пре-мий за ударную работу ударницам, стахановкам предоставляли в первую очередь квартиры, комнаты, проводили радио, элек-тричество, места в детских учреждениях. Но нехватка средств и жилого фонда приводили к нарушениям в этой сфере. Так, стахановке Смольяниновой выделили квартиру, но при отъезде ее в Москву на слет стахановцев трикотажной промышленно-сти, квартиру заняли другие жильцы, и Смольянинова вновь осталась без жилья [Трудовая правда. 1934. 10 янв. С. 3; Большевик. 1936. 24 авг. С. 3; Большевик. 1935. 23 окт. С. 1; Большевик. 1936. 2 авг. С. 2] 2.

Заработок стахановок был выше по сравнению с другими работницами. Например, на фабрике им. К. Цеткин в декабре 1935 года средний дневной заработок стахановок в вязальном цехе составил 6 рублей 60 копеек, а остальных – 4 рубля 80 ко-пеек. В швейном цехе разница была больше, у стахановок – 9 рублей 70 копеек, у других – 4 рубля 80 копеек. Средняя за-работная плата на предприятии была гораздо выше, чем в тек-стильной промышленности в 1920-х годах. Но инфляция фак-тически свела этот рост на нет, к тому же нередки были слу-чаи задержки зарплаты. Таким образом, уровень жизни ра-ботниц в 1930-х годах оставался очень низким 3.

На примере немецкой автономии видно, что безработи-ца была ликвидирована, все женское население оказалось вовлечено в производство, сохраняя в большей степени низ-кую квалификацию и низкооплачиваемую непроизводствен-ную сферу. Товарный дефицит, низкое качество социальных услуг, при сохранении традиционных гендерных ролей, вели к усилению трудовой нагрузки на женское население в большей степени, чем на мужское.

Аракелова М.П., Басистая Н.П. Женщины Росcии: опыт истории. М.: Звездопад, 2000.

Герман А.А. Немецкая автономия на Волге. 1918–1941. Ч. 2. Авто-номная республика. 1924–1941. Саратов: СГУ, 1994.

1 См.: ЭФГАСО. Ф. 250. Оп. 1. Д. 836. Л. 8.2 См.: ЭФГАСО. Ф. 250. Оп. 1. Д. 836. Л. 99, 100.3 ЭФГАСО. Ф. 250. Оп. 1. Д. 836. Л. 100.

302

Градскова Ю. Советский тоталитаризм и свобода женщины: к проблеме идентичности «советской женщины» // Права чело-века в России: прошлое и настоящее: Сб. докл. и материалов науч.-практ. конф. Пермь: ИПК «Звезда», 1999.

Женщина в СССР. М., 1937.Каспер Ф. Исторический анализ изменения положения женщины

в России в 20 веке: взгляд с Запада // Проблемы женщины и се-мьи глазами социологов. Доклады на 13 всемирном социологи-ческом конгрессе. М.: Ин-т социологии РАН, 1994.

КПСС в резолюциях и решениях съездов. М.: 1984–1985 Т. 3. С. 139, 286; Т. 4. С. 365–367, 516–517.

Сборник статей и материалов статистический. Покровск: Изд-во Госплана АССР НП, 1929. № 4.

Соколов В.В. Права женщины по советским законам. М., 1928. Хасбулатова О.А. Российская государственная политика в XX сто-

летии: гендерный анализ // Женщина в Российском обществе. 2000. № 3.

ДИСКУРС «СОЦИАЛЬНОГО МАТЕРИНСТВА»И ПОВСЕДНЕВНЫЕ ПРАКТИКИ СОЦИАЛЬНОЙ РАБОТЫ

В 1930–1950-Е ГОДЫ 1

Юлия Градскова

Проблема защиты матерей и детей – снижение мате-ринской и младенческой смертности, охрана здоровья и со-здание минимально необходимых условий для воспитания и развития детей – стала важной темой общественных дискуссий в Европе с конца ХIХ века. Активное участие в дискуссии приняли благотворительные организации, врачи, активистки женского движения и представители левых и центристских партий. Забота о матерях и детях стала одним из основопола-гающих элементов политики всеобщего социального обеспе-чения (welfare politics) [Bock, Thane, 1991]. Законы о предо-ставлении женщинам бесплатного трехнедельного послеродо-вого отпуска впервые были приняты в Швейцарии и Германии в последней трети ХIХ века. После окончания Первой мировой войны послеродовой отпуск в Германии становится оплачивае-мым, а во Франции вводится система обязательного меди-цинского ведения беременности (женские консультации). В

1 Впервые опубликовано: Журнал исследований социальной политики. 2005. Т. 3. № 2, перепечатывается с разрешения автора и редакции журнала.

303

межвоенный период в большинстве европейских стран были приняты законы, так или иначе направленные на государ-ственную поддержку семьи, материнства и детства, а также появились специальные учреждения и институты, занимаю-щиеся реализацией этого направления социальной работы. При этом конкретные особенности гендерной идеологии, в частности конструирования понятия «матери» (а позднее «се-мьи с детьми» и «молодежи») как объекта социальной полити-ки, существенно различались в разных странах и зависели от исторического контекста, политической ситуации, а также от состава и активности акторов, принимавших участие в разра-ботке основных направлений социальной политики.

В России проблемы высокой материнской и младенче-ской смертности (в зависимости от региона в начале ХХ века от 17 до 30 % детей умирало в возрасте до 1 года) [Рэнсел, 2003] активно обсуждались на съездах земских врачей, а также ак-тивистами и активистками женских и левых организаций [Энгельстейн, 1996. C. 336–338]. Именно в этот период стала популярной идея «социального материнства», предполагавшая вовлечение государства и общества в решение проблемы се-мьи. Впоследствии эта идея была принята большевиками в ка-честве основной концепции социальной политики государ-ства пролетариата. Начальные этапы развития этой концеп-ции после революции 1917 года хорошо описаны в работах Венди Голдман и Давида Рэнсела [Goldman, 1993. P. 254–296; Ransel, 2000. P. 28–45]. Они включали в себя создание зако-нодательной и организационной базы для реализации новой политики, а также развитие пропаганды «социального мате-ринства». Законодательная база предполагала принятие де-крета о введении оплачиваемого из страховой кассы дородо-вого и послеродового отпуска для работающих женщин (впо-следствии стойко сохранившего название декретного), право на получение алиментов через суд в случае отказа отца от «ма-териального обеспечения» ребенка и права женщины на аборт по ее желанию. Институциональная база этой политики вклю-чала открытие в 1918 году отдела охраны материнства и мла-денчества (сначала при наркомате социального призрения, затем при наркомате здравоохранения) и его филиалов на всех уровнях – женских и детских консультаций (в то время

304

называемых пунктами охраны материнства и младенчества). Особенно важную роль в развитии новой социальной полити-ки играла кампания по пропаганде новых идей и знаний: участницы делегатских собраний, врачи, медсестры, аку-шерки, учителя были призваны своими силами распростра-нять информацию о гигиене и уходе за детьми и способство-вать формированию нового отношения к детям: вместо выра-зителей «частнособственнических интересов» собственной семьи они должны стать предметом «всеобщей заботы» в ка-честве представителей коммунистической утопии будущего [Крупская, 1938. C. 122–123].

Один из основных объектов этой политики в тот период времени был представлен как «трудящаяся женщина-мать», которая должна была быть освобождена от излишних тягот материнства («креста материнства» по выражению Кол-лонтай [Коллонтай, 1921]) для того, чтобы потратить сэко-номленные силы для своего культурного развития, участия в общественной жизни и труде. При этом «женщина» рассмат-ривалась как «мать», биологически связанная с детьми в ре-зультате своего природного предназначения, «естественная воспитательница», по «своей природе» любящая детей. Муж-чина при этом, вследствие своей природы, практически ис-ключался из понятия родительства и, в лучшем случае, упо-минался в качестве источника материальной поддержки де-тей. Таким образом, «социальное материнство» предполагало поддержку «природного предназначения женского организ-ма» со стороны советского общества и государства.

Дискурс «социального материнства», несмотря на много-кратные радикальные изменения многих его компонентов 1,

1 Достаточно упомянуть отмену абортов в период с 1936 по 1955 годы, замену права матерей, родивших детей вне брака, на алименты от отца ребенка – небольшими государственными пособиями (1944). Не менее интересным может быть анализ изменения продолжительности и разме-ра финансирования отпуска по беременности и родам (так называемого «декретного отпуска»): с 1917 года – 16 недель (8 недель до родов и 8 не-дель после родов) для женщин, занятых физическим трудом, 12 недель для женщин, занятых умственным трудом (пособие выплачивается страхо-вой кассой); с 1936 года – 56 дней до родов и 56 дней после родов для всех работающих по найму; с 1938 года – 35 дней отпуска до родов и 28 дней после (оплачивается из государственного страхового фонда); с 1944 года –

305

дожил практически до конца 1980-х годов и может рассматри-ваться в качестве объяснительной модели социальной полити-ки Советского Союза в отношении материнства и детства.

Моей задачей в данной статье будет рассмотрение того, как этот дискурс соотносился с конкретными практиками со-циальной работы по помощи матерям, детям, семьям и моло-дежи в конце 1930–1950 годов. Основным методом иссле-дования была «устная история», в качестве источников были использованы 6 интервью с женщинами, рожденными в 1918–1940 годы и тем или иным образом практически участвовавшими в осуществлении советской политики в от-ношении материнства и детства. Используемые интервью были проведены в 2003–2005 годах в Москве, Самаре и Сара-тове 1.

Прежде всего, необходимо сказать, что понятие «соци-альная работа» употребляется мною в данной статье в каче-стве экстраполяции современных представлений о ее задачах и функциях на повседневную реальность 1930–1950-х годов. Ни одна из информанток не являлась социальным работни-ком по своей профессии и образованию. Моей целью был скорее поиск ответа на вопрос о том, каким образом осуще-ствлялись функции организации социальной помощи кон-кретной группе нуждающихся, в данном случае – женщинам с детьми. Особенно важными при подходе к этой проблеме были следующие вопросы: каковы были ценности и мотивация «социальных работ-

ников»; как осуществлялось руководство и контроль за их работой;

35 дней до родов и 42 дня после; с 1956 года – 56 дней до родов и 56 дней после родов (полная зарплата выплачивается в этот период только женщи-нам, имеющим стаж работы не менее трех лет, при этом два года – на дан-ном предприятии); с 1968 года вводится право женщины на дополни-тельный (после 112 дней декретного) неоплачиваемый отпуск по уходу за ребенком до исполнения ему 1 года.

1 Интервью проведены в рамках международного проекта по социаль-ной работе (Social Work in Eastern Europe 1900–1960), а также для моего диссертационного исследования по проблемам материнства и красоты в 1930–1960-е годы (BEEGS, Sweden). Автор выражает благодарность Марии Родионовой, Елене Жидковой и Анне Соболевой за помощь в проведении и транскрибировании интервью.

306

в чем состояли особенности «советского контекста» рабо-ты с матерями, детьми и семьями;

как социальные работники представляли себе клиента со-циальной работы;

в какой мере советская конструкция «женского» оказала влияние на практики социальной работы.

Пять информанток, об опыте социальной работы кото-рых пойдет речь, родились в деревне (в Саратовской, Мо-сковской и Новгородской области России и в двух областях Украины), все имеют среднее специальное образование. Большинство из них поменяли много мест работы в течение жизни, однако четыре являлись медицинскими работниками (медсестра, фельдшер и акушерка). В этом случае «социаль-ная работа», которую они выполняли, являлась частью или приложением к их основной работе. Две остальные имели основные специальности, связанные с физическим трудом (водитель и строитель), и занимались «социальной работой» в рамках так называемой «общественной» работы – в каче-стве председателя родительского комитета школы, председа-теля совета содействия семье и школе на заводе и профсоюз-ного работника на стройке.

Что касается выбора профессии, то чаще всего он был обу-словлен крайне прозаическими соображениями и связан с по-исками выхода из тяжелых экономических или психологиче-ских обстоятельств. Так, Полина (родилась в Саратовской об-ласти) и Елена (родилась на Украине) рассматривали работу медсестры в качестве возможности избежать голода и бес-просветной жизни в колхозе. Елена, которая едва смогла сдержать слезы, вспоминая то время, рассказывала о своем обучении в медицинском училище после войны:

«Мы жили в деревне. Мы жили в колхозе, мы жили без паспортов, без права выезда. И я... это был как раз после войны, 47-й год, мы так голодали и все, прямо со школы, группой – нас одиннадцать человек! Самый ближний техни-кум был медицинский, за 35 километров город Т. И мы туда пешком – 35 километров пешком! Котомку – мама продук-ты там чего-нибудь даст – и пешком! Вот я вам скажу, я по-ступила в этот техникум, мы сдали экзамены и я его, мож-но сказать, кончала… поступила, да, первый год, и у нас был

307

классный руководитель – женщина. И говорит: "Девочки, ну я понимаю, да, что война, что нечего кушать, все, но вы же все босиком. Мы босиком и в фуфайке. Ну, девочки, ну непри-лично ходить босиком! Ну хоть что-нибудь на ноги пусть вам родители купят!" Вы даже не можете представить, в какой мы обстановке жили! Дома – ничего. У нас дома все пришли и все описали. А что описывать?! Рядушка вот такая вот была, деревянная кровать и на кровати была солома. Потому что даже у нас матраса не было. И я кончала техникум, в об-щежитии жила с опухшими ногами от голода. Потому что если я сниму сапоги, потом я их обратно не одену. Не хочу вспоминать».

Для Анастасии, отправленной нацистами на принуди-тельную работу в Германию, после войны (как для бывшей ostarbeiter) были закрыты двери практически всех учебных заведений. Одним из немногих учебных заведений, где не тре-бовалось заполнять длинную анкету, оказались РОККовские курсы медицинских сестер в Москве 1.

Общественная активность Екатерины, ставшей помимо основной работы школьной лаборантки и школьного киноме-ханика членом родительского комитета школы, выглядит значительно более добровольной. Особенно важно отметить ее многочисленные собственные инициативы, например та-кую, как организация кружка по обучению трудных под-ростков мастерству киномеханика. Однако сам приход Екате-рины в школу в середине 1950-х годов обоснован скорее практическими соображениями – необходимостью улучше-ния условий образования (а именно – устройство в хорошую московскую школу) ее четырех детей. В процессе интервью Екатерина сказала, что все-таки самой любимой ее професси-ей была профессия водителя – информантка проработала во-дителем практически все военные и послевоенные годы.

В то же время большинство информанток неоднократно упомянули «любовь», «жалость», «сочувствие к страдающим» в качестве описания своего отношения к работе и к кли-

1 Можно предположить, что более мягкие условия приема на курсы РОКК (Российского Общества Красного Креста) были связаны с необхо-димостью хотя бы частичного соблюдения устава этой организации, имевшей статус международной.

308

енткам. Эти и другие компоненты «этики заботы», описан-ные Карол Гиллиган [Gilligan, 1982] в качестве культурно сконструированных компонентов «женственности», чаще всего представляются «естественными» для информанток:

«Самое главное – ведь человек с душой подходит к чело-веку!» (Полина).

«Вы знаете, я очень люблю помогать больным. Очень люблю больных, несчастных» (Анастасия).

Таким образом, можно сказать, что именно «женские», а не профессиональные качества информанток были задей-ствованы в практиках оказания социальной помощи.

Однако работа в государственной системе и логика меди-цинской профессии налагали свои требования на отноше-ния между социальными работницами и их клиентками. В рассказах информанток женщины, матери и дети нередко предстают в качестве неких «неодушевленных» и/или «не-самостоятельных объектов» их работы: «У нас поток – по 20 родов», «закладывается палата свежими женщинами» (По-лина); «кто кормит грудью – мы выдавали кормить детей» (Анастасия), «чтобы я знала, кого нужно охватывать» (Ека-терина).

Социальная помощь, в зависимости от характера основ-ной работы информантки и этапов рассматриваемого перио-да, включала в себя различные элементы. Кроме того, дис-курсивные обозначения для объектов социальной работы не-редко отличались от тех, какими их представляли инфор-мантки в процессе интервью. Так, клиентками Полины, рабо-тавшей в 1938–1941 годах в системе охраны материнства и младенчества, были беременные женщины и матери с малень-кими детьми. Однако в разговоре Полина описала своих клиен-ток как раскулаченных, как и она бежавших от коллективиза-ции бывших крестьянок, живших почти в землянках на окраи-не Самары и нередко являвшихся одинокими матерями. Ана-стасия, работавшая детской патронажной медсестрой в одной из московских поликлиник в 1957–1960 годах, охарактеризо-вала своих клиенток как недавних переселенцев из села, представителей рабочего класса, живших в сложных услови-ях коммунальных квартир.

309

В случае Екатерины, возглавившей в 1960 году заводской совет содействия семье в Москве, клиентами оказались, по-мимо детей сотрудников завода, и дети подшефного интерна-та, где она организовывала внешкольную активность и, в частности, экскурсии.

Работа с матерями и детьми, которую осуществляли ме-дицинские работники во всех случаях (в женских консульта-циях, роддомах и яслях), включала в себя «обучение матери» принципам гигиены, правильному кормлению ребенка гру-дью, воспитанию ребенка. Однако их функции этим не ограни-чивались. Работа в женской консультации в предвоенные годы предполагала, что Полина непосредственно участвует в рас-пределении продуктов питания и одежды, выделяемых госу-дарством для нуждающихся матерей: она лично, например, разносила и раздавала двухсотграммовые порции сахара бере-менным женщинам и матерям с маленькими детьми, а также распределяла пустышки, пеленки и ползунки в соответствии с запросами матерей. Полина представила себя настойчивой в выполнении своих обязанностей (как она их понимала) – обеспечении матерей с детьми достойными условиями жизни и, по ее словам, «слишком часто» появлялась в горздраве, про-ся улучшить жилищные условия той или иной матери. В свою очередь Анастасия, работая патронажной сестрой в мо-сковской поликлинике в 1957–1960 годах, должна была соби-рать и разносить по квартирам донорское молоко.

Но Полина, например, была ответственна и за репрессив-ные функции в отношении женщин, занимаясь посещениями на дому тех из них, которым было отказано в операции аборта на основании постановления о запрещении абортов 1936 года:

«Да. Я ходила. Ну, вот врач скажет, Т. (фамилия врача. – Ю. Г.) там, многие врачи там у нас: "Надо вот обследовать эту женщину, что-то у меня какое-то есть сомнение к ней. Обратите внимание на это, обратите на это". Прихожу. Нет, не сразу говорю, просто смотрю: какое отношение к обстоятельствам домашнего, какое отношение к… приходит кто, с кем ты там работаешь, что кушаешь. Они меня там все знали, вот что! "Опять идешь, опять обследовать. Аборт я не сделала, нет! Я

310

оставила. Раз вы сказали, врач мне сказала – не делай аборт!". А я вот посещаю.

(Интервьюер.) А если делали аборт? Знаете что, судили, судили, дорогая моя, ой! Кому и де-

лали. Как и сейчас, смотрели обстоятельства – такое, пло-хое, зарплата, всякое. По болезни. По указанию врача, кото-рый обследует. А нам, чего уж нам, нам что – что скажут, мы и идем обследовать. И мы идем им докладывать, а они уж делают вывод».

Работа медсестер не ограничивалась проблемами здоро-вья. Чаще всего они были вынуждены (в соответствии с «естественной этикой заботы»), а в определенные периоды времени (в 1930–1940-х годах) были обязаны также наблю-дать за «семейным благополучием». Женская консультация и детская поликлиника представлены Полиной и Анастасией как то место, куда женщина могла обратиться со своей пробле-мой в семейных отношениях. По словам Полины, в сложных случаях (например, отказ мужа в содержании жене и/или де-тям) необходимые бумаги подписывались врачом, передава-лись юристу, и Полина получала задание обследовать на дому «как у них там».

Как видно из приведенного отрывка, Полина, несмотря на сочувствие своим клиенткам, в целом, помогала осущест-влению репрессивной политики государства в отношении женщин, что приводило к смешению понятий заботы и кон-троля. Совмещение «заботы и контроля» находилось в центре сталинской интерпретации «социального материнства» и чаще всего предстает в интервью в качестве непротиворечивого кон-структа. Об этом свидетельствует, например, беседа с Ксенией, работавшей медсестрой в яслях в Саратове в 1938–1940 годах, когда период декретного отпуска для матерей был внезапно сокращен до 28 дней после родов 1.

1 Так, например, Н.В. Мананникова из Москвы писала в 1939 году в журнале «Вопросы материнства и младенчества»: «Как известно, в силу этого постановления продолжительность срока послеродового отпуска определяется в 28 дней вместо прежних 56 дней; из этого следу-ет, что в ближайшее время в наши детские ясли должны прийти тысячи детей с 29-го дня жизни. У нас не было до сих пор опыта в уходе за детьми такого раннего возраста в условиях ясельного учреждения, а по-тому, всякому понятно, какая большая ответственность сейчас ложится

311

«Я работала в яслях, и там были совсем маленькие дети. Я их кормила, которые были на искусственном, а к которым приходили матери.

(Интервьюер.) И на работу мама уходила?Да. На работу уходила. Мы их перепеленали, там. По-

смотришь, мокрый. И... такие шестимесячные, семимесяч-ные. Ну, жизнь такая была тяжелая все-таки, не каждая могла сидеть с ребенком.

(Интервьюер.) А официально разрешали дома сидеть с ре-бенком?

Ну, в то время, если у тебя есть возможность, то можно и не работать. Если обеспеченные там, скажем. Муж если работает, то она могла сидеть. А которые не могли, то они отдавали вот в ясли. Мы принимали маленьких».

Что касается так называемой «добровольной социаль-ной работы» – работы в женских организациях и профсою-зах, – то на основании интервью можно сделать вывод, что в 1930–1940-е годы она в значительной степени сливалась с партийной и комсомольской и оставляла мало возможности для развития собственной инициативы, тем более – «челове-ческого» и «индивидуального» подхода к клиенту. Одно из ин-тервью, также собранное в период работы над этой статьей, но не ставшее основным источником для ее написания 1, упо-минает, что в период войны мать информантки в качестве жены командира госпиталя, эвакуированного из Тулы в Са-марскую область, должна была принимать участие в деятель-ности женсовета 2. Однако женсовет фактически стал допол-нительной хозяйственной единицей, мобилизованной на вы-полнение государственных задач. Так, наиболее ярким воспо-минанием информантки о том времени было то, как ее мать должна была вместе с еще четырьмя женщинами, членами жен-

на ясельных работников в подготовке к приему этих детей» [Вопросы материнства и младенчества. 1939. № 2–3. С. 8].

1 Интервью с женщиной (родившейся в 1927 году в Туле).2 Женсовет в этом случае был разновидностью движения общественниц –

работы по улучшению быта рабочих, осуществляемых женами кадрового состава и инженерно-технических работников. См.: Maier R. Die Hausfrau als kul’turtreger im Sozialismus // Kultur im Sozialismus / G. Gorzka (Ed.). Edition Temmen. Bremen, 1994. P. 39–46.

312

совета, в течение недели ездить по соседним деревням и ме-нять соль на картошку для колхозной посевной.

Другая информантка, Светлана из Подмосковья, отпра-ви-лась на комсомольскую стройку химического комбината в Кемеровской области и с того времени (ей было 16 лет) всю свою жизнь являлась профсоюзной активисткой. Светлана обратила внимание на значительные различия, существовав-шие в профсоюзной работе конца 1950-х годов и позднее – в 1970-е годы. В 1970-е годы, по ее мнению, особенно важ-ной была работа профсоюзной кассы взаимопомощи, благо-даря которой отдельные члены профсоюза могли купить оде-жду и мебель, а также организовать детский досуг и летний отдых, в период ее работы на комсомольской стройке проф-союзная работа была практически неотличима от комсомоль-ской. При этом и та, и другая не предполагала наличия соб-ственной инициативы, а могла быть определена, по словам Светланы, как: «Были там, где что-то требовалось!». Этот девиз перекликается с определением Полиной своей роли: «Куда не пошлют – я тут как тут». В каждом из двух случаев тот организм, который «требовал» и «посылал», представлял собой некую высшую силу и никак не был связан с конкретны-ми потребностями индивидуального человека.

В воспоминаниях Светланы о двух годах ее работы на стройке нет упоминания о конкретной помощи кому-либо (ее рассказы о повседневной жизни строителей в основном состоят из перечисления трудностей), хотя, по ее словам, она занималось общественной работой весь день. «Общественная работа» Светланы включала в себя, в частности, бесплатную сверхурочную работу каменщиком на строительстве Дворца культуры строителей, организацию политинформации для ра-бочих и литературных вечеров о творчестве Пушкина и Шев-ченко в рабочих общежитиях и на стройплощадках. И вполне очевидной для нее и ее подруг представлялась ситуация, когда помощь одинокой матери-комсомолке, родившей ре-бенка на стройке и жившей с ним в общем общежитии строи-телей, оказывалась ей и ее подругами как бы в «частном по-рядке» и не была связана с «общественной работой»:

313

«Я считаю, что это – вторая семья (коллектив общежи-тия. – Ю. Г.). Это настолько взаимовыручка – во всем!» (Светлана).

Такая помощь не могла быть, однако, названа «частным делом», дискурс социального материнства и общественного долга обязывал Светлану помогать (в том числе сидеть с ре-бенком, когда это было необходимо), но не предполагал необходимости какого-либо вмешательства государства или профсоюза.

В то же время «общественная» социальная работа в пери-од после 1954 года включает в себя больше элементов добро-вольности и «усиления клиентов» и меньше контроля. «Мы – молодые идеалисты», – говорит о себе Светлана, активно ис-пользовавшая свою инициативу в общественной работе в более поздний период, в 1970-е годы в Москве. В конце 1950-х годов инициативность особенно характерна для Екатерины, кото-рая во многом сама планировала работу совета семьи и органи-зовывала деятельность родительского комитета в школе. Например, она проявляла эмпатию к женщинам, просившим у нее совета в решении проблем алкоголизма мужей, супру-жеских конфликтов и плохой успеваемости детей. Несмотря на то, что сама она являлась матерью четырех детей, она посещала на дому «проблемные семьи» и принимала деятельное участие в решении проблем «неблагополучных детей».

Однако в этом случае существенными проблемами в ра-боте оказывались отсутствие специальной подготовки и на-дежных властных и финансовых механизмов влияния. Так, единственное дополнительное образование Екатерины (по-мимо шоферских курсов) заключается в одногодичных вечер-них педагогических курсах повышения квалификации, что ставит под сомнение эффективность ее помощи семьям. Что касается возможностей влияния на принятие решения и доступ к механизмам поощрения, то, по словам Екатерины, они были явно недостаточными. Как и в случае Полины и Анаста-сии, ее мнение в обсуждении проблем не могло быть решаю-щим. Так, например, она рассказала, что до сих пор не может забыть, что директор школы не стал считаться с ее мнением и защищать в суде подростка, который, по словам Екатерины, имел много смягчающих обстоятельств при совершении во-

314

ровства и мог избежать тюремного заключения. В период ее работы на заводе, как она сказала, все важные решения от-носительно социальной жизни коллектива принимались треугольником (директор, парторг и председатель местко-ма), что давало ей только совещательный голос.

Интервью оставляют впечатление, что социальная работа в интересующий нас период времени представляла собой до-вольно организованную бюрократическую систему. Так, все патронажные медсестры должны были оставлять в специаль-ной тетради подробные записи о посещении своих подопеч-ных, а Екатерина содержала целый архив – специальные пап-ки на каждую заводскую семью с указанием имеющихся проблем и оказанной помощи, а также тетрадь, куда были внесены данные обо всех молодых рабочих завода, нуждаю-щихся в продолжении обучения.

Условия работы и жизни большинства информанток мож-но определить скорее как тяжелые. Каждая из них нуждалась в социальной помощи, в то время как многие рассматрива-лись своей семьей как главные «помощники». Как уже гово-рилось, Полина и Елена устроились на работу в медицинские учреждения, чтобы спастись от голода. Анастасия нуждалась в реабилитации и защите своих прав как бывшая узница на-цизма, подвергавшаяся дискриминации в условиях ста-линского режима: «Я – враг народа была... Поэтому я была нежелательна везде». Светлана рассказала о том, что до сих пор благодарна той помощи, которую ей оказала школа в при-обретении одежды – их семья сильно нуждалась, а мать Дарьи в период членства в женсовете официально имела инвалид-ность как слабовидящая и не могла работать по прежней про-фессии учительницы. Двое из информанток, Полина и Елена, представили себя как ответственные за благосостояние своей «большой» семьи, так как в течение многих лет посылали значительную часть своих сбережений родственникам – ма-тери, сестрам и их детям.

Работа информанток оплачивалась по одному из наиболее низких разрядов – они не имели высшего образования и были молоды (следовательно, в 1930–1950-е годы не имели про-должительного стажа работы). Зарплата в предвоенные и по-слевоенные годы была очень низкой (информантки говорили

315

о 38, 45 и 50 рублях). Поэтому многие, как Полина, Елена или Анастасия, работали на полторы-две ставки. Рабочий день Анастасии, например, продолжался с 8 утра до 7 вечера, примерно половину этого времени она посещала семьи в ка-честве патронажной медсестры.

Что касается наград и благодарностей, то их, по словам ин-форманток, было очень много. Однако ответ на вопрос о награ-дах всегда сопровождается более или менее явным сожалением о том, что «благодарности» были лишь словесными и не вели к улучшению жизни работниц. Большинство из информанток были награждены многочисленными грамотами, письменны-ми благодарностями, хотя Светлана, например, упоминала и серебряный подстаканник, подаренный ей Кемеровским об-комом за профсоюзную работу на комсомольской стройке, а Екатерина – хрустальную вазу и ридикюль.

Благодарная память бывших клиенток представляется информанткам не менее важной, чем премии и грамоты:

«Знаете, долго меня Ц. (название района в Самаре. – Ю. Г.) не забывала... все кланялись мне, а я маленькая такая» (По-лина о работе в охране материнства и младенчества).

Анастасия также упоминает, что ее бывшие клиенты узнают ее на улице.

Собранные материалы подсказывают, что в противопо-ложность предполагаемым ценностям гендерного равенства, повседневные практики социальной работы в рассматривае-мый период являлись, скорее, механизмом конструирования и утверждения традиционной патриархатной модели отноше-ний. Так, Анастасия, например, поучала своих клиенток:

«Нельзя свекровь обижать, терпи, тогда будет семья. Бе-реги мужа. Больше на себя возьми обязанностей, чем на мужа. Тогда сохранишь семью. Семьи не будет, если все на мужа. Второго ты не найдешь, лучшего. Второй будет обязательно хуже. Береги семью, потому что у тебя сын или дочь».

Таким образом, патриархатные ценности непротиворечи-во сочеталась и с концепцией «социального материнства». Собранный материал свидетельствует, что социальные ра-ботники не только руководствовались идеями «социального материнства» в своей профессиональной и общественной де-ятельности, но и следовали ей в своих собственных мате-

316

ринских практиках: «Ясли вырастили ребенков, школа выра-стила ребенков, кружки вырастили ребенков такими знаю-щими», – сказала в конце беседы Екатерина, мать четырех де-тей, о своей семье.

Рассмотренный материал показывает, что социальная ра-бота являлась частью концепции «социального материнства», которая использовалась государством не только для защиты здоровья и достойных условий жизни матерей и детей, то есть воплощения на практике ценностей государства всеобщего благосостояния, но и внесла определенный вклад в советские репрессивные практики, способствовала деиндивидуализа-ции, дискриминации, а иногда и гибели людей. Повседнев-ные практики работы с матерями и детьми представляют сложную и неоднозначную картину взаимоотношений помо-гающего и получающего помощь.

Профессиональный уровень социальной работы был до-вольно низким, что объяснялось как отсутствием необходи-мой квалификации, так и недостаточной экономической под-держкой социальной работы со стороны государства. Большая часть социальной помощи, которая оказывалась се-мьям, матерям и детям, осуществлялась в значительной степе-ни за счет эксплуатации традиционных гендерных стереотипов социальных работниц, в частности, утверждения «доброты и заботы» в качестве моральных императивов женственности.

Информация об информанткахЕкатерина. Родилась в 1918 году в деревне в Новгородской об-

ласти. Закончила 8 классов школы, затем водительские курсы. В во-енные и послевоенные годы работала водителем. В 1952–1959 годах работала лаборанткой в школе в Москве (член родительского комитета школы), в 1960 году начинает работать в качестве ма-стера производственного обучения и председателя совета содей-ствия семье и школе на заводе.

Полина. Родилась в 1918 году в деревне в Саратовской обла-сти. В 1936–1938 годах училась в медицинской школе в Самаре, в 1938–1941 годах работала в системе охраны материнства и младен-чества (медсестрой и патронажной медсестрой). Впоследствии работала в качестве медицинского работника в системе госбезо-пасности.

317

Ксения. Родилась в Саратове в 1920 году. В 1938 году окон-чила медицинскую школу, в 1938–1940 годах работала в яслях, затем была мобилизована на фронт. После войны работала в дет-ской больнице Саратова.

Анастасия. Родилась в 1922 году в Днепропетровской обла-сти (Украина). В 1941–1945 годах была угнана на принудительные работы в Германию. Окончила медицинские курсы в Москве, 1954–1957 годах работала медсестрой в яслях, в 1957–1960 годах – медсестрой в детской поликлинике и патронажной медсестрой.

Елена. Родилась в 1931 году в Винницкой области (Украина). Окончила медицинский техникум и в 1950–1953 годах работала акушеркой и фельдшером в Амурской области. В 1954–1959 го-дах работала акушеркой в Ленинграде.

Светлана. Родилась в 1940 году в Подмосковье, закончила 7 классов и торговый техникум. В 1956–1959 годах работала ка-менщиком на строительстве химического комбината в Кеме-ровской области, занималась профсоюзной работой.

Коллонтай А. Крест материнства // Коммунистка. 1921. № 8–9.Крупская Н. Желаю успеха в вашей работе! // Женщина страны со-

ветов – равноправный гражданин. М.: Партиздат ЦК ВКПБ, 1938.

Рэнсел Д. Культура деторождения у белорусских, еврейских и татарских женщин на территории Беларуси конца ХIX – на-чала XX в. // Женщины на краю Европы / Под ред. E. Раповой. Минск: ЕГУ, 2003.

Энгельстейн Л. Ключи счастья: секс и поиски обновления России на рубеже ХIХ–ХХ веков. М.: Терра, 1996.

Bock G., Thane P. (Eds). Maternity and gender policies: women and the rise of the European Welfare States 1880s–1950s. London; New York: Routledge, 1991.

Goldman W. Women, the State and the Revolution. Soviet Family Policy and Social Life, 1917–1936. Cambridge: Cambridge Uni-versity Press, 1993.

Gilligan С. In a different voice: psychological theory and women's de-velopment. Cambridge, 1982.

Ransel D. Village Mothers: Three generations of change in Russia and Tataria. Bloomington: Indiana University Press, 2000.

318

ГЕНЕАЛОГИЯ СОЦИАЛЬНОГО КОНТРОЛЯ ПРОТИВОПРАВНОГО ПОВЕДЕНИЯ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ В ПЕНИТЕНЦИАРНОМ

УЧРЕЖДЕНИИ В РОССИИ

Марина Головизнина

С момента появления государства, как формы политиче-ского устройства общества, воспитание детей становится де-лом государственной важности, подвергается планированию и организации. Функции социального контроля преступного поведения в государстве выполняют различные социальные институты. Официальные органы власти и администрации, для которых предупреждение и своевременное реагирование на преступное поведение граждан является главной функци-ей, определяются формальными институтами контроля пре-ступности. Пенитенциарное учреждение (тюрьма) 1 является формальным институтом, выполняющим один самых жестких механизмов контроля преступного поведения – на-сильственную изоляцию правонарушителя от общества.

Преступность несовершеннолетних и социальный контроль преступности несовершеннолетних являются поли-тически детерминированными социальными феноменами. Система социального контроля преступного поведения несо-вершеннолетних той или иной страны является уникальным комплексом теоретических подходов, форм организации, определяемых особенностями истории и правовой системы государства. Изменения стратегии контроля преступного по-ведения несовершеннолетних на макроуровне государствен-ной политики, в свою очередь, приводят к изменениям в практиках обращения с несовершеннолетними правонаруши-телями в условиях пенитенциарных учреждений.

Предметом анализа данной статьи является практика соци-ального контроля противоправного поведения несовершенно-летних, не достигших возраста минимальной уголовной ответ-

1 В данной статье категория «тюрьма» не означает тюрьму в прямом зна-чении этого слова, а применяется в качестве характеристики всех пенитен-циарных учреждений, связанных с лишением индивида свободы, изоляци-ей его от общества как мерой наказания. Категории «тюрьма», «пенитенци-арный институт», «изоляция» используются в статье как синонимы.

319

ственности (малолетних), в условиях специального пенитенци-арного учреждения. Противоправное поведение малолетних и пенитенциарные учреждения, как механизм реагирования го-сударства и общества на указанную проблему, рассматривают-ся как подвижные социально-исторические условности, объек-тивируемые с помощью конкретных практик. В качестве науч-ного метода используется диахронный анализ практики, кото-рый заключается в использовании и оперировании историче-ской дистанцией с целью реконструкции генеалогии социаль-ного контроля преступного поведения детей в советском и постсоветском обществах [Волков, 1997; Хархордин, 2002].

Центральный карантинный распределительныйдетский пункт системы Наркомпрос

Одним из первых типов учреждений для детей-беспри-зор-ников и детей, имеющих криминальный опыт, созданный большевиками в Петрограде в декабре 1919 года в системе Наркомпрос, был Центральный карантинный распредели-тельный детский пункт (ЦКРДП) [Ленинградский… 1960]. Почти сразу же после открытия ЦКРДП в столице учрежде-ния подобного типа появились и в других крупных городах страны. По свидетельству О.В. Андреевой-Лукьяновой, начи-навшей свою работу в ЦКРДП Петрограда, «сами его (ЦКР-ДП. – М. Г.) организаторы тогда не знали, во что выльется их идея со временем, а именно в борьбу с детской беспризорно-стью и трудоустройством несовершеннолетних правонару-шителей» [Ленинградский… С. 45].

Прежде чем обратиться к анализу организации работы с не-совершеннолетними правонарушителями в ЦКРДП, рассмот-рим, каким образом определялись ориентиры анализа соци-ального контроля преступности несовершеннолетних на уров-не государственной политики указанного периода. Послере-волюционное время (1917 – конец 1920-х годов) характеризу-ется в литературе как этап «протекционизма» политики вла-сти в отношении преступности несовершеннолетних [Голо-визнина, 2005а]. На раннем советском этапе забота о детях официально определяется одним из главных принципов соци-альной политики государства, а охрана детства закрепляется

320

обязанностью многих наркоматов и ведомств. Главной кате-горией, определяющей социальную причину преступного по-ведения в официальном дискурсе, провозглашается «детская беспризорность», которая позиционируется как негативное, но неотвратимое последствие глубокого политического и экономического кризисов, Гражданской войны, иностранной интервенции, кровавого террора, засухи, неурожая и голода. Позиционирование детей как «жертв» неблагоприятных соци-ально-экономических обстоятельств подкреплялось явно выра-женной протекционистской моделью правосудия в отношении несовершеннолетних [Мельникова, 2000; Соломон, 1998]. Один из первых декретов 1917 года декриминализировал не-которые формы поведения несовершеннолетних, считавшие-ся в царской России противоправными. Первый Уголовный кодекс СССР, принятый в 1926 году, во-первых, зафиксиро-вал нижний возрастной предел наступления уголовной ответ-ственности лица – 14 лет, во-вторых, предусмотрел обяза-тельное смягчение мер наказания для несовершеннолетних, в-третьих, установил запрет о применении к несовершенно-летним смертной казни. Идеологически фундированный про-текционизм гражданского и уголовного законодательства определял и характер устройства специальных учреждений, работающих с несовершеннолетними правонарушителями.

ЦКРДП принимал детей обоего пола до восемнадцати лет и имел конечной целью своей работы распределение детей по семьям или детским домам. Организация работы с детьми и подростками, имеющими криминальный опыт, в рамках учреждения строилась согласно педологическим идеям, зани-мавших в научном дискурсе данного периода господствую-щую точку зрения на причины преступного поведения несо-вершеннолетних. Педология как комплексная наука о ребенке и детстве, отцом-основателем которой принято считать аме-риканского психолога С. Холла (1844–1924), активно разви-вается в России с начала XX века. Теоретические корни отече-ственной педологии уходят в психоанализ З. Фрейда и психо-неврологическую школу В.М. Бехтерева. По словам А. Эт-кинда, «в России имела место трансформация психоанализа в педологию» [Эткинд, 1994. С. 252]. После того, как психо-

321

анализ в России стал терять свои позиции, многие из психо-аналитиков перешли в другие пограничные науки, и в том числе в педологию. Новая научная дисциплина претендовала на координацию всех изолированных друг от друга данных по изучению ребенка, полученных анатомией, физиологией, генетической психологией, педагогикой, гигиеной и т. д., и вы-работку их органического синтеза. Вот как определяет предмет педологии другой видный отечественный педолог П.П. Блонский: «Педология изучает симптомокомплексы различ-ных эпох, фаз и стадий детского возраста в их временной по-следовательности и в их зависимости от различных условий» [Блонский, 1925. С. 8].

В педологических текстах детская «дефективность» и «беспризорность», на ликвидацию которых были направле-ны силы советской власти, длительное время выступали кате-гориями-синонимами и определялись посредством друг дру-га. Термин «детская дефективность» впервые встречается в работах доктора В.П. Кащенко. Известный отечественный психиатр определял дефективность как «состояния детей, при которых обнаруживаются недостатки их физического и психического развития» [Замский, 1995. С. 262]. В ука-занный период понятие «дефективность» носило широкий характер и объединяло собой дефективность физическую, психическую и дефективность моральную. Утверждалось, что существует (слепота, глухота, умственная отсталость) и мо-ральная дефективность, выражающаяся в нарушении норм по-ведения в обществе, асоциальности [Замский, 1995. С. 284]. Беспризорность и вытекающее из нее противоправное пове-дение несовершеннолетнего трактовались как «моральная де-фективность» или «трудновоспитуемость», что само по себе позиционировалось как следствие перенесенных заболеваний центральной нервной системы или/и ошибок воспитания. Пе-дологи утверждали, что исправить / вылечить моральную де-фективность возможно путем создания «восстанавливающей среды» для каждого ребенка.

ЦКРДП представлял собой научно-исследовательский центр по изучению детской психологии и физиологии, а глав-ной задачей учреждения утверждалась проведение врачебно-профилактической работы с детьми. За время пребывания

322

в ЦКРДП дети подвергались оздоровлению и всестороннему изучению: персоналом изучались их характеристики, ум-ственные способности, наклонности и т. д. Воспитатели еже-дневно вели дневник наблюдения, где фиксировали индиви-дуальные замечания и особенности всех детей. К концу нахо-ждения подростка в заведении на него полагалось восемь-де-вять разных характеристик. Цикл работы с несовершеннолет-ним изначально составлял один месяц и осуществлялся по следующему алгоритму: «регистрация – "семья" – детский дом» (рис. 1).

Регистрация «Семья» Детский дом (7–10 человек) (30–35 человек) Три типа семей: мальчики; Плановый прием девочки;1 раз в месяц дошкольники Срок от 24–27 дней

Рис. 1. Работа ЦКРДП, 1922–1925 годы

К процессу организации «восстанавливающей среды» для детей в ЦКРДП подходили с учетом физиологических и психо-логических особенностей каждого пола и детского возраста: отдельно выделялась группа детей младшего возраста. Основной контингент учреждения составляли дети-сироты. Поэтому воспитательским составом была избрана форма ор-ганизации «среды» по «квазисемейному» принципу. Расши-ренную «квазисемью» формировали из детей всех возрастов, мальчиков и девочек. Братьев и сестер старались не разлу-чать, а определить в одну «семью». «Семья» в среднем насчи-тывала в своем составе семь-десять членов, максимальное ко-личество членов «семьи» составляло двадцать пять человек. Воспитателей в группу старались подбирать по принципу квазиродительской четы: мужчину и женщину. Предполага-лось, что мужчина-«квазиотец» будет для детей образцом муж-ского поведения, демонстрирующим мужественность и досто-инство, а женщина-«квазимать» будет демонстрировать своим поведением традиционно женские качества, такие как нежность, ласка и забота. Кроме квазиродителей, «семьи» в учреждении обслуживали психолог, две няни и врач. По

323

принципу «дома» было организовано и физическое про-странство проживания «семьи». Каждая «семья» располагала следующими помещениями: спальная, столовая, ванная, уборная, комната дневного пребывания. Все дети в учрежде-нии ежедневно проходили медосмотр. Режим дня был макси-мально приближен к санаторно-курортному и имел своей це-лью выздоровление детей:

8.00 Подъем (первые годы не было 15.00 Обедгимнастики), гимнастика, завтрак, 15.30–16.30 «Мертвый час»медосмотр, приготовление к урокам 16.40 Чай, клубные занятия

11.00 Уроки. Преподавалось два предмета 20.00 Ужин(русский язык и арифметика) 21.00 Отбой

13.00–14.30 Прогулка

Количество поступающих в ЦКРДП детей продолжало увеличиваться, для организации детей в «семью» уже не хвата-ло людских и материальных ресурсов. На этапе 1925–1928 го-дов структура учреждения претерпела некоторые изменения. Воспитательный цикл увеличился и составил четыре месяца. По воспоминаниям А. Брянцева, работавшего в ЦКРДП в это время, среди подростков, поступающих в учреждение «чаще стали встречаться не только внешне лохматые, но и с "лохма-тыми" взглядами на жизнь, дети, имеющие криминальный опыт и опыт половых извращений» [Ленинградский… 1960. С. 24]. Принцип внутренней организации детей в учреждении сме-нился с «семейного» на «общинный». Дети одного пола, при-мерно по сто человек, с учетом возраста объединялись в груп-пы, так называемые «городки». Работа учреждения на данном периоде представляла собой следующий алгоритм действий: «регистрация – карантинная группа – "городок" – детский дом» (рис. 2).

Регистрация Карантинные «Городки» Детский дом(приемник) группы Плановый прием (12–14 дней) (3–4 месяца) 3 раза в год Типы городков: девочки; мальчики (млад.); мальчики (стар.); дошкольники;

324

«трудные»

Рис. 2. Работа ЦКРДП, 1925–1928 годы

Первые две недели после приема в учреждение дети по-мещались в «карантинные группы» и только после этого рас-пределялись по «городкам». Каждый «городок» имел свое отдельное помещение. Если на начальном периоде «трудные» еще не были выделены в отдельную категорию детей, то уже в середине двадцатых годов для «трудновоспи-туемых» был организован отдельный «городок». Всего в ле-нинградском ЦКРДП того времени существовало пять типов «городков»: для дошкольников, девочек, мальчиков младшего и старшего возраста и «трудных». В каждом «городке» с детьми и подростками работали: воспитатель-педагог, пио-нервожатый, учитель пения, четыре ночных дежурных, врач и сестра. Внутри «городков» проводились учебные занятия и клубно-массовая работа, которая включает в себя «кино, экс-курсии, музо, читальню, самодеятельность, коллективные игры, физо и беседы» [Центральный… 1935. С. 6]. Проводи-мая с детьми работа начинает носить не только медицинский, но и воспитательный характер. Особенно это подчеркивает-ся по отношению к «трудновоспитуемым». Для воспитания «трудных» и подростков старшего возраста вводились эле-менты самообслуживания: практиковалось дежурство детей на кухне (чистка овощей, мытье посуды, уборка полов), рабо-та в цветнике и на огороде. Были открыты мастерские для старших мальчиков (столярная, сапожная, швейная). Для младших мальчиков была оборудована рабочая комната с на-бором столярных инструментов.

ЦКРДП как специальные учреждения по работе с не-со-вершеннолетними правонарушителями просуществовали до 1935 года.

Детский приемник-распределитель НКВД-МВДДетские приемники-распределители НКВД (ДПР), орга-

низованные в системе НКВД в 1935 году, сменили ЦКРДП и стали новым типичным и массовым институтом контроля противоправного поведения малолетних. В системе пенитен-циарных учреждений для несовершеннолетних ДПР просу-

325

ществовали более шестидесяти лет и отразили в своей работе все изменения государственной политики социального контроля преступности несовершеннолетних в течение этого длинного промежутка времени. В институциальной истории развития ДПР нами выделяется два периода: период реакции (1930–1950 годы) и период ориентации на гуманизацию (ко-нец 1950-х – конец 1980-х годов).

ДПР возникли и являлись продуктом нового этапа соци-ального контроля противоправного поведения несовершенно-летних – начавшегося периода «реакции». С середины тридца-тых годов государственная политика социального контроля противоправного поведения несовершеннолетних изме-нилась. В постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 31 мая 1935 года «О ликвидации детской беспризорности и безнад-зорности» акцент впервые делался не на государственную от-ветственность и заботу, а на индивидуальную ответствен-ность родителей, в том числе и уголовную, на законопослуш-ное воспитание детей. Главной социальной причиной детских правонарушений называется «безнадзорность», определяемая как отсутствие контроля над поведением ребенка со стороны его законных представителей. В области уголовной политики в отношении несовершеннолетних наблюдается также отказ от политики протекционизма. Формальным рубежом каратель-ной переориентации уголовной политики в отношении несо-вершеннолетних стало принятие постановления ЦИК и СНК «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних» от 7 апреля 1935 года. Согласно поста-новлению 1935 года возраст наступления уголовной ответ-ственности по значительной части составов преступления снижался до 12 лет. Восстанавливался принцип применения к несовершеннолетним всех видов наказания (в том числе и смертной казни). Нивелировалась статья об обязательном применении к малолетним правонарушителям мер медико-пе-дагогического характера (ст. 8) УК СССР. Из УПК была ис-ключена статья о выделении дел несовершеннолетних в отдельное судопроизводство. Накануне Великой Отечествен-ной войны были изданы еще три закона, криминализирую-щие некоторые формы поведения, не являющиеся правонару-шениями ранее и усиливающие репрессивность уголовной

326

политики в отношении несовершеннолетних. Изменение норм уголовного права повлекло за собой трансформацию системы учреждений для несовершеннолетних. В 1930 году происходит реорганизация трудовых коммун ОГПУ в школы фабрично-заводского ученичества особого типа (ФЗУ НКЮ), куда помещались несовершеннолетние правонарушители, на-чиная с 14-летнего возраста и до исполнения 18 лет. В 1935 году ФЗУ также были реорганизованы в трудовые колонии для несовершеннолетних, куда направлялись подростки с 12 до 18 лет, и переданы в ведомство НКВД.

Детский приемник-распределитель МВД являлся закры-тым круглосуточным детским воспитательным учреждением, имеющим своей целью сбор и размещение несовершеннолет-них, о безнадзорности и беспризорности которых имелся сиг-нал, исходящий от соответствующих органов или должност-ных лиц. Формально детский приемник-распределитель рабо-тал с детьми и подростками в возрасте от трех до восемна-дцати лет следующих восьми категорий: подкинутые, заблу-дившиеся, оставшиеся без попечения родителей, самовольно ушедшие из семьи (до 16 лет), самовольно ушедшие из семьи (от 16 до 18 лет), самовольно ушедшие из детских учрежде-ний (детские дома, школы-интернаты, трудовые колонии), направляемые в трудовые колонии, совершившие обществен-но-опасные деяния до достижения возраста, с которого насту-пает ответственность за эти деяния. Таким образом, все дети и подростки в ДПР подразделялись на две большие группы – «беглецы» и «правонарушители», которые в учреждении стара-лись разводить и не смешивать. Срок пребывания подростков в приемнике был ограничен тридцатью сутками, и в случае необ-ходимости срок мог быть увеличен еще на месяц. На протяже-нии этого срока, в отношении подростков второй группы, ра-ботники приемника обязаны были найти родителей или опеку-нов и известить их о местонахождении ребенка.

Администрация приемника могла также поместить под-ростка в одно из детских учреждений (детдом, интернат, спецшкола и др.), устроить на работу трудоспособных под-ростков или эвакуировать в трудовые колонии [Варданян, 1980. С. 20–21]. В отличие от ЦКРДП, цель деятельности при-

327

емника определялась формально – как покончить с детской безнадзорностью и правонарушениями и содействовать пра-вильному воспитанию и перевоспитанию несовершеннолет-них. Смена медико-психологической терминологии педологии на педагогические категории «воспитания и перевоспитания» в профессиональном дискурсе также не являлось случайностью.

Постановлением ЦК ВКП(б) от 4 июля 1936 года «О пе-дологических извращениях в системе Наркомпросов» педо-логия как наука была ликвидирована. Ликвидация педологии имела ряд серьезных теоретических и практических послед-ствий, повлиявших на характер контроля несовершеннолет-них правонарушителей. На практике запрет педологии выра-зился в закрытии школ для трудновоспитуемых и массовом переводе учеников в обычные школы. По словам Н.К. Круп-ской, многие ребята из школ для трудновоспитуемых были просто выброшены на улицу, так как в обычные школы их под разными предлогами не принимали. В Москве из трех ты-сяч учащихся школ для трудновоспитуемых лишь 45 человек были приняты в нормальные школы, остальные остались вне стен учебных заведений [Родин, 1998]. Ликвидация школ для трудновоспитуемых лишь усугубила «безнадзорность» целой группы детей. «Трудные», оказавшись вне стен школ, на ули-це пополняли ряды несовершеннолетних правонарушителей и подпадали под действие специального постановления (1935), согласно которому уже к 12-летнему подростку можно было применять любые меры принудительного характера, как и ко взрослому. Объявление педологии «лженаукой» повлекло за собой и закрытие педологических факультетов, научных ла-бораторий, привело к изъятию и уничтожению обширного комплекса педологической литературы и исследований, сре-ди которых было немало работ, представляющих научную ценность. Утрата научных традиций педологии привела к иг-норированию десятилетиями в отечественной теории и прак-тике работы с несовершеннолетними правонарушителям фак-та сложности природы поведенческих проблем детей, отри-цанию важной роли физиологических и психологических причин их делинквентного поведения. Освободившееся дис-курсивное пространство монопольно на долгие десятилетия заняла педагогическая концепция «коллективного воспита-

328

ния» А.С. Макаренко, которая, по словам известного амери-канского советолога Ш. Фицпатрик, являлась «основной орто-доксией» советской педагогики на рубеже 1920–1930-х годов, и определившая тон дальнейших советских дебатов в области (пере-)воспитания детей [Fitzpatrick, 1992. Р. 252–253].

Макаренко, вслед за педологами, понимал противоправ-ное поведение несовершеннолетних как результат «формиру-ющего влияния среды», однако широкий спектр возможных механизмов корректировки влияния «среды» он ограничивал исключительно педагогическими приемами. Если педологи реконструировали «восстанавливающую» среду для несовер-шеннолетних по модели семьи или общины, то Макаренко опытным путем разрабатывал и внедрял новый тип общно-сти – «детский коллектив», который по силе своего влияния должен был противостоять криминальному типу социальной организации подростков, в которую они были включены ра-нее, – банде. Согласно Макаренко, коллектив – это есть целе-устремленный комплекс личностей организованных, облада-ющих органами коллектива и связанных между собой «отно-шениями ответственной зависимости» [Макаренко, 1955. С. 298]. Описание того, как правильно организовать детский коллектив, какие использовать приемы и методы воздействия Макаренко объединил в «педагогику коллективного, индиви-дуального и параллельного действий» и отразил в своих клас-сических работах и многочисленных статьях. Приемы по-строения детского коллектива он также противопоставлял пе-дологическим. Если у педологов основной единицей воспита-ния считался индивид (личность), то у Макаренко это был коллектив. Макаренко считал, что воспитание личности необходимо начинать сразу в коллективе, грамотно исполь-зуя механизмы группового давления коллектива на личность.

Педагогический опыт исправительных коммун Макарен-ко многими руководителями был принят как директива к дей-ствию. Отдельные элементы концепции «коллективного» (пере-)воспитания вводились и в работу детских приемников-распределителей. Все воспитанники ДПР подразделялись на отряды (коллективы), а все вместе они составляли коллектив воспитанников учреждения в целом. В практической жизни использовались различные принципы формирования коллек-

329

тива воспитанников 1. Наряду с контролем со стороны воспи-тателей в учреждении для детей и подростков старшего воз-раста вводились элементы самоуправления. Центральным ор-ганом самоуправления в спецучреждении считался избирае-мый на собрании воспитанников актив коллектива из числа самих ребят. Состав актива обязательно утверждался админи-страцией учреждения. Активу предписывалось следить и контролировать поведение других членов коллектива. Все проступки членов коллектива обсуждались на собраниях ак-тива. Указанным способом реализовывались основополагаю-щие принципы коллективистской педагогики – принципы «коллективного, индивидуального и параллельного действия», которые были призваны утверждать и воспроизводить «отно-шения ответственной зависимости», скрепляющей коллектив силы, и подразумевали открытое и прямое влияние педагога не на отдельного индивида, а исключительно на коллектив в целом. В результате коллектив самостоятельно осуществляет внутреннее давление на «провинившегося» индивида. Пред-полагалось, что при таком воздействии педагог косвенным образом параллельно влияет и на коллектив в целом, и на определенные личности в коллективе. Важным инструмен-том (пере-)воспитания становился не только вертикальный контроль воспитателей, горизонтальное давление членов кол-лектива, но и самоанализ, самоконтроль индивида. Воспитан-ники были обязаны вести «дневник самовоспитания», в кото-ром индивид самостоятельно бы давал оценку своим положи-тельным и отрицательным качествам, составлял программу перевоспитания. О проделанной работе и ее результатах инди-вид отчитывался перед коллективом, который обсуждал и оценивал проделанную им «работу над собой».

Весь процесс перевоспитания в спецучреждении строил-ся на системе ранжирования: была разработана система сту-

1 Чаще всего использовался трехступенчатый (первичный коллектив, отряд, коллектив учреждения) и двухступенчатый (первичный коллек-тив, коллектив учреждения) способы образования коллектива. Основой формирования первичного коллектива был учебно-производственный принцип (школьный класс, производственная группа). Следующая структурная единица – «отряд», как правило, образовывался по произ-водственно-бытовому принципу.

330

пеней, подразделяющая состав воспитанников на определен-ные категории в зависимости от степени исправления. Пола-галось, что система ступеней является важным стимулом ис-правления несовершеннолетнего. Показателем исправления воспитанника признавалась дисциплинированность его пове-дения. Утверждалось, что дисциплинированность индивида должна была быть комплексной. Воспитанник должен подчи-няться требованиям режима; соблюдать правила поведения учащихся в школе (учебная дисциплина); выполнять правила, установленные в сфере производительного и обслуживающе-го труда (трудовая дисциплина); выполнять решения коллек-тива или его органов самоуправления, исполнять обществен-ные обязанности или поручения (дисциплина коллективной жизни) [Медведев, Фицула, Хмурич, 1986. С. 16–20]. Практи-ка ранжирования в процессе воспитания играла двойную роль: использование ранжирования делало возможным как наказать, так и вознаградить индивида. Формально в ДПР была установлена следующая система санкций. В качестве поощрений за примерное поведение детям объявлялась благодарность устно или в приказе или они награждались по-дарком. За нарушение правил внутреннего распорядка, пло-хое отношение к порученной работе подростки могли быть наказаны. В ДПР были установлены следующие виды взыс-каний: предупреждение, устное замечание, устный выговор, выговор в приказе и, как крайняя мера, помещение в карцер. В карцер помещались подростки старше одиннадцати лет и на срок не более трех суток [Учреждения… 1963. С. 26].

Одним из главных методов перевоспитания несовершен-нолетних правонарушителей утверждается физический (производственный) труд. Ориентация на производственный труд, «политехнизация школы» были одним из главных про-граммных требований партийной политики к процессу обуче-ния и воспитания не только несовершеннолетних правонару-шителей, но и молодежи в целом. В рамках спецучреждения производственный труд, труд по самообслуживанию, обще-ственно-полезный труд также были организованы по коллек-тивному принципу. В детских приемниках-распределителях существовал стандартный набор рабочих профессий: столярно-, слесарно-, картонажные и переплетные мастерские для маль-

331

чиков и швейные мастерские для девочек [Там же. С. 27]. К ра-боте в мастерских, саду, огороде и хозяйству привлекаются подростки с 12-летнего возраста. Продолжительность работы установлена в количестве не более четырех часов для под-ростков до 16 лет и не более шести часов в день для под-ростков старше 16 лет [Там же. С. 26–27].

Заметим, что полный разрыв с педологией произошел только на дискурсивном уровне, на уровне практик закрыто-го учреждения для несовершеннолетних правонарушителей многие из педологических идей сохранились и продолжали воспроизводиться. Медико-психологические подходы к несо-вершеннолетним на данном этапе уже не являлись приори-тетными, а были включены в производство практик новой конфигурации – (пере-)воспитания. Организация содержания и воспитательной работы с несовершеннолетними в ДПР проводилась с учетом возрастных и психологических особен-ностей детей и подростков. Режим содержания детей до-школьного возраста осуществлялся по правилам, установлен-ным МООП РСФСР для детских садов. С детьми и под-ростками школьного возраста проводились учебные занятия. Значительное количество времени нахождения несовершен-нолетнего в учреждении уделялось оздоровлению, закалива-нию организма, физкультурным и спортивным мероприятиям. Воспитатели также проводили изучение детей и подростков и составляли характеристики на тех из них, кто направлялся в другие детские учреждения. На несовершеннолетних, направляемых в семьи, характеристики не составлялись. В карточках наблюдений и дневниках воспитателей фиксирова-лись биографические данные подростка, причины, толкнув-шие его к безнадзорности и правонарушениям, а также яркие факты и поступки, характеризующие индивидуальные осо-бенности изучаемых. Правила содержания детей и под-ростков в ДПР разрешали организованный выход несовер-шеннолетних группами в сопровождении воспитателей (про-гулки, походы, экскурсии и т. д.) за пределы учреждения.

Разоблачение «культа личности», процессы «хрущевской оттепели» ознаменовали собой смену государственной идео-логии и новый этап социального контроля противоправного поведения несовершеннолетних, обозначаемый нами как «ори-

332

ентация на гуманизацию». Главными темами официального дискурса утверждаются коммунистическое воспитание под-растающего поколения и постепенное расширение коммуни-стического самоуправления граждан, прежде всего, в области «ликвидации» преступности и «борьбе» с правонарушителя-ми. В рамках политики партии по расширению общественного контроля детской безнадзорности и преступности несовершен-нолетних в данный период государством специально создается целый ряд общественных институтов, главной обязанностью которых утверждалась профилактика правонарушений среди несовершеннолетних: комиссия по делам несовершеннолет-них (1961), институт общественных воспитателей (1966). Про-филактикой детской безнадзорности и правонарушений зани-мались детские комнаты милиции на общественных началах, родительские комитеты на общественных началах, уличные, квартальные, домовые комитеты, которых по данным 1985 года в стране существовало 530 тыс., и которые объединяли в своем составе около 3 млн активистов [Барило, 1976; Беличева, 1987; Емельянов, Семернева, Щедрина, 1974]. Комсомол также был активно включен в систему общественного контроля пре-ступности несовершеннолетних: работой с «трудными» зани-мались оперативные комсомольские отряды дружинников (ОКО), комсомольские педагогические отряды (КПО) и отря-ды «дзержинцев» и юных друзей милиции (ЮДМ) [Комсо-мол и подростки, 1971; Кукушкина, 1962; Курбанов, Касы-мов, 1966].

Активно продолжается процесс декриминализации под-ростковых правонарушений в рамках уголовной и уголовно-исполнительной практик, частично начавшийся в 1948 году, когда несовершеннолетние реже стали привлекаться судьями по фактам кражи [Соломон, 1998. С. 201–202]. В рамках пра-вовой реформы в 1958–1961 годах были приняты новые уго-ловный и уголовно-процессуальный кодексы. Впервые в УПК РСФСР 1960 года появилась отдельная глава – «Произ-водство по делам несовершеннолетних», была сужена сфера применения к несовершеннолетним уголовного наказания и расширена возможность общественного воздействия. Изме-нение уголовного законодательства повлекло за собой изме-нение структуры пенитенциарных учреждений для несовер-

333

шеннолетних. В 1963 году трудовые колонии для несовер-шеннолетних НКВД-МВД были реорганизованы в специаль-ные школы и профессионально-технические училища закры-того типа и переданы в ведение системы просвещения и профтехобразования. В спецшколы и спецПТУ закрытого типа помещались несовершеннолетние правонарушители в возрасте от 11 до 18 лет. Решение о направлении несовер-шеннолетнего в спецшколу или спецПТУ закрытого типа при-нимал не суд, а орган административно-общественной власти – комиссия по делам несовершеннолетних (КДН). В ведом-стве НКВД-МВД продолжали оставаться два типа учрежде-ний для несовершеннолетних: воспитательные колонии для несовершеннолетних (ВК), куда направляются несовершенно-летние в возрасте от 14 до 18 лет, совершившие особо тяжкие преступления, и детский приемник-распределитель.

В научных дискуссиях о причинах преступного поведе-ния несовершеннолетних данного периода вновь наблюдает-ся воспроизводство педологического дискурса, частично восстановленного в форме детской и педагогической психо-логии. Как и на этапе расцвета педологии, подростковые по-веденческие проблемы вновь объясняются посредством кате-гории «трудновоспитуемости». Однако дискурсивный контекст использования категории «трудновоспитуемый» в ранней советской научной литературе иной, чем вкладывает-ся в содержание указанной категории на позднесоветском этапе. Если в 1920–1930-х годах «трудновоспитуемость» определялась педологами как проявление моральной или фи-зической дефективности, то в 1960–1980-х годах под влияни-ем возрастной психологии «трудновоспитуемость» начинает трактоваться как результат игнорирования возрастных особен-ностей развития личности. Известный советский психолог Л.С. Выготский в своей работе «Проблема возраста» выделил «критические рубежи развития личности» и указал на то, что в пубертатный период подросткового возраста (11–14 лет) происходит перестройка ряда физиологических структур и функций организма, сопровождающаяся развитием половых особенностей и интенсификацией высшей нервной деятель-ности [Выготский, 1934]. Для каждого из этапов развития личности характерна «ведущая деятельность». Например, для

334

младшего возраста ведущей деятельностью является игра, для подростков – игра, учеба и участие в делах школьного коллектива, для взрослого человека – общественно-полезный труд, участие в делах трудового коллектива и в управлении общества в целом (А. Леонтьев, Д. Эльконин, Г. Щедровиц-кий и др.). Источником «трудновоспитуемости» являются не психофизиологические изменения сами по себе, а их игнори-рование со стороны родителей, учителей, других значимых взрослых. Именно при игнорировании возрастных особенно-стей развития личности подростка происходит искаженная ориентация личности подростка в важных сферах «ведущей деятельности» его возраста. Возрастной и педагогической психологией утверждалось, что преодолеть дефекты сложив-шихся социальных отношений между подростком и обществом возможно путем формирования позитивной социальной пози-ции личности подростка и переориентации его «ведущей дея-тельности» – школьного обучения и досуга в положительное русло.

Период 1960–1980-х годов характеризуется также как время подъема и развития отечественных педагогических движений: эксперименты по совершенствованию учебно-вос-питательского процесса в школе В.Ф. Шаталова, всесто-роннее развитие младших школьников и гуманизация знания Ш.А. Амоношвили, методика коллективного творческого воспитания И.П. Иванова («Фрунзенская коммуна»). В педа-гогический дискурс входят идеи гуманизации образования и воспитания, критикуется авторитарный подход в педагогике, переосмысливаются идеи догматической концепции А.С. Ма-каренко. Впервые критика методов по управлению детским коллективом, правда в завуалированном виде, была сформу-лирована А.В. Сухомлинским. Сухомлинский считал детский коллектив и детское самоуправление педагогическими инструментами большой силы, использовать которые необхо-димо с осмотрительностью и осторожностью. Наибольшие опасе-ния Сухомлинского вызывало использование в детском коллективе принципа «параллельного действия». Напомним, что «принцип параллельного действия» рассматривался Мака-ренко как главный педагогический инструмент по преодоле-нию чувства «ложного товарищества» и нормы «кру-

335

говой поруки», распространенной в подростковых коллекти-вах. Дисциплинарное воздействие (или угроза его применения) со стороны педагога на весь коллектив за проступок одного из членов коллектива принуждает группу либо к самосуду над товарищем, либо к выдаче его воспитателю. Сухомлинский, опираясь на свой педагогический опыт работы со школьника-ми, указывал на то, что для формирования гражданской пози-ции человека важно в детском и подростковом возрасте сформировать чувство верности, товарищества, взаимопомо-щи: «Развивайте у своих питомцев стремление к верности, помогайте им, оберегайте их от малейшего "предательства". Потому что "детям и подросткам" необходимо какое-то поле для выражения себя и верности, а другого поля, кроме товари-щества и того, что мы взрослые называем круговой порукой, они пока еще не знают. Не толкайте человека в детстве на ма-лейшее предательство, открывайте перед ним поле для большой гражданской верности!» [Сухомлинский, 1975. С. 47–49].

С началом перестройки, процессами гласности и желани-ем общества покончить со «страусиной политикой» в печати стали появляться материалы, проблематизирующие положе-ние дел в местах изоляции и исполнения наказания в отноше-нии несовершеннолетних. Журналистами и научными сотруд-никами приводились данные, раскрывающие жестокую и ан-тигуманную сторону применения «параллельного действия» в спецучреждениях для несовершеннолетних, где указанный принцип применялся исключительно в аспекте наказания всего коллектива за проступки одного из его членов. На практике это выливалось в жестокое и систематическое избиение сла-бых и вновь прибывших физически сильными воспитанника-ми, которых ежегодно (намеренно?) вводили в актив органов ученического самоуправления. Косвенным подтверждением негативных последствий применения педагогики «параллель-ного действия» является количество воспитанников, бежав-ших из детских приемников-распределителей, спецшкол и спецучилищ по причинам насилия и издевательств со стороны актива учреждения. Только за 1987 год бежавших из спецучре-ждений для несовершеннолетних в СССР было 2 347 человек,

336

в то время как в 1965 году таковых насчитывалось 1 863 че-ловека [Ермаков, 1991].

Однако критике со стороны общественности, правоза-щитников и новым профессиональным идеям психологов, пе-дагогов, юристов на данном периоде еще в незначительной степени удается проникнуть за «стены» приемников-распреде-лителей, спецшкол / спецПТУ и воспитательных колоний: кон-фигурация практик(-и) работы с несовершеннолетними в пе-нитенциарных учреждениях продолжает воспроизводить ги-бридную модель авторитарной педагогики и некоторых педо-логических идей.

Центр временной изоляции несовершеннолетнихправонарушителей МВД РФ

Центр временной изоляции несовершеннолетних правона-рушителей (ЦВИНП) возник в системе МВД в 1999 году в ре-зультате реорганизации детских приемников-распределите-лей. Законодателем были определены новые цели, функции и целевые группы несовершеннолетних, подлежащих времен-ной изоляции от общества. ЦВИНП, как и другие пенитенци-арные учреждения, являлся производным государственной политики социального контроля преступности несовершен-нолетних своего периода.

Реформирование государственной структуры начала 1990-х годов выступило в роли катализатора процесса обще-го роста преступности и преступности несовершеннолетних в частности. В публикациях печати, в телевизионных и элек-тронных средствах массовой информации появлялись шоки-рующие данные о количестве детей и подростков, оставших-ся без какого-либо ухода и поддержки как со стороны семьи, так и со стороны государственной помощи; назывались циф-ры от одного до пяти миллионов детей указанной категории при общем числе детей в России около тридцати семи мил-лионов [Стивенсон, 2002]. Официальный дискурс вновь вос-производил уже знакомые темы и проводил критические ана-логии ситуации с детской беспризорностью и преступностью времен революционных и военных лет. Одним из направле-ний общей стратегии политического реформирования стра-ны, либерализации экономики и демократизации обществен-

337

ного устройства являлся процесс интеграции России в меж-дународное сообщество. Одним из требований международ-ных организаций было приведение российской системы пра-восудия в отношении несовершеннолетних к существующим интернациональным нормам. В 1990 году Россия ратифициро-вала Конвенцию о правах ребенка, а затем и последующие до-кументы, определяющие международные стандарты организа-ции системы правосудия в отношении несовершеннолетних 1.

Правозащитники считали прямым нарушением прав ре-бенка существовавшую в России с советских времен практи-ку помещения несовершеннолетнего в приемники-распреде-лители, спецшколы и спецПТУ закрытого типа не по реше-нию суда, а по решению административного органа Комис-сии по делам несовершеннолетних, в то время как во всех де-мократических государствах ограничить свободу гражданина как совершеннолетнего, так и несовершеннолетнего, может только суд. Законодатель также дифференцировал категорию «детей, находящихся в социально опасной ситуации» на две большие группы: «детей, находящихся в обстановке, представ-ляющей опасность для их жизни или здоровья, либо не отве-чающих требованиям к их воспитанию или содержанию вследствие безнадзорности или беспризорности» и «детей, совершающих правонарушения или антиобщественные дей-ствия» 2. Факт ухода несовершеннолетнего из дома (или шко-лы-интерната) автоматически не делает его правонаруши-телем. Содержание за решетками и забором, в одинаковых условиях режима детских и изоляции «правонарушителя» и того, кого суд таковым не признал, является прямым наруше-нием прав ребенка. Согласно данным МВД, из 60 тыс. детей, прошедших через детские приемники-распределители за по-

1 Минимальные стандартные правила Организации Объединенных На-ций, касающиеся отправления правосудия в отношении несовершенно-летних (Пекинские правила), 1985; Правила Организации Объединенных Наций, касающиеся защиты несовершеннолетних, лишенных свободы, 1990; Руководящие принципы Организации Объединенных Наций для предупреждения преступности среди несовершеннолетних (Руково-дя-щие принципы, принятые в Эр-Рияде), 1990.

2 Федеральный закон «Об основах системы профилактики безнадзор-ности и правонарушений несовершеннолетних» (ФЗ № 120 от 24 июня 1999 г.). Ст. 1, п. 1.

338

следние годы, около 70 % детей не совершали никаких пре-ступлений [Орехова, 2003]. Принятый в 1999 году Федераль-ный закон «Об основах системы профилактики безнадзорности и пра-вонарушений несовершеннолетних», являющийся и на сегодняшний день одним из главных законодательных доку-ментов данной сферы, сформулировал основные направления государственной политики в области превенции преступно-сти несовершеннолетних, определил круг главных участни-ков данного процесса и установил их обязанности и ответ-ственность, а также характер институциального взаимодей-ствия. Для детей категорий «беспризорных» и «безнадзор-ных» были учреждены специальные социально-реабилитаци-онные учреждения для несовершеннолетних министерства социальной защиты населения. Несовершеннолетние право-нарушители, признанные таковыми судом, направлялись в центры временной изоляции несовершеннолетних правонару-шителей министерства внутренних дел.

На сегодняшний день в ЦВИНП могут быть помещены не-совершеннолетние правонарушители в возрасте от 11 до 18 лет. Сроки пребывания несовершеннолетнего в ЦВИНП могут ва-рьироваться от 15 до 45 суток. По закону, в ЦВИНП могут быть помещены несовершеннолетние следующих пяти групп:

1. Направляемые по приговору суда или по постановле-нию судьи в специальные учебно-воспитательные учреждения закрытого типа.

2. Самовольно ушедшие из специальных учебно-воспи-тательных учреждений закрытого типа.

3. В особых случаях, временно ожидающие рассмотре-ния судом вопроса о помещении их в специальные учебно-воспитательные учреждения закрытого типа.

4. Совершившие общественно опасное деяние до дости-жения возраста, с которого наступает уголовная ответ-ственность за это деяние.

5. Совершившие правонарушение, влекущее администра-тивную ответственность и только в тех случаях, когда их личность не установлена, либо они не имеют места жительства 1.

1 Федеральный закон «Об основах системы профилактики безнадзор-ности и правонарушений несовершеннолетних» (ФЗ № 120 от 24 июня

339

Законодательно приоритетные задачи ЦВИНП закреп-ляются, во-первых, в «обеспечение круглосуточного приема и временного содержания несовершеннолетних правонару-шителей в целях защиты их жизни, здоровья и предупрежде-ния повторных правонарушений». Во-вторых, в «проведении индивидуальной профилактической работы с доставленными несовершеннолетними, выявлении среди них лиц, причастных к совершению преступлений и общественно опасных деяний, а также установлении обстоятельств, причин и условий, способствующих их совершению, и информировании об этом соответствующие органы внутренних дел и другие заинтере-сованные органы и учреждения» 1.

Типичный российский ЦВИНП представляет собой зда-ние с решетками на всех окнах, территория которого окруже-на высоким бетонным забором с колючей проволокой. По-пасть на территорию учреждения возможно, минуя автомати-чески открываемые ворота, железные двери, на входе в кото-рые постоянно дежурит офицер [Головизнина, 2005б]. Уже поверхностные впечатления от внешнего облика учреждения оставляют мало сомнений относительно характера его дея-тельности и подводят к аналогиям с пенитенциарными учре-ждениями для взрослых. Несовершеннолетние «входят» и «вы-ходят» из ЦВИНП в обязательном сопровождении сотрудни-ков милиции. При помещении в ЦВИНП все «новички» про-ходят стандартные процедуры: первичную беседу с дежур-ным, медосмотр, санобработку (бритье головы), переодева-ние в казенную одежду (униформу). После этого подросток помещается в группу других несовершеннолетних и для него начинается новая жизнь, регулируемая правилами распоряд-ка дня ЦВИНП. Обычный день для всех воспитанников начи-нается с подъема в 7 часов утра, построением на зарядку, за-тем – завтрак. После всех утренних процедур ребята расходят-ся по учебным классам, где проводят время до обеда. В по-слеобеденное время воспитатели проводят с ними индивиду-альные и групповые беседы на разные темы. Ежедневно – ча-совая прогулка во дворе учреждения. Затем ужин, водные процедуры и отбой в 21 час.1999 г.). Ст. 22, п. 1.

1 Там же. Ст. 22, п. 2.

340

Главное в ЦВИНП – режим и дисциплинарный порядок, за соблюдением которого круглосуточно следят воспитатели, одетые в милицейскую форму. Все помещения ЦВИНП (учебные классы, игровая, кинозал, спортивный зал, столо-вая, спальные комнаты, туалеты) постоянно закрываются ключом, тем самым, происходит четкое распределение про-странства и положения в нем индивидов. Воспитателями про-сматриваются все помещения, включая туалеты и душевые. В течение дня производится неоднократное построение и рас-чет всех несовершеннолетних. Перемещение подростков в учреждении происходит исключительно строем. Одной из важных задач воспитателей заключается в том, чтобы не до-пустить побегов с территории ЦВИНП. В случае побега несо-вершеннолетнего с территории учреждения воспитатель, на-ходящийся на смене, наказывается взысканием с занесением в личное дело. Свидания с родителями и членами семей происходят в специально установленные дни под присмот-ром дежурного офицера.

Индивидуальные беседы несовершеннолетнего с воспи-тателем происходят в формальном режиме, в ходе которого выясняются биографические данные, причины и обстоятель-ства, способствующие совершению правонарушений, а также прорабатывается возможная причастность несовершеннолет-него к другим правонарушениям. Воспитатели пишут инди-видуальные характеристики на каждого несовершеннолетнего, выходящего из ЦВИНП. В зависимости от того, куда в даль-нейшем направляется подросток, его характеристика посту-пает либо в спецшколу / спецПТУ закрытого типа, либо в инспекцию по делам несовершеннолетних по месту его тер-риториального проживания.

Дисциплина в учреждении поддерживается с помощью установленной системы санкций. Законодательно установле-ны следующие формы поощрений: объявление благодарно-сти в устной форме, объявление благодарности в приказе ди-ректора, награждение грамотой или подарком, сообщение ро-дителям об успехах несовершеннолетнего. К несовершенно-летним в ЦВИНП разрешено применение следующих видов

341

взысканий: предупреждение, выговор, строгий выговор 1. За-кон также допускает применение воспитателями ЦВИНП к несовершеннолетним «мер физического сдерживания». Утверждается, что «меры физического сдерживания», во-пер-вых, могут быть применены к несовершеннолетнему только в исключительных случаях, в течение «минимально необхо-димого времени» и «в пределах, не унижающих человеческо-го достоинства, в целях пресечения совершения несовершен-нолетними общественно опасных деяний или причинения ущерба своей жизни или здоровью либо для устранения иной опасности, непосредственно угрожающей охраняемым зако-ном интересам других лиц или государства» 2. При этом зако-нодатель не оговаривает, какие случаи можно считать «ис-ключительными случаями», какова длительность «минималь-но необходимого времени», каковы пределы применяемой силы и т. д.

Таким образом, современная практика контроля противо-правного поведения несовершеннолетних в условиях пени-тенциарного учреждения получила свое «карательное» оформление, удовлетворяющее, согласно М. Фуко, основным максимам хорошего тюремного состояния.Заключение

Итак, противоправное поведение несовершеннолетних и социальный контроль преступности несовершеннолетних как на макроуровне государственной политики, так и на ме-зоуровне пенитенциарных учреждений являются подвижны-ми социально-историческими условностями, объективируе-мыми с помощью конкретных социальных практик. Практи-ки объективации противоправного поведения несовершенно-летних имеют длительную генеалогию. Генеалогическая ре-конструкция того, каким образом была организована работа с несовершеннолетними правонарушителями в советское вре-мя, позволяет понять внутреннюю логику контроля противо-

1 Федеральный закон «О внесении изменений и дополнений в Феде-ральный закон "Об основах системы профилактики безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних" и другие законодательные акты России» (от 26 июня 2003 г. ФЗ № 111). Ст. 8, п. 1.

2 Там же. Ст. 8, п. 10.

342

правного поведения несовершеннолетних в условиях совре-менных российских пенитенциарных учреждений.

Социальный контроль преступности несовершеннолет-них, равно как и определение самого «преступного поведе-ния», являются политически и идеологически детерминиро-ванными процессами. Содержание и форма контроля проти-воправного поведения несовершеннолетних определяется также и развитием систем профессионального знания, и дис-куссиями о причинах и способах коррекции поведенческих проблем детей, существующими в профессиональных сооб-ществах педологов, педагогов, психологов, психиатров, юри-стов и правоведов. На протяжении всего двадцатого столетия рамки и содержание социальной и уголовной политики в отношении несовершеннолетних, демонстрирующих проти-воправное поведение, неоднократно изменялись. Измене-ния, происходящие на уровне официального дискурса, бо-лее заметны взгляду исследователя, в то время как измене-ния на уровне конкретных практик происходят гораздо медленнее и носят более сложный характер. Сопоставление анализа официального дискурса (партийного и профессио-нального) и анализа той части дискурса, который описывает фоновые практики обращения с несовершеннолетними в условиях конкретного пенитенциарного учреждения, позво-ляет вскрыть ход и содержание трансформации практик(-и) контроля преступности несовершеннолетних на протяжении постреволюционного, сталинского, позднесоветского и пост-советского периодов.

На постреволюционном этапе (1917 – конец 1920-х го-дов) противоправное поведение несовершеннолетних пози-ционируется как «детская беспризорность», возникновение которой являлось неизбежным последствием чрезвычайных ситуаций войны, разрухи, голода. Контроль преступности несовершеннолетних носит характер патроната и протекци-онизма. Утилитаризм общего протекционизма государ-ственной политики в отношении детства вообще и в отно-шении несовершеннолетних правонарушителей в частности объясняется потребностью власти в скорейшем налажива-нии массового производства «нового человека» с целью

343

дальнейшего коммунистического строительства. Теоретиче-скую базу перевоспитания «дефективных» несовершенно-летних составляют педологические идеи, находящиеся под сильным влиянием психоанализа, естествознания и медици-ны. Типовым и массовым учреждением для несовершенно-летних данного периода являются центральные карантин-ные распределительные детские пункты системы Нарком-прос. Практики обращения с несовершеннолетними в ЦКР-ДП имеют, преимущественно, медико-педагоги-ческий ха-рактер и включают в себя индивидуальный подход к каждо-му ребенку, с учетом особенностей детского возраста и фи-зиологии.

Период «сталинской реакции» (1930–1950-х годов) пере-базирует акценты с государственной ответственности за вос-питание детей на индивидуальную ответственность роди-телей ребенка, главной социальной причиной детских право-нарушений называется «безнадзорность» как отсутствие контроля за поведением ребенка со стороны его законных представителей. Реакционная политика характеризуется так-же усилением карательной составляющей государственного контроля противоправного поведения несовершеннолетних (криминализация поведения, репрессивность санкций). После запрета педологии как науки освободившееся пространство профессионально-научного дискурса становится на многие десятилетия монопольно занятым педагогической концепци-ей «(пере-)воспитания в коллективе и посредством коллекти-ва» А.С. Макаренко.

Основным типом учреждений для несовершеннолетних правонарушителей, не достигших возраста наступления от-ветственности за совершенные деяния, после упразднения ЦКРДП становится детский приемник-распределитель НКВД-МВД. Анализ деятельности детских приемников-рас-пределителей показывает, что на уровне практик не произо-шло радикального изменения, наблюдаемого в официаль-ном дискурсе. «Старые» педологические практики работы с несовершеннолетними, проявляющиеся в учете особенностей детского и подросткового возраста и психологии, хотя и перестают быть приоритетными, но не исчезают совсем. В

344

совокупности с педагогическими практиками трудового (пере-)воспитания в коллективе педологические практики об-разуют новую гибридную конфигурацию социального контроля противоправного поведения в условиях пенитенци-арного учреждения.

Изменения, начавшиеся с процессами десталинизации и «хрущевской оттепели», обозначили ориентиры на гумани-зацию государственной политики социального контроля пре-ступности несовершеннолетних и усиление ее профилактиче-ской составляющей. В области уголовной политики в отно-шении несовершеннолетних начинаются процессы декрими-нализации, сужается сфера применения к несовершеннолет-ним уголовного наказания и расширяется возможность обще-ственного воздействия. В научно-профессиональном дискур-се происходит частичное воспроизводство педологического дискурса в форме возрастной и педагогической психологии. Новый теоретический взгляд на проблемы «трудновоспитуе-мых» получал практическое выражение в деятельности со-ветской общественности, направленной на переориентацию «ведущей деятельности» несовершеннолетних правонаруши-телей в области школьного обучения и досуга.

Анализ десятилетия 90-х годов двадцатого столетия, со-провождающегося ростом преступности несовершеннолет-них, позволяет определить его как период «новой реакции». Отдельные действия государства и общественные инициати-вы, хотя и ориентированы на реформирование существую-щей системы правосудия в отношении несовершеннолетних, не оформляются в единый и важный аспект национальной политики российского государства. Мера лишения несовер-шеннолетних свободы остается одной из самых часто при-меняемых мер наказания. В официальном дискурсе продол-жается дифференциация категории несовершеннолетних, имеющих поведенческие проблемы и находящихся в кон-фликте с законом. Практика социального контроля противо-правного поведения несовершеннолетних в условиях пени-тенциарного учреждения оформляется в модель «тюрем-ного контроля», мало чем отличающуюся от контроля взрослых преступников.

345

Барило Т.С. Комиссии по делам несовершеннолетних. Киев: Нау-кова думка, 1976.

Беличева С.А. Резервы совершенствования деятельности Комиссий по делам несовершеннолетних // Советское государство и пра-во. 1987. № 9. С. 134–138.

Блонский П.П. Педология. М., 1925. С. 8. Варданян Э. Деятельность специальных учреждений Армянской

ССР по воспитанию несовершеннолетних (1920–1970): Авто-реф. Тбилиси, 1980.

Волков В.В. О концепции практик(и) в социальных науках // Соци-ологические исследования. 1997. № 6. С. 9–23.

Выготский Л.С. Проблемы возраста. М., 1934.Головизнина М.В. Социальный контроль преступности несовер-

шеннолетних в СССР (1917 – конец 1980-х годов) // Журнал исследований социальной политики. 2005а. Т. 3. № 2. С. 223–240.

Головизнина М.В. Социальный контроль противоправного поведе-ния несовершеннолетних в пенитенциарном учреждении (на примере ЦВИНП г. Перми): Дис. … канд. социол. наук. Са-ратов, 2005.

Емельянов Ю Н., Семернева Н.К., Щедрина А.К. Общественные воспитатели несовершеннолетних. М.: Юридическая литерату-ра, 1974.

Ермаков В.Д. Кто должен предупреждать правонарушения несо-вершеннолетних, почему у них это не получается? // Трудные судьбы подростков – кто виноват? М.: Юридическая литерату-ра, 1991. С. 303–324.

Замский Х.С. Умственно-отсталые дети: история их изучения, воспитания и обучения с древних времен до середины XX века: Приложение: Дневник Е.К. Грачевой. М.: НПО «Образова-ние», 1995.

Комсомол и подростки: Сб. док. М., 1971.Кукушкина В. Из опыта работы студентов с педагогически запу-щен-

ными детьми // Вопросы психологии. 1962. № 4. С. 148–150.Курбанов Ю., Касымов И. Комсомол в борьбе с безнадзорностью

и преступностью несовершеннолетних // Вопросы уголовно-го права, уголовного процесса в криминологии. Душанбе, 1966.

Ленинградский Детский приемник-распределитель УВД ЛО 1920–1960 гг. Ленинград, 1960.

Макаренко А.С. О воспитании в семье. М., 1955.

346

Медведев А.И., Фицула М.Н., Хмурич Р.М. Перевоспитание несо-вершеннолетних в условиях специального учреждения. Киев: Головное изд-во издат. объединения «Вища школа», 1986.

Мельникова Э.Б. Из истории Российской ювенальной юстиции // Актуальные проблемы исполнения уголовных нака-заний в отношении несовершеннолетних. М.: Права человека, 2000.

Орехова Т. Симптоматическое лечение запущенной болезни по имени БЕСПРИЗОРНОСТЬ // Наша власть – дела и лица. 2003. 28 апр. С. 42–43.

Родин А. Из истории запрета педологии в СССР // Педагогика. 1998. № 4. С. 92–98.

Соломон П. Советская юстиция при Сталине. М.: Российская поли-тическая энциклопедия (РОССПЭН), 1998.

Стивенсон С. Уличные дети и теневые городские сообщества: http://www.nir.ru/socio/scipubl/sj/sj3-4-00stiv.html (22. 06. 2002 г.).

Сухомлинский В.А. Мудрая власть коллектива. М.: Молодая гвар-дия, 1975. С. 47–49.

Учреждения для несовершеннолетних Министерства охраны об-щественного порядка РСФСР / Под общ. ред. Б.С. Утевского, М.И. Ефремова; Науч.-исслед. и ред.-издат. отдел. М., 1963. С. 26.

Хархордин О.В. Фуко и исследование фоновых практик // О. Хар-хордин (ред.). Мишель Фуко и Россия. СПб.: ЕУСПб, 2002.

Центральный приемник-распределитель УНКВД ЛО. Ленинград, 1935.

Эткинд А.М. Педологические извращения в системе // Эрос невоз-можного: развитие психоанализа в России. М.: Гнозис: Про-гресс-Комплекс, 1994.

Fitzpatrick S. The Cultural Front. Ithaca; N. Y: Cornell University Press, 1992.

СИСТЕМА ЗАЩИТЫ ДЕТЕЙ И ЭЛЕМЕНТЫ ПАТРОНИРОВАНИЯ

В СОВЕТСКОЙ РОССИИ

Евгений Червоненко

Эта статья представляет собой анализ нескольких ино-странных источников о развитии системы защиты детей и па-тронатного воспитания в Советском Союзе. Необходимость и важность такого анализа объясняется новой волной разви-

347

http://www.nir.ru/socio/scipubl/sj/sj3-4-00stiv.html

http://www.nir.ru/socio/scipubl/sj/sj3-4-00stiv.html

тия патронатного воспитания в настоящее время, но, как по-казала практика, без осознания прошлых ошибок это пози-тивное начинание ни к чему не приведет. В связи с этим очень важным представляется не только изучение опыта зару-бежных коллег, но и их видение наших прошлых ошибок. В статье приводятся объяснения зарубежными авторами причин прошлых неудач отечественного опыта патронирования, а так-же некоторые рассуждения автора на эту тему. Среди таких причин на раннем этапе советской истории можно назвать ни-щету и безграмотность населения, административный хаос, утопичность многих идей, а также желание достичь неоправ-данно больших результатов за короткий промежуток времени.

В анализе советской социальной помощи семье и детям следует учитывать важную роль идей классиков марксизма для ранних советских идеологов семьи. Разделяя теорию се-мьи Ф. Энгельса, Александра Коллонтай считала, что хотя се-мья – это экономический институт, но это экономическое об-разование отрезано от коллектива. А такие основные функ-ции семьи, как воспроизводство, организация домашнего быта, потребление, воспитание детей и другие, общество бе-рет на себя, поэтому отпадает сама необходимость в суще-ствовании семьи [Chao, 1977. P. 66]. Лидеры коммунистиче-ской партии, будучи абсолютно уверенными, что в «светлом коммунистическом будущем» государство будет заботиться обо всех без исключения детях, в «Семейном Кодексе 1918 года запрещают усыновление и не предпринимают никаких действий по устройству детей в патронатные (фостерные) се-мьи» [Bernstein, 2001. P. 66].

В результате людских потерь в ходе революции, в Пер-вой мировой войне, Гражданской войне и во время сильного голода 1921 года число брошенных детей возросло во много раз. Это сильно повлияло на далеко не совершенную систему охраны детства того времени. Практически ничего не было создано взамен разрушенных ведомств по защите детей, су-ществовавших в царской России, кроме открытия нескольких отделов при Комиссариате государственного призрения. Были упразднены и ликвидированы все существовавшие до революции благотворительные и негосударственные обще-

348

ственные организации, которые, по сути, физически и финан-сово осуществляли заботу о брошенных детях в дореволюци-онной России. Теперь же всю ответственность за заботу о та-ких детях взяло на себя коммунистическое государство. Один из исследователей назвал период с 1914 по 1921 год «демо-графическим землетрясением» [Chao, 1977. P. 60].

В 1916–1917 годах цены выросли наполовину, а семейный доход сократился. Дети и женщины заменили мужчин на фа-бриках и заводах, работая за минимальную зарплату. Нехватка продуктов питания ощущалась все острее, но правительство не оказывало адекватной помощи детям. Из-за тяжелых усло-вий жизни многие семьи распадались, и сотни тысяч детей были брошены или осиротели. В 1919 году в Москве состоя-лась первая большая встреча педагогов и социальных активи-стов на Всероссийском конгрессе по защите детства, чтобы обсудить острые насущные проблемы [Goldman, 1993. P. 62]. По словам В. Голдман, «их речи и дискуссии отражали острую смесь идеализма и суровой реальности» [Ibid.]. Ели-зарова, член президиума конгресса, сделала акцент на том, что детям должен быть отдан приоритет, хотя ее понимание общества как одной большой семьи мешало ей осознать, что семья наилучшим образом отвечала интересам ребенка. Ели-зарова полагала, что «не должно быть несчастных детей, ко-торые никому не принадлежат. Все дети – это дети государ-ства» [Ibid.]. Она говорила и о подростковой преступности, о том, что дети не могут быть преступниками, их нельзя судить как взрослых и не следует сажать в тюрьму, их надо реабили-тировать, а не наказывать. Это было прогрессивное мышле-ние, типичное для всех гуманистов того времени во всем мире. Детей нельзя было наказывать за провинность государ-ства, которое бросило их на произвол судьбы без помощи и внимания. Основным способом реабилитации стали учрежде-ния «семейного типа» (колонии) для нуждающихся детей, с минимумом персонала, где предполагалось, что дети сами бу-дут «устанавливать порядок» [Goldman, 1993. P. 62]. Счита-лось, что колонии и интернаты должны выполнять «культур-ную роль». Многие участники конгресса искренне верили, что «социализация процесса воспитания детей будет способ-ствовать освобождению женщин, а дети не будут испытывать

349

голода и нужды, и смогут реализовать свои индивидуальные способности, будучи освобождены от семьи и наделены силой в самоуправляемых демократических организациях» [Ibid. P. 62, 63].

В результате такого подхода многие дети из крупных центров были отправлены в провинциальные интернаты (дет-ские дома) или колонии, так как считалось, что в больших го-родах голод был сильнее. Целыми поездами дети отправля-лись в сельскую местность, несмотря на критику и отчеты о том, что «дети в деревнях жили намного хуже, чем в Моск-ве и ее окрестностях» [Ibid. P. 63]. Некоторые делегаты на конгрессе, например Ильина из Воронежа, пытались разобла-чить недостатки интернатного воспитания и идеи упраздне-ния института семьи: «…семья – не только потребительская ячейка, но и производительная… дети в семье не только ро-ждаются и воспитываются, они еще и содержатся и поддер-живаются отцом и матерью… а детские дома – это общество потребителей, которые требуют готовой продукции. Детским домам недостает основных черт семьи – ее независимости и производительности» [Ibid. P. 64].

Несмотря на все усилия государства, условия жизни про-должали ухудшаться, а число детей в интернатах росло. Дет-ские дома, не получавшие дополнительного финансирования, не могли справляться с потоком новых детей, которые про-должали поступать из охваченных голодом губерний. «Усло-вия жизни в некоторых детских домах были настолько ужас-ными, что оттуда убегали даже сотрудники. Людей нельзя было заставить работать в них» [Ibid. P. 68]. Таким образом, правительство было вынуждено пересмотреть положения Се-мейного кодекса 1918 года, запрещающего усыновление, и возобновить практику помещения детей в семьи более или менее состоятельных крестьян. Так возродилось патрониро-вание в некоторых охваченных голодом районах. Принимаю-щие семьи по закону получали дополнительный надел земли, денежное пособие и снижение налогов.

И хотя официальные лица из множества отчетов знали о фактах насилия над детьми и эксплуатации детей в крестьян-ских семьях, когда приемный ребенок рассматривался как бес-платная рабочая сила, вряд ли существовали другие альтерна-

350

тивы. Большевики понимали, что безграмотные крестьяне, с их религиозными предрассудками и алкоголизмом, не подходили для воспитания молодых социалистов: патронирование оказы-валось «помещением детей из огня да в полымя, дети-сироты, покидая переполненные интернаты, попадали ни во что иное, как в то, что Маркс в своем Коммунистическом Манифесте на-звал "идиотизмом деревенской жизни"» [Bernstein, 2001. P. 68].

Несмотря на это в феврале 1922 года правительство разо-слало инструкции в регионы о срочности и важности органи-зации патронирования. Народный Комиссариат просвещения опубликовал обращение к крестьянам за помощью в воспита-нии голодных детей. Патронирование – «дитя нужды», стало меньшим из двух зол [Ibid.].

Проанализируем, вслед за Лори Бернштейн [Ibid. P. 69], причины, обусловившие неэффективность патронирования как формы семейного воспитания детей-сирот. Во-первых, помещение детей в семью не всегда было добровольным. Власти помещали нуждающихся детей в те семейные хозяй-ства, которые не хотели и не имели возможности позаботить-ся о «лишних ртах». Во-вторых, практика, известная как де-сятидворка, когда один ребенок приписывался к десяти хо-зяйствам, в результате приводила к тому, что ребенок был вы-нужден попрошайничать, ходить «от двери к двери, чтобы по-лучить пищу и кровать». В-третьих, власти не всегда выполня-ли свои обязательства по предоставлению льгот и дотаций при-емным семьям. В-четвертых, очень трудно было осуществлять контроль над патронатными семьями, особенно когда помеще-ние ребенка в приемную семью происходило в спешке, под давлением голода и в условиях административного хаоса в тот ранний период истории Советского государства.

К 1924 году темпы патронирования снизились, так как уда-лось снизить голод и из-за очевидных трудностей в организа-ции контроля над патронатными семьями. Однако по причине высокой смертности в домах малютки (до 25–50 %) и нехват-ки персонала в этих домах [Bernstein, 2001. P. 70], местным властям пришлось возродить практику помещения младенцев в частные семейные хозяйства. «Сотрудники органов по за-щите детей должны были осматривать приемных детей раз в две недели и наносить визиты в приемную семью раз месяц.

351

Для предотвращения пренебрежения детьми и их эксплуатации эти органы получили предписание помещать младенцев пре-имущественно в бездетные или малые семьи, и ориентировать поиск приемных родителей, которые не находятся в тяжелом финансовом состоянии. Такие семьи должны были получать от пятнадцати до тридцати рублей в месяц, в зависимости от местных условий, детскую кроватку или люльку и другие атрибуты» [Ibid. P. 70, 71].

Несмотря на то, что тяготы голода постепенно преодоле-вались, государство было вынуждено прибегнуть и к патро-нированию для старших детей. Однако это произошло не только и не столько из-за осознания важности семьи для ре-бенка, сколько из-за переполнения детских учреждений. В 1921–1922 годах государство и партия издали серию указов по сокращению числа детей, находящихся в различного рода учреждениях, которые не справлялись с нагрузкой. Теперь только сироты и дети, потерявшие родителя в Красной Ар-мии, принимались в интернаты. Дети же рабочих и педагоги-ческих работников, дети у которых были родители или родственники, и подростки старше 16 лет в интернаты больше не принимались. В соответствии с новыми правила-ми власти посылали большое количество детей к родственни-кам, опекунам, в производственные артели и крестьянские семьи. «Дети должны были расплачиваться за себя, насколь-ко могли, через труд в крестьянских семьях, подмастерьями в мастерских или работой в колониях, находившихся на самоо-беспечении. Было ясно, что государство не могло оказать в полном объеме необходимую помощь» [Ibid. P. 74]. Новая экономическая политика Ленина и снижение расходов, про-водимое Комиссариатом просвещения в 1924 году, привели к закрытию большого числа не только интернатов, но и дет-ских садов, что еще больше усугубило положение дел. В та-ких условиях многие одинокие матери не могли искать ра-боту, а без работы они не могли растить своих детей, кото-рые, в свою очередь, убегали из обнищавших семей и присо-единялись к беспризорникам. Этот замкнутый круг повторял-ся снова и снова.

В то время некоторые прогрессивно мыслящие люди вы-сказывали здравые мысли, которые, впрочем, не были услыша-

352

ны. Например, Алексей Рыков говорил: «Детские дома должны прекратить принимать детей, у которых есть семьи… В случае, когда семья не в состоянии прокормить ребенка, лучше помочь такой семье, чем просто кормить детей в детских домах» [Goldman, 1993. P. 90]. Остается только сожалеть, что была услышана только первая часть этого высказывания.

Страх перед беспризорностью и преступностью вынудил Совет Народных Комиссаров в 1924 году начать программу по официальной поддержке патронирования. Первоочередной задачей стала разработка плана по предоставлению дополни-тельной земли крестьянам, которые брали детей на воспитание и сельскохозяйственную подготовку, и назначение специаль-ных льгот (привилегий) ремесленникам, которые брали детей в подмастерья. Хотя некоторые люди говорили о необходимо-сти «политического развития» детей в их новых семьях, основ-ной упор делался на трудовую подготовку.

Большинство экспертов связывали патронатное воспита-ние с «прогрессивными семьями городских рабочих, с хоро-шим заработком» [Goldman, 1993. P. 97] и их членством в пар-тии [Bernstein, 2001. P. 71]. И все же в Москве в 1925 году участники конференции по детской беспризорности, которую организовал Отдел социально-правовой охраны несовершен-нолетних (СПОН), призывали устраивать нуждающихся де-тей в патронатные семьи не только рабочих, но и крестьян, чтобы вовлекать их в «производительный труд» [Ibid. P. 72]. «На детские дома оказывалось давление, чтобы они посылали максимально возможное число детей старшего возраста в кре-стьянские семьи для трудовой подготовки, чтобы освободить места для миллионов маленьких беспризорников, которые все еще находились на улицах» [Ibid. P. 73].

В апреле 1926 года правительство вновь узаконило усынов-ление, которое было запрещено Семейным кодексом 1918 года. Для этого существовало несколько причин. Во-первых, пра-вительство хотело сократить государственные расходы на де-тей-сирот. Во-вторых, необходимо было освободить интернаты для беспризорных детей с улиц. В-третьих, необходимо было дать детям «трудовое воспитание» и подготовить их к будуще-му трудоустройству. Кроме того, патронирование рассматри-валось только как временная мера, потому что не было воз-

353

можности открывать новые интернаты, где бы государство смогло воспитывать всех детей [Bernstein, 2001. P. 70]. Такой подход помешал серьезному отношению к развитию патро-нирования. Еще одной причиной было искреннее желание па-тронатных семей усыновить приемного ребенка в тех редких случаях, когда семья и ребенок действительно привязывались друг к другу.

В марте того же года правительство выпустило постанов-ление, где «называло патронирование в качестве одного из способов борьбы с детской беспризорностью» [Ibid. P. 72]. «По детским домам были разосланы инструкции о переводе де-тей из детских домов в крестьянские семьи» [Ibid. P. 78, 81]. Чиновники отделов просвещения понимали, что крестьяне будут использовать приемных детей в качестве бесплатной рабочей силы. Но так как они должны были освобождать ин-тернаты по предписанию сверху, то им ничего не оставалось, кроме как закрывать глаза на негативные отчеты о насилии над детьми и детской эксплуатации, и позволить крестьянам продолжать действовать в своих интересах. «Для осуще-ствления идеологического развития крестьянские хозяйства должны были предоставлять приемным детям свободное от сельскохозяйственного труда время, чтобы они могли прини-мать участие в деятельности пионерских и коммунистиче-ских молодежных организаций» [Ibid. P. 74]. В 1926 году Со-ветское правительство приняло решение применить «поло-жительный опыт» патронирования в крестьянские семьи на идеологически более развитые приемные семьи городских рабочих. Такие семьи должны были получать ежемесячную стипендию, льготы в налогообложении, 10-процентную скидку на оплату коммунальных услуг и бесплатное обучение как для родных, так и для приемных детей. В мае 1928 года более или менее обеспеченные семьи городских рабочих были ис-ключены из программы по патронированию, так как они счи-тались «вражескими элементами». Здесь следует отметить, что во время НЭПа в российских городах существовали проблемы нехватки жилья и безработицы. Из-за того что люди в городах не могли принять еще одного члена семьи даже за дополни-тельное денежное вознаграждение, городское патронирова-ние изначально было обречено на провал.

354

Однако правительство продолжало насаждать патрониро-вание как в деревнях, так и в городе. Тем временем, число не-гативных отчетов о патронировании и беспризорниках на улицах продолжало расти. Результат таких отчетов был пара-доксальным. Вместо того, чтобы пересмотреть и проанализи-ровать ошибки, чтобы найти новые пути решения, в 1928 году патронирование перестало упоминаться среди способов по борьбе с беспризорностью. Более того, в «1929 году Комиссариат Просвещения назвал патронирование причиной детской беспризорности» [Bernstein, 2001. P. 75].

В 1928 году параллельно коллективизации (конфискации у крестьян урожая зерна и принудительного вступления их в колхозы) Сталин начал программу по закреплению бездом-ных детей за колхозами. Такая «революционная идея», каза-лось, решала сразу две проблемы – уменьшала число беспри-зорных детей на улицах и спасала от патронатного воспита-ния в частных хозяйствах, которое «истинные коммунисты» никогда не могли признать. Вот почему эта программа была поддержана политиками и получила название «коллективное патронирование» [Ibid. P. 77]. Органы местного самоуправле-ния должны были организовывать сельскохозяйственный труд, устанавливать трудовые нормы, предоставлять наделы земли для сиротских артелей и нанимать «максимально возможное число беспризорников в колхозы» [Goldman, 1993. P. 90]. Те-перь колхозы должны были выполнять культурную роль, что-бы «превратить приемных детей в будущих борцов за экономи-ческую и культурную революцию» [Bernstein, 2001. P. 78]. Та-кая политика и программа раскулачивания только подлили масло в огонь. И родные, и приемные дети, которые работали в семьях кулаков, оказались на улице, потеряв кров. Кроме того, те крестьянские семьи, которые могли взять бездомных детей на воспитание, не делали этого, потому что боялись, что их признают кулаками. А те крестьяне, которых загнали в кол-хозы, были слишком бедны и напуганы, чтобы позаботиться о таких детях должным образом. Вот почему «Центральный Комитет Детской Комиссии проинструктировал власти на ме-стах проявлять больше инициативы помещению детей в жела-ющие семьи. Патронирование было названо делом чести кол-хозников» [Bernstein, 2001. P. 80].

355

Однако патронатное воспитание так и не получило долж-ного признания вплоть до Второй мировой войны, когда чис-ло детей-сирот опять резко возросло. Во время войны прави-тельство пыталось применять программу добровольного патро-нирования. К сожалению, сама мысль о возможной попытке проанализировать прошлые ошибки и неудачи и обеспечить надлежащий контроль над патронатными семьями в полураз-рушенной стране была утопией. Поэтому эта новая попытка возвращения к патронированию стала ни чем иным как по-вторением предыдущего неудачного опыта, и такая форма устройства детей-сирот так и не получила признание.

В конце 1950-х годов практиковалось только родствен-ное патронирование (опекунство / попечительство родствен-ников). К 1960-м годам патронирование все еще оставалось легальным, но советские власти относились к нему с неприяти-ем, и не столько из-за страха, что эта практика подрывает идеи социализма, сколько из-за «психологической травмы и фрустраций, причиняемых патронированием» [Ibid. P. 80]. Ведь сам факт, что после определенного времени ребенок должен будет покинуть приемную семью, наносит ему тяже-лую психологическую травму. Следует заметить, что такое же отношение к патронированию было типично и для запад-ных стран. В то время еще не было специальных психологи-ческих программ, направленных на решение этой проблемы. К патронатному воспитанию прибегали только тогда, когда не было другой альтернативы.

Лори Бернштейн указывает на ряд факторов, которые тормозили развитие патронирования: отсутствие должного финансирования, коррупция, апатия провинциальных чи-новников и административные беспорядки. Кроме того, большинство случаев помещения ребенка в семью были не добровольными, а по принуждению. «Семьи, которым на-вязывали патронирование, часто были настолько бедны, что не могли прокормить дополнительный рот, даже тот, за который выплачивались субсидии» [Bernstein, 2001. P. 75]. «Поскольку большевики хотели революционизировать все сферы Совет-ского общества, то они увязли в русской действительности. Большевики старались жить в соответствии с идеей о соверше-

356

нии революции во имя пролетариата, но должны были при-знать, что они управляли крестьянской страной» [Ibid. P. 81].

Однако не совсем понятно, что Бернштейн имела в виду под русской действительностью. Возможно, под русской ре-альностью того времени понимается безграмотность и нище-та населения. Кроме этого, правительством ставились нереа-листичные и невыполнимые цели, которые требовалось до-стичь в один миг. Поэтому совсем неудивительно, что со сто-роны сотрудников учреждений и семей чувствовались апатия и неприятие патронирования. Во-первых, в таких ужасных условиях люди не могли позаботиться не только о беспризор-ных детях на улицах, но и о собственных детях, страдающих от тяжелых лишений и голода. «За все свое семидесятичеты-рехлетнее существование коммунистическое государство так ни разу и не приняло существенной программы о субсидиях для воспитателей, которые брали к себе в дом на воспитание и кормили брошенных детей» [Ibid. P. 67].

Во-вторых, население имело слабые представления о па-тронировании. Эта политика навязывалась сверху и попадала на неподготовленную почву. Сами методы и пути внедрения патронирования были неправильными. Никто не спрашивал согласия людей, никто не давал разъяснений о том, как вос-питывать сирот, имевших опыт беспризорничества. Патрони-рование применялось не как целенаправленная политика по защите прав детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, а в качестве «разгрузки» интернатов и как способ борьбы с детской преступностью. Не имея четкого представле-ния о патронировании, высокопоставленные чиновники инструктировали власти на местах о помещении детей в семьи бедных крестьян и рабочих. Не забудем и о том администра-тивном хаосе, когда не только простые люди, но и большинство различных инспекторов и комиссий не понимали своих задач и ответственности, ибо никто толком не объяснял им, что и как надо было делать, а просто «были разосланы инструкции». Вряд ли можно было ожидать надлежащего контроля над патронатными семьями от чиновников, которые не понимали ни задач, ни способов патронирования. В ре-зультате приемные дети подвергались насилию и эксплуата-ции.

357

Вот почему программа патронатного воспитания была за-крыта, и интернатное воспитание стало единственной альтер-нативой воспитания брошенных детей. Патронатное (фостер-ное) воспитание играло небольшую, но значительную роль в СССР, являясь постоянным напоминанием о противоре-чии между советским утопизмом и российской действи-тельностью» [Bernstein, 2001. P. 67]. Это противоречие об-нажало множество проблем, которые нельзя было решить в один момент без четко разработанной программы, отсутствие какой-либо работы с населением по развитию патронатного воспитания, усугубляя тяжелое положение народа и его без-грамотность. С 1960-х годов патронированием просто прене-брегали. Единственной альтернативой патронатному воспи-танию было опекунство, попечительство родственников и редкие случаи усыновления. Такое положение сложилось из-за отношения к усыновлению. Несмотря на тайну усы-новления, люди все же получали информацию об усынов-ленном ребенке. Семья-усыновитель становилась изгоем и была вынуждена переезжать с места на место, в то время как на Западе усыновление считалось честью. В таких усло-виях было нереально говорить и о возможности развития патронирования.

Bernstein L. Fostering the Next Generation of Socialists: Patron-irovanie in the Fledgling Soviet State // Journal of Family History. 2001. Vol. 26. P. 66–89.

Chao P. Women under communism: family in Russia and China / Bay-side. N. Y.: General Hall, 1977. (During the 1990s: The Case of Russia, Report № 24450-RU.)

Goldman Wendy Z. Women, the state and revolution: Soviet family pol-icy and social life, 1917–1936. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.ГОСУДАРСТВЕННЫЕ И ОБЩЕСТВЕННЫЕ СТРУКТУРЫ

И КОМИССИЯ ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЧУВАШИИ В 1960-Е ГОДЫ

Юрий Садовников

358

В течение 1960-х годов XX века в Чувашской АССР си-стема социальной работы с несовершеннолетними была сформирована в том виде, в каком она просуществовала по-чти неизменно в течении двадцати последующих лет. В это время в республике начали работать первые специалисты со-ответствующего профиля, учреждения и органы управления этими учреждениями. В общеобразовательных школах по-явились штатные должности организаторов внеклассной и внешкольной работы. В учреждениях других ведомств: жи-лищно-коммунального и социального обеспечения, культу-ры, спорта – на педагогов-организаторов и воспитателей были возложены обязанности по работе с несовершеннолет-ними. В системе правоохранительных органов были созданы детские комнаты милиции, в которых работу с несовершен-нолетними и семьями группы риска проводили инспектора по делам несовершеннолетних. На предприятиях с под-ростками работали инспектора отделов кадров по работе с подростками, организовывались советы содействия семье и школе.

В целях привлечения общественности к работе с детьми и подростками при исполнительных комитетах районных и городских советов народных депутатов были организованы комиссии по устройству детей и подростков. Они являлись общественными органами, составленными из представителей отделов народного образования и милиции, исполкомов, учи-телей школ, пенсионеров, имеющих опыт педагогической ра-боты, секретарей комитетов ВЛКСМ. Работой комиссий ру-ководили председатели либо заместители председателей ис-полкомов. Вначале такая комиссия была создана в столице республики – г. Чебоксары (1959), а затем – и в других горо-дах и районах (1960).

Комиссии по устройству детей и подростков разрабаты-вали и вносили на утверждение исполкомов предложения и мероприятия по вопросам устройства детей и подростков и предупреждения детской безнадзорности; контролировали и направляли работу отделов народного образования, детских комнат отделов милиции, родительских комитетов и комис-сий содействия семье и школе при домоуправлениях. В своей работе они опирались на общественность. Поддерживая тес-

359

ную связь с постоянными комиссиями советов народных де-путатов трудящихся по народному образованию и доброволь-ными народными дружинами, они организовывали работу по выявлению лиц, нуждающихся в государственной помощи и трудоустройстве. При их помощи проверялись условия рабо-ты подростков на предприятиях. Кроме того, эти комиссии рассматривали материалы о направлении подростков, совер-шивших правонарушения, в детские воспитательные колонии Министерства внутренних дел (с 1962 года – Министерства охраны общественного порядка [МООП]) РСФСР. Как прави-ло, материалы рассматривались в 10-дневный срок с участи-ем родителей и самих подростков. Контроль деятельности этих комиссий осуществляли исполкомы советов народных депутатов района (города).

В 1961 году в городах и районах республики на основе комиссий по устройству детей и подростков начали организо-вываться комиссии по делам несовершеннолетних (КДН). Согласно Положению, утвержденному Указом президиума Верховного Совета РСФСР от 29 августа 1961 года, они со-здавались при исполнительных комитетах районных, го-родских советов депутатов трудящихся, а также при Совете Министров Чувашской АССР (ст. 1) и действовали в составе председателя, заместителя председателя, секретаря и членов комиссии [Ведомости Верховного Совета, 1961]. Положение о КДН 1967 года расширило полномочия комиссии, пере-чень категорий рассматриваемых дел, а также мер воздей-ствия на несовершеннолетних и их родителей.

Составы комиссий по делам несовершеннолетних при районных и городских исполкомах (от 7 до 15 человек) утверждались соответствующими советами депутатов трудя-щихся сроком на два года. Как правило, членами комиссий избирались работники отделов народного образования, здра-воохранения, социального обеспечения, милиции, комсо-мольские работники, учителя, а также пенсионеры с опытом педагогической работы. Председателями КДН являлись заме-стители и председатели районных (городских) исполкомов. Заместителями председателей избирались заведующие отде-лами народного образования. Обязанности секретарей комис-сий во многих исполнительных комитетах были возложены

360

на инструкторов организационных отделов. В некоторых комиссиях эту работу выполняли инспектора детских комнат милиции (ДКМ). По существу, секретари комиссий не справ-лялись с объемом работы, который на них приходился, так как помимо выполнения своих прямых обязанностей им при-ходилось заниматься подготовкой к рассмотрению на заседа-ниях материалов по делам на несовершеннолетних, учетом поступающих и исходящих документов и другими делами. Долгое время в связи с загруженностью работой секретарей у большинства КДН в части ведения делопроизводства име-лись существенные недостатки. В соответствии с Постанов-лением ЦК КПСС И СМ СССР от 23 июля 1966 года испол-комам предлагалось ввести единицу освобожденного секре-таря комиссии по делам несовершеннолетних за счет штат-ной численности и фонда заработной платы, выделенных местным советам депутатов трудящихся. Это же было преду-смотрено и Положением о КДН, принятым в 1966 году [Ве-домости Верховного Совета, 1967]. Однако вопрос о выделе-нии освобожденных секретарей решался с большими трудно-стями. В результате проверки деятельности комиссий по де-лам несовершеннолетних в Чувашской АССР, прокуратура выяснила, что к концу 1966 года в республике имели освобо-жденных секретарей только две комиссии по делам несовер-шеннолетних (Чебоксарская городская комиссия и комиссия при Совете Министров ЧАССР) 1. Председатели исполкомов ссылались на отсутствие средств на содержание секретарей комиссий в фонде заработной платы исполкома. По этому по-воду прокуратурой было внесено представление в Совет Ми-нистров Чувашской АССР, которая приняла необходимые меры, вследствие чего работа по выделению единиц освобо-жденных секретарей ускорилась, а затем эта проблема была решена полностью.

Деятельность КДН осуществлялась в двух основных направлениях: во-первых, наблюдение и контроль за несовер-шеннолетними различных категорий, за соблюдением адми-нистрациями предприятий, учреждений и организаций усло-вий и режима труда подростков, во-вторых, рассмотрение

1 ЦГА ЧР. Ф. 1458. Д. 429. Л. 3.

361

персональных дел о правонарушениях несовершеннолетних и их родителей или лиц, их заменяющих. В выявлении и вос-питании несовершеннолетних нарушителей общественного порядка принимали участие все организации, на которые была возложена ответственность в работе с несовершеннолетними. Особенно активно работали в этом направлении детские ком-наты милиции, органы прокуратуры и школы. Вся информа-ция, касающаяся нарушений правил поведения и совершен-ных несовершеннолетними преступлений, стекалась в комиссию по делам несовершеннолетних.

Представители школ постоянно участвовали в заседани-ях комиссии, кроме того, на ее обсуждение направляли заяв-ления с целью рассмотрения вопросов о поведении, не посе-щении школы, не выполнении родителями закона о «всеобу-че», безразличном отношении родителей к воспитанию своих детей; ходатайства о трудоустройстве, устройстве в школу рабочей молодежи (ШРМ), направлении в интернат, детский дом, воспитательные и трудовые колонии. Вместе с заявлени-ями и ходатайствами в комиссию посылались характеристики на несовершеннолетних и акты обследования жилищно-бы-товых условий их семей.

Инспектора детских комнат милиции обращались в комиссию с просьбами об обсуждении поведения несовер-шеннолетних беспризорников и правонарушителей и их ро-дителей. На каждое заседание комиссии они представляли имеющиеся сведения об обсуждаемых несовершеннолетних, условиях их жизни в семье, характеристики родителей, вно-сили предложения по применению воспитательных мер. Не-редко они ходатайствовали о лишении родительских прав.

Родители, ссылаясь на малый заработок, тяжелые быто-вые условия и непослушание ребенка, нередко отказывались заниматься воспитанием и просили комиссию направить не-совершеннолетнего в воспитательную колонию.

Все обращения школ, ДКМ, детских приемников-распре-делителей и родителей выносились на заседания комиссии. При подготовке к слушанию дел на заседаниях комиссий чле-нами и общественными инспекторами по работе с детьми проводилась работа по выяснению причин и условий, способ-

362

ствовавших проявленным отклонениям в поведении. По ре-зультатам рассмотрения дел комиссии принимали следую-щие меры: 1) направляли представления в государственные органы и сообщения – в общественные организации; 3) нала-гали штрафы на работающих подростков; 4) передавали ма-териалы в товарищеские и народные суды; 5) ходатайствова-ли в народные суды о лишении родительских прав.

После тщательного разбирательства в зависимости от ха-рактера правонарушений она применяла различные воспита-тельные меры к несовершеннолетним и административные – к их родителям. К несовершеннолетним, замеченным в нега-тивном поведении в школе и общественных местах, частом пропуске школьных занятий, курении, употреблении спирт-ных напитков, частых уходах из дома, а также совершивших другие правонарушения и преступления, комиссия применя-ла следующие меры:

1) обязывала принести публичное или в иной форме из-винение потерпевшему;

2) обязывала несовершеннолетних исправить свое пове-дение, учащихся – посещать школу, работающих – соблюдать трудовую дисциплину. Определяла срок для исправления (от 2 недель до 1 месяца);

3) выносила предупреждение о применении более стро-гих мер вплоть до направления в детскую воспита-тельную колонию (ДВК) в случае продолжения нару-шений;

4) штрафовала;5) возлагала обязанность возместить причиненный мате-

риальный ущерб;6) передавала несовершеннолетнего под надзор роди-

телей, а также под наблюдение коллектива трудящих-ся или общественной организации;

7) отдавала несовершеннолетнего на поруки коллективу трудящихся, общественной организации;

8) объявляла строгий выговор;

363

9) направляла в специальные лечебно-воспитательные учреждения 1.

Несовершеннолетних, не поддающихся обучению в об-щеобразовательных школах, устраивала на работу и перево-дила в ШРМ. В некоторых случаях комиссия выносила реше-ние о переводе нарушителя в другую школу с целью разъеди-нения членов хулиганских групп. Работающих несовершен-нолетних, допустивших указанные нарушения, комиссия мог-ла штрафовать и просить ГК ВЛКСМ и предприятия прикре-пить к нарушителям шефов-комсомольцев.

В целом к родителям несовершеннолетних применялись следующие меры:

1. Выносилось общественное порицание за ненадлежа-щее воспитание детей и строгий выговор месту рабо-ты.

2. Обязывалось усилить контроль поведения детей и установить строгий режим дня.

3. Сообщалось о поведении родителей в общественные организации, по месту работы и ДКМ.

4. Налагались штрафы за безответственное отношение к воспитанию детей и невыполнение закона о всеобуче (в размере от 5 до 30 рублей).

5. Делались предупреждения о применении более стро-гих мер в случае повторения нарушений их детьми 2.

К родителям, которые безразлично относились к воспи-танию своих детей, систематически пьянствовали, вели раз-вратный образ жизни, задерживали детей дома, заставляли нянчить своих или чужих детей, лишая тем самым возможно-сти учиться в школе, применяли более строгие меры. Нередко комиссия обращалась в городской суд с ходатайством о лише-нии родительских прав, привлекала родителей к ответствен-ности за невыполнение родительских обязанностей, а детей направляла в школы-интернаты или детские дома. Члены комиссии также обязывали неработающих родителей трудо-устроиться (обычно в двухмесячный срок) 3. При принятии штрафных санкций комиссия учитывала доходы родителей и ограничивалась объявлением строгих выговоров, если роди-

1 ЦГА ЧР. Ф. 1458. Д. 573. Л. 24; Д. 796. Л. 2.2 ЦГА ЧР. Ф. 1458. Д. 573. Л. 50, 55. Д. 796. Л. 9.3 ЦГА ЧР. Ф. 1458. Д. 381. Л. 12.

364

тели получали низкую заработную плату. В случаях неиз-вестности местонахождения обсуждаемого несовершеннолет-него комиссия обязывала родителей разыскать и немедленно сообщить о его местонахождении. Комиссия шла навстречу ро-дителям, которые проявляли стремление улучшить обстановку в семье и значительно смягчала применяемые к ним меры.

В случае, когда все возможные меры общественного воз-действия не давали положительных результатов, комиссия по делам несовершеннолетних при исполнительном комитете го-родского Совета народных депутатов могла ходатайствовать в аналогичную комиссию при Совете Министров ЧАССР о направлении несовершеннолетнего в детские воспитательные и трудовые колонии МВД (с 1962 года – МООП) РСФСР. Обычно, рассмотрев ходатайства, последняя решала напра-вить правонарушителя для дальнейшего воспитания в детские колонию МВД РСФСР, а выписку из решений направляла в ис-полком городского совета для ознакомления. Родителям таких детей выносилось общественное порицание за непозволитель-ное воспитание детей и об этом сообщалось в общественные организации по месту работы. Также комиссия устанавливала плату за содержание несовершеннолетних детей в воспита-тельных колониях в размере 20 % от общего заработка роди-телей 1.

Комиссиями по делам несовершеннолетних также выяв-лялись дети и подростки, нуждающиеся в государственной и общественной помощи и поддержке. Делалось это в основ-ном через работников отделов народного образования. В отдельных комиссиях о выявлении таких детей и подростков доводилось до сведения исполкомов сельских советов депу-татов трудящихся и советов содействия семье и школе, об-разованных на предприятиях и учреждениях. В Яльчикском районе в 1966 году по официальным отчетам комиссий было выявлено три подростка и оформлены материалы для устрой-ства их в школы-интернаты 2. В некоторых районах дети и под-ростки выявлялись через общественных инспекторов по ра-боте с детьми. В этом им оказывалась помощь через колхо-зы и промышленные предприятия. В Батыревском районе та-

1 ЦГА ЧР. Ф. 1458. Д. 573. Л. 21 об., 30.2 ЦГА ЧР. Ф1458. Д. 429. Л. 3.

365

ким образом в 1966 году было выявлено четверо под-ростков 1. Также подростки выявлялись через школы, прини-мались меры по охвату их учебой или трудоустройству в кол-хозах, установлению персонального шефства над ними. В Красноармейском районе за 1966 год было выявлено 23 под-ростка, нуждающихся в государственной помощи, из них 12 человек устроены на работу в объединение «Сельхозтехника» и направлены в профтехучилища, а 11 человек – в школы-ин-тер-наты 2. Такие подростки состояли на учете в сельских со-ветах и в каждой школе. В 1966 году для оказания помощи детям Чувашской АССР из средств всеобуча было израсходо-вано 4 800 рублей 3.

В 1966 году в Урмарском районе по инициативе комис-сии по делам несовершеннолетних во всех средних и восьми-летних школах была организована систематическая выдача учащимся горячего питания. Около двух тысяч учащихся по-лучали бесплатное горячее питание за счет бюджета и спец-средств школы 4. Многие КДН республики контактировали свою работу со школами, сельскими советами и комсомоль-скими организациями.

Комиссии вели учет несовершеннолетних: а) отсеявшихся из школ и не работающих; б) нуждающихся в изъятии из се-мей; в) условно осужденных; г) условно освобожденных; д) прибывших из детских воспитательных колоний; е) пере-данных на поруки. Поведение указанных категорий несовер-шеннолетних, а также лиц, устроенных на работу и возвра-щенных в школу, контролировалось через шефов, а также пу-тем вызова родителей и обследования.

В целом меры принимаемы комиссий по делам несовер-шеннолетних по отношению к выявленным детям были закон-ными и эффективными, хотя и имели место факты несвоевре-менного выявления таких детей. Например, в Канашском райо-не в 1966 году не были трудоустроены три подростка 5.

1 ЦГА ЧР. Ф1458. Д. 429. Л. 3.2 Там же.3 Там же.4 Там же. Л. 4.5 Там же.

366

Комиссии по делам несовершеннолетних получали из на-родных судов копии приговоров об условном осуждении, уведомления об освобождении подростков из трудовых коло-ний несовершеннолетних, о выпуске из средних школ и СПТУ и проводили с ними работу по социальной адаптации и пере-воспитанию. Однако имелись факты, когда в комиссиях не имелось данных об условно осужденных, хотя такие под-ростки в районе были. Например, несовершеннолетний И. в октябре 1964 года освободился из Борской спецшколы Баш-кирской АССР и прибыл к родителям по месту жительства в Цивильский район. На протяжении 1965–1966 годов он совер-шил ряд краж личного имущества граждан, хулиганства, за что в декабре 1966 года был арестован, предан суду и осужден к двум годам лишения свободы 1.

В Вурнарском районе комиссия в течение 1966 года не получала копии приговоров об условно осужденных под-ростках. Из лиц, за которыми осуществлялось наблюдение, три подростка совершили преступления. Причиной этому было формальное наблюдение и отсутствие конкретной рабо-ты с каждым подростком, состоящим на учете 2.

В Яльчикском районе в 1966 году два условно осужден-ных человека переданы под надзор родителей, но один из этих подростков совершил кражу социалистической соб-ственности повторно 3. Передача подростков под надзор ро-дителей без активного вмешательства со стороны комиссии не давала положительного результата.

В отдельных районах и городах своевременно не выявля-ли подростков, а также лиц, условно осужденных, прибыв-ших из спецшкол, спецучилищ, трудовых колоний для несо-вершеннолетних; недостаточно проводили профилактиче-скую работу с ними, в результате чего эти подростки совер-шали повторные проступки и правонарушения. Анализ мате-риалов КДН показывает, что в основном совершали преступ-ления подростки, состоящие на учете.

Одним из факторов, вызывающих противоправное пове-дение детей и подростков, являлось не посещение школы. Положение о КДН от 1967 года не предусматривало право это-

1 ЦГА ЧР. Ф1458. Д. 429. Л. 4.2 Там же. Л. 5.3 Там же.

367

го органа контролировать соблюдение Закона о всеобуче в об-щеобразовательных школах. В соответствии со ст. 10 поло-жения о КДН комиссия могла контролировать лишь условия содержания и воспитания детей в школах-интернатах, дет-ских домах, профессионально-технических учебных заведе-ниях и в необходимых случаях проводить воспитательную работу в общеобразовательных школах.

В отношении контроля за всеобучем комиссия все же име-ла некоторые права, закрепленные законодательно. Так, по-ложение о КДН предусматривало необходимость согласова-ния с комиссией решения вопросов об исключении под-ростков из общеобразовательных школ, а также переводе их в вечерние школы рабочей молодежи. Комиссия также обяза-на была быть в курсе фактов неохвата обучением детей в на-чале учебного года и отсева учащихся в процессе обучения.

Анализ протоколов заседаний комиссии показывает, что причинами непосещения или оставления школы детьми явля-лись нежелание учиться, продолжительная болезнь, неблаго-получие в семье. Несовершеннолетних, не желающих посе-щать занятия в школе, комиссия пыталась убедить в необходи-мости получения образования. Она обязывала дирекции школ и родителей создать все необходимые для обучения в школе условия и усилить воспитательную работу с ними.

С неблагополучными семьями комиссия проводила ак-тивную работу по оздоровлению обстановки в них. Специ-ально для этого в 1968 году в составе комиссии была органи-зована специальная секция по работе с неблагополучными се-мьями. На каждом заседании комиссии обязательно было при-сутствие родителей или лиц, их заменяющих. Также на заседа-ния приглашались представители общеобразовательных заве-дений, инспектора детских комнат милиции, члены родитель-ских комитетов школ. Они информировали комиссию о со-сто-янии дел в семье. С родителями члены комиссии в первую очередь вели разъяснительно-воспитательные беседы. Но не всегда методы убеждения оказывались эффективными. В та-ких случаях комиссия могла принять следующие админи-стративные меры: обязать найти скрывающегося ребенка, не-медленно обеспечить обучение в школе; штрафовать (часто – условно) за невыполнение обязанностей по воспитанию де-

368

тей и невыполнение закона о всеобуче; сообщить о факте нару-шения закона о всеобуче по месту работы родителей и в дет-скую комнату милиции для принятия необходимых мер.

По отношению к несовершеннолетним комиссия приме-няла следующие меры воздействия: а) обязывала посещать школу; б) выносила выговор; в) предупреждала о возможно-сти принятия более строгих мер наказания в случае повторе-ния допущенных нарушений. Администрациям общеобразо-вательных заведений согласно постановлениям комиссии необходимо было усилить контроль за посещаемостью уча-щимися школ и создать соответствующие условия для обуче-ния в школе. Были случаи, когда в ходе рассмотрения писем, жалоб и заявлений учащихся, их родителей или лиц, их заме-няющих, выяснялось, что условием, способствовавшим непо-сещению или оставлению школы, было неправильное об-ращение учителей с учащимися. В этом случае комиссия ука-зывала администрациям заведений на факты нарушений прав учащихся и требовала их устранения.

Комиссия в своей деятельности широко практиковала контроль за воспитательной работой, проводимой в школах, школах-интернатах, профессионально-технических училищах, а также по месту работы и жительства несовершеннолетних.

В начале 1966 года прокуратурой г. Чебоксары с привлече-нием членов комиссии по делам несовершеннолетних была произведена проверка состояния воспитательной работы с не-совершеннолетними в общеобразовательных учреждениях и ис-полнения законодательства об охране труда и правил техники безопасности в отношении подростков на предприятиях. В ходе проверки были выявлены случаи грубого нарушения трудового законодательства на Чебоксарском кирпичном за-воде и Типографии № 1. Серьезные недостатки имелись и в работе детских комнат, органов милиции по проведению предупредительных мер, пресечению правонарушений под-ростками. В ряде учебных заведений Чувашского республи-канского управления профессионально-технического образо-вания были выявлены упущения в воспитательной работе с учащимися. В деятельности учебных заведений министерства просвещения и исполкома городского Совета депутатов тру-дящихся обнаружилась слабая постановка работы по выявле-

369

нию и устройству несовершеннолетних, оставшихся без попе-чения родителей.

Комиссия по делам несовершеннолетних проводила про-верки с помощью собственного актива: общественных инспек-торов по работе с детьми и членов комиссии. Кроме того, она участвовала в проверках, осуществляемых прокуратурой. Из анализа справок о проверках, произведенных КДН в 1960-е годы, можно заключить, что работа с подростками на предпри-ятиях проводилась в основном согласно общему плану рабо-ты с молодыми кадрами, утверждаемыми директорами пред-приятий по согласованию с парткомами, завкомами, фабкома-ми и комитетами комсомола. На больших предприятиях (ХБК, завод тракторных запасных частей, ЧЭАЗ, РТИ, ЗЭИП, ЗЭИМ, и др.) были созданы и действовали советы содействия семье и школе и советы молодых рабочих. Их основной зада-чей являлась воспитательная работа с подростками согласно разработанным планам работы на 1, 2 или 3 месяца. В своем отчете о деятельности за 1966 год, представленном в Совет Министров ЧАССР, комиссия при Чебоксарском горисполкоме отметила хорошую практику проведения собраний инженерно-технических работников на некоторых предприятиях, где ста-вились вопросы о том, что должен делать каждый бригадир, мастер, начальник цеха по работе с подростками 1. Однако имелись, как отмечают сами работники этих комиссий, и неко-торые недостатки: недостаточная связь предприятий со школа-ми; не на всех предприятиях хорошо работали советы содей-ствия семье и школе; не все правонарушители были взяты под особое наблюдение общественных организаций; отдельных не-радивых родителей не обсуждали на предприятиях и работа по повышению ответственности родителей в воспитании детей ве-лась слабо; не на всех предприятиях вопросы увольнения и приема на работу подростков согласовывались с комиссией по делам несовершеннолетних при исполкоме горсовета.

По итогам проверок состояния воспитательной работы с несовершеннолетними на предприятиях города комиссия составляла списки трудновоспитуемых подростков и плани-ровала работу по их воспитанию. Основной формой работы

1 ЦГА ЧР. Ф. 427. Оп. 9. Д. 879. Л. 65.

370

являлось прикрепление к ним общественных воспитателей. Данный институт был утвержден Указом Президиума ВС РСФСР «Об утверждении Положения об общественных вос-питателях несовершеннолетних» от 13 декабря 1967 года. Институт общественных воспитателей был утвержден «в це-лях повышения роли общественности в воспитании несовер-шеннолетних, совершивших правонарушения» 1. «Основной задачей общественных воспитателей было оказание помощи родителям и лицам, их заменяющим, в перевоспитании несо-вершеннолетних правонарушителей в духе уважения и соблюдения законов и правил социалистического общежи-тия» 2. Общественными воспитателями могли быть на добро-вольной основе служащие, студенты, пенсионеры и другие граждане, принимающие активное участие в общественной жизни и имеющие необходимую общеобразовательную под-готовку, жизненный опыт или опыт работы с детьми. Лица, рекомендуемые в их качестве, выдвигались общим собрани-ем коллектива трудящихся или общественными организация-ми, в которых они состояли либо собранием жильцов дома по месту жительства. Общественные воспитатели утверждались комиссией по делам несовершеннолетних и входили в состав ее актива. Их работа проводилась в тесном контакте с роди-телями несовершеннолетнего или лицами, их заменяющими, администрацией предприятий, организаций, учреждений, пе-дагогическими коллективами школ и специальных воспита-тельных учреждений, сотрудниками милиции, общественны-ми организациями. Свои представления и информацию по во-просам работы с детьми направляли в комиссию органы ми-лиции, школы, специальные воспитательные учреждения, учреждения профессионально-технического образования, предприятия, а также прокуратура и суды.

Согласно положению исключение учащегося из школы, перевод их в вечерние школы и училища системы профтехоб-разования допускались только с разрешения комиссии по де-лам несовершеннолетних. Однако на практике эти требова-ния законодательства нередко нарушались. Руководители не-

1 ЦГА ЧР. Ф. 427. Оп. 9. Д. 947. Л. 54.2 Там же.

371

которых школ, не утруждая себя заботой об изыскании эф-фективных методов работы с второгодниками, всячески ста-рались избавиться от них, разрешая, а иногда прямо выну-ждая подростка перейти в школу рабочей молодежи. При этом вопрос о переводе нередко не согласовывался с комис-сией. В таких случаях комиссия могла выйти на соответству-ющие органы с представлением о принятии мер к должност-ным лицам подведомственных учреждений.

Весьма существенное значение в деятельности комиссии по делам несовершеннолетних имел также контроль за органи-зацией культурного досуга детей и подростков. Постановление СНК РСФСР от 7 октября 1938 года «Об отчислениях на культурно-массовую работу в домах местных Советов» преду-сматривало создание специального денежного фонда на орга-низацию отдыха детей по месту жительства. Постановление Совета Министров РСФСР «О мерах по улучшению работы среди детей вне школы и предупреждения детской безнадзор-ности» распространило действие указанного акта и на домо-управления государственного жилого фонда министерств и ведомств. Вместе с тем это постановление признало необхо-димость выделения во вновь вводимых в эксплуатацию до-мах особые помещения для проведения внешкольной работы с детьми. Таким образом, имелась реальная возможность орга-низовать по месту жительства интересный досуг школьников. Однако комиссии по делам несовершеннолетних нередко при-ходилось сталкиваться с фактами игнорирования данных по-становлений, особенно в сфере использования средств, выде-ляемых домоуправлениями на культмассовую работу с детьми. Имелись факты расходования указанных средств не по назначению, а также их нерациональное использование.

Основаниями рассмотрения комиссией вопросов о работе с детьми и подростками по месту жительства были результа-ты проверок, производимые членами или общественными инспекторами комиссии, представления административных органов, письма, жалобы и заявления граждан. Особенно ин-тересовали комиссию вопросы организации жилищно-комму-нальных отделов (ЖКО) и жилищно-коммунальных контор (ЖКК) предприятий, домоуправлениями культурного досуга детей и подростков. О состоянии работы с подростками и

372

детьми информировали инспектора отделов кадров предпри-ятий, управляющие домоуправлениями.

Основной формой работы общественности с детьми по месту жительства являлась работа в детских комнатах на общественных началах при домоуправлениях, ЖКО, ЖКК предприятий и организаций. Фабрично-заводские и местные комитеты профсоюзов совместно с ЖКО, домоуправлениями, с уличными комитетами, инструкторами по работе с детьми и подростками, а также с инспекторами по делам несовершенно-летних обсуждали и планировали работу среди детей и под-ростков. В детских комнатах ежедневно с 17.00 до 20.00 де-журили учителя школ. Совет комнаты в составе от 5 до 10 че-ловек существовал в каждой из них. Он утверждал ежемесяч-ный план работы. В детских комнатах дети занимались оформлением стендов, альбомов, различных уголков; выпуска-ли стенгазеты; организовывали выставки рисунков; изготовля-ли наглядные пособия для школ, новогодние игрушки и т. д. Некоторые комнаты г. Чебоксары держали тесную связь со сту-дентами Чувашского государственного педагогического института им. И.Я. Яковлева.

Детские комнаты имели библиотеки, которые пополнялись новыми книгами за счет средств, выделяемых ЖКО. В основ-ном все детские комнаты были обеспечены игротеками, про-стейшим спортивным инвентарем. К примеру, детская комна-та, расположенная в г. Чебоксары на ул. П. Лумумбы, охва-тывала различными видами работ 288 человек и имела биб-лиотеку из 655 книг и журналов.

В большинстве комнат хорошо была поставлена кружко-вая работа. Помимо кружковой работы, в детских комнатах проводилось множество мероприятий: встречи со старыми коммунистами, передовыми рабочими; просмотры диафиль-мов, кинофильмов, спектаклей, концертов; спортивные со-ревнования. Значительное место в работе детских комнат от-водилось привлечению детей к художественной самодеятель-ности. Очень популярны были детские концерты, ставившиеся перед населением города. Кроме этих видов деятельности, дет-ские комнаты занимались и другим, не мене важным видом деятельности: выявляли неработающих, не посещающих школу и трудновоспитуемых детей и подростков, составляли

373

их списки, проводили с ними воспитательно-профилактиче-скую работу и оказывали социальную помощь.

Вместе с тем городскими комиссиями по делам несовер-шеннолетних было установлено, что домоуправления, ЖКО предприятий и строительных организаций и многие ФЗМК профсоюзов не используют в полной мере имеющиеся воз-можности для улучшения воспитательной и культурно-массовой работы среди детей и подростков по месту житель-ства. Некоторые предприятия и их профсоюзные комитеты в сдаваемых в эксплуатацию многоквартирных жилых домах не выделяли помещений для организации детских комнат. В течение 1967 года в г. Чебоксары закрылись по различным причинам семь имеющихся детских комнат, а в 1968 году не было создано ни одной новой детской комнаты в северо-запад-ном микрорайоне и Южном поселке. Комиссии также обнару-жили, что домоуправления, ЖКО, ЖКК предприятий, строи-тельных организаций слабо привлекают общественность к ор-ганизации культурно-массовой работы среди детей по месту жительства; родительские советы, домовые комите-ты бездей-ствуют, коменданты домов, работники домоуправлений, ЖКО и ЖКК не знают, кто входит в их состав; к организации этой ра-боты слабо привлекаются студенты педагогического института и учителя школ; отдельные ЖКО и до-моуправления не выпол-няют постановление СНК РСФСР от 7 октября 1938 года № 338 «Об отчислении 2 % от квартплаты на культурно-мас-совую ра-боту среди детей»; профсоюзные комитеты не предъявляют должной требовательности к работникам домуправлений, ЖКО в налаживании работы детских комнат и улучшении организа-ции работы среди детей по месту жительства.

В целях устранения недостатков и улучшения работы с де-тьми по месту жительства комиссии при городских исполко-мах принимали следующие меры:I. Требовали от домоуправлений, жилищно-коммуналь-

ных контор и отделов, ФЗМК профсоюзов:1. Совместно с хозяйствами, комсомольскими организа-

циями и коллективами школ разработать и представ-лять в комиссию планы конкретных мероприятий по улучшению воспитательной и культурно-массовой работы среди детей и подростков по месту жительства.

374

2. При жилых дворах привести в порядок дворы, обору-довать спортивные площадки, площадки для игр и раз-влечения детей.

3. Использовать помещения, выделяемые для организации детских комнат по назначению, оборудовать и обеспе-чивать их необходимой мебелью, инвентарем для кружковой и секционной работы.

4. Безусловного выполнения администрациями предпри-ятий и строительных организаций Постановления СНК РСФСР от 7 октября 1938 года № 338 «Об отчислени-ях на культурно-массовую работу в домах местных Советов» в части ежемесячных отчислений на проведе-ние культурно-массовой работы среди детей в размере 1–2 % от доходов, поступавших в качестве квартпла-ты.

II. Предлагали администрациям промышленных предприя-тий, строительных организаций и профсоюзных комите-тов:

1. Во всех сдаваемых в эксплуатацию многоквартирных домах выделять специальные помещения для органи-зации детских комнат.

2. Шире привлекать к организации работы среди детей и подростков родителей, домовые комитеты, учителей.

3. Проводить силами общественности по месту житель-ства массовые мероприятия для детей, устраивать экс-курсии, походы, организовывать разнообразные круж-ки и спортивные акции.

Важную роль в работе с детьми и подростками по месту жительства играла школа. При обсуждении вопроса об орга-низации внешкольной работы в микрорайоне школы № 6 г. Чебоксары в 1969 году председатель комиссии А.Г. Тимо-феева так сформулировала требования, предъявляемые комиссией к школам: «Школа должна быть центром воспита-тельной, внешкольной работы. Школа должна организовать работу общественности: давать им конкретные задания» 1.

1 ЦГА ЧР. Ф. 427. Оп. 9. Д. 1080. Л. 23 об.

375

Контроль комиссий за деятельностью детских учрежде-ний, соблюдением законодательства о труде, учебе и отды-хе сельских работающих подростков осуществлялся через внештатных инспекторов комиссии при исполкомах сельских советов. В сельских районах подростки работали либо в кол-хозах, либо на предприятиях местной промышленности. Уче-бой и отдыхом работающих подростков комиссии интересова-лись недостаточно. Об этом говорят следующие данные. Из 46 име-ющихся в республике детских учреждений в 1966 году комиссиями было проверено только 7, из них заслушано на заседаниях комиссий – 5 1. Покольку на территории Чуваш-ской республики не было трудовых колоний, спецшкол и спе-цучилищ, комиссии не рассматривали вопросы, связанные с освобождением из трудовых колоний несовершеннолетних.

С особой тщательностью подходила комиссия к меропри-ятиям по организации досуга детей во время каникул. Она с помощью общественных инспекторов проверяла готовность спортивных сооружений для проведения мероприятий по культурному отдыху детей и подростков во время каникул; состояние дворовых игровых, детских, агитационных площа-док; подготовку школ к проведению каникул. Школы долж-ны были представлять планы мероприятий в дни каникул, где необходимо было особо отметить работу с трудными учащи-мися. В случаях, когда подготовка школ к проведению кани-кул не удовлетворяла комиссию, она обязывала Городской отдел народного образования обсудить данный вопрос на со-вещаниях директоров школ.

Контрольные функции комиссии осуществлялись с при-влечением всей общественности – представителей комсо-мольских, профсоюзных органов, родительских комитетов школ, домоуправления. По результатам проверок комиссия имела право вносить свои представления в соответствующие государственные и общественные органы, но сама была не-правомерна применять меры принуждения к должностным лицам подконтрольных органов.

Наиболее распространенной формой контроля была про-верка на местах – в общеобразовательных школах, детских

1 ЦГА ЧР. Ф. 427. Оп. 9. Д. 1080. Л. 6.

376

домах, школах-интернатах, профтехучилищах, лечебно-вос-питательных учреждениях. Такая проверка позволяла наибо-лее полно выявить издержки в воспитательной работе, вы-полнении всеобуча, создании необходимых условий содержа-ния детей и подростков, а также использовать в своей работе положительный опыт отдельных учреждений. Во многих слу-чаях практиковались проверки совместно с отделами народ-ного образования, постоянными комиссиями местных сове-тов депутатов трудящихся.

Другой формой контроля было заслушивание на заседа-ниях комиссий информации по вопросам всеобуча, воспита-тельной работы и условий содержания детей и подростков. Чаще всего информации предшествовала проверка на местах, так как по одной информации трудно было судить о недо-статках в решении данных вопросов или еще труднее было выработать рекомендации их устранению и повышению уровня воспитательной и учебной работы. Как правило, администрации были обязаны докладывать о ходе исполне-ния решений. Но в некоторых случаях комиссия принимала решения ознакомиться с состоянием дел на местах.

Своеобразной формой контроля комиссий являлось рассмотрение жалоб и заявлений граждан. С этой целью к концу 1960-х годов в составе комиссий по делам несовершен-нолетних начали создаваться секции по рассмотрению посту-пающих в комиссию писем, жалоб и заявлений граждан. Жа-лобы и заявления регистрировались, и по ним производились соответствующие проверки.

Согласно пункту «в» ст. 14 положения комиссия имела право требовать от администраций организаций и учрежде-ний представления необходимых сведений, причем не только в процессе проверок на местах, но и во всех необходимых случаях. Итоги проверок, как правило, обсуждались на засе-даниях комиссии, куда приглашались не только руководите-ли проверяемых учреждений, но и представители других учреждений этого профиля. Принимавшиеся при этом поста-новления были обязательны для исполнения. В ст. 7 положе-ния от 1967 года указывалось, что организации и учреждения обязаны в двухнедельный срок сообщить комиссии о приня-

377

тых мерах. Однако комиссия часто сама устанавливала этот срок. Например, после принятия решений по организации культурного досуга детей и подростков по месту жительства в отношении администраций промышленных предприятий, строительных организаций, домоуправлений, жилищно-ком-мунальных контор и отделов, последние докладывали о ходе исполнения решений по истечении одного месяца. В случае же невыполнения постановлений комиссия согласно ст. 14 п. «л» положения была вправе поставить вопрос перед соот-ветствующими органами о наложении дисциплинарных взыс-каний на виновных лиц. В практике комиссий было достаточ-но много случаев такого рода.

Положение 1967 года регламентировало важные право-вые гарантии действенности постановлений комиссии: воз-можность вносить в необходимых случаях представления в соответствующие государственные и общественные орга-низации по вопросу воспитательной работы с несовершенно-летними; вносить вопросы на рассмотрение исполкома; по-ставить вопрос перед соответствующими органами о наложе-нии дисциплинарного взыскания.

Мы уже упомянули о трудностях, которые имели место в ведении делопроизводства. Кроме того, нарушались требо-вания положения в части ведения делопроизводства, кото-рые гласили о том, что протоколы заседаний комиссии долж-ны подписываться секретарем и председателем, а постанов-ления – всеми членами. Протоколы заседаний комиссий ча-сто подписывались разными лицами и даже теми, кто не яв-лялся членом комиссии. Часто протоколы оформлялись не-брежно, не было подписей председателя и секретаря, а поста-новления подписывались не всеми членами. Иногда объясне-ния правонарушителя, его родителей и других лиц в протоко-лах не записывались, ввиду чего практически невозможно установить, присутствовали фактически эти лица или нет. Не всегда выдерживался кворум: заседания порой проходили в присутствии лишь нескольких из всех членов комиссий. Были случаи, когда в журналах реги-страции поступающих в комиссию материалов не было даты поступления, а в неко-торых комиссиях материалы вовсе не регистрировались.

378

В отдельных комиссиях постановления вовсе не выносились, а велся один протокол, подписанный председателем и секре-тарем. В некоторых протоколах не указывались фамилии членов комиссии, принимавших участие в рассмотрении дел о правонарушениях.

Имели место факты вынесения незаконных решений, когда комиссия, рассматривая материалы, принимала не пре-дусмотренные положением меры воздействия на подрост-ков и их родителей. Например, несколько нарушений заме-чено в 1966 году. Комиссия по делам несовершеннолетних при Алатырском горисполкоме оштрафовала не родителей за ненадлежащее воспитание детей, а самих подростков. В Порецком районе были оштрафованы родители за наруше-ния закона о всеобуче. В Вурнарском районе выносились ре-шения, которыми обязали родителей правонарушителей воз-местить ущерб в сумме, превышающей ту, какая была указа-на в положении. В Красноармейском районе при рассмотре-нии материала на несовершеннолетнего Е. по факту кражи наручных часов из квартиры гражданки К. с приглашением отца Гордеева С. было принято незаконное решение в отно-шении отца подростка: «Строго предупредить, а в случае по-вторения указанных поступков со стороны детей дело пере-дать в вышестоящие органы» 1.

В деятельности комиссий по делам несовершеннолет-них допускались и нарушения сроков рассмотрения посту-пивших в комиссию материалов. Из 342 материалов, посту-пивших в комиссии республики, были рассмотрены в срок до 15 дней – 241, а остальные материалы были рассмотрены с нарушением срока 2. Допущенная волокита с рассмотрени-ем поступающих материалов также не способствовала борьбе с детской преступностью.

Многие комиссии прилагали недостаточно усилий для выявления причин и условий, способствующих социальной дезадаптации и отклоняющемуся поведению детей и под-ростков, а свою работу ограничивали рассмотрением заявле-ний и материалов. Некоторые комиссии, хотя и выясняли

1 ЦГА ЧР. Ф. 427. Оп. 9. Д. 1080. Л. 9.2 Там же.

379

причины и условия социальных девиаций в среде несовер-шеннолетних, мер к их устранению принимали недостаточно. Например, в течение 1965–1966 годов в медвытрезвителе посел-ка Козловка побывало восемь подростков, два подростка со-вершили мелкое хулиганство в нетрезвом состоянии, однако к их родителям не было принято никаких мер, и эти под-ростки в комиссии не обсуждались.

Дальнейший контроль исполнения вынесенных решений осуществлялся отдельными комиссиями недостаточно. Всего на день проверки, произведенной прокуратурой рес-публики в 1966 году в районных и городских комиссиях, та-ких решений было 36 1. Среди всех неисполненных решений комиссий около 90 % составляли решения о взыскании штрафа, 9 % – о направлении в спецшколы и 1 % – все про-чие. Указанное упущение иногда влекло тяжкие послед-ствия. Имели место факты изменения комиссиями своих же решений (о снижении размера штрафа) и постановлений по протестам прокуроров. Количество таких изменений за год насчитывало не более десяти. Меры профилактики отклоня-ющегося поведения несовершеннолетних, применяемые комиссиями по делам несовершеннолетних, сводились, преж-де всего, к надзору за поведением и мерам общественного и административного наказания.

Таким образом, можно сказать, что комиссия по делам несовершеннолетних проводила большую работу по борьбе с асоциальными поступками и правонарушениями детей и подростков, контролю за воспитательной работой с детьми и подростками в образовательных учреждениях, предприяти-ях, по месту жительства и за соблюдением администрациями предприятий законодательства об охране труда подростков. Эффективность мер, принимаемых комиссиями при рассмот-рении дел и материалов в отношении несовершеннолетних, видна на следующих данных. За 1966 год всего по Чуваш-ской АССР было привлечено 524 подростка, из них после об-суждения на заседаниях комиссий и принятых ими мер со-вершили правонарушения – 14, привлечены к уголовной от-

1 ЦГА ЧР. Ф. 427. Оп. 9. Д. 1080. Л. 12.

380

ветственности – 8, осуждены повторно в комиссиях – 11, направлены в спецшколы и спецучилища 10 человек 2.

Однако существовавшие недостатки не позволили комиссии по делам несовершеннолетних стать основным центром, координирующим деятельность всех социальных служб по социальной защите несовершеннолетних. Часто по-становления комиссии воспринимались администрациями го-сударственных и общественных органов и организаций лишь как рекомендательные, а не как подлежащие обязательному выполнению.

Ведомости Верховного Совета РСФСР. 1961. № 35. Ст. 484.Ведомости Верховного Совета РСФСР. 1967. № 23. Ст. 536. ЦГА ЧР – Центральный государственный архив Чувашской Рес-

публики.

СОЦИАЛЬНОЕ ИСКЛЮЧЕНИЕ ИНВАЛИДОВ В СССР

Ольга Шек

В данной статье анализируются механизмы социального исключения инвалидов, типичные для советского общества. Мы рассматриваем политическую идеологию как основной фактор, влияющий на формирование дискурса об инвалидно-сти и соответствующих ему мер работы с данной социальной группой. Социальная политика СССР носила патерналист-ский характер, ее главным декларируемым принципом была забота государства о гражданах. Инвалидов выделяли как одну из категорий граждан, требующих особой заботы. При этом объемы и способы поддержки определялись специаль-ными экспертными комиссиями. В большинстве случаев со-циальная изоляция инвалидов в параллельном от здорового общества пространстве считалась наиболее приемлемым усло-вием их жизнедеятельности. Тем не менее люди с ограничен-ными возможностями имели стабильную поддержку со сторо-

2 Там же. Л. 10.

381

ны государства, строящуюся по принципу удовлетворению их базисных потребностей. Патерналистский характер госу-дарственной политики советского периода может быть рассмотрен как механизм исключения людей с ограниченны-ми возможностями, способствующий воспроизводству их вто-ричного социального статуса.

Понятие «инвалидность» в зависимости от культурного, социального, политического контекстов наполняется различ-ным содержанием. Господствующая интерпретация феномена инвалидности предопределяет основные принципы социальной политики по отношению к данной социальной группе. Сово-купность дискурсивных практик, определяющих положение людей с ограниченными возможностями в обществе, рассмат-ривается нами как продукт конкретной исторической эпохи. В рамках данной статьи анализируется концепция инвалидно-сти, типичная для советского общества. Экспертное знание об инвалидности в СССР складывалось постепенно, что предопределило соответствующую динамику социальной по-литики в отношении данной группы. Мы рассматриваем совет-скую стратификационную систему как этакратическую [Рада-ев, Шкаратан, 1995. C. 260]. Политическая идеология представ-ляла собой основной фактор, влияющий на формирование офи-циального дискурса об инвалидности и соответствующих ему мер социальной политики, приводящих к формированию вто-ричного социального статуса инвалида в СССР. «Партийность экспертного знания» являлась одной из основных догм комму-нистической идеологии, в соответствии с которой эксперты встраивали свои аргументы в коммунистическую доктрину о «новом человеке». Репрессивное партийное государство на-вязывало и продвигало классификации граждан и социальные категории на всех уровнях политического воздействия, спуска-ясь от идеологии, через законы и профессиональный дискурс на уровень повседневного практического взаимодействия. На наш взгляд, важно не только проанализировать, какие принципы провозглашались на общегосударственном уровне, но и про-следить, как они воплощались в повседневной жизни. Нами анализируются социальные практики, принятые в учреждении, предназначенном для профессионального обучения инвалидов.

382

На примере профтехучилища для инвалидов иллюстрируются механизмы социального исключения инвалидов в СССР.

Теоретический подходМеханизмы формирования категории «инвалидность» и со-

ответствующего ей типа экспертного знания рассматривают-ся нами с помощью социально-конструктивистского подхода. В основе данной теории лежит положение о том, что обще-ство существует в виде не только объективной, но и субъек-тивной реальности [Бергер, Лукман, 1995. С. 210]. Использо-вание социального конструктивизма для понимания инвалид-ности приводит к отказу от биологического детерминизма. Состояние человеческого организма может быть по-разному воспринято самим человеком, окружающими и иметь разные последствия для социального взаимодействия в зависимости от контекста рассматриваемой ситуации. Инвалидность конструируется при помощи интерпретаций, создаваемых на основе социальных установок и ценностей [Soder, 1989. P. 118]. Ее можно понимать не только как физиологическую патологию организма или дефект внешности, но и как социаль-но обусловленное явление, «ярлык» [Ярская-Смирнова, 1999. С. 39]. Инвалидности, как и любому другому социальному яв-лению, приписывается определенное социо-культурное значе-ние, находящееся в сфере дискурса нормы и отклонения, слу-жащее основанием для многочисленных классификационных систем. В качестве экспертов обычно выступают те субъекты, профессиональные группы или институты, которые призваны гарантировать установленный порядок [Ярская-Смирнова, 1997].

В основе различных типов социальной политики в отно-шении людей с ограниченными возможностями лежит разное концептуальное понимание инвалидности. В современном научном дискурсе об инвалидности можно выделить два основных направления – «старая» и «новая» парадигма [Тара-сенко, 2004. С. 8], или другими словами – индивидуальная и социальная модель [Shakespeare, 2003. P. 21]. Основная идея индивидуальной модели состоит в том, что инвалид-ность понимается как личная трагедия человека, которая воз-никает в результате его телесной ненормальности и функцио-

383

нальной ограниченности. Инвалид рассматривается как жерт-ва, как человек, нуждающийся в постоянной заботе и внима-нии. Основная власть определять судьбу человека с инвалид-ностью сосредоточена в руках профессионалов, работающих с данной социальной группой [Shakespeare, 2003. P. 29]. Воз-можность выбора инвалидом тех или иных поведенческих образцов ограничена [Barton, 1996. P. 10]. Инвалидов побу-ждают принять собственную неполноценность как данность и с ее учетом приспособиться к социальной среде [Oliver, 1996]. В рамках данной парадигмы неспособность функцио-нировать наравне со здоровыми людьми служит оправданием для социального исключения людей с ограниченными воз-можностями. Наличие недуга автоматически исключает инва-лидов из обычной социальной деятельности и тем самым определяет их вторичный социальный статус [Barton, 1996. P. 10].

В «новой» парадигме инвалидность понимается не как личностная трагедия, а как социально обусловленное явле-ние. Проблемы людей с ограниченными возможностями по-казаны как ограничения, возведенные социальным устрой-ством общества, поскольку именно организация общества продуцирует институциональную сепарацию инвалидов [Та-расенко, 2004. С. 23]. В данной парадигме делается акцент на институциальных барьерах, на том, что нужно изменить в об-щественном устройстве для того, чтобы инвалид мог почув-ствовать себя полноценным человеком. Цель социальной по-литики, ориентированной на такой подход, – достижение ра-венства возможностей здоровых людей и инвалидов. При этом говорится о необходимости создания условий для полно-ценной жизнедеятельности человека с инвалидностью в обыч-ной, а не в сегрегированной среде. Подчеркивается, что не столько профессионалы, сколько сами люди с ограниченны-ми возможностями должны участвовать в определении способов своей интеграции в общество [Shakespeare, 2003. P. 30]. Провозглашается идея независимой жизни инвалида. Данная концепция предполагает значительное изменение самооценки людей с инвалидностью, которая ранее выража-лась в пассивности и функциональной зависимости, «культу-ре молчания» [Freire, 1993], согласно которой они не должны

384

были говорить о своей уязвимости и маргинализации [Тарасен-ко, 2004. С. 23]. В «новой» парадигме делается упор на актив-ность и гражданскую инициативу людей с ограниченными возможностями [Barton, 1996. P. 13].

Индивидуальная и социальная модели инвалидности пред-ставляют собой исторические этапы концептуального осмыс-ления основ социальной политики в отношении лиц с наруше-ниями функций организма. В социальной политике различ-ных государств черты той или иной модели представлены не-равномерно. На наш взгляд, в основе социальной политики СССР в отношении инвалидов была заложена «старая» пара-дигма инвалидности, приводящая к социальному исключе-нию людей с ограниченными возможностями. В процессе анализа нами были выявлены причины и механизмы ее вос-производства.

Социальная политика в отношении инвалидовв СССР

Формирование понятия «инвалидность» в СССР происхо-дило под воздействием господствующей в обществе коммуни-стической идеологии и соответствующего ей научного дискур-са. Социальная политика государства базировалась на филосо-фии марксизма-ленинизма. Советские ученые, занимавшиеся этими вопросами, именно в интерпретации трудов К. Маркса, Ф. Энгельса, В. Ленина находили методологическую основу для формулирования основных принципов, задач и направле-ний развития социальной политики [Торлопов, 1999]. От-правной точкой служил социально-утопический идеал – со-здание общества всеобщего равенства и социальной спра-ведливости. В соответствии с этим идеалом ставилась задача достижения такого положения в стране, когда полностью удовлетворяются жизненно важные потребности всех гра-ждан. К таким потребностям причислялись сохранение здо-ровья и увеличение продолжительности жизни, обеспечение жильем, защита семьи, материальное обеспечение стариков, больных, нетрудоспособных и др. Важно отметить, что пере-чень потребностей, а также различные нормативы по их удовлетворению определялись государственными эксперта-ми. Забота государства о гражданах – это главный деклариру-

385

емый принцип социальной политики СССР. Он имел разные спецификации в отношении разных ранговых групп совет-ских граждан. Политика в отношении инвалидов являлась неотъемлемой частью социальной программы государства.

Начало становления системы социальной защиты инва-лидов в СССР положено 1 ноября 1917 года правительствен-ным сообщением о социальном страховании инвалидов. В первые годы советской власти развитие социальной политики в отношении инвалидов было обусловлено участием страны в Первой мировой и Гражданской войнах. Это привело к ги-пертрофии законодательства в сторону «военной» инвалид-ности. Инвалидность предполагала пенсионное обеспечение ограниченного круга лиц – военнослужащих Красной Армии, которые из-за повреждений, ран или болезней, полученных на военной службе, полностью или частично потеряли трудо-способность [Васин, Малева, 2001. С. 21], то есть пенсионное обеспечение по инвалидности первоначально обеспечивалось по принципу заслуг перед отечеством.

Важным шагом в развитии социальной политики яви-лось утверждение Советом Народных Комиссаров 31 октя-бря 1918 года «Положения о социальном обеспечении трудя-щихся». В соответствии с ним материальное обеспечение представлялось трудящимся во всех случаях утраты средств к существованию, в том числе по причине постоянной нетру-доспособности [Социальная политика… 2002. С. 202]. Со сере-дины 1920-х годов было расширено понятие инвалидности: не только военнослужащие, но и другие граждане (рабочие, слу-жащие) могли быть причислены к категории инвалидов. Для установления инвалидности был создан специальный институт – врачебно-трудовая экспертиза [Вержбиловский, 1934. С. 4]. Согласно постановлению СНК от 8 декабря 1921 года вводи-лась шестиуровневая классификация инвалидности. Данная классификация была названа «рациональной», потому что вводила определение трудоспособности, исходящее из воз-можностей инвалида в зависимости от состояния здоровья выполнять какую-либо профессиональную работу [Инвали-ды… 1999. С. 35]. В 1932 году была предложена новая клас-сификация инвалидности. Инвалиды в данной классифика-ции были разделены на три группы: I – лица, полностью

386

утратившие трудоспособность и нуждающиеся в посто-роннем уходе; II – утратившие полностью способность к про-фессиональному труду как по своей, так и по любой другой профессии; III – неспособные к систематическому труду по своей профессии в обычных для этой профессии условиях, но сохраняющие остаточную трудоспособность, достаточную, чтобы ее применить: а) не на регулярной работе, б) при сокра-щенном рабочем дне, в) в другой профессии со значительным снижением квалификации [Васин, Малева, 2001. С. 82].

Таким образом, основной рамкой социальной политики в отношении инвалидов служило определение инвалидности через понятие «трудоспособность». Категория инвалидности определялась как неспособность человека трудиться, то есть вносить свой вклад в общественное благосостояние и матери-ально себя обеспечивать. При этом в советской идеологии всячески подчеркивалась необходимость коренной трансфор-мации места и роли труда в обществе. В ст. 18 Конституции 1918 года провозглашается: «Все материальные блага в обще-стве должны быть созданы трудом всех членов общества. Труд должен быть обязательным для всех». Гражданин СССР – это тот, кто выполняет основные гражданские обязанно-сти, а именно: принимает участие в общественно полезном труде. За это он наделяется определенными социальными правами, гарантированными государством и получает госу-дарственную поддержку. Чтобы стать полноценным гражда-нином, достойным заботы, инвалид должен был внести по-сильный вклад в выполнение своей гражданской обязанно-сти.

В 30-е годы, наряду с декларированием полного государ-ственного обеспечения трудящихся, выдвигается тезис о «борь-бе со всякого рода паразитизмом и тунеядством». В качестве важнейшей задачи провозглашается активная работа по тру-доустройству и профессиональному обучению инвалидов [Вержбиловский, 1934. С. 16].

Необходимо отметить, что при трудоустройстве инвали-дов прослеживался классовый подход. «Нельзя трудоустраи-вать и обучать инвалидов, принадлежащих к социально-чуж-дым элементам. К числу таких относятся инвалиды белых ар-

387

мий, кулаки, бывшие фабриканты, помещики, жандармы и т. д.» [Вержбиловский, 1934. C. 6]. Трудоустройство инвали-дов осуществлялось путем организации специализированных артелей и кооперативов. 16 марта 1931 года при НКСО РСФСР был учрежден Совет по трудовому устройству инва-лидов. Такие же Советы создавались на местах: в областях, районах, городах. На промышленных предприятиях за инва-лидами бронировалось до 2 % от общего числа рабочих мест. Существовали плановые показатели распределения инвали-дов по предприятиям [Новый подход… 1931].

Официальный дискурс об инвалидности стал частью про-граммы советской модернизации, которая включала промыш-ленное развитие и милитаризованную индустриализацию в условиях враждебного окружения. Идеология советской инду-стриализации предполагала интенсификацию трудовой моби-лизации всех категорий населения, в том числе и инвалидов. Из этого следовало, что человек, и в том числе человек с ограниченными возможностями, в советском государстве рассматривался прежде всего как возможный трудовой ре-сурс. Провозглашалась идея «выживания страны», находя-щейся во враждебном окружении и готовящейся к неизбеж-ной войне, за счет самоотверженного труда граждан. Совет-ский гражданин воспринимался не как свободная личность, а как ресурс для достижения целей государственной политики.

Та же тенденция сохранялась и после Великой Отече-ственной войны. В первые 10–15 послевоенных лет числен-ность инвалидов была особенно высока [Васин, Малева, 2001]. Еще в декабре 1942 года Государственным Комитетом оборо-ны были организованы дома для инвалидов Отечественной войны, впоследствии преобразованные в трудовые интерна-ты. В них люди с инвалидностью получали новые профессии или проходили переквалификцию [Барыбин, 1970. С. 29].

Проблемы инвалидов освещались в средствах массовой информации, однако преимущественно речь в таких публика-циях шла об инвалидах войны. Они были представлены как герои, защищавшие Родину. «В нашей стране живут многие тысячи инвалидов, главным образом – инвалидов войны. Они не одиноки, не беспомощны. Об их судьбе, об их благополу-

388

чии постоянно заботится государство… В настоящее время работают 84 % инвалидов войны, 58 % инвалидов труда. Зна-чит, в нашей стране инвалид – не лишний человек…» [Обоб-щать опыт… 1956]. Мы видим, что в официальном дискурсе говорится, с одной стороны, о заботе об инвалидах, а с дру-гой – о необходимости их трудоустройства для достижения ими равного по сравнению со здоровыми людьми социально-го статуса. Таким образом, официально провозглашается необходимость социального включения инвалидов, но оно осуществляется только на основе признания их военного по-двига и трудового участия.

С середины 1950-х годов усиливается значимость поли-тических факторов в определении основных направлений со-циальной политики в отношении инвалидов СССР. На первый план выходит угроза символической опасности, которая может исходить от данной социальной группы. Символическая опас-ность связана с периодом холодной войны, когда советское го-сударство-победитель пыталось создать себе имидж процвета-ющей державы. Необходимо отметить, что в период холодной войны широко использовались политические и идеологические средства. Пропаганда играла существенную роль в создании конкурентоспособного в этой войне имиджа советского об-щества и его граждан. Концепция здоровья нации должна была публично манифестироваться в облике советских гра-ждан. Присутствие увечных нетрудоспособных людей в «благополучном» советском государстве, где каждый гражда-нин трудится на благо Родины, было нежелательным. На ру-беже 1950–1960 годов была создана сеть интернатов, специ-альных учебных заведений, производств для инвалидов. Их изолировали от здоровых граждан, «убрали» из общества [Васин, Малева, 2001. С. 83]. При этом широкий размах строительства домов престарелых и инвалидов рассматривал-ся как пример гуманизма советской власти [Абрамов, 1967. С. 37]. Послевоенная изоляция и сепарация инвалидов связа-на с пропагандой соревновательного превосходства советско-го образа жизни по сравнению с западным и пропагандист-ским лицемерием того времени, когда практически избегалось официальное признание социальных проблем. С этими пробле-мами советская система справлялась, пряча инвалидов от пуб-

389

личных глаз, изолируя их и обеспечивая по остаточному прин-ципу.

В ряде работ, посвященных анализу положения инвали-дов в СССР, выделяется в качестве основной тенденции, су-ществовавшей в советское время, исключение данной группы из публичного пространства [Смирнов, 2002; Неумывакин, Гилилов, 2001; Фефелов, 1986]. Пространственная инфра-структура не была адаптирована к потребностям людей с ограниченными возможностями. Инвалид в коляске самостоя-тельно не мог беспрепятственно переехать улицу, заехать в административное или общественное учреждение и даже просто спуститься по лестнице своего дома и выйти на улицу [Фефелов, 1986]. Дома-интернаты для престарелых и инвали-дов, а также учебные заведения системы социального обеспе-чения располагали клубами, библиотеками, киноустановками и другой материальной базой социально-культурного назначе-ния [Фогель, 1986. С. 163]. Таким образом, люди с инвалидно-стью не только жили и работали, но и проводили свой досуг отдельно от «нормальных» граждан СССР. Говоря о сегреги-рованной системе организации досуга инвалидов необходимо отметить, что в условиях исключающей городской среды данные меры могут быть рассмотрены как вынужденный вы-ход из положения. Организация в домах-интернатах для пре-старелых и инвалидов культурных центров давала возмож-ность людям, исключенным из обычной среды, хотя бы ми-нимально приобщиться к типичному для здоровых граждан СССР досугу.

В результате проведения такой политики инвалидов практически полностью изолировали от «здорового» обще-ства. Изоляция и сегрегация могут быть названы как механиз-мы институциального исключения инвалидов. Таким образом, мы можем говорить о противоречиях между идеологической доктриной инвалидности и деятельностью советских институ-тов: официально инвалиды включены в общество, но через се-грегацию, и потому по последствиям – исключены из него.

Важнейшим направлением социальной политики СССР являлась поддержка инвалидов с помощью пособий, пенсий и льгот [Социальная политика… 2002. С. 204]. Значимым эта-

390

пом в становлении социального обеспечения инвалидов мож-но считать государственный закон о пенсиях, принятый 14 июня 1956 года. Данный законодательный акт был представлен в публичном дискурсе как «самый прогрессивный и гуманный в мире законодательный акт по социальному обеспечению» [Акт огромной… 1956]. При определении права на пенсию первостепенное значение придавалось трудовому стажу. За-бота об инвалидах и, прежде всего, инвалидах войны призна-валась «священной обязанностью государства» [Там же]. Со-гласно этому документу, пенсии по инвалидности увеличива-лись более чем в два раза. В этот период категория «заботы» со стороны государства о нетрудоспособных гражданах, и в первую очередь о гражданах, совершивших трудовые или во-енные подвиги, становится все более значимой. В самом слове «забота» заложено позиционирование субъекта и объекта забо-ты в отношениях зависимости, власти. То есть патерналист-ский тип заботы об инвалидах, характерный для советского государства, подразумевал зависимость человека с инвалидно-стью от решений профессионалов, власть «помогающего» рас-поряжаться судьбой «принимающего помощь». В целом патер-нализм может быть понят как характеристика отношений, когда государство исполняет отеческую роль в отношении подданных. Они не являются гражданами, а получают ранги и привилегии в зависимости от своих заслуг, которые оцени-вает государство в лице верховного правителя, осуществляю-щего функцию заботы. Патернализм включает отношения па-трона – клиента, отношения зависимости от власти, лояль-ность зависимого в отношении власти, возможность произво-ла власти, которая пересматривает приоритеты отношений «заботы». При такой системе выстраиваются приоритеты со-циальной поддержки разных категорий населения, и работает раздаточный механизм поддержки. Согласно документам со-ветского периода «государство создает условия труда инва-лидов и обеспечивает возможность удовлетворения их мате-риальных потребностей частично за счет государства (пенсии, пособия), а частично за счет личного их участия в общественно полезном труде "по способностям", то есть в рамках, установ-ленных трудовыми рекомендациями ВТЭК» [Справочник до-кументов… 1981. С. 123]. При этом инвалидам некоторых ка-

391

тегорий запрещали работать, аргументируя это заботой о со-стоянии их здоровья [Социальная политика… 2002. С. 204]. То есть возможности выбора инвалидом своего жизненного пути были жестко ограничены рекомендацией профессиона-лов. Факторами, определяющими положение инвалидов в об-ществе, являлись медицинские диагнозы и классификации за-болеваний в их отношении к работоспособности, определяе-мой согласно признанными экспертами стандартам. Сам же че-ловек под воздействием медицинского взгляда становился не-видимым за своей инвалидностью, его собственные устремле-ния и желания зачастую не учитывались.

Патерналистский характер социальной политики опреде-лял позицию инвалида как иждивенца, то есть человека, жи-вущего за счет труда других граждан СССР и обладающего соответственно вторичным социальным статусом. «А инвали-ду, нигде не работающему, еще и пенсию платят! Это поня-тие постепенно впитывалось в мозг, кожу и кости каждого советского человека» [Фефелов, 1986. С. 20]. Наличие дис-кредитирующих атрибутов вело к стигматизации инвалидов, то есть к выделению обществом индивидуума по признаку ограничения трудоспособности с последующим набором не-гативных социальных реакций на данного индивидуума. Стигма – основанное на стереотипных установках негативное порочащее свойство, которое отсутствует у индивидов, отно-сящихся к «нормальной» социальной категории [Goffman, 1986. P. 14]. С помощью навешивания ярлыка происходила категоризация людей и исключение тех, кто не соответствует социально сконструированным нормам. При этом наиболее низкий социальный статус приписывался инвалидам с детства, так как их нетрудоспособность была «незаслуженной». Вот как описывается направление работы с инвалидами в журнале пе-риода 60-х годов: «Многое делается для изжития у инвалидов иждивенческих настроений, привитых им еще в детстве, при-вычки надеяться не на себя, а на кого-то» [Андреева, 1967. С. 50].

Определение инвалидности через нетрудоспособность в принципе исключало из категории детей-инвалидов. Только в 1967 году на сентябрьском Пленуме ЦК КПСС было уста-

392

новлено по общесоюзному законодательству ежемесячное пособие инвалидам с детства I и II групп, достигшим 16 лет. Термин «дети-инвалиды» появился лишь в 1979 году в связи с объявленным ООН Международным годом ребенка [Васин, Малева, 2001. С. 83]. В социальной политике в отношении детей-инвалидов сохранялся тот же принцип, что и по отно-шению к инвалидам взрослого возраста. Во-первых, это обеспечение пособиями и льготами и, во-вторых, изоляция в специализированных учреждениях. По всей стране создава-лись школы-интернаты, училища-интернаты, техникумы-ин-тернаты, профессионально-технические училища, санатории и дома-интернаты для детей и подростков с недостатками в умственном и физическом развитии.

Таким образом мы видим, что в СССР была распростране-на «старая» парадигма инвалидности, согласно которой инва-лидность рассматривалась как личностная трагедия, а инвалид как человек, требующий государственный заботы и не-способный к самостоятельному существованию и самоопре-делению. Данная позиция позволяла государственным экс-пертам самостоятельно определять наилучшие способы ис-пользования возможного трудового потенциала инвалидов, выстраивать работу на основе сегрегации людей с ограничен-ными возможностями от «нормального» общества.

Данный тип отношений между государством и инвалидом был достаточно устойчивым. В рамках советской идеологии существовали надежные механизмы для его поддержания. Со-ветская «забота» не была безвозмездной. Забота со стороны «верхов» должна была встречать благодарность со стороны «низов» – такова главная формула патерналистского устрой-ства общества и социальной личности [Советский… 1993. С. 16]. И «человек, тем более инвалид, обязан чувствовать себя виноватым, что своей, хоть и нищенской пенсией, он «обкрадывает» государство. Постепенно складывалась такая психология как покорность, которая вполне устраивала госу-дарство» [Фефелов, 1986. C. 101]. В результате этого у чело-века с инвалидностью формировался комплекс «неоплатного долга» перед государством. К тому же патерналистский тип социальной политики, позволяющий инвалиду рассчитывать

393

при соблюдении предложенных государством условий на определенную поддержку и удовлетворение базисных по-требностей, приводил к социальной пассивности инвалидов.

Государственные программы социальной защиты в СССР играли важную роль в официальной пропаганде. Редко упуска-лась возможность отметить заботу партии и государства о благосостоянии народа. Более того, подчеркивалось, что со-циальная помощь является неким даром государства, щед-рым актом государственного милосердия [Торлопов, 1999. С. 50]. При этом декларировалось, что «в СССР кардиналь-ным образом решена проблема социального обеспечения и обслуживания лиц с дефектами умственного и физического развития» [Фогель, 1986. С. 128]. «Решенность» проблемы приводила к закрытости ее обсуждения в публичном дискур-се. Тема инвалидности до конца 80-х – начала 90-х годов практически не проблематизировалась.

Далее мы хотели бы проиллюстрировать на примере спе-циализированного профессионально-технического училища, каким образом данная социальная политика государства про-являлась в деятельности учреждения, работающего с инвали-дами. Основными методами исследования были анализ ар-хивных документов, методических пособий для преподава-телей, интервью с бывшими преподавателями и учащимися профтехучилища для инвалидов.

Профессионально-техническое училищедля инвалидов

Профессионально-техническое училище, созданное в 1943 году, первоначально предназначалось для инвалидов войны I и II группы. Здесь инвалиды обучались ремеслу, жили и полу-чали медицинское обслуживание. Обучение проводилось пре-имущественно по рабочим специальностям. В начале 50-х го-дов в училище стали принимать не только инвалидов войны, но и инвалидов труда. И только со середины 60-х годов дан-ное учреждение стало доступно для всех остальных катего-рий инвалидов, в том числе и для инвалидов с детства.

Так как в социальной политике советского государства преобладала «старая» парадигма, в рамках которой не рассмат-

394

ривались задачи приспособления внешней среды к потребно-стям инвалидов, физическое пространство училища конструи-ровалось без учета особенностей людей с ограниченными воз-можностями. Например, мастерские находились на третьем этаже, а в здании не было лифтов. Инвалидам приходилось подниматься по лестнице, используя различные приспособле-ния и помогая друг другу. Таким образом, в соответствии с го-сударственным пониманием инвалидности как личной траге-дии, людям с ограниченными возможностями предлагалось преодолевать трудности вопреки сопротивлению среды.

Педагоги вспоминают, что желающих обучаться в учили-ще было много. Приходилось работать с группами, в которых количество учащихся доходило до сорока человек. Было много взрослых инвалидов, мужчин. Сидели тесно по 2–3 человека за партами. Недобора не было – группы всегда были укомплектованы. Обеспечение набора учащихся было четко организовано: «Все преподаватели были разбиты по ВТЭ-Кам (врачебно-трудовые экспертные комиссии. – О. Ш.). Ру-ководителей ВТЭКов шпыняли, чтобы народ не сидел по до-мам» (преподаватель, муж., 70 лет). Каждый преподаватель должен был обойти несколько ВТЭК и составить список уча-щихся, потенциально пригодных для обучения. После этого каждому потенциальному учащемуся посылалось письмо с приглашением пройти обучение в училище. Важно отметить, что возможности поступления инвалидов в обычные учебные заведения были ограничены. Инвалиды могли обучаться в про-фессионально-технических училищах общего типа только в случае, если по заключению ВТЭК это не было противопока-зано им по состоянию здоровья [Фогель, 1986. С. 125].

Информация о существовании профтехучилища для ин-валидов в публичном пространстве не афишировалась. «Счи-талось, что инвалидов нет. Про училище никто толком ни-чего не слышал... Я когда только сюда пришла, увидела инва-лидов» (преподаватель, жен., 65 лет.). «Когда я проработала до первого праздника, у нас актового зала не было, зал был снят в клубе метрополитена. А отработала я около месяца. Ну, у меня вроде все нормальные. Первый год у меня не было с физическими дефектами. Все люди взрослые. Я когда при-

395

шла и увидела, ну грубо говоря, внешнее уродство. И они все на сцене выступали, и это все видно. Я заболела и ле-жала все праздники пластом. Я больше не пойду. То есть мы на улице и не замечали таких людей. А мне стали зво-нить, что к Вам уже привыкли» (преподаватель, жен., 60 лет). Замалчивание существования училища являлось составной частью политики государства по созданию статуса процвета-ющей державы.

Так как в официально принятой концепции инвалидности не ставился отдельно вопрос о социальных и психологиче-ских проблемах человека с инвалидностью, в профтехучили-ще не было ставок психолога и социального педагога. В учре-ждении работали только преподаватели по профессионально-му обучению и медицинские работники.

Необходимо отметить, что партийное государство опре-деляло не только основные направления социальной полити-ки, но и контролировало профессиональный дискурс. Прак-тически ни одна из методических рекомендаций не обходи-лась без ссылок на сочинения классиков марксизма-лениниз-ма. Это говорило, во-первых, об идеологической ангажиро-ванности исследователей, а во-вторых, о том, что при разра-ботке и осуществлении программ социальной помощи совет-ское руководство стремилось не допускать каких-либо откло-нений от марксистско-ленинской идеологии. Методические пособия составлялись в соответствии с рекомендациями пар-тийных идеологов. Так как инвалидность понималась, преж-де всего, как медицинская патология, методические пособия содержали в избытке информацию о физических нарушениях учащихся-инвалидов и соответствующих им методах обучения [Инвалидность… 1976; Профессиональное... 1968]. Были рас-пространены также методические пособия дефектологическо-го направления, упор в которых делался на детско-юноше-ское образование (тифлопедагогика, сурдопедагогика, олиго-педагогика). Инвалид в данных педагогических концепциях рассматривался обычно как ребенок [Вопросы изучения... 1974; Вопросы дефектологии… 1973]. Соответственно и ме-тоды работы с инвалидами-взрослыми выстраивались по ана-логии с описывающимися в данной литературе методами рабо-

396

ты с детьми. При чтении подобной литературы преподаватели невольно проводили аналогии между детьми и взрослыми уча-щимися. В рамках данных концепций инвалид был представ-лен, прежде всего, как объект, а не как субъект учения, ему от-водилась пассивная воспринимающая роль. В единичных слу-чаях внимание разработчиков пособий концентрировалось на проблеме образования инвалидов-взрослых, чаще слепых или лиц с интеллектуальной недостаточностью [Обучение... 1973]. В некоторых работах затрагивались вопросы профессиональ-ного образования взрослых инвалидов в связи с дальнейшей организацией их занятости (садоводство, мелкий ремонт и т. д.). Только с конца 70-х годов начинают развиваться идеи о создании непрерывной системы образования инвалидов-взрос-лых, правда в подавляющем числе профессиональное, и через отдельные сообщества инвалидов [Лебедева, 2001].

Забота государства об инвалидах выражалась не только в их социальном обеспечении и профессиональной подготов-ке. Важнейшим элементом государственной политики в отно-шении инвалидов являлось их идеологическое воспитание.

Перед преподавателями ПТУ, в том числе специализиро-ванных для инвалидов, ставились задачи по усилению идейно-политической направленности воспитательной работы, по вы-работке у учащихся марксистско-ленинского мировоззрения, по воспитанию будущего рабочего как гражданина социали-стического общества, патриота и интернационалиста, актив-ного строителя коммунизма, с присущей рабочему классу ре-волюционной идеологией, моралью, интересами, коллекти-вистской психологией [О дальнейшем развитии... 1984].

Воспитательный процесс в профтехучилищах в первую очередь осуществлялся в ходе производственного обучения. Согласно действующим учебным планам, на производствен-ное обучение отводилась большая часть учебного времени. То есть именно мастер производственного обучения имел наи-более широкие возможности для общения с учащимися. Труд рассматривался как одно из важнейших воспитательных средств, а мастер признавался одним из основных транслято-ров воспитательных идей. Мастер должен был развивать поли-тическое сознание учащихся, заниматься нравственным воспи-танием, формированием коммунистического отношения к тру-

397

ду, коллективизма, требовательного отношения к себе, чувства чести, долга, достоинства советского рабочего [Произ-водственное… 1972]. Проводилось идеологическое воспита-ние не только учащихся, но и преподавателей. «Промывка мозгов была, на этом все строилось… Нам и самим промы-вали мозги, политзанятия там всякие… и для преподава-телей, а потом преподаватели проводили с учащимися… се-тевой маркетинг» (преподаватель, муж., 75 лет). Для препо-давателей занятия проводил парторг. «Когда тебе капают каждую неделю на мозги одно и то же, так действует, ко-нечно, а ты потом на всех классных часах пересказываешь ученикам» (преподаватель, муж., 70 лет).

Строгая дисциплина и ее контроль были важнейшими атрибутами учебного процесса. В училище проводились утренние линейки, еженедельные классные часы, субботники и т. д. Начало и конец урока отмечались звонком. При этом соблюдение дисциплины требовалось не только от учащихся, но и от преподавателей. Все обязанности по контролю за уча-щимися возлагались на классных руководителей. Классное руководство не оплачивалось. Классные руководители долж-ны были поддерживать тесную связь с семьями учащихся. Было введено обязательное посещение учащихся на дому. «Мастер был как бы воспитателем. Вот его нету, едешь до-мой, узнаешь, в чем дело. А там компания и не знаешь, как вытащить, а надо вытаскивать. За каждого ученика, если у него прогулы, попадало тому, кто руководит» (преподава-тель, жен., 70 лет). То есть мы видим, что профессионалы имели право (а точнее – были обязаны) контролировать при-ватное пространство учащегося-инвалида. При этом взрослые учащиеся-инвалиды рассматривались прежде всего как дети, неспособные к самоконтролю и требующие заботы.

Работа преподавателей также сопровождалась строгой отчетностью и дисциплиной. Однако, как отмечают сотруд-ники училища, для советского преподавателя было характер-на «добросовестность и чувство долга, никто не сачковал… другое воспитание» (преподаватель, жен., 70 лет). «Вот например, вот он у меня не ходит неделю, я начинаю его об-званивать, выяснять почему, ездить на дом, разыскивать. Мотался как проклятый» (преподаватель, муж., 70 лет).

398

Строгая дисциплина способствовала тому, что любые попыт-ки инвалидов выйти за эти устоявшиеся рамки были чреваты негативными последствиями [Фефелов, 1986. С. 101]. «Раньше было проще работать. Учащиеся были более дисциплиниро-ванные. Им сказал, что все идем на урок физкультуры, они по-шли, а сейчас захотел – пришел, захотел – не пришел» (препо-даватель, муж., 70 лет). «Раньше цикнул на него и все, а теперь они уже знают, что имеют какие-то права, а это не всегда хорошо. То, что не они для нас, а мы для них – приняло какие-то гипертрофированные формы» (преподаватель, муж., 70 лет).

В результате такого подхода формировался «правиль-ный» и «покорный» инвалид. С одной стороны, он должен был быть активным в труде, но с другой – любая обществен-ная инициатива была допустима только лишь в очерченных партийной идеологией границах.

Однако следует отметить, что люди с ограниченными воз-можностями имели стабильную поддержку со стороны госу-дарства. Социальная политика развивалась в направлении удо-влетворения так называемых базисных потребностей. Человеку с инвалидностью было гарантировано ощущение хотя бы ми-нимальной, но защищенности. Предлагалась помощь в виде пенсий, различных форм обслуживания, включая медицинское, специальное образование, но в специально созданном для это-го параллельном пространстве [Тарасенко, 2004. С. 22]. Напри-мер, система профессионального образования инвалидов ра-ботала как единое целое без перебоев, инвалидам после окон-чания профтехучилища обеспечивалось гарантированное тру-доустройство. «Раньше не было проблем с трудоустрой-ством, было больше ателье… Было много специализирован-ных предприятий для инвалидов» (преподаватель, жен., 65 лет).

Мы видим, что инвалидов действительно поддерживали, но ровно в такой мере и в таких формах, которые были вы-годны государству.

Таким образом, можно сделать вывод, что социальная политика СССР в отношении инвалидов выстраивалась на основе «старой парадигмы» инвалидности. Инвалидность понималась как личная трагедия человека, возникшая в ре-

399

зультате его телесной ненормальности и функциональной ограниченности. Вопрос о том, что нужно изменить в обще-ственном устройстве для того чтобы инвалид мог почувство-вать себя в нем полноценным человеком, не поднимался. От-ношение к человеку с ограниченными возможностями как к неспособной к самоопределению личности позволяло госу-дарству использовать его остаточный трудовой ресурс в определенных выгодных для государства условиях. Человек рассматривался не как личность, а как объект для достижения государственных целей. Социальная изоляция инвалидов в параллельном от здорового общества пространстве счита-лась наиболее адекватной и гуманной государственной поли-тикой, создающей приемлемые условия жизнедеятель-ности людей с ограниченными возможностями. Данная политика обосновывалась с помощью заключения экспертов. Деклари-руемая забота государства об инвалидах, социальная под-держка на основе гарантированного удовлетворения их ба-зисных потребностей инвалидов ставили их в зависимое по-ложение, способствуя выработке иждивенческой позиции. Случаи проявления недовольства отдельными активными ин-валидами подавлялись государством и не афишировались в публичном дискурсе.

На основании этого можно говорить о том, что в СССР существовали надежные механизмы для поддержания функ-ционирования социальной политики, построенной на основе патерналистского типа отношений между государством и ин-валидом. Данный тип взаимодействия оказывался выгодным для государства и приемлемым для большинства инвалидов, так как при этом в значительной мере удовлетворялись их ба-зисные потребности. Тем не менее патерналистский характер социальной политики способствовал воспроизводству вто-ричного социального статуса людей с ограниченными воз-можностями и приводил к их социальному исключению.

Абрамов А. Гуманизм в действии // Социальное обеспечение. 1967. № 10. C. 37.

Акт огромной государственной важности // Социальное обеспече-ние. 1956. № 7. C. 1–4.

400

Андреева А. На них воздействует весь коллектив // Социальное обеспечение. 1967. № 10. C. 50.

Барыбин В. Ленинские идеи в развитии науки и практики социаль-ного обеспечения // Труды пленума ученого совета Министер-ства социального обеспечения. М., 1970.

Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: трактат по социологии знания. М.: Моск. филос. союз, 1995.

Васин С., Малева Т. Инвалиды в России – узел старых и новых проблем // Pro et Contra. 2001. № 3 (6). С. 80–103.

Вержбиловский П. В помощь низовому работнику социального обеспечения. М., 1934.

Вопросы дефектологии: Сб. ст. / Под ред. Ф.Ф. Гудошнинова. Свердловск: СГПИ, 1973.

Вопросы изучения, обучения и воспитания аномальных детей: Сб. ст. / Под ред. М.Ф. Титовой. М.: Науч-исслед. ин-т дефектологии Акад. пед. наук СССР, 1974.

Воспитание учащихся на уроках производственного обучения: Метод. рекомендации / Под ред. В.С. Александрова. М.: Рота-принт НИИ ШОТСО АПН СССР, 1985.

Инвалидность, совершенствование ВТЭ и профессиональной реа-билитации при травмах опорно-двигательного аппарата: Ме-тод. рекомендации / Сост. В.А. Воробьев, Е.Я. Григорьева, С.С. Городилов. Л.: ЛИЭТИН, 1976.

Инвалиды в России: причины и динамика инвалидности, противо-речия и перспективы социальной политики / Под ред. Т.М. Ма-левой, С.А. Васина. М.: Бюро экон. анализа, 1999.

Козлов А.Е. Совершенствование материального обеспечения не-трудоспособных: социальные факторы // Сов. государство и пра-во. 1984. № 1. С. 56–63.

Лебедева С.С. Образование инвалидов: практика и теоретико-прогностическая модель. СПб.: НПО «Омега», 2001.

Неумывакин А.Я., Гилилов Е.И. Социально-трудовая реабилитация инвалидов: отечественный и зарубежный опыт. СПб.: Изд-во РГПУ, 2001.

Новый подход к инвалидной массе // Социальное обеспечение. 1931. № 7.

О дальнейшем развитии системы профессионально-технического образования и повышении ее роли в подготовке квалифициро-ванных рабочих кадров. Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР // Правда. 1984. 11 мая.

Обобщать опыт овладения инвалидами профессией // Социальное обеспечение. 1956. № 8. С. 1–3.

Обучение слепых учащихся разметке деталей правильной формы из бумаги и картона с помощью прибора для плоскостной раз-

401

метки в процессе трудового обучения: Метод. рекомендации / Под ред. В.С. Ермолаева. Свердловск: Свердлов. тифлотехнич. лаборатория НИИ дефектологии АПН СССР, 1973.

Производственное обучение в профессионально-технических училищах: Учеб.-метод. пособие для индустриально-педаго-гических техникумов и повышения квалификации мастеров производственного обучения / Под ред. М.А. Жиделева. М.: Высш. шк., 1972.

Профессиональное обучение инвалидов: Сб. метод. писем для вра-чей, работников системы социального обеспечения и здраво-охранения / Сост. Н. Яковлева, А Кельмейстер. М.: ЦИЭТИН МСО РСФСР, 1968.

Радаев В., Шкаратан О. Социальная стратификация. М.: Наука, 1995.

Современное состояние исследований в изучении, обучении, вос-питании и трудовой подготовке детей с нарушениями умствен-ного и физического развития: тезисы докладов седьмой науч-ной сессии по дефектологии / Под ред. Т.А Власовой. М.: Науч.-исслед. ин-т дефектологии Акад. пед. наук СССР, 1975.

Смирнов А.А. Благотворительность в России и возможность осу-ществления концепции Independ Living // Благотворительность в России / Под ред. О. Лейкинд. СПб.: Лики России, 2002.

Советский простой человек: Опыт социального портрета на рубе-же 90-х гг. М.: Интерцентр, 1993.

Социальная политика и социальная работа в изменяющейся России / Под ред. Е. Ярской-Смирновой, П. Романова. М.: ИНИ-ОН, 2002.

Справочник документов по ВТЭ и трудоустройству инвалидов / Под ред. П.А. Маккавейского. Л.: Медицина, 1981.

Степухович С.В. Социальная идентификация инвалидности. Сара-тов: СГТУ, 2000.

Тарасенко Е.А. Социальная политика в области инвалидности: кросскультурный анализ и поиск оптимальной концепции для России // Журнал исследований социальной политики. 2004. Т. 2. № 1.

Торлопов В.А. Социальная политика в России: История и совре-менность. СПб.: Институт специальной педагогики и психоло-гии, 1999.

Фефелов В.А. В СССР инвалидов нет!.. London: OPI, 1986. Фогель Я.М. Социальное обслуживание инвалидов. М.: Юридиче-

ская литература, 1986.Фуко М. Надзирать и наказывать. М.: Ad Marginem, 1999.

402

Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические ста-тьи, выступления и интервью / Под ред. В.П. Визгина, Б.М. Скуратова. М.: Праксис, 2002.

Ярская-Смирнова Е.Р. Социокультурный анализ нетипичности. Саратов: СГТУ, 1997.

Ярская-Смирнова Е.Р. Социальное конструирование инвалидности // Социс. 1999. № 4. С. 38–45.

Barton L. Sociology and disability: some emerging issue // Disability and Society: Emerging issue and insight / L. Barton (Ed.). Essex: Addison-Wesley, 1996.

Freire P. Pedagogi of the Oppressed. London: Penguin, 1993.Goffman E. Stigma. Notes on the management of spoiled identity. Lon-

don; New York; etc.: Touchstone, 1986.Oliver M. A sociology of disability or a disablist sociology // Disability

and Society / L. Barton (Ed.). London, 1996. P. 18–41.Soder M. Disability as Social Construct: the Labeling Approach Revis-

ited // European Journal of Special Needs Education. 1989. № 4. Shakespeare T. Understanding Disability // Exploring Disability: A so-

ciological Introduction / C. Barnes, G. Mercer, T. Shakespeare (Eds). Cambridge, UK: Polity Press, 2003.

СТАНОВЛЕНИЕ СИСТЕМЫ СОЦИАЛЬНОГО ВОСПИТАНИЯ В РОССИИ В 20-Е ГОДЫ XX ВЕКА

Татьяна Дорохова

В период 20-х годов XX века социальное воспитание рассматривалось в качестве одного из главных понятий педа-гогики, а в практическом аспекте – основной функцией соци-ально-педагогической деятельности. По словам Н.Н. Иор-данского [Иорданский, 1923. С. 19], понятие «социальное воспитание» имеет два источника своего возникновения и развития: а) врожденные общественные инстинкты и унасле-дованные от предшествующих поколений общественные предрасположения и задатки и б) материальные и психиче-ские факторы влияния среды и обстановки жизни на воспита-ние общественности. Первый обусловливает естественное воспитание. Он дает основной метод и приемы социального воспитания, которые базируются на изучении личности ре-бенка, его психологических индивидуальных особенностей. Второй источник указывает на глубокую органическую связь

403

содержания и методов социального воспитания с жизнью, с той социальной средой, в которой находится и воспитуемый, и воспитатель.

На основе обобщения различных видов социально-педа-гогической деятельности России рассматриваемого периода можно выделить следующие ее направления: установление пе-дагогически целесообразных связей с семьей, общественными и другими организациями; участие школы в политической жиз-ни; взаимодействие школы с экономикой региона; подъем ду-ховной культуры социальной среды; связь с творческой интел-лигенцией; борьба с беспризорностью и трудновоспитуемо-стью; участие в ликвидации неграмотности населения; подъ-ем физической культуры школьников; воспитание и образо-вание одаренных детей, а также детей с огра-ниченными воз-можностями в развитии.

Эти направления разрабатывались в социально-педагоги-ческой теории 20-х годов прошлого века, а также осуще-ствлялись в социально-педагогической практике. Это время было сложным и неоднозначным периодом российской исто-рии. С одной стороны, меры новой экономической политики (децентрализация мелкой и средней промышленности, управ-ления хозяйством, разрешение вкладывать в экономику ино-странный капитал, разрешение арендовать землю и использо-вать наемный труд), с другой – сохранение жесткого идеологи-ческого контроля в социальной политике. С одной стороны, роскошь, обилие на витринах различных товаров, с другой – огромное количество нищих, неспособных купить куска хлеба.

Для молодого Советского правительства оказание хотя бы первичной помощи детям, лишенным родительской опе-ки, было задачей первостепенной важности. Кроме того, ре-шение данной задачи имело идеологический подтекст. Тео-ретически его обосновали в своих педагогических трудах Н.К. Крупская [Крупская, 1958. С. 11] и А. Коллонтай. По их мнению, государство должно взять на себя воспитание и материальное обеспечение всех без исключения (а не только беспризорных) детей. Цель была одна – освободить их от вли-яния семьи и создать новый тип людей, способных построить коммунистическое общество.

404

Однако подобная крайняя точка зрения все-таки не была реализована. Но при этом Советское правительство с первых месяцев своего существования стремилось решить проблемы детства. Первый этап становления новой системы социального обеспечения детей приходился на годы гражданской войны (1918–1920 годы). Точной статистики относительно числа бес-призорных в этот период не существует, однако, судя по кос-венным или отрывочным данным, их число – больше двух миллионов в начальный период войны и свыше четырех мил-лионов в конце. Этот период характеризовался значительной организационной неразберихой. Создавались новые ведом-ства, упразднялись старые, менялись их задачи и обязанно-сти.

Так, до конца 1918 года проблемы защиты детей возлага-лись на наркомат социального обеспечения, а затем были переданы в ведение наркомата народного просвещения. Хотя детские дома некоторое время были в подчинении наркомата социального обеспечения. Одновременно на участие в реше-нии этих задач претендовали правительственные ведомства: народный комиссариат труда (наркомтруд), народный комис-сариат юстиции (наркомюст) и др. В итоге, до конца 1920 года комиссии по делам о несовершеннолетних в одних губерниях находились в ведении отделов народного образования, в дру-гих – отделов социального обеспечения, в третьих – отделов здравоохранения и т. п. Кроме того, ежедневно возникала масса различных идей о способах и формах обучения и вос-питания детей – за 1918 год было издано больше различных инструкций и программ обучения и воспитания детей, чем за предшествующие сто лет.

Для более эффективного ведния работы с детьми при местных органах народного образования были созданы детские социальные инспекции, которые ставили целью борьбу с бес-призорностью и правонарушениями несовершеннолетних, а также защиту прав детей. Однако, как и большинство других созданных в это время бюрократических органов, социальные инспекции не внесли особого вклада в разрешение проблемы детской беспризорности и улучшения положения детей.

405

В 1920 году была создана Комиссия по улучшению жиз-ни детей при ВЦИК РСФСР. Ее первым руководителем стал Ф.Э. Дзержинский. Она включала представителей наркома-тов просвещения, здравоохранения, продовольствия, труда, рабоче-крестьянской инспекции, Всероссийского центра проф-союзов. Комиссия имела на местах специальных уполномо-ченных, а затем и свои отделы при губернских советах депу-татов. Она имела право вносить законодательные предложе-ния по улучшению жизни детей. В задачи комиссии также входило оказание помощи продовольствием, жильем, топли-вом, одеждой и т. п. учреждениям, ведающим охраной жизни и здоровья детей.

Для государства основным способом борьбы с беспри-зорностью в 20-е годы было строительство специализирован-ных детских учреждений – как стационарных, так и учрежде-ний временного содержания: детдомов, интернатов, ночле-жек. С целью сокращения безнадзорности, связанной с увели-чением времени пребывания на работе не только отцов, но и матерей, организовывались детские сады, ясли, в летнее вре-мя – детские площадки.

Политика государства в сфере неблагополучного детства проводилась под лозунгом: «Если мы не будем строить для них школ и приютов, мы вынуждены будем строить для них тюрьмы». Например, в Пермской губернии до конца 1919 года было устроено 53 детских дома, где содержалось более 2 тыс. детей, а в 1920 году их насчитывалось уже 79. По девя-ти уездам Екатеринбургской губернии к концу 1920 года имелось 160 детских домов с 6 тыс. детей. В Малой Башки-рии было организовано 53 детских дома, в которых находи-лось около 5 тыс. детей-сирот.

Но эти детские дома не могли охватить всех лишившихся родительского попечения детей. К тому же их материальное обеспечение было на низком уровне. Так, в Екатеринбургских детских домах на декабрь 1920 года имелось лишь 30 % одеял, 70 % кроватей, 60 % ложек, 60 % кожаной и 10 % валяной обуви, 10 % зимнего белья, ощущалась острая нехватка дров. Примерно также обстояло дело и в других районах Урала.

Таким образом, детские дома подчас не выполняли своей функции «перевоспитательных» центров и не заменяли детям

406

дома. Плохие условия жизни, а иногда совершенно неоправ-данное неуважение к детям только отбивали у них желание налаживать свою жизнь, а также отрицательно настраивали их против правительства. Для того чтобы бороться с беспри-зорностью и предъявлять детям какие-то требования, необхо-димо было обеспечить их хорошим жильем, одеждой и обу-вью, уладить проблемы с едой. Вот тут и приходит на по-мощь благотворительность.

В организации системы дошкольного воспитания важное место занимает организация детских колоний и садов. В авгу-сте 1920 года в Екатеринбургской губернии насчитывалось 4 колонии и 69 детских домов, а к концу года их число возрос-ло до 132 с количеством детей 6 008 человек.

Голод 1921 года в Поволжье внес существенные корректи-вы в планы работы с детьми. Помимо имеющихся 5 млн бес-призорных, в сфере голода оказались 8 млн детей, многие из которых потеряли своих родителей. В этих условиях комиссия вынуждена была заниматься только неотложными мерами по спасению детей. Был найден единственно правиль-ный в тех условиях способ – массовое открытие новых детских домов, где дети могли получать пусть скудное, но все же до-статочное для выживания питание, а также обеспечивались минимальным медицинским присмотром. По предложению комиссии были также организованы массовые перевозки де-тей из районов, пораженных голодом, в другие регионы, где спешно создавались новые детские дома (в одной Киргизии, например, было создано детских домов на 55 тыс. воспитан-ников). Была проделана поистине титаническая работа по перевозке сотен тысяч детей, причем удалось избежать массовых эпидемий среди эвакуируемых.

Тем не менее, беспризорность продолжала носить массо-вый характер, и к 1922 году, по официальным данным, насчи-тывалось до 7 млн беспризорных детей. Детские дома к этому времени содержали свыше 540 тыс. детей. Размах работы, как мы видим, намного превышал дореволюционный, однако и масштабы детских проблем были совершенно иными. К тому же, в отличие от дореволюционных заведений, новые детские дома влачили жалкое существование, и практически никакой педагогической работы в них не велось, не говоря уже

407

о профессиональном обучении. Затем началась работа по ре-эвакуации детей в родные места, поиски их родителей и родственников, закрепление за детскими домами шефов из числа промышленных предприятий, воинских частей, проф-союзных организаций и т. д. В целом вся работа сводилась к реакции на своего рода «стихийные бедствия».

В 1925–1926 годах обстановка с беспризорностью в стране несколько улучшилась. В то же время социологические ис-следования того периода показывают, что беспризорники уже перестали быть наследием гражданской войны и даже голода в Поволжье, хотя влияние этих событий и продолжало сказы-ваться. При этом приток новых беспризорных в 1925–1926 го-дах происходил в основном из городских семей (до этого – из деревни) и, более того, из семей рабочих. Дети покидали свои дома вследствие сиротства, полусиротства, неблагопри-ятных отношений с родителями, тяжелого материального по-ложения семей, связанного с безработицей.

В этой ситуации для разгрузки детских домов и обеспе-чения мест для приема новых беспризорных правительство наметило ряд мер: помещать детей в семьи ремесленников, кустарей с предоставлением этим семьям соответствующих льгот. В результате в 1926 году правительство решилось раз-местить свыше 20 тыс. ребят, из которых 5 тыс. были отданы на патронаж. При этом предполагалось, что штаты детских домов останутся неизменными для того, чтобы обеспечить прием новых воспитанников. Однако местные власти прово-дили линию на сокращение штатов воспитателей и препода-вателей, а также и воспитанников. В результате такого подхо-да число детских домов и находившихся в них детей постоян-но сокращалось, что видно из следующих данных:

ТаблицаГод Число детских домов Число детей в детских домах

1923 3 971 253 237 2391924 3 377 776 228 1271925 2 836 177 000

1926/27 2 224 158 554

408

Процесс сокращения числа детских домов происходил при сохранении достаточно высокого уровня беспризорности – даже по официальным данным в 1928 году в РСФСР насчи-тывалось до 100 тыс. беспризорников (неофициальные подсчеты давали цифру в 650–700 тыс.). Система патронажа не дала ожидаемых результатов, поскольку получение льгот для семей, берущих ребенка на воспитание, было связано со многими бюрократическими формальностями, и после 1926 года крестьяне перестали брать себе детей из детских домов [Левитина, 1925].

В 1928 году текучесть педагогического состава детдо-мов составляла 35 % в год, «текучесть» воспитанников (по-беги) была еще большей – до 42 %. Причем только 40 % воспитанников детских домов были охвачены трудовой подготовкой. Для того чтобы как-то выправить положение, проводились многочисленные эксперименты. Одни из них были довольно разумными, другие носили утопический ха-рактер. К числу первых следует отнести линию на превра-щение детских домов в общежития при общеобразователь-ных школах и школах профессионального обучения. Это было оправдано тем, что в большинстве детских домов не было учителей. К тому же при такой системе воспитанники детских домов свободно общались со своими сверстниками, и между ними не возникало взаимной замкнутости, что было важно в психологическом плане.

К числу непродуманных экспериментов следует отнести начавшуюся в 1928 году массовую переброску детских домов из крупных городов в сельские населенные пункты и малень-кие городки. Проходила эта переброска (несмотря на наличие общегосударственного плана) очень неорганизованно. В Цен-тральной Черноземной области были случаи, когда дети несколько недель жили без крова, ожидая, пока для них осво-бодятся помещения. При переброске многие детские дома те-ряли свое и без того скудное имущество и, как правило, дети попадали в худшие жилищные условия.

Формально всеми этими экспериментами продолжала ру-ководить деткомиссия. Фактически, к концу 20-х годов ее роль во все большей мере сводилась к распределению средств, по-

409

лучаемых из различных источников. В 1927–1928 годах 80 % этих средств поступали из бюджета государства. Непосред-ственную работу вел Наркомат просвещения, который и со-средоточил в своих руках управление основными детскими учреждениями.

Можно сказать, что Деткомиссия ВЦИК, сыгравшая большую роль в чрезвычайных обстоятельствах, в условиях мирного времени в принципе уже была не нужна. Не случай-но на местах, например в Москве, начиная с 1926 года стали постепенно ликвидировать ее отделения. При этом обнару-жились факты чрезмерного разрастания аппарата местных деткомиссий, приписки в списках активистов (до 80 % списоч-ного состава) и другие злоупотребления. Тем не менее, Дет-комиссия ВЦИК продолжала функционировать до 1937 года, пока не была распущена в связи с ликвидацией беспризорно-сти, фактически в связи с арестом и уничтожением подав-ляющего большинства ее членов и сотрудников аппарата.

Создававшиеся в 1920-е годы детские дома не были од-нотипными, а ориентировались на разные категории детей, а именно: для нормальных детей; для детей, выросших в ан-тисоциальном окружении; для детей, физически и умственно дефектных; для слабых и больных детей. В этот период в осно-ве врачебно-педагогической работы лежал принцип социально-трудового воспитания при возможной индивидуализации. Наряду с принципом общественного воспитания в педагогику входит и принцип коллективизма. Вся организация жизни де-тей в детском доме была направлена на то, чтобы ребенок чув-ствовал свою сопричастность общему делу, принимал в нем действенное участие.

Несмотря на организационные неурядицы, система дет-ских учреждений и система социального обеспечения детей в целом постепенно приобретала довольно четкие очертания. К концу 20-х годов формально существовали только три ка-тегории детских домов: дошкольные детские дома, детские дома для учащихся, детские дома с профессиональным обу-чением. Кроме того, имелись трудовые колонии и трудовые коммуны для трудновоспитуемых детей, находившиеся в ве-дении органов НКВД и ОГПУ. Существовали также детские

410

дома лечебного и полулечебного типа и детские дома для ин-валидов, включая слепых и глухонемых.

На практике существовало гораздо больше различных ти-пов детских заведений, не подпадавших ни под одну из упомя-нутых категорий. Так, до начала 30-х годов существовали на местах, особенно в Поволжье, так называемые детские го-родки, включавшие школу, интернат-общежитие, мастерские. Кроме детей, живущих в интернате, в школе и мастерских обучались дети жителей населенного пункта, где размещался детский городок. Существовали также школы-коммуны, при-званные обеспечить свое существование за счет труда поме-щенных в них детей. Среди школ-коммун имелись и такие, которые обходились без обслуживающего и преподаватель-ского персонала. Существовала и такая форма социального обеспечения детей, как детские ночлежки с домами дневного пребывания, где все неграмотные дети обязательно должны были учиться днем грамоте и работать в мастерских.

В крупных городах, располагающих большими матери-ально-техническими и исследовательскими возможностями, создавались детские приемники-распределители (ДПР), под-чиненные Наркомпросу РСФСР и его местным органам. Всего в 1929 году в СССР насчитывалось 154 ДПР на 9 тыс. человек. В среднем за год через них проходило до 45 тыс. де-тей. В этих заведениях существовали большие возможности для изучения детей. Обращает на себя внимание тот факт, что обосновывалась необходимость медико-психологическо-го, педагогического изучения и социального оздоровления беспризорных.

Таким образом, социально-педагогическая деятельность государства в 20-е годы по отношению к беспризорным и без-надзорным детям заключалась в основном в строительстве детдомов, ночлежек, приемников-распределителей, колоний, интернатов и обеспечение их всем необходимым. Но, в связи с нехваткой на это средств, детские учреждения подчас не вы-полняли своих функций, и дети покидали их. Поэтому, так или иначе, государству пришлось использовать в своих ин-тересах деятельность общественных организаций, а также личную инициативу по оказанию помощи нуждающимся де-тям.

411

В России в 20-е годы XX века вполне официально дей-ствовали благотворительные общественные организации (не-смотря на неприятие этого термина властью). Одной из пер-вых была Лига спасения детей, созданная в 1918 году для оказания помощи сиротам и действовавшая во многих горо-дах страны. Ее создателями стали общественные деятели, кооператоры. Детей вначале направляли на лечение, а по-том – в специализированные учреждения, где учили реме-слам. Лига не делила детей на «красных» и «белых». Всего через нее прошло 3,5 тыс. детей-сирот и «полусирот». Но в январе 1921 года она была ликвидирована по идеологическим соображениям. Все учреждения попали под непосредствен-ный контроль Наркомата просвещения.

Так как правительство, тем не менее, не хотело доверять попечение о детях негосударственным общественным орга-низациям, в России начали появляться специально созданные организации. Они, с одной стороны, должны были играть роль своего рода «приводных ремней» от партии к массам в соот-ветствии с тогдашней доктриной, а с другой – реально помо-гать бороться с беспризорностью. Подобными организациями стали общество «Друг детей» (ОДД) и Детский фонд имени В.И. Ленина.

Общество «Друг детей» (созданное в конце 1923 года по инициативе деткомиссии Московского губисполкома) – добровольная общественная организация, задачей которой было содействие коммунистическому воспитанию подрастаю-щего поколения, охрана здоровья, быта, труда и прав ребенка и вовлечение в это дело широких масс города и деревни. В конце 20-х годов число членов общества достигало 2 млн человек, и на работу с детьми было ассигновано 4 млн ру-блей. Члены общества принимали участие во всевозможных кампаниях. Они контролировали работу всех учреждений района, ведущих борьбу с детской беспризорностью, а также оказывали реальную помощь в форме обследований, описи имущества сирот, выступлений в судах по обвинению взрос-лых в нарушении детских прав, в форме разъяснительных бе-сед с родителями и т. д. В качестве профилактических мер они вели работу с детьми в жилтовариществах, где была раз-вернута большая сеть детских площадок и постоянных дет-

412

ских учреждений. ОДД получало прибыль от содержания бу-фета, кооператива, швейной мастерской, столярной мастер-ской. Оно организовывало горячие завтраки для особо ну-ждающихся детей, детских площадок, летних лагерей. Для широкой популяризации идей защиты беспризорных органи-зовывались однодневные семинары по темам: «Детская бес-призорность», «Охрана материнства и детства».

В начале 20-х годов на Урале действовали и иностранные благотворительные организации, такие как Американская Административная помощь (АРА), Французский Красный Крест, Международный Рабочий Комитет помощи голодаю-щим (Межрабпомгол). Они оказывали существенную помощь детям, пострадавшим от голода 1921–1922 годов. АРА, например, открывала приюты для сирот, столовые, снабжала продовольствием детские дома и больницы. В Оренбургской губернии с ноября 1921 года по середину 1922 года были охвачены питанием 150 тыс. детей в 962 столовых [Благотво-рительность… 2003. С. 95].

Подчас подлинными благотворителями становились ра-ботники детских домов. Так, Невьянский детский дом для си-рот из Эстонии полностью находился на самообслуживании. Дежурили, мыли, ездили за продуктами, заготавливали дро-ва, сено, молотили зерно, раскорчевывали поля сами воспита-тели вместе с детьми. Но своих овощей не хватало. Приходи-лось прирабатывать на полях соседнего колхоза. Детдомов-цам помогали тимуровцы из Невьянской средней школы, со-бирая одежду, обувь, учебники, продукты. Но после окончания войны государство вновь становится монополистом в сфере социального воспитания.

Огромную роль в деле борьбы с беспризорностью в ука-занный период играли активисты, создававшие с этой целью общественные организации, организовывавшие специальные мероприятия. Так, при отделах социального обеспечения, труда, народного образования создавались комиссии делега-ток – работниц по охране материнства и младенчества. Они занимались снабжением детей молоком, одеждой, обувью, созданием детских яслей, детдомов и т. д. Так, при помощи Екатеринбургского губернского отдела работниц в 1920 году

413

было открыто 2 приюта, 4 детских сада, 7 детских домов и ясли [Дорохова, 2003. С. 75].

В 20-е годы наблюдался очень быстрый рост пионердви-жения и особенно широкое развитие его в деревне, но, судя по источникам, большую часть пионеров составляли мальчики. Юные пионеры вносили существенный вклад в борьбу с хули-ганством и пользовались авторитетом в школе и семье, а также со стороны крестьянства. Они были инициаторами обще-ственных начинаний в школе и участвовали во всех видах об-щественной деятельности учащихся.

Социально-экономические и политические факторы пер-вого двадцатилетия новейшей истории, осложненные услови-ями военного и революционного времени, привели к се-рьезным изменениям в деятельности школы и в подходах к ре-шению педагогических проблем. Борьба с неграмотностью и приобщение представителей социальных низов к достижениям культуры стали одним из наиболее важных направлений в рос-сийском культурном строительстве.

Руководители Народного комиссариата просвещения – А.В. Луначарский, Н.К. Крупская, М.Н. Покровский – в те годы постоянно говорили о том, что воспитание молодого по-коления в духе коммунизма и должно привести к утвержде-нию гуманистических отношений между людьми. Воспитать новое поколение в духе коммунизма было невозможно без обучения грамоте детей и молодежи из беднейших семей ра-бочих и крестьян [Королев, 1961].

В первые послереволюционные годы прогресс народного образования в России в целом и на Урале в частности был очень заметен. Так, уже в 1920/21 учебном году здесь работа-ло более 6 200 начальных и 200 средних школ, в которых учились более 470 тыс. человек. Развивалось высшее и сред-нее специальное образование. Функционировали такие вузы, как Пермский университет, Уральский горный институт в Ека-теринбурге, открывшиеся еще в 1917 году. В 1919 году часть преподавателей из них уехала в Сибирь в связи с отступлени-ем белых и увезла с собой часть оборудования и книжных фондов. Однако в последствии работу этих вузов удалось на-ладить. В декабре 1919 года в Уфе на базе Учительского

414

института открылся Башкирский институт народного образо-вания, а 19 октября 1920 года в Екатеринбурге – Уральский государственный университет, которому было присвоено имя М. Горького. Тем самым в этот период было положено нача-ло уральской советской научной школы.

Согласно данным переписи 1920 года, уровень грамотно-сти населения Урала составлял только 29 %. А в отдаленных районах, где проживало нерусское население, этот показатель был еще ниже. Среди крестьян неграмотными были 80 %. Проблему обучения решали в основном путем создания но-вых школ.

Декларируя важность вопроса преодоления неграмотно-сти, государство подчас не имело средств даже на минималь-ную зарплату учителям. Так, в некоторых сельских школах Невьянского района учителя не получали зарплату с 1919 по 1921 год. Фактически учителя работали бесплатно, «тво-рили благо на ниве просвещения». Причем, понимая важ-ность и сложность проблемы ликвидации безграмотности, обу-чали не только детей, но и взрослых. По их инициативе в шко-лах появились и первые общественные организации: пионер-ская, комсомольская. На общественных началах работали ро-дительские комитеты.

Чтобы помочь учителям, члены родительских комитетов, появившихся при школах уже в первые месяцы советской власти, предложили выделить несколько десятин земли. Землю обрабатывали и собирали с нее урожай сами крестьяне, а учи-телям выдавали пуд муки в месяц. Часто родители присылали учителям стряпанные калачи, лепешки, пироги. А когда те отказывались, их ученики приносили угощение прямо на квартиру. Так учителя, будучи сами благотворителями, стали объектами крестьянской помощи.

Немалую роль в распространении образования сыграли и общественные организации, такие как пионерия, комсомол, образовавшееся специально с этой целью общество «Долой неграмотность».

Важность решения проблемы ликвидации безграмотно-сти подчеркивается уже в Программе и Уставе Российского коммунистического союза молодежи. Среди целей комсомо-ла одной из самых важных было революционное воспитание

415

и образование молодежи. Не случайно слова В.И. Ленина – «учиться, учиться, учиться», произнесенные им на I съезде РКСМ, – стали на многие годы девизом членов этой организа-ции. При этом следует отметить, что деятельность комсомоль-цев была в значительной степени идеологизированной, ведь находилась под жестким контролем коммунистической партии и государства. Так, все на том же съезде некоторые делегаты пытались включить в программу положение о независимости комсомола. Эти попытки были жестко пресечены основной массой комсомольцев, возглавляемых партийными лидерами.

И все же деятельность комсомольцев, а впоследствии и пионеров, по преодолению безграмотности трудно переоценить. Ведь именно они составили костяк движения «Долой неграмотность». Это движение разворачивалось на основании санкций государства, но все же на общест-вен-ных началах, благодаря активности масс. Подобное обще-ство было создано и на Урале. Первый съезд его членов со-стоялся 12–14 февраля 1926 года, хотя борьба с неграмотно-стью началась в регионе гораздо раньше. Такие общества со-здавались в разных частях страны, в том числе и на Урале.

Так, в селе Шурала Невьянского района молодые учителя проводили факельные шествия под лозунгом «Долой негра-мотность», бесплатно по вечерам обучали взрослых чтению, письму, счету. Другие учителя в это время занимали детей обучаемых. Всего было обучено 109 человек. В сельских рай-онах Урала новым явлением в 20-е годы стало создание изб-читален и библиотек. В городах центрами культурной жизни становились клубы и дворцы культуры. Интересно, что со-здавались они благодаря деятельности энтузиастов. Государ-ство пропагандировало необходимость таких заведений, но средств на их создание и содержание практически не выде-ляло. Распространение неграмотности осложнялось еще и не-желанием многих крестьян учиться. В лучшем случае они позволяли учиться своим детям. Аргументировали они это под-час своеобразно: «Нам не в попы вставать и не чин доставать. Пусть учатся наши дети!» Поэтому учителям приходилось хо-дить по домам и убеждать каждого взрослого в необходимости обучения. Учительница одной из сельских школ Невьянского

416

района вспоминала, что после длительных уговоров вначале мужчины, а позже и женщины все-таки пошли учиться и де-лали это с удовольствием.

По-разному в первые послереволюционные годы в Рос-сии решалась проблема обеспечения голодающих школьни-ков питанием. Кунарской средней школе, где в 1921 году ста-ла директором Антонина Ивановна Бобкова, по ее просьбе было выделено три гектара земли. Здесь был посажен карто-фель и посеян ячмень, и в следующем учебном году ребят уже кормили горячими завтраками. Проблема нехватки средств на содержание школ и предотвращение голода среди учащихся в 20-е годы часто решалась благодаря активной по-мощи населения. Так, в апреле 1923 года в Невьянске состоя-лось общегородское собрание трудящихся, на котором при-сутствовали 600 человек. Собрание решило провести месяч-ник помощи школе. В ходе месячника были заготовлены дро-ва для школ и дошкольных учреждений, обработаны поля для детских приютов, отремонтированы учебные помещения, со-браны средства для школьного оборудования, продукты для голодных детей.

Столь решительная борьба с неграмотностью давала свои результаты. Согласно материалам переписи 1926 года, гра-мотность населения Урала в возрасте старше 8 лет составила уже 49,3 %. Правда, эту статистику нельзя считать полно-стью достоверной. Дело в том, что в советской России гра-мотными считались люди, владеющие элементарными навы-ками письма, чтения и счета [Дорохова, 2005. С. 27].

Таким образом, несмотря на разнообразие направлений социально-педагогической деятельности в России и на Урале в период 20-х годов XX века, основными были: борьба с бес-призорностью и безнадзорностью, а также ликвидация без-грамотности. В свою очередь, механизм реализации социаль-но-педагогической деятельности выражался в сосуществова-нии двух ее форм: государственной (государственные соци-ально-педагогические институты, характеризующиеся идеоло-гизированностью, жестким контролем государства над всеми сферами их деятельности) и общественной (общественные организации, фонды, ассоциации, общества защиты), причем

417

существовала тенденция к вытеснению общественной формы государственной.

Благотворительность на Урале: парадоксы времен. Екатеринбург: «СВ-96», 2003.

Богуславский М. Дети улицы. М.; Л.: Совиздат, 1927. Васильева М.В. Основные типы учреждений в области социально-

правовой охраны несовершеннолетних и борьбы с детской бес-призорностью // Педагогическая энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1927. Т. 1. С. 353–368.

Директивы ВКП(б) по вопросам просвещения. М.; Л., 1931.Дорохова Т.С. Благотворительная деятельность в процессе ликви-

дации безграмотности на Урале в 1920-е гг. // Социальное слу-жение: Сб. науч. тр. Екатеринбург: Урал. ин-т соц. образова-ния, 2005. С. 26–28.

Дорохова Т.С. Некоторые аспекты благотворительной деятельно-сти в процессе борьбы с безнадзорностью и беспризорностью на Урале в 20-е гг. XX в. // Детская безнадзорность при живых родителях – пути решения проблемы: Материалы науч.-практич. конф. Екатеринбург: Изд-во АМБ, 2003. С. 73–76.

Иорданский Н.Н. Основы и практика социального воспитания. М., 1923.

Королев Ф.Ф. и др. Очерки по истории советской школы и педаго-гики (1921–1931). М., 1961.

Крупская Н.К. Общие вопросы педагогики. Организация народно-го образования в СССР // Педагогические сочинения: В 10 т. М., 1958. Т. 2. С. 10–15.

Левитина М.И. Беспризорные: Социология: Быт: Практика рабо-ты. М.: Новая Москва, 1925.

Материалы из архива Невьянского музея истории образования.Материалы из архива Туринского краеведческого музея.Положение о единой трудовой школе Российской Федеративной

Советской Республики: Декрет Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов от 30 сентября 1918 г. // Де-креты Советской власти. М., 1964. Т. 3. С. 374–380.

Рожков А. Беспризорники // Родина. 1997. № 9. С. 70–76.Рындзюнский Г., Савинская Т.М. Детское право: Правовое положе-

ние детей в РСФСР. М., 1932.

418

ИДЕОЛОГИИ И ПРАКТИКИ СОЦИАЛЬНОГО ВОСПИТАНИЯ В СОВЕТСКОЙ РОССИИ:

ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ В ДЕТСКОМ ДОМЕ «КРАСНЫЙ ГОРОДОК» В САРАТОВЕ,

1920–1940-Е ГОДЫ

Елена Ярская-Смирнова, Павел Романов

Попытка заменить семью учреждением коллективистско-го воспитания в ранний период советской истории осуществля-лась в суровых условиях гражданских волнений, голода, ре-прессий и войны. И хотя с тех пор в представлениях о том, что нужно делать в интересах ребенка, возобладал акцент на семье, трудно переоценить роль в российской истории таких учре-ждений, как детские дома. Эта статья представляет собой по-пытку критической переоценки теории и практики институ-циализированного ухода за детьми в период 1920–1940-х годов в формате исторического кейс-стади детского дома «Красный городок» в г. Саратове. Мы начнем с обзора общего контекста нашего исследования, представив некоторые факты и идеи ранней советской истории социального воспитания, а также кратко расскажем о том учреждении, которое оказалось в фо-кусе нашего внимания. Практики коллективистского воспи-тания и индивидуализации дисциплины, повседневный поря-док в детском доме, его экономическая и социальная органи-зация обсуждаются в последующих разделах статьи. Институ-циальные стратегии и индивидуальные тактики представлены как переплетенные, но, зачастую, противоречивые аспекты повседневной жизни, демонстрирующие разрывы и связи меж-ду социалистической идеологией и местными практиками.

ВведениеСоциалистическая идеология общественного воспитания

в первые годы советской власти оправдывала передачу функ-ций семьи специальным учреждениям, что оправдывалось необходимостью привлечения женщин к активной политиче-ской и производственной деятельности. В 1923 году Л. Троц-кий писал, что «коммунистическая теория опережает нашу каждодневную жизнь на десять лет, в некоторых отношениях

419

на век» [цит. по: Стайтс, 2004. С. 505]. В первые годы совет-ской власти были предприняты энергичные попытки изменить каждодневную жизнь в соответствии с коммунистической тео-рией, начиная с семейных отношений. Упрощенная процедура заключения брака и развода, разрешение медицинских абортов по желанию женщины, отмена различий между законноро-жденными и незаконнорожденными детьми – все перечислен-ные положения нашли свое подкрепление в законодательных актах о браке и семье, принятых в первое десятилетие совет-ской власти.

Усилия советской власти в направлении либерализации брака и семьи были проникнуты идеей освобождения жен-щин от тяжелых обязанностей материнства и передачи этого гнета на плечи государства [см. например: Коллонтай, 1922]. Советская власть, по словам Л. Бернстейн, принимала на себя полную ответственность за несовершеннолетних, передавая их на воспитание в учреждения, которые были созданы для того, чтобы дети там становились истинными коммунистами [Bernstein, 2001b]. Меры, призванные разрушить «буржуазные» черты старой семьи в 20-х годах, привели к ро-сту числа детей, которые пополняли ряды бездомных и безнад-зорных несовершеннолетних нарушителей порядка не только в результате войн и неурожая, но и по причине разводов [Madison, 1968. P. 40]. В 1917–1918 годах в стране со 120-мил-лионным населением оказалось семь миллионов бездомных детей.

К 1921 году число беспризорных детей и детей-сирот в Рос-сийской Федерации достигало по разным оценкам от 2 700 тыс. до 4,5 млн. К 1922 году дети-сироты составляют 70–80 % от об-щего числа беспризорников, «и большинство их происходит из крестьян (до 40 %). Среди беспризорных все больше ста-новится детей из зажиточных семейств – кулаков, инженеров и дворян. Но главная проблема заключается в том, что на фоне всеобщего обнищания, голода, отсутствия элементар-ных предметов потребления, неэффективности денежного об-ращения основными способами добывания пропитания ста-новятся криминальные. <…> К этому моменту срок неэффек-тивной работы с беспризорностью (с 1915 по 1920 год) уже составляет 5 лет. Этого времени более чем достаточно, чтобы

420

сформировалась новая устойчивая система беспризорного быта, хорошо структурированная, со своим языком, традици-ями и нравами» [Рудов, 2002].

С июня 1918 года все детские учреждения, включая прежние государственные и негосударственные приюты, были переданы под юрисдикцию Народного комиссариата социаль-ного обеспечения. Термин «приют» заменили понятием «дет-ский дом». В 20–30-е годы было сформировано несколько ти-пов детских домов: для дошкольников и детей школьного воз-раста, с особым режимом (для «морально-дефективных», то есть правонарушителей), для «физически дефективных» (инвалидов), фабрично-заводские училища. Названия их варьи-ровались: детские городки, трудовые колонии, коммуны, пио-нерские дома... [Васильчикова, Васильчикова, 1999. С. 210]. Число таких учреждений росло быстрыми темпами, количе-ство воспитанников в них тоже постоянно увеличивалось. Если в 1918 году функционировало более 500 детских домов, в кото-рых проживало около 80 тыс. воспитанников, к январю 1922 года счет детских домов шел уже на тысячи, и в них проживало 540 тыс. воспитанников, в 1950 году число детских домов до-стигло 6,5 тыс., они размещали более 600 тыс. человек.

Беспризорные дети считались государственными детьми, и основная форма ухода за ними была представлена государ-ственными детскими домами, где нормальные условия обес-печивались далеко не всегда. По словам Д. Хоффмана, не-смотря на то, что ранние советские педагоги высоко оценива-ли возможности воспитания детей в учреждениях в целях привития социалистических принципов (в пику потенциаль-но реакционным воспитательным усилиям родителей), прави-тельству недоставало соответствующих ресурсов даже для самых элементарных вопросов содержания и ухода за мил-лионами нуждающихся сирот [Hoffman, 2000].

В январе 1919 года был образован Совет охраны детей при Наркомпросе, который отвечал за борьбу с детской бездомно-стью, организацию детских домов и колоний, их финансирова-ние и обеспечение кадрами. Однако это скорее была «номи-нальная организация, не располагающая сколько-нибудь реаль-ными силами и возможностями» [Рудов, 2002]. Учреждение в январе 1921 года Деткомиссии при ВЧК, которую возглавил

421

Ф.Э. Дзержинский, предполагало усиление контроля над ката-строфической ситуацией бездомности, голода и плохих усло-вий в детских домах. И в 20–30-е годы и позже, в 40–50-е годы, в ходе проверок выяснялось, что «в детских домах применя-лись телесные наказания, суточные аресты, лишение пищи», не соблюдались нормы санитарии, «не хватало посуды, оде-жды и обуви» [Зезина, 2001. С. 86–87]. В средствах массовой информации была развернута кампания с критикой недостат-ков в работе детских домов [см. например: Бакашова, 1939]. Отчеты о результатах проверок Саратовской облдеткомиссии в декабре 1935 года Новоузенского детдома Саратовской обла-сти 1, Комиссией Облоно и Ртищевского райкома ВКП(б) Сви-щевского детдома в декабре 1938 года 2 и многочисленные другие документы в деталях изображают крайне неприглядные условия содержания детей, критикуя отношения между воспи-танниками и воспитателями, позицию администрации учре-ждения. Рекомендации комиссий, в основном, концентрирова-лись вокруг наказаний за выявленные недостатки ответствен-ных лиц и содержали обращения к директорам, которых обязы-вали «обеспечить», «ликвидировать», «принять меры», но не говорили ничего о том, откуда можно было почерпнуть мате-риальные и человеческие ресурсы, в том числе и для смены ру-ководящих кадров и воспитателей.

Деткомиссия включала в себя представителей всех основ-ных ведомств: «наркоматов труда, соцзащиты, продоволь-ствия, здравоохранения и просвещения. Входили в нее и об-щественные организации – профсоюзы и рабоче-крестьянские инспекции. Деткомиссия действовала энергично: переправляла детей под конвоем в менее пострадавшие губернии, направляла в больницы, другие зарождающиеся детские учреждения, в со-ответствии с первым Кодексом об Актах гражданского состо-яния, Брачным, Семейным и Опекунским правом 1918 года активно раздавала под опеку в семьи "партийных советских рабочих и кандидатов" и даже в семьи зарубежных товарищей, в частности, в Словакию и Моравию. <…> В марте 1922 года создается дополнительный контрольный орган – Детская со-циальная инспекция при Отделе правовой защиты детей Нар-

1 ЦДНИСО. Ф. 594. Оп. 1. Д. 768. Л. 45–51.2 ЦДНИСО. Ф. 594. Оп. 1. Д. 1119. Л. 84–84 об, 87–89.

422

компроса. Она ведала не только вопросами беспризорности, но и защитой несовершеннолетних в семьях, на производстве и в детских учреждениях» [Рудов, 2002].

В 1923 году учреждено общество «Друг детей», которое ставило своей целью осуществление помощи бездомным и бес-призорным детям, организацию их быта и досуга, меди-цинскую помощь [Ильина, 2001. С. 125]. Первыми практиче-скими шагами общества стали рейды по выявлению беспризор-ников, направление их в детские дома, трудоустройство на фа-бриках и заводах, организация патронирования беспризорных детей. Для детей устраивались утренники, походы в театр и кино, проводились экскурсии, организовывалась работа в многочисленных кружках. Общество постоянно расширяло сеть мастерских, где сотни детей осваивали слесарное, столярное, са-пожное, швейное дело [Чистиков, 1989. С. 40, 49]. В январе 1924 года при ЦИК СССР создается Специальный фонд им. Ленина для помощи голодающим и беспризорным детям. В прессе «проводятся широкие агитационные кампании, выпус-каются плакаты и листовки, примером тому может служить крайне популярный в то время плакат "6.000.000 детей, не об-служенных школой, – страшная угроза стране и революции. Помогите организовать труд беспризорников!" Организуются рабочие отряды, на фабриках выделяются специальные места для юных работников» [Рудов, 2002]. Отметим, что деятель-ность общества «Друг детей», так же как и других обществ, на-ходилась под контролем государства; с 1925 года все стороны функционирования обществ определялись партийными поста-новлениями [Ильина, 2001. С. 68]. В 1934–1935 годах деятель-ность общества, как и других массовых организаций, начала постепенно сворачиваться [Купайгородская, Лебина, 1989. С. 13], и Постановлением СНК СССР от 1 июня 1935 года об-щество было ликвидировано, так как считалось, что с беспри-зорностью в стране покончено [Чистиков, 1989. С. 53]. Вместе с тем проблема беспризорности вновь обострилась в 30-е годы ввиду переворотов коллективизации и ускоренной индустриа-лизации. Советские чиновники били тревогу, говоря о тысячах бездомных или брошенных детей, которые объединялись в группировки, занимаясь мелким воровством. Юристы и крими-нологи делали вывод, что важнейшим источником молодежной

423

преступности была семейная дезинтеграция [Goldman, 1993. P. 324]. «Беспризорные 1921–1924 гг. уже давно исчезли», – писал А.С. Макаренко в 1934 году. – «Наш теперешний бес-призорный – это не продукт классового распада… Теперешний беспризорный – это прежде всего ребенок, потерявший семью. Причин этому много: более свободная форма семьи, отсут-ствие принудительного сожительства, более напряженное движение человека в обществе, большая загруженность отца и матери работой, отход женщины от семейной ограниченности, материальные и прочие формы противоречий» [цит. по: Рудов, 2002].

В годы Великой Отечественной войны более тысячи дет-ских домов и проживающих в них 100 тыс. воспитанников были эвакуированы с линии фронта в тыловые области; осо-бенно интенсивно эвакуация происходила во второй полови-не 1941 и в 1942 годах. Из-за колоссальных человеческих по-терь число детских домов и их размеры выросли за годы вой-ны в несколько раз. В частности, если до войны в Сара-товской области было 38 детских домов с почти 5 тыс. де-тей 1, то к июлю 1943 года число детских домов достигло 69, причем количество воспитанников увеличилось в четыре раза [Синицын, 1969. С. 21, 22]. В послевоенные годы число детей в детских учреждениях продолжало расти и достигло своего пика в 47–48 годах, «когда в детских приемниках-распре-де-лителях было зафиксировано рекордное число задержанных – почти полмиллиона» [Зезина, 2001. С. 82].

Саратовский детский дом № 1 «Красный городок» им. А. Бубнова 2 был основан в 1924 году и просуществовал до 1957 года. Он был расположен в здании бывшего женско-го монастыря на живописном берегу Волги, где в 20–30-е годы размещались более 600 детей (включая около сотни так называемых «детей врагов народа» – интеллигенции, репрес-сированной НКВД в 1937 году) и около тысячи – в военные годы. Другие детдома принимали от 100 до 250 детей. «Крас-ный городок» был не только крупнейшим учреждением обла-сти 3, но считался также и одним из лучших. Одному из его

1 Сведения о детских домах Саратовской области по состоянию на 1 июня 1938 года ЦДНИСО. Ф. 594. Оп. 1. Д. 1119. Л. 19.

2 А.С. Бубнов – революционер, в 1929–1937 годах возглавлял Народный комиссариат просвещения, был арестован в 1937 году, казнен в 1938 году.

3 ЦДНИСО. Ф. 594. Оп. 1. Д. 1119. Л. 19.

424

директоров, Василию Ивановичу Шутову, в 30–40-е годы удалось принять на работу квалифицированный персонал, включая воспитателей, мастеров производственного обуче-ния; даже заведующая бельевой была в прошлом костюмер-шей оперного театра. Устроив в детдоме мастерские, Шутов существенно улучшил материальную базу учреждения, кото-рое во многом перешло на самообеспечение. Многие другие детские дома страны и области, как уже упоминалось, харак-теризовались менее успешным руководством, условия содер-жания в них были хуже и квалификация работников ниже.

Мы решили рассмотреть эпизод из истории этого учрежде-ния, поскольку здесь отражаются основные черты идеологии работы с детьми, оставшимися без родителей и переданными на воспитание в детский дом. Именно благодаря применению метода интервью к исследованию истории социальной заботы о сиротах нам довелось познакомиться с самими выпускница-ми этого детского дома, ознакомиться с их устными и письмен-ными воспоминаниями, фотоархивами, официальными доку-ментами и публикациями в местной печати. В каждой из рассказанных ими историй – по-своему уникальных – проявля-лись те черты и детали, которые позволили нам увидеть связь между явлениями макропорядка и жизненным опытом конкрет-ных людей, вступавших во взаимодействия с другими людьми и учреждениями. Как пишет П. Томпсон, «[т]олько изучая отдель-ные жизнеописания, можно задокументировать связь между об-щей экономической, классовой, гендерной и возрастной струк-турами общества, с одной стороны, и развитием личности под влиянием родителей, братьев и сестер, других родственников, сословных групп, соседей, школы и религиозных учреждений, средств массовой информации, искусства и культурных тради-ций – с другой» [Томпсон, 2003. С. 298–299].

Нашими ключевыми информантами были: Александра Букварь, Нина Войцеховская, Мария Перфилова и Лидия Хохлова 1. Происхождение фамилии Букварь примечательно – по одной из версий, среди множества детей, эвакуированных с линии фронта в Красный городок в 1942 году, была малень-кая девочка с букварем под мышкой, она не помнила ни име-ни, ни фамилии. Некоторые дети, не помнившие свои фами-

1 Выражаем признательность Ю. Морозовой и Е. Кананиной за по-мощь в сборе полевых материалов и документов.

425

лии и не имевшие при себе документов, получали в те дни но-вые фамилии. Сама А. Букварь, которая была воспитанницей «Красного городка» в 42–54 годах, считает свою фамилию подлинной, а вот имя, полагает, ей дали новое. Н. Войце-ховская была красногородкой в 36–44 годах, а с 1985 года она возглавила движение по возрождению и сохранению памяти, поиску бывших воспитанников, документов этого детского дома. Ее фотоальбом, рукописная повесть и переписка еще вдохновят немало будущих исследователей местной истории. М. Перфилова была воспитанницей «Красного городка» в 1934–1938 годах; Л. Хохлова – в 1933–1941 годах.

Дисциплинировать и воспитывать Ранние советские реформы в 1920-х годах во многом совпа-

дали с тенденциями индустриального мира в отношении рацио-нального контроля над телом, хотя культурный контекст и по-литические влияния были различными. Политика индустриа-лизации сопровождалась реформой одежды и физической культуры. Массовые соревнования и спортивные праздники осуществлялись на основе стандартизированной гимнастиче-ской хореографии, контролирующей телесные движения больших групп людей. Эти техники были аналогичны управ-лению на фабриках, в общежитиях, школах. Модернизм вне-дрил удобные способы контроля над людьми через мене-джмент телесных практик, и эти новые дисциплинарные фор-мы позволяли элиминировать индивидуальные телесные ха-рактеристики, так как требовали от каждого человека усвое-ния фиксированных стандартов гигиены, движений и диеты. Природа – и тело как ее составляющая – в марксизме-лени-низме (как и в либерализме, и социализме) расценивалась как объект освоения и подчинения. Новые науки – физиология и психология – предоставляли легитимный базис для современ-ных методов контроля над телом [Damkjaer, 1998. P. 119–120].

Педагогика тоже была одной из наиболее важных револю-ционных и постреволюционных дисциплин: «К советским лю-дям власти относятся как строгие, но справедливые учителя к невоспитанным детям, которым они помогают избавиться от "детского мистицизма, фантазирования, индивидуализма и хаоса"» [Бойм, 2002. С. 115]. Советская система просвещения

426

в широком смысле утверждала свое размежевание с буржуаз-ной старой системой образования. В основе этого размежева-ния была тенденция преодоления классовых различий, вызван-ных несоответствиями дореволюционного общества и созда-ния условий для формирования идеального работника-гражда-нина, подчиняющегося правилам «строителя коммунизма» и «правилам социалистического общежития», характеризующе-гося высокой степенью индивидуальной ответственности, тру-довым энтузиазмом и личной идеологической чистотой.

По словам С. Бойм, к середине 20-х годов «идеальным объектом педагогики становится… бездомный хулиган-бес-призорник, дитя Гражданской войны. Его-то и следует преобразовать в образцового строителя коммунизма. Мили-таризированные колонии для беспризорников наподобие тех, что описаны в "Республике ШКИД" или же позднее в "Педагогической поэме" Макаренко, становятся моделью нового общественного устройства социалистической респуб-лики» [Бойм, 2002. С. 115]. Система воспитания была по-строена на принципе примата обязанностей и ответственно-сти индивида перед социалистическим обществом.

Авторитетная в 20-е годы педология направляла развитие педагогической теории в направлении либеральных идей сво-бодного развития личности, роли «восстанавливающей среды» в перевоспитании «дефективных» несовершеннолетних. Физи-ческая, психическая и моральная «дефективность» полагалась следствием неблагоприятного влияния среды, куда, в свою оче-редь, педологией относились «факторы неблагоприятной на-следственности, заболевания, ошибки воспитания» [Головиз-нина, 2005. С. 227]. В категорию дефективных, пишет А. Дени-щик, входили не только преступники, но и те дети, с воспита-нием которых не могли справиться родители («безнадзорные»), дети, убежавшие из дома. Этих детей, раз-делив на категории и распределив по соответствующим учре-ждениям, необходимо было исправить и перевоспитать, под-вергнуть их новому социалистическому воспитанию – «соцво-су» – «нужно нового человека по новому делать» (выражение А. Макаренко), и, главное, вернуть их в общество нейтрализо-ванными, послушными, «телами» [Денищик, 2005].

427

По словам А. Макаренко, он никогда не стремился к созда-нию теории обучения: «Никто в жизни не требовал от меня, чтобы я обучал. На протяжении последних 16 лет моей педаго-гической работы от меня требовало советское общество, чтобы я воспитывал и перевоспитывал. Я призван страной, народом переделывать характеры» [цит. по: Камардинов, 1954]. Несколько ярких примеров, иллюстрирующих эффект коллек-тивного воспитания, представлено в историях о жителях «Крас-ного городка». Вася Леньшин был одним из первых детей, встретившихся Нине Войцеховской, когда она с младшим бра-том в качестве детей «врагов народа» прибыла в детский дом. Вид Васи напугал Нину – мальчик был забинтован буквально с головы до ног и медленно, с трудом передвигался: «Что же здесь делают с ребятами?» – подумалось ей. Позднее оказа-лось, что Вася пытался утащить арбузы с чужой бахчи, за что подвергся сторожем обстрелу из дробовика и несколько меся-цев провел в больнице [Войцеховская, 1985. С. 43]. Позже Вася Леньшин, бывший беспризорник, в детском доме вступил в комсомол, был избран председателем Детского совета «город-ка» и признан лучшим трубачом духового оркестра. Когда на глазах администрации детдома преображался Вася Леньшин, за ним следовали и другие мальчишки, из тех, кто раньше участвовал в «темных» делах. На Васе появились отутюжен-ные брюки – и он, и другие ребята, переняв опыт сметливых девчонок, гладили свою одежду, расправляя ее между матра-цем и досками, положенными на кровать, предварительно сбрызнув водой [Войцеховская, 1985. С. 56]. Позднее Лень-шин, закончив школу танкистов, стал офицером, воевал на вой-не и погиб смертью героя под Смоленском [Рожик, 1980].

Тема создания нового человека в 1920–1930-е годы зву-чала «в самых разных контекстах, но самыми популярными были рассказы о переделке или "перековке" уголовников и ма-лолетних правонарушителей» [Фицпатрик, 2001. С. 94]. Несо-мненно, реальность, скрывавшаяся за публично рассказанными и показанными историями об исправлении, была сложнее того, что попадало в печать или на экраны кинематографа. Однако во многих случаях в реальной жизни уголовное прошлое, осо-бенно в ранней юности, действительно не препятствовало

428

дальнейшим успехам человека, вовсе не являясь несмываемым пятном в биографии [Фицпатрик, 2001. С. 98].

Как отмечает Л. Эттвуд, «педагогические взгляды А. Ма-каренко развивались в 20-е годы в тесной связи с его практиче-ским опытом организации колонии им. Горького для беспри-зорных несовершеннолетних правонарушителей. Потерпев неудачу в попытке превратить орду отчаянных сорванцов в блестящую социалистическую бригаду с помощью популяр-ных в то время либеральных, прогрессивных просвещенческих идей, Макаренко обратился к авторитарному – фактически, квазимилитаристскому режиму. Учеба и работа были обяза-тельными, и дух коллективизма пронизывал непосредственное образование и коллективный труд, организованные по образцу армейских подразделений. Коллективный дух макаренковской колонии и сочетание учебы и работы не противоречили про-грессивному настроению 20-х годов, в отличие от способов до-стижения поставленных целей» [Attwood, 1990. P. 37]. Несмот-ря на звучавшую позднее критику макаренковского подхода, три метода, разработанных на основе его идей, оказались наи-более эффективными в их применении в социальном обеспече-нии вообще и в работе с детьми в особенности: «Это, во-пер-вых, интегрированная работа с личностью и группой, которая одновременно направлена на коллектив и на индивида, во-вто-рых, участие общественности, определяемое как усилие каждо-го индивида от имени всего коллектива, и, в-третьих, терапия трудом» [Madison, 1968. P. 33–34]. Его наследие признано важ-ным в современной социальной педагогике и социальной рабо-те с детьми [Васильчикова, Васильчикова, 1999].

Социалистическое производство детских кинофильмов в 1920–1930-е годы продвигало героический и политически ак-тивный образ нового советского ребенка. Режиссер Борис Юр-цев, основоположник детского кино и активист пионерского движения в СССР, так объяснял отличия нового советского дитя от прежнего, буржуазного: «Революция, гражданская вой-на и затем развернувшиеся фронты строительства и индустриа-лизации, пропитавшие энтузиазмом все толщи советского насе-ления, конечно, не прошли мимо советского ребенка, и из пас-сивного, подчас просто озорного, советский ребенок превратил-ся в активно действующего, приобретая массу опыта и знаний,

429

недоступных прежнему, тепличному ребенку. И если раньше мальчик, получив от папаши в подарок паровоз, просто закру-чивал его ключиком и пускал по комнате, теперешний паренек делает этот паровоз сам и у него паровоз ходит, как настоящий, силой пара, собран из двухсот и более отдельных частей… Сейчас почти каждый городской парнишка может починить электричество, а деревенские ребята лазят по крышам изб, устанавливая радиомачты… Ребята живут так же, как и взрос-лые, кипя в организационных вопросах… Отряды, школы, клу-бы всерьез и понарошку клокочут и бурлят, организовывая свою жизнь» [Юрцев, 1928. С. 4, цит. по: Нусинова, 2003]. Именно так и были представлены юные герои в раннем совет-ском кинематографе, с которых могли «лепить» себя его зрите-ли.

По словам М. де Серто, «наличие и обращение (presence and circulation) репрезентации (преподносимой священниками, учителями и популяризаторами как ключ к социоэкономиче-скому продвижению) ничего не говорит нам о том, что она представляет собой для ее пользователей. Мы должны вначале проанализировать то, как пользователи, не являющиеся ее со-здателями, манипулируют ею» [de Certeau, 1984. P. XIII]. Ана-лиз образов, представляемых популярной книгой или фильмом (репрезентация), и того времени, которое было потрачено на чтение этой книги или просмотр этого фильма, должны допол-няться исследованием того, что же культурный потребитель «делает» или «изготовляет» в это время и с этими образами.

В историях, рассказанных нам саратовскими информанта-ми, и в документах, имеющих отношение к «Красному городку», мы находим свидетельства того, как репрезентация связывалась с практиками ее пользователей: «Сейчас идем на картину "Ошибка инженера Кочина". Решили ее обсуждать. Кино не только развлечение, оно, как и все искусство, литерату-ра, должно учить человека мыслить, воспитывать чувства и вы-зывать стремление к активному действию. Поэтому мы и ре-шили на комсомольском собрании обсуждать книги, спектак-ли, кинокартины» [письмо Кровицкого матери, 1940, цит. по: Вольф, 1991. С. 76–77]. Из письма мальчика мы видим, как администрация и актив детдома пытались использовать кино-образы для формирования нужного отношения к актуальным

430

политическим событиям в стране. А. Макаренко делал особый акцент на связи между развлечением и социализацией в систе-му социалистических ценностей, доказывая, что игра «должна… быть организована таким образом, чтобы оставаясь игрой, она все же развивала качество будущего работника и гра-жданина» [цит. по: Attwood, 1990. P. 57]. Но всегда ли достига-ла своей цели пропаганда? Как пропаганда и коллективные об-суждения воспринимались детьми и находили отражение в их деятельности?

Фильм, упомянутый воспитанником, был детективом 1939 года о советском инженере Кочине, его неблагонадеж-ной жене, соблазняемой западным разведчиком, и мудром офицере НКВД. Этот фильм хорошо представляет тоталитар-ную атмосферу конца 30-х годов. Цитируемое выше письмо было написано юношей, который стал центральной фигурой в воспоминаниях наших информантов. Его отец был аресто-ван и казнен, мать арестована и сослана в ГУЛАГ, после чего Борис и его младший брат оказались в детском доме «Крас-ный городок». Борис регулярно отправлял письма матери, на-ходящейся в лагере, она-то и сохранила бесценный архив – более чем двести писем от своего сына, который в 1941 году ушел на фронт и погиб в самом конце войны.

Борис, как и все остальные воспитанники детдома, прини-мал участие в общих практиках обсуждения фильмов и книг, ус-воения и использования репрезентаций, и, по словам М. де Сер-то, «сходство между производством образа и вторичным производством, скрытым в процессе его утилизации» [de Certeau, 1984. P. XIII], возможно только в рамках коллек-тивного обмена ценностями и конструирования разделяемого здравого смысла. Однако, несмотря на усилия пропаганды и коллективные практики воспитания, судьба родителей и исто-рия об «инженере Кочине» никак не соединялись в голове у мальчика в единое целое, который не отказался от своих роди-телей, не осудил их и, очевидно, искренне полагал, как и мно-гие дети в тот период, что власти в целом поступают правиль-но, но иногда, как в случае с их семьей, допускают ошибки. Борис Кровицкий постоянно пытался добиться правды о сво-ем отце: «О папе мы совсем ничего не знаем. Писал в разные места, но ответа нет. Наши девчата, родители которых тоже

431

неизвестно где, писали много, но ответа не получают уже год. Но я буду добиваться, чтобы узнать, где папа, что с ним. Толь-ко мало знаю мест, куда обращаться. Вот беда!» [письмо Кро-вицкого, 1939, цит. по: Вольф, 1991. С. 62–63].

По словам Л. Бернстейн, «коллективное воспитание детей было неотъемлемой частью коммунистической семейной про-граммы во времена революции. Радикальные теоретики пола-гали, что можно построить такое общество, где государство примет на себя полную нагрузку заботы о детях» [см. напри-мер: Коллонтай, цит. по: Bernstein, 2001a]. Н. Бухарин и Е. Пре-ображенский, например, в популярном «Букваре комму-низма» говорили о тех прекрасных днях, когда «родители уже никогда не будут использовать притяжательные местоимения в отношении своего потомства. Это не только соответствовало враждебности коммунистической идеологии в отношении ну-клеарных семей, но и подавляло страх революционеров от того, что невежество и предрассудки крестьян и иных "мелко-буржуазных" родителей совратит детей и внушит им антисо-ветские и религиозные ценности. Эти взгляды оставались по-пулярными в некоторых коммунистических кругах, включая Комиссариат просвещения вплоть до 1930-х годов» [Bernstein, 2001a].

В конце 20-х годов в детском кинематографе «подобно тому, как вся страна борется с жилищной проблемой и ютит-ся в коммунальных квартирах, дети содержат свою коммуну, отстаивают в борьбе с нэпманом свой клуб ("Маленькие и большие", 1928, режиссер Д. Бассалыго) или же переселя-ются в детдома. Детский дом становится в советском кино символом новой семьи, существующей по антипатриархаль-ным законам. <…> В тех случаях, когда детский дом и пио-нерская организация заменяют сиротам семью ("Оторванные рукава", 1928, режиссер Б. Юрцев) или трудовая коммуна становится семьей для беспризорников ("Путевка в жизнь", 1931, режиссер Н. Экк), пафос фильмов, хотя и советски по-литизированный, все же не противоречит общечеловеческой морали – общество берет на себя воспитание сирот» [Нусино-ва, 2002]. Основными силами, способствующими перевоспи-танию малолетних правонарушителей, по их перековке и со-

432

зданию новых людей, являлись труд и харизматическая лич-ность лидера – директора или учителя.

Фактически детский дом выступал той специальной ла-бораторией, в которой мог быть реализован эксперимент по созданию нового типа человека. Здесь дети были ограждены от буржуазного деморализующего влияния семьи, полностью могла быть реализована мобилизующая роль трудового кол-лектива, как и понятие централизованного и универсально применяемого порядка, идентично объясняемого и понимае-мого всеми членами общества. И хотя «советскому идеалу нового человека чужды религиозность и национализм рус-ской философии русской души, для его построения использо-вались те же стройматериалы: самопожертвование, антиин-дивидуализм, аскетизм. В определении советского человека психология, "служанка буржуазии", отрицалась так же, как и в определении русской души» [Бойм, 2002. С. 113–114].

Такая идеальная модель была простой и ясной для всех, в том числе и детей: «Всестороннее развитие личности до вы-работки активной жизненной позиции – и вот этому всё было подчинено: кружки, мастерские, работа в отрядах, что толь-ко мы не делали… Стульчик сделала, и Николай Иванович по-ставил пятерку, потому что все ножки были на месте. Ути-рала нос, но старалась, у нас было две столярных мастерских, в одной я с Таней, остальные – мальчишки, в другой было много мальчишек, и вот хоть я не пошла по этой специально-сти, но я многое могла собственными руками сделать» (Вой-цеховская). Создание такого идеального человека считалось возможным, когда сотни «детей государства» были собраны под одной крышей, чтобы впитывать новый повседневный по-рядок, участвовать в новых практиках воспитания, следовать новым требованиям, формировать мотивацию согласно новым подходам, дисциплинировать себя и друг друга, а прежде всего – воплощать идеологическую легитимацию создания гар-монично развитого будущего строителя социализма.

Понятие воспитания в детском доме в период 1920–1940-х годов следует понимать как важный механизм социального контроля, действующий посредством создания особого ощу-щения и практики коллективности. Детский коллектив оказы-вал важное воздействие на все аспекты жизни детей, и фор-

433

мировался он не в играх и не развлечениях, а в процессе тру-да, причем воспитанник практически никогда не был предо-ставлен самому себе. В соответствии с новой семейной идеоло-гией в 20-е годы детские дома могли бы стать полигоном новых воспитательных технологий для создания политически реле-вантных альтернатив семье. Социальная работа с детьми в «Красном городке» имела политическое значение и базирова-лась на предписаниях сверху, но осуществлялась в контексте местных практик и социальных сетей.

Порядок жизни в «Красном городке»Понятие порядка является ключевым в нарративах на-

ших собеседниц, посвященных внутренней организации жиз-ни в детском доме. Относительно этого порядка высказыва-ния имеют исключительно позитивные коннотации. Он оли-цетворял определенность и стабильность для тех ребят, мно-гие из которых претерпели лишения, нужду и непредсказуе-мость в своем прошлом опыте (некоторые кратковременно, а другие – досаточно длительное время): «Мне всегда нрави-лось, что всю жизнь был порядок» (Букварь).

Этот порядок раскрывается в последовательности дей-ствий, имеющих повторяющийся характер: «Ну, правила как раз там были нормальные, нормальные были правила, это мог-ло не нравиться, кто не хотел жить там, ну что ж там пло-хого было, вот нас прозвонят, протрубят, подъём, понятно, поднимаешься, идёшь умываешься, поднимешься – сначала по-стель убери, всё хорошо прибери, потом иди умойся, умойся, приведи себя в порядок, звонок – на завтрак. Нас на завтрак, мы спускаемся, в столовую, в столовой прекрасно, позавтра-каем, идеём одеваться в школу. Идём, оденемся, идём в школу, тетя Лиза нам всем помахивает. Ушли в школу. В школу при-ходим, раздеваемся, специальные эти раздевалки были, разде-ваемся, в комнаты идём, опять руки помоем, обедать идём, опять первое, второе, третье – что ещё надо?» (Перфилова). Как можно видеть из этого рассказа, порядок складывается из чередования сна, гигиенических процедур, обучения.

Это расписание в целом воспроизводит распорядок дня в колонии им. Горького, которую организовал А. Макаренко.

434

Производственным и хозяйственным нуждам отдавался при-оритет перед учебой, ввиду чего распорядок мог меняться:

Распределение дня (по солнцу):

Утреннее вставание 7 часовЗавтрак 7 часов 30 минутНачало занятий в классах 8 часовКонец занятий 11 часовОбед 12 часовНачало работы в мастерских 13 часовКонец работы в мастерских 14 часовУжин 17 часовСпать 21 час

Примечание. Приведенное расписание – зимнее. Летом вста-ют раньше и иногда рабочий день оканчивается только к вечеру. Для игр обыкновенно отводится время после ужина [Опросный лист Полтавской колонии, цит. по: Денищик, 2005].

Можно предположить, что для информантки, пережив-шей голод, эта последовательность являлась привлекательной именно в силу этих чередующихся и ожидаемых приемов пищи, понятной и спокойной жизни. Нормальные правила – такое понятие используется в отношении правил внутренней жизни, организующей заданную последовательность и поря-док: «А тут уже мы стали ходить в школу нормальную, оде-тые, у нас была утром, ну расписание, всё уже было хорошо, и потом у нас были воспитатели ночные» (Перфилова). Нор-мальность здесь используется в смысле регулярности, согласия с нормами. Количество событий, помещающихся в порядок, постепенно расширяется в зависимости от памяти и соб-ственных приоритетов, хотя и незначительно (у многих на-ших собеседниц в него входит зарядка), но обязательно в условиях взросления: «Работа в мастерских, с четвертого класса, два часа каждый должен отработать в мастер-ской» (Букварь). Часть событий являлись составной частью воспитательной системы, имеющей узнаваемые контуры идеологической работы: «Всё было, и политчас, как говорит-ся, и музыкальные занятия, и всё время к чему-то готови-лись, и походы были, всё было» (Букварь).

435

Уроки музыки, танца и драмы соответствовали общей по-литической линии аккультурации нового поколения социали-стов. Борис Кровицкий пишет своей матери о младшем брате: «Танцует, поет в хоре, стихотворения рассказывает. Прямо ар-тист! Знаешь, характер его сильно изменился. Он раньше прямо как "волчонок" был, которого из леса притащили. Ему слово, а он десять в ответ. Даже дрался. Но это было давно. Теперь он хорошо с ребятами дружит и даже таким же веселым стал, как дома» [письмо Кровицкого, 1939, цит. по: Вольф, 1991. С. 72]. Сам Борис очень любил читать и записался во все городские библиотеки. В письме матери он пишет о книгах и здесь же – о первом трудовом заработке: «В "Красном городке" у нас [ре-бята никогда не говорят "детдом", а с гордостью "наш "Крас-ный городок"] порядочная библиотека – 15 тысяч томов. Как видишь, мама, живем мы очень хорошо. Совсем ни в чем не нуждаемся, все у нас есть. Вот даже посылаю тебе 100 рублей. Заработал на станке» [письмо Кровицкого, 1939, цит. по: Вольф, 1991. С. 62–63]. Чтобы избежать наказания от воспита-теля, Борис читал ночью под одеялом, приспособив к лампе длинный шнур. Он был образованным юношей, хорошо разби-рался в литературе, истории, искусстве, устраивал другим вос-питанникам экскурсии по музеям, выставкам, театрам, органи-зовывал обсуждения книг, фильмов, поэтические вечера, встре-чи с артистами, писателями, учеными, художниками.

В 1930–1940-е годы «культурность» была средством и от-личительной чертой правильной социализации. Акцент на бы-строй индустриализации (1928–1940) означал обострение проблемы притока рабочей силы, потребность в которой удовлетворялась за счет женщин и крестьян. Такая неопыт-ная, необученная и недисциплинированная рабочая сила участвовала в расширении промышленного производства. Советское государство оказалось перед необходимостью при-нять срочные меры по ликвидации неграмотности, распро-странению профессиональных навыков среди больших групп выходцев из деревни, привить им нормы индустриальной субкультуры [Вишневский, 1998. С. 282–290]. Н.Н. Козлова анализирует личные документы той эпохи, показывая, как бывшие крестьяне в буквальном смысле примеривают на себя новую идентичность, и как при этом ломается их повсе-

436

дневность, рушатся привычные схемы, возникает новый угол зрения на уже известное, трансформируются и телесные практики. Молодость и выносливое тело – их основной капи-тал, а средства конвертации этого капитала в капитал культурный и социальный – имитация, просачивание, мими-крия. Усилия по конвертации засвидетельствованы в дневни-ковых записях: «Культурно оделся, сходил в кино»; «В по-следнее время чувствую, что начал расти культурно и в срав-нении с прошлыми годами вырос неузнаваемо. <…> Заимел хороший костюм. На днях купил плащ» [Козлова, 1996. С. 149–150].

Смыслы понятия «порядок» содержат не только протя-женность, но определенные качества – например, недостаточ-но было просто заправить постель по утрам, она должна быть заправлена по правилам: «Уборка кроватей, причем всё это по струночке, прям вот, чтоб ребрышками всё стояло, зав-трак, по группам» (Букварь). Содержание вещей в порядке (речь идет о процедурах стирки своих вещей, их глажении, починке одежды) – в подобающем состоянии – отнимало до-статочно много времени. Эта работа по уходу за собой приучала детей к автономии и самостоятельности, она вовле-кала их в систему признаваемых ценностей.

Важным элементом дисциплинарного порядка в воспоми-наниях бывших воспитанников является фигура взрослого – человека, которые отвечает за правильное и нормальное миро-устройство, выдвигает те требования, которые нужно соблю-дать и следит за их выполнением. Они охраняли покой – в не-частых воспоминания о страхе перед другими воспитанниками «Красного городка» (о страхе вспоминают вообще очень ред-ко, особенно в отношении своих же соседей по детскому дому) взрослые выполняют роль стражей: «Воспитатели ночные – мы ночью не одни были, потому что боялись же, некоторые ребята не особенно были дисциплинированные, потом всё подобралось, этот Василий Иванович Шутов, он всё и нала-дил» (Перфилова). Чего же боялись дети по ночам?

К 1932 году несколько факторов снизили количество без-домных детей до управляемых пропорций. Среди этих факто-ров – «обязательное семилетнее образование, рост возможно-сти занятости для подростков, начиная с 15 лет, улучшение со-

437

циального обеспечения, рост уровня жизни, восстановление власти семьи, начавшееся в этот период» [Madison, 1968. P. 41–42]. Но первые поколения воспитанников – беспризорни-ки, и некоторые из них, пусть в меньших масштабах, продол-жали поступать в детский дом во второй половине 1930-х го-дов, имели опыт уличной вольницы, грешили воровством и насилием и были источником страха для других детей. Образ детского дома (особенно сельского или провинциального) как локуса опасности для остальных детей можно найти в разных документах той поры. Вот цитата из письма М.И. Калинину от девочки-сироты, проживающей в деревне: «Дорогой Ми-хаил Иванович Калинин, я в Выксунский детдом не иду и ни-когда не пойду, потому что там хулиганы, безобразники… Дорогой Михаил Иванович Калинин, постарайтесь, похлопо-чите на счет меня, может возьмут меня в московский детский дом или еще куда-нибудь» [Чарыкова, 1930, цит. по: История и современность… 2002].

Заметим также, что ощущение безопасности в детском доме «Красный городок» стало, вероятно, результатом более позднего «заселения» этого учреждения детьми интеллиген-ции, «врагов народа», детьми, имевшими опыт семейного воспитания. «Красный городок» с 1936 по 1939 год принял около сотни «детей врагов народа», которых иногда еще на-зывали «троцкисты» как и их родителей (так называемых «чле-нов право-троцкистских шпионско-диверсионных организа-ций») [см.: Оперативный приказ… 1937], обвиненных в поли-тической оппозиции Сталину. Примечательно, что эти дети, благодаря своему количеству и личным качествам, быстро за-воевали авторитет, доверие со стороны воспитателей, они по-лучили высокий статус и власть, становились лидерами дет-ского коллектива и добивались создания безопасной среды, дисциплинируя представителей первой когорты жителей «Красного городка» – бывших беспризорников.

Интересно, что дети так называемых «троцкистов» факти-чески становились важным элементом системы идей, разрабо-танной Макаренко в отношении роли коллектива в воспитании [Макаренко, 1988]. Они были посредниками между требовани-ями взрослого и интернализацией этих требований на индиви-дуальном уровне. Эта теория включала описание четырех ста-

438

дий воспитания. «На первой стадии требования взрослого ка-жутся детскому коллективу чем-то внешним. На второй – веду-щий индивид или группа внутри коллектива принимает требо-вания и возлагает их на других членов. На третьей стадии кол-лектив как целое принимает требования и налагает их на всех, кто по-прежнему не подчиняется. На финальной стадии все члены коллектива интернализовали требования. Они воспри-нимают их как собственные моральные суждения и следова-тельно сами налагают их на себя» [Attwood, 1990. P. 56–57].

Роли и действия лидирующей группы воспитанников мож-но проинтерпретировать в соответствии с подходом М. Фуко. В книге «Дисциплинировать и наказывать» [Foucault, 1977, русский перевод: Фуко, 1999] он анализирует не сам аппарат реализации власти, то есть репрессивные и правовые институ-ты, – а те «[м]аленькие хитрости, обладающие большой способностью к распространению, тонкие устройства, внешне невинные, но глубоко подозрительные, механизмы, которые подчинены потаенным и постыдным экономиям и которые внедрили всепроникающее подчинение, – однако именно они довели изменение режима наказаний до порога современной эпохи» [Фуко, 1999. С. 203]. Устройство исправительных учре-ждений для Фуко – это связующее звено между «теорией педа-гогического, духовного преобразования индивидов путем не-прерывного упражнения и пенитенциарными техниками» [Фуко, 1999. С. 178]. И по словам Макаренко, «человека нужно не лепить, а ковать, ковать – это значит хорошенько разогреть, а потом бить молотом. Не в прямом смысле, не по голове моло-том, а создать такую цепь упражнений, цепь трудностей, кото-рые надо преодолевать и благодаря которым выходит хороший человек» [Макаренко, 1983–1986, цит. по: Денищик, 2005].

«Исследование микрофизики власти предполагает, – го-ворит Фуко, – что отправляемая власть понимается не как до-стояние, а как стратегия, что воздействия господства припи-сываются не "присвоению", а механизмам, маневрам, такти-кам, техникам, действиям» [Фуко, 1999. С. 41–42]. Однако, убеждает нас М. де Серто, гораздо важнее обнаружить, как общество сопротивляется этим властным процедурам, по-нять, какие простейшие практические действия вырабатыва-ются простыми «пользователями» этой дисциплины, которые

439

манипулируют ее механизмами и подчиняются им только для того, чтобы уклониться от них [de Certeau, 1984. P. XIV]. Ины-ми словами, «цель не в том, чтобы прояснить, как насилие по-рядка превращается в дисциплинарную технологию, но скорее выявить тайные формы, принимаемые рассредоточенным, тактическим и приспосабливающим творчеством индивидов, уже охваченных сетями "дисциплины". <…> Достигая их иде-альных границ, эти процедуры и уловки потребителей состав-ляют сеть антидисциплины» [de Certeau, 1984. P. XIV, XV]. Та-ким образом, если Фуко предлагает изучать «маленькие хит-рости» власти, необходимые для распространения дисципли-нарного эффекта, то де Серто пишет о хитростях, уловках слабых, тех, кого эта власть пытается подчинить.

Размышляя об «антидисциплине» и «тактиках» в терминах де Серто, мы поняли, что модель идеального воспитанника, очищенного от ее или его прошлого и сформированного по принципам советского образа жизни, полностью не была реа-лизована в рамках «Красного городка». Дети, поступающие сюда для государственного воспитания, привносили с собой определенные ценности и ожидания из своего недавнего про-шлого, часть этого предыдущего опыта действовала навстречу детдомовскому опыту и практикам социалистического воспи-тания, а часть сопротивлялась ему. Они формировали эмоцио-нальные связи с товарищами и воспитателями, строили свои идентичности, создавали и реализовывали уникальные биогра-фические проекты. Они не растворялись в большом коллекти-ве, но искали квазисемейных отношений, нуждались в личных интересах и личных привязанностях. Контекстом этих процес-сов была общность, коллективность, которая сочетала индиви-дуализированную дисциплину и коллективную деятельность, включая пионерские линейки, походы, детализированные фор-мальные и неформальные правила и уклады. Эти правила со-здавали особую культуру, которая была целью социальной ра-боты с детьми, оставленными без попечения родителей. Да и сама система воспитания и дисциплинирования не целиком во-площала в себе программу создания нового человека – это была скорее смесь установок и практик, содержащих и идеоло-гические элементы, и операциональные компромиссы, необхо-димые для поддержания нужного уровня интеграции, и соб-

440

ственные ценности педагогов, воспитателей, которые не были идеальными проводниками политической линии партии.

Впрочем, были и те, кто очень старался, например одна из воспитательниц: «Очень активная такая была, комсомол-ка, и было у нас комсомольское собрание – мы все присут-ствовали, и Галя, и другие ребята, которых родителей тоже забрали. Так она обращается к Гале – её принимают в комсомол: "Галя, у тебя отец враг народа, вот как ты, если бы он сейчас [здесь] был, ты бы его сейчас осудила?" – Мы сидели, старшие девчата, так нам это не понравилось, как же ты такой вопрос задаешь? А она [Галя] говорит: "Если бы он был! Но я не уверена". Мы её всё равно в комсомол при-няли, Галю, но этот ответ "но я не уверена" [воспитательни-це] очень не понравился. Она неплохая была, но чересчур была партийная, чересчур, прям за партию. Вот. Остальные у нас вообще были хорошие воспитатели, я говорю, они были как матери, все-все-все!» (Перфилова).

Охрана в детдоме была мягкой и не особенно стесняла де-тей, некоторые из охраняющих взрослых чувствовали себя в таком же зависимом положении и охотно шли на возможные компромиссы: «Вот тётя Лиза, которая стояла у дверей, вот выпускала когда: "Тётя Лиза, пусти, я пойду вот мороженку куплю, у меня четыре копейки есть – тогда мороженое четыре копейки. – Да меня ведь уволят. – Тётя Лиза, я вот… можно… – Ну беги". И все, вот знаете, как-то к нам относи-лись очень хорошо. Очень хорошо» (Перфилова). Это высказы-вание о «хорошем отношении» отражает гибкость системы, способной приспосабливаться и к внешним, и к внутренним требованиям, выстраивать неформальные договоренности.

Другой стороной безопасности в учреждении был недоста-ток индивидуального пространства и приватности. И хотя вос-питанники называли его «наш дом», они все же испытывали в некотором смысле бездомность, которая, по словам С. Бойм, не только поэтическая метафора. По аналогии с жизнью в плотно населенной коммунальной квартире, «Я» можно было забыть, как собственный дом или даже комнату [Бойм, 2002. С. 116].

Кроме взрослых – воспитателей и представителей адми-нистрации, мастеров производственного обучения – инстру-ментами соблюдения порядка были сами дети, организован-

441

ные в определенную систему иерархий и ответственностей, отчетов и рапортов. Упоминаются, в частности, дежурные, ко-торые отвечали за поддержание порядка в спальнях: «А там то же был распорядок обязательно. Подъём, линейка, выхо-дили на линейку, рапортовали, так же у нас отряды были, вот рапортуем, что случилось, дежурные выделялись, это пока мы там на линейке, дежурные всё убирали, постели, все-гда был везде порядок» (Перфилова). Власть взрослых укреп-лялась созданием иерархии, определенных организационных форм, посредством которых желаемый порядок было возмож-но создавать и поддерживать: «Лидия Фёдоровна, она прове-ряла нас в школе, всегда ходила, по параллелям, сегодня она проверяет одну параллель, потом другую и так далее, а дома будет соответствующий, детский совет собирается, и она выносит на обсуждение детского совета вот проступок та-кого-то и такого-то» (Войцеховская). Эти отношения между воспитанниками развивались в русле концепции единого со-циально-трудового воспитания В.Н. Сороки-Росинского – из-вестного ученого и руководителя знаменитой школы для труд-новоспитуемых им. Ф.М. Достоевского в Петрограде (Рес-пуб-лика ШКИД), в которой взрослые и дети являлись частью об-щей системы управления: «Детский дом рассматривается нами, сторонниками социально-трудового воспитания, как детская трудовая коммуна, где дети и воспитательский персо-нал составляют тесную группу содружественного творчества» [Сорока-Росинский, 1991. С. 136].

Для бывших воспитанниц эти иерархии являлись элемен-тами идеологической системы, предлагаемой им взрослыми, порядка, который имел одобряемые формы. Характерны с этой точки зрения рассуждения о создании и поддержании своеоб-разной детской бюрократии, призванной служить этой системе и имеющие отличительные черты модели воспитания по Мака-ренко: «Швейная мастерская шила платья, платья и фарту-ки, но фартуки не каждый раз, вот только кто дежурил в столовой, вот у них были эти фартучки, или кто дежурил по комнате, по этажу дежурил. То есть это своеобразное от-личие было, ото всех отделён какой-то властью. Я потом когда штудировала Макаренко вдоль и поперек, и "Флаги на башне" и "Педагогическая поэма", и всё-всё я это через себя

442

пропустила, и думаю, боже мой, какая похожесть, только там у него были совсем отъявленные и отчаянные, а у нас вперемешку были. У нас каждый день начинался с линейки, за-рядка, линейка, на линейке получаем задание, какой отряд на какой участок, на какое поле идет. И какой объём работы вы-полняет. А когда он выполнил работу и своеобразный контроль там вот прошёл, он докладывает на вечерней линей-ке, как кто выглядел. И кому-то – вымпел, а кому-то – выго-вор» (Войцеховская).

Фуко пишет о политических технологиях тела, которое в современную эпоху рассматривается, прежде всего, с пози-ции утилитарного, полезного смысла. Поэтому дисциплина производит подчиненные и упражняемые тела, «послушные» тела. Дисциплина увеличивает силы тела (с точки зрения эко-номической полезности) и уменьшает те же силы (с точки зрения политического послушания)… она отделяет силы от тела: с одной стороны, превращает его в «способность», «пригодность», которые стремится увеличить, а с другой – меняет направление энергии, могущества, которое может быть ее результатом, и превращает его в отношение неу-коснительного подчинения [Фуко, 1999. С. 201, 202].

В этом ключе можно рассматривать порядок, дисциплину и наказания за ее нарушения, как и допустимые отклонения, уловки и манипуляции правилами, бытовавшие в советском детском доме 1930–1940-х годов. Критерии порядка находятся здесь в неразрывной связи с возможными нарушениями, среди которых были допустимые и недопустимые поступки. Взрос-лые следили за соблюдением правил, которые регулировали допустимую и недопустимую деятельность: «Воспитательни-ца так за нами следила, чтоб никто не приходил, чтобы мы никуда не удалялись, вот… Везде был порядок…» (Перфилова). Информант вспоминает, как девочки летом на детдомовской даче развешивали выстиранное нательное бе-лье, и воспитательница укоряла, что на виду повесили. Поря-док здесь предстает и в другой своей форме – надлежащее ме-сто для вещей. В воспоминаниях проступки в основном рассматривались как нарушения порядка хранения: «Вот, например, один раз, что-то мы, я не знаю, что-то мы сотво-рили, не знаю что, или не убрались вовремя или там что-

443

то…» (Перфилова). Другие проступки состояли в побегах – то есть в нарушении последовательности занятий: «Ну вот, мы решили убежать, я не знаю, вот я сейчас не помню, или фотографии, нам нужно было убежать, или куда-то нужно было…» (Войцеховская). Такие побеги были формой своеоб-разного коллективного протеста против сложившейся систе-мы, основанной на регулировании поведения, подчинения расписанию: «Надо сказать, вот, дети в основном были дружные, дружные ребята были. Были и такие, которые иногда, вот, ну, иногда убегали» (Перфилова). Как видим, дружность в этом рассказе рассматривается в контексте нару-шения распорядка.

Нарушения имели следствием наказания, а наказания со-ставляют важную часть дисциплинарных практик. Во многих случаях они состояли в изъятии из распорядка приятных эле-ментов, которыми являлись, например, работы в саду, связан-ные с неограниченным доступом к вкусным фруктам: «У нас там были огороды, и поля, и очень хороший сад был, такие были яблоки, груши. И вот что-то мы проштрафились, и зна-чит вот приходит старшая, говорит, ну, давайте, того-то, того-то, девочки, в сад, а она выходит, говорит, наши в сад не пойдут, они не заслужили. Мы в рёв, да как же, Лидия Акимовна, никаких разговоров. Никаких вам садов. Всё. Это наказание» (Перфилова). Среди других форм наказания быв-шие воспитанницы упоминают ограничения на купание в пру-ду, другие повседневные ограничения: «Не пускали куда-то, на прогулку не пустят, и мы часто выезжали в театры, в кино, и вот это было наказание, ты не пойдёшь. Вот тебе наказание. Пожалуйста» (Букварь). Наиболее неприятным, судя по воспоминаниям, стала для одной из жительниц «Красного городка» потеря возможности поехать на Черное море в летний лагерь: «Вот у нас даже знаете, многие езди-ли в Артек, нам давали путёвки, да, в Артек. Я – нет. Я как раз в это время, ну как, я не то что проштрафилась, я гово-рю, у меня плохо был русский язык, уже седьмой класс, мне уже заканчивать, вот... экзамен по русскому языку не сдала, ну будешь дома сидеть, не послали меня» (Войцеховская).

Макаренко обвиняли в том, что он применяет наказания, и в колонии им. М. Горького даже есть карцер. Однако основ-

444

ными наказаниями в колонии были: «арест» в кабинете Мака-ренко, суд на совете командиров, запрет на работу, исключе-ние из колонии [см.: Денищик, 2005]. По мысли Фуко, в от-личие от площадных казней и пыток, «техника исправления вытесняет в наказании собственно искупление содеянного зла и освобождает судей от презренного карательного ремесла» [Фуко, 1999. С. 17]. Уже с конца XVIII века наказание следует «умеренной экономике»: оно должно «исполняться таким об-разом, чтобы кара была справедливой в меру необходимости предотвращения дальнейших преступлений, и не более того» [Фуко, 2004. С. 115]. Директор детского дома В.И. Шутов не стал наказывать двух мальчиков, в преддверии праздника разоривших новогоднюю елку; напротив, им, как всем осталь-ным детям, были выданы сладкие подарки, и не было наказа-ния сильнее, чем их собственные чувства стыда и вины.

Для нарушителей дисциплины в «Красном городке» были предусмотрены формы коллективного воздействия, воспитательные проработки на совете дружины, где товарищи провинившихся воспитанников взывали к чувству коллектив-ной идентичности: «Ну как мы их воспитывали? Стыдили: ну ты что ж, ты где живешь, ты где живешь? Соберёмся, зна-чит, совет дружины, кто-то, председатель [спрашивал]: Ты где живёшь? – В "Красном городке" [с выражением].– Ну и чего ж ты так? Чего же ты позоришь свой "Красный горо-док"? Ты же знаешь, что этого нельзя делать, ну, будешь давать обещание? – Буду. – Ну смотри, вот перед всеми да-вай обещание» (Войцеховская).

Значение этой общей идентичности трудно переоценить. Спустя многие годы жители «Красного городка» говорят о своих товарищах как о членах большой семьи: «Но мы всеми фибрами связаны с этим местом, говорю "мы", потому что не могу себя отделить от огромной семьи детдомовской, со-братьев и сестёр. Вот так» (Войцеховская). В контексте ин-тервью, которые удалось собрать с бывшими воспитанниками, производство коллективной идентичности оказывается тесно увязано с помещением детей в порядки детского дома, в систе-му требований, вне которых они уже не представляли своего существования: «Много у нас так бывало, что назад возвра-

445

щали, а иногда здесь пойдут, и сами просятся назад в детский дом, не хотят. Уже привыкли к этому режиму» (Букварь).

Сходный критицизм в отношении патронирования и усы-новления звучит в фильме «Приемыш» (1929 год, режиссер В. Журавлев). Бездетные супруги берут на воспитание девочку из детдома, но ей не нравится, что дома нет послеобеденного «мертвого часа» и по утрам не заставляют делать гимнастику. Ей так не хватает детдомовской дисциплины, что она собира-ется вернуться назад и не приводит угрозу в исполнение лишь потому, что приемные родители дают слово исправить-ся (инверсия отношений – ребенок наказывает взрослых за недисциплинированность, а они обещают быть послушными) [Нусинова, 2002].

Вместе с тем многие факторы тормозили развитие форм семейного воспитания сирот, альтернативных помещению их в учреждение. Среди таких факторов – случаи жестокого об-ращения, слабое финансирование, коррупция, апатия среди провинциального персонала и неумелое управление, недо-бровольное патронирование детей с выделенными государ-ством мизерными средствами, не позволявшими прокормить лишний рот [Bernstein, 2001b. P. 75].

Одна из наших собеседниц вспоминает, как она и другие ученики, будучи «прикрепленными» к младшим детям (то есть фактически выполняя роль воспитателей), пытались спрятать их от потенциальных приемных родителей. Узы между стар-шими и младшими детьми, как и между детьми и взрослыми, часто становились неразрывными, и метафора «большой се-мьи» является центральной для наших нарраторов, называв-ших друг друга «наши сестры», «наши братья». Когда малы-шей привозили с фронта в 1941–1942 годы, вспоминает Н. Войцеховская, именно старшие воспитанники принимали и мыли их, утирая их слезы, укладывали в постель и оберегали их сон, сжигая грязную и заразную одежду, становясь первы-ми и ближайшими поверенными в горестях и радостях, новой семьей для сирот войны. «Большая и дружная семья старших и младших воспитанников "Красного городка" не только обо-грела нас, но и на всю жизнь осталась для меня неповторимо дорогой. Невозможно забыть, как первые морковки с поля старшие протягивали нам» [Антоневич, 1985].

446

Соперничество за детей между детдомом и семьей отра-жало те теоретические и политические дебаты, которые каса-лись меняющихся представлений о том, что составляет ин-тересы ребенка и как их удовлетворить наилучшим для него способом, и проявляло дилеммы трудных времен – голод, войну, разруху, репрессии.

Концепт «культурности» в детском доме воплощался в различных практиках интеграции ребенка в советское об-щество. В основе этого процесса находились практики гигие-ны, дисциплины тела, интериоризации правил поведения. Это достигалось строгим регулированием коллективного по-ведения посредством групповых форм деятельности (похо-дов, линеек), чередованием отдыха, питания, работы и учебы в расписании. Ментальная формовка происходила в коллек-тивном чтении одобряемой литературы, коллективном обсу-ждении книг и фильмов, коллективном осуждении девиантов. Развитие лояльности к политическому порядку осуществля-лось созданием и воспроизводством «правильных» иерархий, где руководящие позиции заняты детьми, в наибольшей сте-пени соответствующими ожиданиям воспитателей, а именно, наиболее «культурны», послушны, следуют официально раз-работанным правилам и ритуалам. Весь процесс вовлечения их в обустроенный порядок был организован взрослыми и осуществлялся под их бдительным контролем, даже если дети демонстрировали элементы самоуправления. Общей це-лью этого процесса было создание таких условий, когда внешний контроль был интериоризован и становился вну-тренним культурным императивом воспитанников. Возмож-но, что этот проект был успешным в целом, а особенно его эффективность повышалась благодаря методу трудового вос-питания. Труд, особенно физический, приобрел важную по-литическую и культурную роль в советский период. В то же время, в условиях скудных ресурсов, труд воспитанников детского дома был основой выживания учреждения и его ин-теграции в местную экономику.

Экономика детского дома

Трудовой процесс является ключевым элементом во всех интервью с бывшими воспитанниками детского дома «Крас-

447

ный городок». Рассуждения о важности труда (в основном индустриального, физического), о его почти мистической сущности вообще типичны для любого человека, выросшего в эпоху 30-х годов. Такие нарративы – естественный продукт политической системы, публично объявившей диктатуру пролетариата в качестве основной доктрины и окружившей труд разнообразной риторикой. Одна из наших собеседниц с малых лет идентифицировала себя с индустриальным производством и даже в своих мечтах грезила о времени, когда можно будет стать полноценным работником какой-либо фабрики: «Я, когда постарше была, гудки заводские… Так хотелось на работу пойти, а воспитательница говори-ла, что у тебя всё впереди, ещё наработаешься» (Хохлова).

Судя по тем рассказам, которые мы смогли собрать, трудо-выми практиками воспитанников поддерживались три эконо-мики выживания, в рамках которых существовал детский дом. Речь идет об экономике самообеспечения, местной экономике Саратова и государственной экономике победы в Великой Отечественной войне, когда силы всего общества были моби-лизованы для военных целей. Степень вовлеченности в эти экономики, судя по всему, варьировалась во времени и зави-села от того, какие ресурсы могло дать государство, а какие с неумолимостью отбирало для себя.

Согласно Положению о трудовой колонии от 29 июля 1935 года, «[б]азой трудового воспитания и материальной ба-зой для покрытия всех расходов по колонии является органи-зуемое при каждой колонии производство» [цит по: Гла-дыш, 2004. С. 349]. Однако это правило применялось не толь-ко к таким коррекционным учреждениям, как трудовая коло-ния. Акцент на обязанностях индивида перед социалистиче-ским обществом – это особо значимая черта подхода Мака-ренко, который был теоретическим и практическим руко-водством для многих учреждений и специалистов, работав-ших с детьми. В частности, эти обязанности выполнялись по-средством трудовой деятельности.

По меткому наблюдению В. Притуленко, «[в] фильмах 30–50-х годов вы редко увидите детей, находящихся в нор-мальном для себя состоянии – игре. Экранные ребятишки: а) борются с вредителями всех мастей (от шпионов до грызу-

448

нов); б) заседают, то есть проводят сборы, собрания, голосо-вания и митинги; в) трудятся или, в лучшем случае, предают-ся какому-нибудь развлечению, как правило, не свойственно-му реальным детям, но зато могущему перерасти в профес-сию, например – куроводству» [Притуленко, 1995. С. 106, цит. по: Нусинова, 2003]. В самом деле, вместо куроводства («Отчаянный батальон», 1933 год, режиссеры А. Народниц-кий, А. Угрюмов) может быть кролиководство или же пчело-водство – как в фильме «Золотой мед» (1928 год, режиссер Н. Берсёнев), которое обеспечивает детям самоокупаемость их детской трудовой коммуны [Нусинова, 2003].

Следует отметить, что ни один источник информации о жизни детей в «Красном городке» не упоминает о детских играх или игрушках. Среди подарков ко дню рождения вспо-минают вещи, которые могут пригодиться в учебе, труде, фи-зическом и интеллектуальном развитии или в повседневно-сти. В советских учреждениях для детей дни рождения вос-питанников отмечали каждые три месяца или даже раз в пол-года. Одна из наших рассказчиц вспоминает, как отмечали ее день рожденья вместе с дюжиной других именинников, а «чтобы остальные не мешали, взяли наняли пароход, и тех детей повели строем кататься, на два или на три часа» (Букварь). Ей тогда подарили «отрез "чайная роза", крепде-шин на блузку». Газета от 1948 года описывает один из таких праздников: «Сегодня 9 мая. День Победы. Коллектив детдо-ма отмечает рождение 30 его воспитанников. <…> Нужно каждому сделать подарок, знать, что преподнести, чем пора-довать малышей. На помощь пришли женщины из женсовета. Несколько дней подряд они наведывались в детский дом, со-ветовались с воспитателями, бегали по магазинам, делали за-купки» [Моршнева, 1948]. Какие же подарки получили дети? В статье приводится список: «Именинники и именинницы по-лучают шелковые платья, готовальни, портфели, нарядные ко-сынки, пионерские галстуки, книги, конфеты». Наряду с лич-ными подарками весь детский дом получает от шефов 500 па-кетов со сладостями, 200 галстуков, около 100 томиков худо-жественной литературы, турник, гамаки, кегли, шахматы, до-мино, акварельные краски, альбомы, пионерский горн.

449

Экономика самообеспечения состояла из привлечения де-тей к труду по поддержанию чистоты в помещениях, порядка, производству продуктов питания и одежды. Эта практика была обусловлена не только социально-педагогическими целями, но и отсутствием у администрации «Красного городка» воз-можности приобрести необходимые товары, продукты (от-сутствие денег, нехватка товаров в местных магазинах), а также нехваткой обслуживающего персонала, отсутствием средств на оплату его труда.

Привлечение к труду начиналось с сельскохозяйствен-ных работ – производства продуктов питания. Эти обязанно-сти совмещались с занятиями по школьной программе, их значение для выживания детского дома и детей подчеркива-ется участием в сельскохозяйственных работах практически с ранней весны до позднего лета: «Вот, высаживали огоро-ды, в шесть утра поднимали, гнали за тридевять земель, но никто не ныл никогда ничего, пололи, сажали, поливали ого-род, а когда учителя, мы не уезжали, мы долго, в ноябре нас увозили оттуда, учителей нам привозили, мы сидели училися в открытой столовой, класс один, второй, там третий, четвёртый, занимались» (Букварь). Участие в таких работах было обязательным для всех детей независимо от возраста: «Травинку подбирали вот малявки такие вот, нет, ты по-смотри, у тебя не очень чистая грядка, вот ещё там прой-ди, вот идет и травиночку собирает, на полях работали, работы каждому, каждому было достаточно или с трав-кой, или с мотыгой, или с чем-то, с чем-то вот другим ещё, обязательно какой-то инструмент в руках, и с лопатой, обязательно работа всем найдется» (Войцеховская). Выра-щенные таким образом продукты являлись основой питания в течение года – их консервировали и хранили всю зиму: «[Ямы были] огромные выкопаны, большие, я не знаю вот какой там диаметр, метра три с половиной, такая яма огромной глубиной, всё зацементированное, так солится капуста, помидоры, огурцы, в разных этих, ставится специ-альная лестница, в вёдра накладывается, поднимается, так что всё у нас, всё своё у нас было, картошки, морковь, свёк-ла, всё, помидору, всё выращивали, абсолютно» (Букварь).

450

Что до учебы, следует отметить, что сдвиг в сторону формального академического учения был зафиксирован на-шими информантами, говорившими о «бабенках в красных косынках», «выдвиженках», которых позднее сменили учите-ля школ и мастера производственного обучения. Этот сдвиг в истории «Красного городка» ассоциируется с появлением но-вого энергичного и умного директора В.И. Шутова и совпа-дает с изменениями очертаний советской педагогики и пси-хологии в 1930-х годах. Как пишет Л. Эттвуд, «[э]кспе-ри-менты 1920-х годов все менее соответствовали растущей цен-трализации и авторитаризму сталинского режима. Подход laissez-faire к образованию уже не соответствовал обществу, где росла потребность в обучении, стабильности и контроле. Школы возвращались к формальному учебному плану и си-стеме экзаменов, утвердив вновь роль преподавания и осознан-ного учения. Постановление ЦК ВКП(б) от 4 июля 1936 года "О педологических извращениях в системе Наркомпроса" разрушила власть педологов и вернула руководящие позиции в образовательном процессе учителям. Если в 1920-х годах виновной в неудачах детей была среда, то теперь ответствен-ность ложилась на учителей… Доминировавшая в 1920-е годы двухфакторная теория личности, в соответствии с кото-рой личность есть продукт среды и наследственности, эволю-ционировала в четырехфакторную модель, куда добавились понятия обучения и научения» [Attwood, 1990. P. 37–38, 39].

Другим важным аспектом внутреннего экономического уклада стало поддержание внутреннего порядка – уборка поме-щений, содержание их в порядке. Для этого использовали разные подручные средства, которые можно было найти на ули-це, кроме того, такая деятельность, в соответствии с распро-страненными в это время принципами была устроена по мо-дели трудового соревнования: «Полы некрашеные были. А без конца соревнования, мы стёклышки на улице искали, кир-пич красный натирали [для уборки пола], промывали, газет-ки найдём – постелим, обувь – в стороночку» (Букварь). В это время стеклышки от разбитого оконного стекла, бутылок использовали для выравнивания старых дощатых полов, по-верхности столов, осколки кирпича также использовались в

451

этом хозяйстве, основанном на утилизации всех ресурсов без остатка. Это один из примеров многих тактик, которые при-менялись, чтобы маневрировать, выживать и манипулировать структурным порядком вещей. Словами М. де Серто, «мно-гие повседневные практики (разговор, чтение, прогулка, шоп-пинг, приготовление пищи и т. д.) имеют тактический харак-тер. И таковы же, в целом, многие "операциональные спосо-бы действия": победы "слабого" над "сильным" (будь то сила власть имущих людей или насилие установленного порядка вещей и пр.), умные трюки, знание того, как обходиться с чем-либо, "охотничьи хитрости", маневры, полиморфные си-муляции, радостные открытия как поэтичные, так и воинственные» [de Certeau, 1984. P. XIX].

Особый акцент в интервью делается на повседневных способах совладания с недостатком ресурсов, практиках ра-чительности, взаимосвязанных с задачей конструирования и дисплея гендера: например, рассказ о запасной пятке для починки чулка, которую аккуратная девушка обязательно должна была себе связать, работая на машине для вязки три-котажа, о достижении модного и красивого внешнего вида, который соответствовал бы принятому понятию порядка. Чтобы зафиксировать складки на юбке-плиссе, ее помещали под матрац, что требовало особой дисциплины тела от деву-шек, которые должны были спать, не шелохнувшись, дабы исключить любые движения, способные подвергнуть риску качество разглаживаемой одежды: «Вот чем мы располага-ли: тумбочкой располагали, и кровать. Были у нас плиссиро-ванные юбки, так вначале мы выискивали кровати, где не сетка, а доски были, и плиссированная юбка, или юбка со складками, – разглаживали и аккуратненько матрас стели-ли, и не шевелились ночью, чтоб никаких ненужных складок там не получилось» (Войцеховская).

В арсенале средств для наведения красоты и порядка было множество приемов. Обувь чистили водой, не имея гуталина, а «чтобы воротник рубашки подольше походил на свежий, подкладывали под него с внутренней стороны но-совой платок – тем самым сберегали труд прикреплённой

452

девочки, следившей за опрятностью подопечного» [Войце-ховская, 1985. С. 57].

Следуя де Серто, мы объясняем влияние доминантной культурной экономики на культуру детдома, в рамках кото-рой ее пользователи осуществляли «бесчисленные и мель-чайшие трансформации, чтобы адаптировать ее к своим соб-ственным интересам и правилам» [de Certeau, 1984. P. XIV]. Среди таких процедур этой коллективной деятельности мы уже упоминали о рационализации ресурсов. Важными проце-дурами трансформации этого экономического порядка были практики питания. Во время войны сильно ощущался недо-статок пищи, и в воспоминаниях наших информантов образ еды занимает важное место, но это не только обычный регу-лярный прием пищи в детдомовской столовой, но и частные, тактические приспособления, которые позволяли разнообра-зить привычное меню, творчески менять роли детдо-мовских детей, которым не полагалось принимать участие в приготовлении пищи. Некоторые детали обычного рациона приобретали особый социальный смысл, принимая участие в конструировании иерархического порядка в детском коллек-тиве. Например, горбушка, о которой говорили все наши ин-форманты. Она была настоящим лакомством для детей, и когда в обед открывалась столовая, все бежали туда напере-гонки, стараясь занять то место за столом, где уже на тарелке лежала горбушка. Одним из рациональных объяснений ценности горбушки было то, что хлеба в ней больше, кусочек получается толще, когда он с коркой. Более популярное объ-яснение, которое мы встречаем не только среди детдомовцев, но и среди множества детей той, военной поры, – горбушка «вкуснее». Из каждой буханки хлеба могло получиться мень-ше горбушек, чем обычных кусков, и это тоже влияло на сим-волическую ценность разных частей буханки.

Другой уловкой в условиях дефицита пищи была практи-ка приготовления мороженого хлеба: «Ну я не знаю, чего, хитрость какая чего, вот, хлеб мы брали, иногда надоедает и хлеб, кусок колом встаёт, чего-то хочется, хлеб мы брали зимой, сейчас как помню, кусочек хлеба вынесем, на ниточку завяжем со всех сторон, и на верёвочке со второго этажа

453

спустим в снег, и завязывали, чтоб заморозилося, утром каждый свою ниточку поднимает, замороженый хлеб ели. – Интервьюер: А для чего это? – Респондент: А как, другой вкус, другой вкус. Не знаю, вот ели, вот так вот» (Букварь).

Хорошо известным деликатесом времен войны был ко-лоб, изготовляемый из отходов подсолнечника при выработке растительного масла. Одна из наших собеседниц вспоминает о практиках экономического обмена с местными жителями: «Голодно было. Мы когда в школу начали самостоятельно ходить, с портфельчиком, в двадцать пятую школу, вот там где Юбилейный, где Пеший базар, мы старались, не разреша-ли порции хлеба выносить, там хлеб, хочется чего-то друго-го, куда-нибудь спрячешь кусочек хлеба, в школу идёшь по-раньше, мы шли в двадцать пятую школу, там мимо садика, как будто бы до школы идём, а потом туда завернём, мимо Управления железной дороги – и на Пешку, а бабушки там сидят, а у них на раскладке там, что-то они продают, и ко-лоб у них, кусочки колоба, знаете, что это такое? Это вот масло, жмых вот, подсолнечник делают, отжимают под-солнечное масло, этот жмых сбивают в колоб, очень, меж-ду прочим, вкусное. И слышим, детдомовские идут, детдо-мовские, значит, мы кусочек хлеба отдадим бабушке, вот этот маленький, она даст кусочек колоба взамен, меняли. Вот этого колоба хватало на все шесть перемен, и уроков, всего на свете» (Букварь).

Еще одним деликатесом была сырая картошка: «Картошку копали, вот, там нравится какая-то картошка, сырая, красивая, – "можно в туалет?" Ну и бежим в кусты, вроде видят, что ты в туалет, зубами отгрызешь, и сырую картошку вот эту ели…» (Букварь).

Практики совладания с нехваткой ресурсов имелись и в ар-сенале руководства детдомом. В 30-е годы и позже нехватка работников являлась серьезной проблемой для администра-ции, которая выходила из этого положения, привлекая воспи-танников старшего возраста к выполнению обязанностей вос-питателей, нянечек и обслуживающего персонала: «Была своеобразная политика, вот была группа старших воспитан-ников, вот там они в альбоме есть, старших воспитанников,

454

без которых наше руководство не могло обойтись. Потому что они были вожатыми, они были прикреплёнными 1, и они были мастерицами первоклассными в мастерской, без кото-рых тоже невозможно было одеть и обшить всех, вот без этих невозможно было обойтись... их оставляли, потому что это была дешёвая рабочая сила» (Войцеховская).

После того, как детский дом, благодаря новому энергич-ному директору обзавелся мастерскими, воспитанники полу-чили возможность изготавливать себе одежду: «В мастер-ских мы всё на себя шили, вот всё, всё, абсолютно всё. Даже пальто, вот зимнее пальто, и воротник пришивали, и масте-рица нам сказала "молодцы", и поставила нам пятёрку, не говоря уже о блузках, о платьицах, о трусиках, и так далее, а в трикотажной мастерской вязали на нас всё, чулки, сви-тера, шапочки, всё» (Войцеховская). Кроме того, в коопера-ции с другим предприятиями возможности мастерских позво-ляли изготавливать и обувь для воспитанников: «А в сапож-ной… мастерской, вот заготовки приобретали на обувь и мальчишки там шили туфли для девочек. С каблучками даже. А каблучки вытачивали мальчишки в столярной ма-стерской» (Войцеховская). Такая производственная деятель-ность детского дома позволила директору поднять уровень жизни воспитанников. Некоторые из бывших воспитанниц, вспоминая худшие годы, говорят о школьных занятиях, когда дети дрожали от холода, кутаясь в одеяла.

Как можно судить по воспоминаниям, со временем, в ка-нун Второй мировой войны, производственная деятельность школьников сделала возможным и производство некоторой продукции для нужд местной экономики. В числе потреби-телей называют больницу, театр: «Мы делали продукцию, вот я в трикотажной, допустим, работала, мы вязали шарфы, у нас рядом там была больница, там с лишаями ле-жали, вот мы вязали для них шапочки на голову… вот, вяза-ли мы трико, для театра оперного, ну и для себя, в общем всё, свитера вязали, поэтому я мечтала трикотажницей, по-том когда нас стали чаще водить уже в город» (Букварь). Вклад в местную экономику не ограничивался мелкотоварным

1 Прикрепленными к младшим детям.

455

производством. Предприятиям – промышленным и сельскохо-зяйственным – нужна была рабочая сила, которую и находили среди старших воспитанников. Особенно востребованными оказались ребята из детдома в условиях войны, когда многие взрослые работники на предприятиях были мобилизованы на фронт: «Ведь тогда была такая полоса, что требовались на предприятиях вот резерв ребят… это во время войны. Тока-ри, слесари – откуда черпать? Вот не идут у него дела с учебой, но хорошие у него руки, и хороший парень, и дают рекомендации и передают на предприятие» (Войцеховская).

В целом, можно говорить о том, что сложилась целая производственная система, основой которой был труд воспи-танников – швейная, трикотажная, столярная, слесарная ма-стерские, колбасный цех, в которых работали все без исклю-чения, начиная с определенного возраста и совмещая труд с учебой. Одна из наших рассказчиц говорит о том, что такие занятия придавали осмысленность жизни в Красном городке, диктовали режим и требования к дисциплине, они совсем не исключали обязательств учиться школьным дисциплинам в местной школе: «Начальные, маленькие не работали, а старшие все до одного. Некогда было кувыркаться, некогда было хулиганить, некогда было, вот. Конечно, по способно-стям, если у кого не получалося, у меня получалося, я сидела за машиной, вот этой, продольной, которая вяжет допу-стим свитер, где-то спускать, всё, и у меня рядом лежала таблица умножения, или стихотворение, или правило какое-то и работала, и училася, сломаешь иголку, еще выговор тебе за это надают» (Букварь). Этот труд рассматривался, безусловно, не только как производственная необходи-мость, но и как обучение будущим профессиям. В основ-ном, такое обучение ремеслу было гендерно специфичным – девочки учились шитью и вязанию, мальчики – сапожному, столярному и слесарному делу, хотя есть и воспоминания бывших воспитанниц о работе в сапожных мастерских, где их успех вызывал особую радость у мастера производствен-ного обучения.

В годы войны мастерские детдома внесли свой скромный вклад и в национальную экономику. Девочки в основном были

456

заняты тем, что изготавливали для фронта трикотажные изде-лия: «А в войну – так мы всё делали на фронт, всё на фронт. Вот ящики, мальчишки ящики сбивали и мы набивали эти ящики и кисетами, и шарфами, вот так обматывали, и носка-ми, и перчатки, с двумя свободными пальцами. Вот с двумя свободными пальцами. Чтобы можно было… стрелять» (Вой-цеховская). Мальчики работали на производстве металличе-ского крепежа и ящиков: «Там столярные, слесарные, токар-ные мастерские, вот эти мастерские выполняли заказы во-енные. И они были прикреплены к отдельным предприятиям, потому что эти мастерские работали круглосуточно в воен-ное время. Если какие-то винтики шайбочки, что там было необходимо, то давали знать детскому дому "Красный горо-док"» (Войцеховская).

Было ли это экономикой выживания или системой опти-мизации ресурсов? Очевидно, и то, и другое. Детский дом об-ладал некоторыми средствами производства – мастерскими, огородами, – да и сами дети рассматривались как трудовые ресурсы – они изготовляли продукцию, нужную фронту, а за-тем к ним приходили рекрутеры, набиравшие здесь работни-ков для предприятий.

Труд в детском доме в ряде случаев вознаграждался зар-платой, особенно, когда это было производство необходимой продукции для учреждения и внешней экономики. Кроме того, детям разрешалось использовать казенные инструменты и тех-нику для того, чтобы изготовить что-нибудь для удоволь-ствия, для себя, – например, как в случае с отрезом крепде-шина, блузку из которого воспитанница сшила себе сама.

В «Педагогической поэме» Макаренко написал о своем важном теоретическом открытии – самоуправлении, контро-ле снизу, воплощенном им на практике [Макаренко, 1984]. Порядок и экономика детского дома во многом были основа-ны, по словам Н. Войцеховской, на трех «само-»: «самооб-служивание, самоуправление, самовоспитание» [Войце-ховская, 1985. С. 55], однако учреждение и дети получали не-которую помощь от «шефов», в качестве которых выступали местные фабрики и общественные организации, а роль ди-ректора и персонала трудно переоценить. Дочь директора

457

«Красного городка», Л.В. Шутова, которая росла здесь же, вместе с остальными детьми, проводя с ними дни и ночи, вспоминает, что «[в]месте с Филицей Мамертовной, заведую-щей бельевой, отец старался избегать одевать ребят в одежду темных тонов. Трудно было в те довоенные годы с их скуд-ным выбором тканей найти нужную расцветку, трудно было с красителями, но делали все возможное, чтобы девочки и мальчики были одеты понаряднее» [Шутова, 1984]. Как-то раз В.И. Шутов перед зимним праздником на собрании в зале призвал детей хорошо учиться, работать в мастерских, вести себя примерно, а он поедет в Москву за хорошей одеждой. Дети считали дни до его возвращения – и вот грузовая маши-на, наполненная доверху, въехала во двор детдома… Л.В. Шу-това вспоминает, как «Красный городок» посетил Н.А. Семаш-ко. После этого посещения по распоряжению наркома здра-воохранения для ребят была организована поездка в Москву [Шутова, 1984].

Впрочем, детский дом для многих его выпускников по-прежнему оставался более надежным жизненным миром, не-жели предприятие, где они работали и учились в фабрично-за-водском училище. Однажды на Первое мая несколько бывших воспитанниц навестили «Красный городок», и, по воспомина-ниям Л. Смирновой, «сразу же, как увидели Василия Ивано-вича, расплакались: грустно стало, что мы уже посторонние для "городка". И Василий Иванович нас понял. Усадил в сво-ем кабинете и долго нас расспрашивал. Потом нас пригласи-ли в столовую, накормили. <…> Перед уходом нам выдали по две пары белья, вязаные костюмы (трикотажные, из своей мастерской) и туфли. Когда мы уходили, Василий Иванович сказал: "Пусть мальчишки завтра приезжают. Если поизноси-лись – поможем"» [Смирнова, цит. по: Шутова, 1983].

Обсуждаемые нами практики социального воспитания были ориентированы на общественно-полезный труд, уко-рененный в прагматической педагогике Дж. Дьюи и являв-шийся частью педагогической системы Макаренко, попу-лярной в 1930 годы. По теории Дьюи, истинным и ценным является только то, что полезно людям, что дает практиче-ский результат и направлено на благо общества. Разработан-

458

ный на этой основе метод проектов был внедрен в совет-ские школы в 20-е годы, когда большое внимание (иногда даже в ущерб усвоению предметов) уделялось практической деятельности учащихся, выполнению практических проектов. Постановлением ВКП(б) в 1931 году метод проектов был осужден. Как отмечает А. Денищик, воспитательная поли-тика Макаренко, будучи, с одной стороны, плоть от плоти социалистической идеологии, слишком не совпадала с поли-тикой советской власти. Травля, которой он был подвергнут в конце 20-х годов, привела к его увольнению из колонии им. Горького, «которая вскоре превратилась в детский испра-вительный лагерь, а сам Макаренко, в последние свои годы работавший в системе НКВД, чудом не дожил до своего аре-ста» [Денищик, 2005]. Идея коммун в конце 30-х годов была дискредитирована, их руководители арестованы по обвине-нию в заговоре против партии и правительства. Сами труд-коммуны были ликвидированы, а имеющиеся в них предприя-тия «переведены на положение нормально действующих пред-приятий государственной промышленности» 1.

По словам А. Денищик, анализ воспитательной системы Макаренко показывает, что в целом его система практически укладывается в рамки системы «реформаториумов» или фи-ладельфийской исправительной системы (по Фуко). Однако те результаты, которых он добился как педагог, и то влия-ние, которое его личность и деятельность имеет до сих пор, не было бы возможно без того, что не укладывается в рамки какого-либо анализа – без огромной любви к «пацанам», неистовой работоспособности и заинтересованности в своем деле, недаром последующие попытки слепого применения «метода Макаренко» и в 1940-е годы, и в 1960–70-е, во время «ренессанса» системы Макаренко, не привели к таким гран-диозным результатам [Денищик, 2005].

О «творческом использовании опыта А.С. Макаренко» опять заговорили в 40-е годы, а затем вновь в конце 50-х го-дов. Так, директор детского дома № 2 г. Вольска Саратовской

1 Из письма заместителя народного комиссара внутренних дел Союза ССР Г.В. Филаретов председателю Совета Народных Комиссаров Союза ССР В.М. Молотову [цит. по: Гладыш, 2004. С. 171].

459

области Я.А. Мегердичев без каких-либо средств, строитель-ных материалов и квалифицированных рабочих ухитрился, используя труд детдомовцев, выстроить несколько корпусов для своего учреждения. Подобно тому, как Кампанелла в его утопическом Городе Солнца предложил организовывать не-приятные и тяжелые виды работ в виде детских игр, даже са-мых младших воспитанников директор вольского детдома организовал на сбор мелкого бутового камня: «[н]а берег Волги было послано… 120 малышей. Воспитатели строили их по 35–40 человек в большой круг, и все бросали камешки, сходясь к центру круга. Таким образом, работая в течение часа ежедневно, вперемежку с купанием и солнечными ван-нами, малыши, играя, собирали достаточное количество кам-ня…» [Мегердичев, 1957].

После войны мастерские во многих детских домах были закрыты или перестали считаться столь же важными, как в 30-е годы. Однако ремесленные навыки, приобретенные детьми, и многие прогрессивные педагогические идеи не поз-воляют сделать вывод об успехе в решении главной пробле-мы – социальной интеграции детей, оставленных без попече-ния родителей. Хотя многие бывшие воспитанники детдома «Красный городок» преуспели на своем жизненном пути, другие испытывали большие трудности вне соответствую-щих социальных гарантий и возможностей поддерживать себя посредством занятости. Их социальные сети нередко были ограничены стенами учреждения и зависели от его ре-сурсов, с одной стороны. С другой стороны, трудовая подго-товка, как подход социальной педагогики, была довольно эф-фективным инструментом в отношении целей социалистиче-ского воспитания рабочего класса, подготовленного к разным видам труда и лояльным к режиму.

ЗаключениеИдеология вплетена во все аспекты социальной работы

с детьми, но конкретные формы меняются от одного периода советской истории к другому. Кроме того, общие идеологи-ческие установки преломлялись в локальных практиках, институциальных стратегиях и индивидуальных тактиках

460

воспитателей и детей. Подобная амбивалентность процесса воспитания в детском доме (официальные нормы и их мест-ные модификации, как и весь социальный проект советского детского дома) создали для детей дополнительные возможно-сти и породили особые барьеры и трудности. Равенство и стандартизованная идентичность, как и отрицание семьи ради коллектива в детском доме, конвертировались в специфиче-ские отношения между воспитателями и детьми, между стар-шими и младшими детьми. Эти отношения отличались осо-бой эмоциональной близостью и сплоченностью, и именно они помогли детям выжить в таких суровых условиях. Культура самоограничения и самодисциплины, привержен-ности порядку научили воспитанников не бояться трудно-стей, быть терпимыми к ошибкам политических вождей и с энтузиазмом участвовать в эпохальных проектах. Те же осо-бенности формируемой культуры вносили вклад в конфор-мизм, детям подчас не хватало автономии и критического мышления. Трудовое воспитание подготовило детей не толь-ко к работе на заводах и фабриках; некоторые из них стали артистами, учителями, руководителями и чиновниками. И все же оно нередко ограничивало горизонты детей промыш-ленным производством. Детский дом рассматривался как важный источник индустриальной рабочей силы, что порой становилось предметом конфликта между директором и местной администрацией. Но наибольшее противоречие и фрустрацию для воспитанников представлял переход от упо-рядоченной, стабильной, регулируемой и во многих деталях гарантированной жизни в учреждении к жизни в сложном, неопределенном и огромном мире.

На фоне критических отчетов о проверках детских до-мов, о которых шла речь в начале статьи, жизнеописания на-ших информантов, их рукописные и устные свидетельства рисуют весьма положительный образ той обстановки, в кото-рой им довелось расти. В рассказах наших информантов, ко-нечно, звучат и официальные точки зрения, но немало в них и сугубо личного, особенно, что касается микропрактик по-вседневности. На наш взгляд, устная история как раз и ценна тем, что неразрывно связывает объективное с субъективным,

461

историческую память с искусством забывания, «она перебра-сывает мостик между общественным и частным миром» [Томпсон, 2003. С. 299]. Кроме того, именно дополнение вз-глядов Фуко на власть и дисциплину перспективой повсед-невных тактик, микроопераций, осуществляемых самими «пользователями» правил, может придать описанию более целостный характер.

Советская форма институциализированной заботы о де-тях решала основные задачи социальной работы, хотя это по-нятие и не применялось в течение 60 лет советской власти. Две составляющие социальной работы – забота и контроль – проявляли себя на основе трех важных концептов и символи-ческих инструментов советской цивилизации: коллективно-сти, культуре и труде. Мы выбрали эти концепты как основ-ные направления социально-исторического анализа «Красно-го городка», как специфической социальной практики, кото-рая жива в воспоминаниях бывших воспитанников и во многом явилась определяющей для их судеб на многие деся-тилетия вперед. Множество воспитанников детских домов ста-ли лояльными и ответственными гражданами и патриотами своей страны, они самоотверженно трудились, сражались на войне, приносили себя в жертву во имя родины.

Жизнь детского дома в годы советской власти никогда не помещалась в идеальную модель социально-педагогического процесса, направленного на воспитание детей, оставшихся без попечения родителей. Реализация такого процесса часто не складывалась как последовательная и цельная педагогиче-ская и политическая практика, она всегда осуществлялась не только на определенном локальном контексте (конкретными педагогами, в рамках имеющихся ресурсов), но и под влияни-ем совокупности внешних факторов. В качестве внешних факторов выступала политическая линия партии в отноше-нии воспитательной системы и образовательного процесса, в том числе речь идет о волнах дискуссий о педологии, роли коллектива, труда, монетарных и немонетарных мотивов в социальном воспитании; об экономических условиях и уров-не жизни в стране – всеобщей бедности, нужде, невероятном напряжении ресурсов в эпоху модернизации, коллективиза-

462

ции или в годы военного времени; о демографическом контексте, то есть значительных потерях взрослого населения, порожденных войнами (Первой мировой, гражданской, Второй мировой), разрухой, массовыми репрессиями, голодом и при-ведших к распространению болезней, бездомности, сиротства и беспризорности. Трудно сказать, какой из этих факторов стал решающим для формирования именно той системы вос-питательных учреждений для детей, оставшихся без попече-ния родителей, ясно одно – они никогда не были только вос-питательными, но и в значительной степени – институтами выживания таких детей, ставшие естественным продуктом складывающейся политико-экономической системы.

Антоневич В. Это страшное слово «война»… // Коммунист. 1985. № 16(19733). 20 янв.

Бакашова Л. Наркомпрос не руководит детскими домами // Комсо-мольская правда. № 134. 20.02.1939.

Бойм С. Общие места: Мифология повседневной жизни. М.: Новое литературное обозрение, 2002.

Вишневский В. Серп и рубль: консервативная модернизация в Рос-сии. М.: ОГИ, 1998. С. 282–290.

Васильчикова Ю.В., Васильчикова Т.А. Социальная педагогика. М.: Академия, 1999.

Войцеховская Н. Красный городок: Рукопись. Саратов, 1985. Вольф А. Родом из Красного городка. М.: Педагогика, 1991. Гладыш С. Дети большой беды. М.: Звонница, 2004.Головизнина М. // Журнал исследований социальной политики.

2005. Т. 3. № 2. С. 223–240.Денищик А. «Педагогическая поэма» А.С. Макаренко // Такая.

2005. № 4 / http://takaya.by/texts/essay/makarenko/. Зезина М. Без семьи: Сироты послевоенной поры // Родина. 2001.

№ 9. С. 82–87.Ильина И.Н. Общественные организации России в 1920-е гг. М.:

Издат. центр Ин-та рос. истории РАН, 2001. Камардинов В.Р. Педагогическая деятельность А.С. Макаренко

в коммуне им. Дзержинского: (Лекция, 10 июня 1954 г., маши-нопись) // http://zt1.narod.ru/kamardnv.htm.

Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпохи (голоса из хора). М.: Ин-т философии РАН, 1996.

Коллонтай А. Семья и коммунистическое государство. Харьков: Всеукраинское гос. изд-во, 1922.

463

Купайгородская А.П., Лебина Н.Б. Добровольные общества Петро-града-Ленинграда в 1917–1937 гг. (тенденции развития) // До-бровольные общества в Петрограде-Ленинграде в 1917–1937 гг.: Сб. ст. Л.: Наука, 1989.

Макаренко А.С. Коллектив и воспитание личности. Челябинск: Южно-Уральское кн. изд-во, 1988.

Макаренко А.С. Педагогическая поэма // Педагогические сочине-ния: В 8 т. М.: Педагогика, 1984. Т. 3.

Мегердичев Я.А. Воспитание детского коллектива в труде мето-дом длительных заданий // Из опыта работы детских домов. Саратов: Сарат. обл. ин-т усовершенствования учителей, 1957. С. 7–30.

Моршнева Л. Праздник в детском доме // Коммунист. 1948. 12 мая.Нусинова Н. «Теперь ты наша»: Ребенок в советском кино: 20–30-е

годы // Искусство кино. 2003. № 12.Оперативный приказ Народного комиссара внутренних дел Союза

ССР № 00486 от 15 августа 1937 года // Вебсайт фонда «Мемо-риал»: http://www.memo.ru/rehabilitate/4sir/00486.htm.

Притуленко В. Адресовано детям: Кино: политика и люди: 30-е годы. М., 1995.

Рожик А. Мы из «Красного городка» // Советская Россия. 1980. 30 нояб.

Рудов А. Беспризорная Россия // ИНДЕКС. Досье на цензуру. 2002. № 17 / http://www.index.org.ru/journal/17/rudov.html.

Синицын А.М. Забота о безнадзорных и беспризорных детях в СССР в годы Великой Отечественной войны // Вопросы исто-рии. 1969. № 6.

Сорока-Росинский В.Н. Детский дом // В.Н. Сорока-Росинский. Педагогические сочинения. М.: Педагогика, 1991.

Стайтс Р. Женское освободительное движение в России: Феми-низм, нигилизм и большевизм 1860–1930 / Пер. с англ. М.: РОССПЭН, 2004.

Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм: Социальная история Со-ветской России в 30-е годы: город. М.: РОССПЭН, 2001.

Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. М.: Ad Mar-ginem, 1999.

Фуко М. Ненормальные: Курс лекций, прочитанный в Коллеж де Франс в 1974–1975 учебном году / Пер. с фр. СПб.: Наука, 2004.

Чарыкова К.Н. Письмо Калинину от 10.10.1930 г. Цит. по: История и современность: Документы прошлого: Радио Свобода. 08.03.2002 // http://www.svoboda.org/programs/hd/2002/hd.030802.asp.

464

Чистиков А.Н. Из истории ленинградского отделения общества «Друг детей» // Добровольные общества в Петрограде-Ленин-граде в 1917–1937 гг.: Сб. ст. Л.: Наука, 1989.

Шутова Л. Горжусь отцом // Коммунист. 1984. 6 окт.Юрцев Б. Тропинка к фильму для советских детей // Советский

экран. 1928. № 52. Attwood L. The New Soviet Man and Woman: Sex-Role Socializa-

tion in the USSR. Bloomington, Indianapolis: Indiana University Press, 1990.

Ball A.M. And Now my Soul is Hardened: Abandoned Children in So-viet Russia, 1918–1930. Berkeley, CA, 1994.

Bernstein L. Communist Custodial Contests: Adoption Rulings in the USSR after the Second World War // Journal of Social History. Summer. 2001a.

Bernstein L. Fostering the next generation of socialists: patronirovanie in the fledgling Soviet state // Journal of Family History. 2001b. 26(1). P. 66–89.

Damkjaer S. The body and cultural transition in Russia // Soviet Civi-lization between Past and Present / Ed. by M. Bryld and E. Kulavig. Odense University Press, 1998. P. 119–120.

de Certeau M. The Practice of Everyday Life / Transl. by St.F. Ren-dall. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 1984.

Foucault M. Discipline and Punish / Transl. by A. Sheridan. New York: Pantheon, 1977.

Goldman W.Z. Women, the state and revolution: Soviet family policy and social life, 1917–1936. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

Hoffmann D.L. Mothers In The Motherland: Stalinist Pronatalism in Its Pan-European Context // Journal of Social History. Fall. 2000.

Madison B.Q. Social Welfare in the Soviet Union. Stanford, CA: Stan-ford University Press, 1968.

Twigg J. Social Policy and the Body // Rethinking Social policy. Lon-don; Thousand Oaks; New Dehli: Sage, 2000.

465

ИНФОРМАЦИЯ ОБ АВТОРАХ

Гатвинский Александр Николаевич – кандидат социологических наук, консультант по социальной политике, Саратов. Градскова Юлия Владимировна – докторант Школы Балтийских и Восточно-Европейских исследований, Стокгольм, Швеция. Головизнина Марина Владимировна – научный сотрудник, Евро-пейский университет в Санкт-Петербурге. Дорохова Татьяна Сергеевна – кандидат педагогических наук, до-цент кафедры социального и гуманитарного образования Уральско-го института социального образования филиала Российского госу-дарственного социального университета, Екатеринбург.Карелова Ирина Михайловна – специалист по социальной работе Сызранского муниципального учреждения «Территориальный центр социальной помощи семье и детям "Семья"».Катцина Татьяна Анатольевна – кандидат исторических наук, доцент кафедры социальной работы, филиал Московского госу-дарственного социального университета в г. Красноярске. Латыпов Рашит Абдуллович – кандидат исторических наук, г. Обнинск.Михель Дмитрий Викторович – доктор философских наук, про-фессор кафедры социальной антропологии и социальной работы Саратовского государственного технического университета, про-фессор кафедры теории и истории государства и права историче-ского факультета Саратовского государственного университета.Морозова Юлия Александровна – кандидат исторических наук, доцент кафедры социальной антропологии и социальной работы Саратовского государственного технического университета.Муравьёва Марианна Георгиевна – кандидат исторических наук, доцент кафедры всеобщей истории, Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена.Нечаева Светлана Михайловна – кандидат социологических наук, первый заместитель министра здравоохранения и социаль-ной поддержки Саратовской области.Пушкарёва Наталья Львовна – доктор исторических наук, про-фессор, ведущий научный сотрудник Института этнографии и ан-тропологии РАН, Москва; Президент Тамбовского центра гендер-ных исследований.

Решетова Наталья Александровна – кандидат исторических наук, докторант Института российской истории РАН, Москва.Романов Павел Васильевич – доктор социологических наук, про-фессор кафедры социальной антропологии и социальной работы Саратовского государственного технического университета, ди-ректор Центра социальной политики и гендерных исследований, профессор Московской высшей школы социальных и экономиче-ских наук, редактор Журнала исследований социальной политики.Ромм Марк Валериевич – доктор философских наук, профессор ка-федры социальной работы, декан факультета гуманитарного образо-вания, Новосибирский государственный технический университет.Ромм Татьяна Александровна – кандидат педагогических наук, до-цент, зав. кафедрой педагогики и психологии Института философии, Новосибирский государственный педагогический университет.Садовников Юрий Алексеевич – аспирант кафедры педагогики, Чувашский педагогический университет имени И.Я. Яковлева.Фирсов Михаил Васильевич – доктор исторических наук, профес-сор кафедры социологии Российской академии государственной службы при Президенте РФ, Москва.Ченцова Татьяна Алексеевна – кандидат философских наук, до-цент кафедры теории и технологии социальной работы Самарско-го государственного университета. Червоненко Евгений Юрьевич – магистрант, Московская высшая школа социальных и экономических наук.Шек Ольга Сергеевна – аспирантка, Европейский университет в Санкт-Петербурге. Шилова Ольга Ивановна – ведущий специалист Министерства труда и социального развития Самарской области. Шульте Дагмар – координатор проекта «История социальной ра-боты в Восточной Европе», Университет Зигена, Германия.Щербинин Павел Петрович – кандидат исторических наук, докто-рант Института этнографии и антропологии РАН, Москва; до-цент, Тамбовский государственный университет, исполнитель-ный директор Тамбовского центра гендерных исследований. Ярская-Смирнова Елена Ростиславовна – доктор социологических наук, профессор, зав. кафедрой социальной антропологии и социаль-ной работы Саратовского государственного технического универси-тета, соредактор Журнала исследований социальной политики.

467

Автономная некоммерческая организация «Центр социальной поли-тики и гендерных исследований» (ЦСПГИ) работает в сотрудниче-стве с органами государственной власти федерального и регионального уровней, международными организациями, благотворительными фон-дами, общественными организациями, представителями крупного и среднего бизнеса. Основная стратегия ЦСПГИ – развитие актуальных исследований со-циальной политики, распространение знаний о социальных проблемах и способах их решения, содействие работе российских НПО, сетей, академических институтов, групп поддержки, госструктур, способству-ющих осуществлению анализа социальной политики и внедрению ре-зультатов. Исследователи Центра опираются в основном на социально-антропологический подход, качественную методологию и социальную критику. Десятки реализованных крупных проектов и множество пуб-ликаций в России и за рубежом утвердили позиции ЦСПГИ в междуна-родном сообществе исследователей социальной политики. Задачи Центра: проведение прикладных исследований в сфере социальной полити-

ки и разработка рекомендаций по внедрению результатов этой рабо-ты в практику;

осуществление независимой экспертизы управленческих решений органов власти, коммерческих и некоммерческих организаций в сфере социальной политики;

оказание консультационных услуг по проблемам социальной поли-тики, создание и развитие общедоступных архивов и баз данных;

организация и проведение дискуссий по важнейшим проблемам со-циальной политики в форме семинаров, круглых столов, конферен-ций;

проведение образовательных мероприятий, нацеленных на совер-шенствование и внедрение новых знаний в области социальной по-литики в форме обучающих семинаров, летних школ и курсов повы-шения квалификации;

издание Журнала исследований социальной политики, научной, учебной литературы, просветительских и информационных матери-алов по тематике работы.

ЦСПГИ с 2003 года выпускает собственное периодическое издание «Журнал исследований социальной политики» (ЖИСП). Директор ЦСПГИ – Павел РомановНаучный руководитель – Елена Ярская-Смирнова

468

ЖУРНАЛ ИССЛЕДОВАНИЙ СОЦИАЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ

Журнал исследований социальной по-литики публикует статьи по теории, ис-тории и методологии социальной поли-тики, результаты эмпирических иссле-дований и экспериментов в сфере соци-альной политики как в России, так и за рубежом, учебно-методические матери-алы для преподавателей социальной по-литики как учебной дисциплины, биб-лиографические обзоры и рецензии, а также информацию и обзоры результа-тов научных конференций в России и за рубежом.

Свидетельство о регистрации сред-ства массовой информации «Журнал исследований социальной политики» ПИ № 7-1872 от 05.03.2003 выдано Министерством по делам печати, теле-радиовещания и средств массовой ком-муникаций Российской Федерации.ISSN 1727-0634Подписной индекс в каталоге Роспе-чати – 84270

«Журнал исследований социальной политики» приглашает к публикации социологов, политологов, экономистов, историков, социальных работников для публикации в ближайшем тематическом выпуске, посвященном проблемам развития корпоративной социальной политики. Предлагаем об-судить следующие и другие близкие проблемы: роль бизнес-структур в формировании и реализации социальной полити-

ки; социальная ответственность бизнеса; оценка эффективности социально-ориентированных программ корпора-

тивной политики; роль международных бизнес-организаций в решении социальных проб-

лем: значение, противоречия и перспективы.

Материалы должны быть представлены в электронном виде по адресу e-mail: [email protected] до 30 сентября 2005 года.

Объем статьи – от 6000 до 8000 слов, краткая аннотация 100–150 слов, снос-ки в квадратных скобках [Иванов, 1999. С. 125], список литературы в конце статьи в алфавитном порядке с полным библиографическим описанием.Более подробную информацию о журнале см. на сайте: www.jsps.ru.

Принимаются рецензии на книги по социальной политике и социальной работе, социальным проблемам, социальной политике предприятий. Объем рецензии – от 1000 до 3000 слов.

470

Научное издание

НУЖДА И ПОРЯДОК:история социальной работы

в России, XX в.

Сборник научных статей

Под редакциейРоманова Павла Васильевича,

Ярской-Смирновой Елены Ростиславовны

КорректорыЮ. Н. БирюковаС. А. Зернакова

Технический редактор,компьютерная верстка

М. В. Карпухина

Подписано в печать 25.07.2005. Формат 60х841/16.Бумага офсетная № 1. Гарнитура «Times New Roman».Печать офсетная. Усл. печ. л. 26,74. Уч.-изд. л. 23,47.

Тираж 500 экз. Заказ № С

Издательство «Научная книга»410054, г. Саратов, ул. Б. Садовая, 127

Типография Адрес

Нужда и порядок: история социальной работы

Documents

Transcript of Нужда и порядок: история социальной работы