Прерванное кино / Movie interrupted

Грех

опад

ение

и и

згна

ние

из р

ая. М

икел

андж

ело

Буон

арро

ти

№ 55/56. Н А З В А Н И Е Ж У Р Н А Л АСЕАНС

24

Прерванное кино

АВТОР: СТаниСЛав ЛЬвовСкиЙ

Свое исследование истории хоррора «Пляска смерти»1 Стивен Кинг начинает с описания эпизода, приключившегося с ним в дет-стве, а именно — в октябре 1957 года, во время просмотра филь-ма «Земля против летающих тарелок» (1956, реж. Ф. Сирс). Кингу десять лет — и он впервые, по его словам, встречает «подлинный ужас, а не демонов или призраков», живущих в его воображении. Сеанс прерывается, включают свет — и на сцену выходит некий че-ловек (менеджер кинотеатра). Кинг пишет:

Вид у него был встревоженный и болезненный — а может, это было ви-новато освещение. Мы гадали, что за катастрофа заставила его остано-вить фильм в самый напряженный момент, но тут управляющий загово-рил, и дрожь в его голосе еще больше смутила нас.

— Я хочу сообщить вам, — начал он, — что русские вывели на орбиту вокруг Земли космический сателлит. Они назвали его… «спутник». <…>

Помню очень отчетливо: страшное мертвое молчание кинозала вдруг было нарушено одиноким выкриком; не знаю, был это мальчик или де-вочка, голос был полон слез и испуганной злости: «Давай показывай кино, врун!» Управляющий даже не посмотрел в ту сторону, откуда донесся голос, и почему-то это было хуже всего. Это было доказательство. Русские опере-дили нас в космосе. Где-то над нашими головами, триумфально пописки-вая, несется электронный мяч, сконструированный и запущенный за желез-ным занавесом. Ни Капитан Полночь, ни Ричард Карлсон (который играл в «Звездных всадниках» (Riders to the Stars), боже, какая горькая ирония) не смогли его остановить. Он летел там, вверху, и они назвали его «спутником». Управляющий еще немного постоял, глядя на нас; казалось, он ищет, что бы еще добавить, но не находит. Потом он ушел, и вскоре фильм возобновился.

1 King S. Danse Macabre. N. Y.: Everest House, 1981. P. 8–16.

Это чрезвычайно выразительный эпизод. Ужас Кинга вызван трансгрессией, которая носит отчасти реальный («электронный мяч, сконструированный и запущенный за железным занавесом» несется «над нашими головами»), а отчасти символический («рус-ские опередили нас в космосе») характер. Еще один план этой трансгрессии — внезапное вторжение реальности в мир «демо-нов и призраков», обозначаемое включением света: после фразы управляющего фильм, и так nolens volens являвшийся метафорой возможного перехода холодной войны в горячую фазу, застыва-ет (в момент включения света) в промежуточном состоянии ме-жду констатацией и грозным пророчеством. Наконец, четвертый план, видимо, специфичен для Америки. Она больше не отделена от остального мира двумя океанами: спутник (и оказавшееся его следствием межконтинентальное ракетное оружие) оказывается новым «великим уравнителем»2, на этот раз на глобальном уровне. Найдена точка зрения, видения, из которой все оказываются оди-наково уязвимы. Наблюдатель же, в силу отдаленности, напротив, неуязвим: это, собственно говоря, «точка зрения бога» — из кото-рой теперь вращают страшным оком Саурона Советы.

Да, есть от чего испытать «подлинный ужас».

2 Выражение это изначально относилось к смерти, а не к револьверу. Впервые оно встре-чается у Клавдия Клавдиана в поэме «Похищение Прозерпины» (Claudian De Raptu Proserpinae ii. 302). В русском переводе: «Порфироносный царь главу к стопам твоим скло-нит, / Прежнюю роскошь забыв, средь нищей затерянный черни, — / Всех равняет смерть! Предашь преступных проклятью, / Благочестивым покой подаришь; раскается грешник / Пред справедливым судом в пороках жизни бесчестной» (Клавдиан. Похищение Прозер-пины // Поздняя латинская поэзия. М.: Художественная литература, 1982. C. 258).

Н А З В А Н И Е Б Л О К АН А З В А Н И Е Р У Б Р И К И

25

1956 гОд, миРнОе сОсущесТВОВАние и нОВАя сОВеТскАя иденТичнОсТь25 февраля 1956 года Хрущев читает на закрытом (то есть до-пущены только участники съезда из СССР) заседании XX съезда свой знаменитый доклад и кладет начало политике десталиниза-ции. Сам доклад становится достоянием широкой публики только 18 марта, а уже летом, в конце июня, выходит Постановление ЦК «О преодолении культа личности и его последствий». От этого мо-мента принято отсчитывать то, что называется оттепелью; в сущно-сти, советские шестидесятые начинаются тогда же — и продолжа-ются до августа 1968 года, до вторжения в Чехословакию.

Почти через год после обнародования хрущевского докла-да, в июле 1957 года в Москве проходит Всемирный фестиваль молодежи и студентов. С этого события, по-видимому, можно от-считывать пусть и очень относительное, но открытие страны для внешнего мира, которое происходит в соответствии с выдвину-тым Хрущевым в докладе XX съезду положении о «мирном сосу-ществовании государств с различным социально-экономическим строем»3.

В смысле передвижения людей границы стали не про-ницаемыми, а, скорее, «полупроницаемыми» — гражданам

3 Отчетный доклад ЦК КПСС XX съезду партии. Доклад Первого секретаря ЦК КПСС тов. Н. С. Хрущева // XX съезд КПСС. Т. 1. C. 34–41.

«капиталистических стран» стало легче попасть в СССР, в то вре-мя как для советских людей положение дел не слишком измени-лось (но все же изменилось). То же верно и в отношении культур-ных артефактов — что оказалось на данном этапе гораздо важнее. Как пишут Вайль и Генис в книге «60-е. Мир советского человека», «разностилевую западную культуру объединяло одно качество — она была отличной от норм советской культуры. Ее надо было приспособить к советскому обществу, врастить в контекст пра-вильной идеологии. Или — выкорчевать». Этот пассаж относится к довольно большому фрагменту книги, посвященному мемуарам Ильи Эренбурга4 «Люди. Годы. Жизнь». Текст этот, по мнению Вайля и Гениса, размыкает границы сталинского СССР, во-первых, в тем-поральном смысле («Он показывал, что темным сталинским ве-кам предшествовал другой мир»); а во-вторых, в пространствен-ном («Для Эренбурга, космополита, обжившего глобус, земля есть братство художников, преобразующих лоскутную карту в единый глобус искусства»)5.

Нас здесь интересует размыкание, скорее, культурных границ, нежели политических (являвшееся частью более общего процесса

4 Чья «Оттепель», собственно, и дала имя эпохе.5 Вайль П., Генис А. «60-е и мир советского человека». М.: Новое литературное обозрение,

1998. C. 43–45.

VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве, 1957


26

глобализации информационных потоков6). Интересно оно, однако, не само по себе. Чешский историк Павел Коларж пишет:

События 1956 года нанесли непоправимый ущерб нарративной гармо-нии «Краткого курса». Коммунистические партии были до основания потрясены критикой «культа личности» вкупе с новыми принципами вроде «построения социализма с учетом национальных особенностей» или «мирного сосуществования». Утопическое видение коммунистиче-ского будущего, основанное на идее развития в соответствии с истори-ческими законами, было разрушено7.

Было ли разрушено «утопическое видение» — еще вопрос, но хру-щевский доклад, конечно, разрушал «нарративную гармонию „Крат-кого курса“» изнутри. А размыкание культурных границ наносило ей второй, не менее важный удар — извне. Последнее важно именно применительно к реальности советской (в меньшей степени — к ре-альности «за железным занавесом» вообще). Внутри границ СССР

6 Для наблюдателя внутри границ «социалистического лагеря» начало процесса можно было бы отсчитывать, например, с 4 июля 1950 года, когда радио «Свободная Евро-па» (RFE) впервые вышло в эфир — с передачей на чешском языке. Для западного на-блюдателя — пожалуй что с 1956 года, то есть с XX съезда.

7 Kolář P. The Party As a New Utopia: Reshaping Communist Identity After Stalinism // Social History. 2012. N 37 (4). Nov. P. 404.

и хрущевская десталинизация (пусть половинчатая), и размыкание культурной изоляции сталинской эпохи вместе разрушали идентич-ность не столько коммунистическую (о которой, собственно, пишет Коларж), сколько «советскую» — а это означает, что мы говорим о про-цессе, затрагивающем по меньшей мере десятки миллионов людей.

Если не рецепт, то по крайней мере концептуальное основание для построения новой советской идентичности (под которой здесь понимается официальный нарратив о «советском человеке»), было найдено в идее ленинизма, представавшего в качестве своего рода «неискаженного» сталинизмом коммунистического дискурса. Этот оттепельный ленинизм являлся, разумеется, конструктом, наспех и наугад собранным, имевшим со своим прототипом (выделение ко-торого само по себе проблематично) не слишком много общего. Ле-нинизм шестидесятых — идеология, скорее, апофатическая, нежели катафатическая. Иными словами, в самом грубом приближении, но-вый ленинизм шестидесятых определяет себя как все то в коммуни-стической идеологии, что не является сталинизмом или троцкизмом.

ЭкспАнсиОнизм В нАгРузку, soft power и ВзРыВООпАснОсТьПочти сразу после начала эксплуатации нового ленинизма вы-яснилось, что новая идеология имеет обременение. Или, в более привычных советских терминах, кое-что прилагалось к ней — как в позднем СССР к дефицитному товару — «в нагрузку». В частности,


27

ленинизм (то есть доктрина большевистской партии вплоть до смерти Ленина, а на самом деле чуть дольше — до XIV съезда пар-тии, состоявшегося в декабре 1925 года8) не предполагал возмож-ности построения социализма в отдельно взятой стране, а предпо-лагал, напротив, специфического рода экспансионизм. Исходным концептом его была мировая революция — то есть более или ме-нее одновременная победа рабочего класса во всем мире — и впоследствии построение общества не просто бесклассового, но лишенного национальных границ, которые становились сугубой формальностью, чем-то вроде дани традициям (если кто-нибудь пожелает эту дань платить). В своем чистом виде концепция эта была в ходе возникновения нового ленинизма вытеснена в «троц-кизм» — как и многие другие идеи, которые на самом деле были маргинализованы именно в ходе формирования идеологии ста-линского государства. В своем докладе «Съезду победителей», то есть XVII съезду партии, Сталин среди прочего говорит: «Доказано на опыте нашей страны, что победа социализма в одной отдель-но взятой стране — вполне возможна. Что можно возразить против этого факта? Очевидно, что все эти успехи и, прежде всего, побе-да пятилетки окончательно деморализовали и разбили в прах все и всякие антиленинские группировки»9.

Вайль и Генис в цитировавшейся выше книге упоминают — пусть и в не совсем ясных формулировках — о парадоксальной связи «освобождения» с экспансионизмом:

Для советского человека космос был еще и символом тотального осво-бождения. Разоблачен Сталин, напечатан Солженицын, выпущены тран-зисторные приемники, идет разговор об инициативе и критике. Выход в космос казался логическим завершением процесса освобождения и логическим началом периода свободы. Ощущение силы и беззавет-ной веры в нее сказывалось во всем: в стихах, сибирских стройках, пер-вых хоккейных успехах10.

Небольшое отступление: ранний революционный экспансио-низм, связанный с идеей мировой революции, возвращается уже во второй половине тридцатых годов — в не менее романтиче-ском, но уже имперском обличье, которое уместнее всего было бы, несмотря на некоторую парадоксальность11, назвать советским джингоизмом (то есть имперским национализмом). Эта тенден-ция хорошо заметна и в кино — в частности, в фильмах 1938 года «Если завтра война» (реж. Л. Анци-Половский, Г. Березко, Е. Дзиган, Е. Кармазинский) и «Глубокий рейд» (реж. П. Малахов), — и в офи-циальной песенной культуре, и в поэзии. Так, например, датиро-ванное 1940–1941 годами «Лирическое отступление» Павла Ко-гана заканчивается строчками:

Но мы еще дойдем до Ганга,Но мы еще умрем в боях,

8 Подробно об истории внутрипартийной дискуссии по этому вопросу см., например: Рого-вин В. Была ли альтернатива? «Троцкизм»: Взгляд через годы. М.: ТЕРРА, 1992. C. 269–278.

9 Сталин И. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б) 26 января 1934 года // Cочинения. М.: Государственное издательство политической литературы, 1951. Т. 13. C. 347.

10 Вайль П., Генис А. Указ. соч. С. 25.11 Дело в том, что термин этот происходит из песенки времен Крымской войны: We don’t

want to fight but by Jingo if we do / We’ve got the ships, we’ve got the men, we’ve got the money too / We’ve fought the Bear before, and while we’re Britons true / The Russians shall not have Constantinople. By Jingo здесь — разговорная форма by Jesus. Полный текст см. URL: http://www.cyberussr.com/hcunn/q-jingo.html

Чтоб от Японии до АнглииСияла Родина моя.

Можно упомянуть здесь и знаменитый текст (1935) Михаила Светлова:

Каховка, Каховка — родная винтовка —Горячая пуля, лети!Иркутск и Варшава, Орел и Каховка —Этапы большого пути.

Примеры эти можно множить, но общий смысл ясен. Остается добавить, что и в политическом, и в культурном смысле экспансио-низм этот происходит из двадцатых годов: Михаил Кульчицкий, один из поэтов-ифлийцев, в 1939 году пишет: «И коммунизм опять так близок, / Как в девятнадцатом году». Действительно образцо-вой в этом смысле является история песни, известной с 1933 года как «Марш сталинской авиации»: текст ее был на самом деле на-писан Павлом Германом еще в 1920 году12.

Обозначенная выше тенденция захлебывается с началом вой-ны и не возвращается в явном виде до конца сталинского перио-да — хотя следы ее то там, то здесь рассеяны в советской военной поэзии и в других культурных артефактах военного и послевоен-ного времени13. Однако именно после XX съезда революционный экспансионизм возвращается в советскую культуру — в том числе массовую, — пусть и далеко не в таком брутальном виде, как у Ко-гана и Светлова. Возвращение это, как представляется, связано именно с расцветом оттепельного ленинизма, который был при-зван послужить основой постсталинской идентичности — не толь-ко коммунистической, но в целом советской. Описанная коллизия наглядно показана в классическом оттепельном кинотексте — в «Заставе Ильича» Марлена Хуциева, в эпизоде «Вечер в Поли-техническом»: Борис Слуцкий начинает свое выступление с чтения стихов уже упоминавшихся Когана и Кульчицкого14.

Однако в силу разного рода причин — в частности, кардинально-го изменения правил политической игры на международном уров-не и тогдашних экономических обстоятельств СССР — возвраще-ние экспансионистских тенденций происходит по большей части в символическом поле. Так, Юрий Самохин пишет, что в 1954 году в городах СССР был только-только восстановлен уровень жиз-ни 1928 года15. Татьяна Тимошина отмечает, кроме того, что «на рубеже 1940–1950 годов промышленно развитые страны при-ступили к внедрению в производство достижений современной научно-технической революции», в то время как «советская ди-рективная экономика, в силу ее сверхцентрализованности, отсут-ствия инициативы и предприимчивости в различных хозяйствен-ных структурах, оказалась неспособной к широкому внедрению

12 Hellebust R. Aleksei Gastev and Metallization of the Revolutionary Body // Slavic Review. 1997. Vol. 56. N 3. P. 517.

13 Собственно экспансионизм в военное время оказывается как бы вынужденным, однако «долг», «право сильного», культ мужества и ощущение цивилизационной миссии — пусть не в смысле «нести цивилизацию», но, скорее, «спасти цивилизацию» — никуда не деваются.

14 Отдельно интересно то, что в спектакле Театра на Таганке «Павшие и живые» (сцени-ческая композиция Д. Самойлова, В. Грибанова и Ю. Любимова; постановка Ю. Любимо-ва; реж. П. Фоменко), премьера которого состоялась 4 ноября 1965 года, стихотворение Слуцкого «Голос друга», посвященное Михаилу Кульчицкому, читает Владимир Высоцкий, несомненно наследующий той же «киплинговской» линии.

15 Самохин Ю. Экономическая история России: Учебное пособие. М.: ГУ ВШЭ, 2001. C. 281.


28

научно-технических разработок в производство (кроме военно-промышленного комплекса) и стала стремительно отставать от стран с рыночной экономикой. <…> С 1945 по 1950 год на 35 % сократился внешнеторговый оборот с западными странами, что заметно сказывалось на советской экономике, лишенной новой техники и передовых технологий»16. Таким образом, уже даже не к началу постсталинского периода, а к концу сталинского советская экономика в силу целого ряда причин не могла позволить себе экс-пансионизма довоенного образца per se — оказавшись в ситуации, когда его необходимо было вытеснить в символическую сферу.

Представляется, что именно поэтому внешняя политика СССР в период между подавлением венгерского восстания (ноябрь 1956 года) и вводом войск в Чехословакию (август 1968 года) все время как будто пытается удерживаться в русле того, что сегодня называется концепцией soft power17. Получается это не всегда и не слишком хорошо (например Карибский кризис), но интенция оче-видна. В сущности, soft power и есть основное содержание хрущев-ской18 концепции «мирного сосуществования». Действительно:

16 Тимошина Т. Экономическая история России: Учебное пособие. М.: ЗАО «Юстицин-форм»,2009. C. 304–305.

17 Термин Джозефа Ная. Подробнее см.: Nye J. Bound to Lead: The Changing Nature of American Power. N. Y.: Basic Books, 1990.

18 Впрочем, впервые концепция мирного сосуществования была выдвинута Чичериным

Задача Советского Союза <…> состояла не в вооруженной борьбе с про-тивостоящим общественно-политическим строем, а в мирном (экономиче-ском) соревновании с ним, демонстрации преимуществ советского образа жизни, множественных социальных льгот и преимуществ, которыми на са-мом деле пользовалось население социалистических стран. «Мирная кон-куренция» двух образов жизни, «экономическое соревнование» — такой виделась в Москве обобщенная формула взаимодействия с США и други-ми западными странами. Отсюда возникло словосочетание «конкурент-ное сосуществование» (competitive coexistence), которое принято в запад-ной литературе для обозначения внешней политики СССР в 1950-х годах19.

На деле, разумеется, все выглядело сложнее: основной ме-тод вербовки союзников в постколониальных странах третьего мира (то есть снабжение правительств, выбравших правильный

в 1922 году. Кроме того, например, даже Сталин, отвечая на вопросы западной прес-сы перед Международным экономическим совещанием 1952 года, говорит следующее: «Мирное сосуществование капитализма и коммунизма вполне возможно при наличии обоюдного желания сотрудничать, при готовности исполнять взятые на себя обязатель-ства, при соблюдении принципа равенства и невмешательства во внутренние дела дру-гих государств» (Сталин И. Ответ на вопросы группы редакторов американских газет // Cочинения. М.: Издательство «Писатель», 1997. C. 224).

19 Богатуров А., Аверков В. История международных отношений. 1945–2008. М.: Аспект Пресс, 2010, С. 124.

«Если завтра война». Реж. Ефим Дзиган, 1938

«Родина зовет». Реж. Александр Мачерет, 1936

«Глубокий рейд». Реж. Петр Малахов, 1937


29

«вектор развития», деньгами) с концепцией «мягкой силы» Джозе-фа Ная сообразуется плохо — но и в 1956–1968 годах, и позже, в се-мидесятых-восьмидесятых, финансовая, а тем более военная по-мощь дружественным режимам осуществляется не совсем открыто: то есть сам ее факт не то чтобы очень уж тщательно скрывается, од-нако в пропаганде упор делается на участие «советских граждан-ских специалистов» в построении новой жизни20. Возродивший-ся в процессе «возврата к „ленинским нормам“» экспансионизм носил явно амбивалентный характер, наследуя, с одной стороны, утопическим идеям «мировой революции», а с другой (пусть и не-явно) — имперскому экспансионизму тридцатых. При этом озна-ченная (довольно взрывоопасная) смесь должна была каким-то образом разместиться в дискурсивном пространстве «мирного со-существования», из которого то и дело норовила вырваться.

tabula rasa, Эдем, XXII съезд, скАфАндРы и Ризы кОжАныеСветлана Бойм пишет о том, что оттепель представляла собой «максимально ориентированный на будущее»21 период в совет-ской истории. Однако, как отмечает в этой связи Азиф Сиддики:

20 Предельный контраст между пропагандой такого рода и реальным положением дел был продемонстрирован во время войны в Афганистане.

21 Boym S. The Future of Nostalgia. N. Y.: Basic Books, 2001. P. 60.

Помимо социального и технологического оптимизма, советский энтузи-азм 1960-х годов в отношении космоса заключал в себе аспект (потен-циально равный по силе утопическому, но по большей части забытый), обращенный в прошлое. Этот взгляд назад выполнял важную функцию: он помогал создать «нарратив происхождения» советской космиче-ской программы, доисторическую историю детства с соответствующи-ми отцовскими фигурами (например, Циолковский) и подростковыми травмами (например, Революция). Он также обеспечивал массового по-требителя цельной, телеологичной историей космической программы, в которой не было места случайности. В этой истории советский косми-ческий энтузиазм имел цель, объединявшую в себе утопию социализ-ма с утопией космического полета. <…> Такое сочетание устремленного в будущее утопического мышления и обращенного в прошлое наррати-ва (backward-looking storytelling) образовывало ядро советского косми-ческого нарратива с момента его рождения и обнаруживается с само-го начала — то есть с момента запуска первого искусственного спутника Земли 4 октября 1957 года22.

Будучи обращенным, как следует из вышеприведенного отрыв-ка, по крайней мере одним своим ликом в прошлое, советский

22 Siddiqi S. From Cosmic Enthusiasm to Nostalgia for the Future: A Tale of Soviet Space Culture // Maurer E., Richers J., Rüthers M., Scheide C. (ed.). Soviet Space Culture: Cosmic Enthusiasm in Socialist Societies. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2011. P. 283–284.


30

космос — то есть культурное и дискурсивное поле, возникшее во-круг (вполне реальных) успехов космической программы СССР, — как, впрочем, и сама эта программа, оказался прекрасным сред-ством канализации возрожденного экспансионизма (причем обеих его условных частей — утопической и империалистической). Кирилл Кобрин указывает:

Империализм <…> насквозь идеологичен, потому часто бывает одно-временно и причиной, и следствием своего колониализма. Более того, в отличие от колониализма империализм ассоциируется, скорее, с ги-гантской территорией, с пространством, которое находится под властью метрополии. В таком случае империализм можно рассматривать как реализацию идеи власти над идеей необозримых пространств («импе-рия, над которой никогда не заходит солнце»)23.

К этой теме мы еще вернемся — но сначала поговорим об Уто-пии. И Кобрин, и другие авторы, среди них и Джон МакКэннон24, отмечают, что особой ценностью для утопического мышления, в частности для советского, были пустые пространства, и указы-вают на то, что в тридцатые годы таким «пустым пространством» была для советской (массовой) культуры Арктика. МакКэннон пря-мо пишет:

23 Кобрин К. Ориентализм vs империализм: Кавказ vs Север (часть 2) // Prague Watchdog: Reporting on the conflict in the North Caucasus. 2009. 16 июля. URL: http://www.watchdog.cz/index.php?show=000000-000024-000008-000004

24 См., например: McCannon J. Tabula Rasa in the North: The Soviet Arctic and Mythic Landscapes in Stalinist Popular Culture // Dobrenko E., Naiman E. (ed.). The Landscape of Stalinism: The Art and Ideology of Soviet Space. University of Washington Press, 2003. P. 241–260.

[Советские] описания Арктики помогали сформировать конкретный об-раз того, каким должен быть Советский Союз будущего. Арктика геогра-фически была особенно подходящим пространством для конструиро-вания таких образов: огромные полярные пространства представляли собой идеальный чистый лист — дискурсивную tabula rasa, — на котором советские люди могли записывать свое видение нового социалистиче-ского мира, который они намеревались построить. Массовая культура 1930-х годов изображала Арктику страной новых городов и поселений, мерцающих в свете северного сияния, не запятнанных следами преж-него, коррумпированного царистского режима25.

В уже цитировавшейся статье Кобрин пишет:

Русская колонизация Севера сменилась российским империализмом уже во второй половине XVII века, когда колонизаторы дошли до во-сточного географического предела — до Тихого океана. Вот тогда экс-пансия и свернула окончательно на Север — в край не только вечной мерзлоты, но и пустоты. «Колонизация», которая влекла за собой «им-периализм», сменилась «чистым», без примеси какой бы то ни было прагматики, империализмом. Чем пустынней, безлюдней было захва-тываемое пространство, тем больше роль российского государства. Ко-гда и Север оказался «покорен», его — в качестве объекта имперского расширения — сменил уже космос. Апофеоз такого, уже нового, импе-риализма — так называемое «покорение космоса», а на бытовом уров-не — советская мода на космонавтов, сменившая моду на полярников26.

25 Ibid. P. 251.26 Кобрин К. Указ. соч. Если с первым пассажем из статьи Кобрина трудно не согласиться, то

только что процитированный вызывает больше вопросов — но об этом позже.

Плакаты советской космической программы 1958-1963 годов

«Человеку путь открыт!». Художник К. Иванов, 1960


31

Что мы имеем в виду, когда говорим об утопии? Вот чрезвычай-но характерный фрагмент из книги режиссера Павла Клушанцева «Станция „Луна“», вышедшей в один год с его же фильмом «Луна»:

Мы преодолели десятки, сотни, тысячи трудностей, которые поста-вил перед нами этот суровый мир. Нам тепло среди замерзших скал. Мы сыты среди голых пустынь. Мы связаны с Землей по радио че-рез черную бездну. Нам не страшны любые переходы. Мы живем дружной семьей. <…> Человек коммунистического общества хорошо освоит Луну. Туда начнут летать туристы — побродить по живописным долинам, художники — писать своеобразные лунные пейзажи, кинора-ботники — снимать лунные приключенческие фильмы. А потом, когда-нибудь в очень далеком будущем, накопив силы, человек, возможно, начнет менять и самую природу Луны. Начнет делать из Луны вторую Землю. Первым делом он устранит одно из двух «вечных неудобств» —

создаст атмосферу. С помощью атомной энергии будут вскрыты раскаленные не-дра Луны, и ее обволокут вулканические газы. Черное лунное небо станет голубым. Добытой из недр водой человек увлажнит лунный грунт. Потом рассеет по поверхно-сти Луны быстро растущие растения. Они

переработают непригодный для дыхания воздух, насытят его кислоро-дом, создадут почву. С помощью многих тысяч мощных ракет, уложен-ных плашмя на лунных равнинах, человек раскрутит Луну побыстрее. День и ночь на ней будут сменяться за одни сутки, как на Земле. Луна не будет накаляться днем и промерзать ночью. Климат станет мягким. Люди снимут скафандры! В лесах появятся животные и птицы. Суро-вая Луна превратится в цветущий сад, полный красок и звуков. Чело-век создаст новый мир!27

Перед нами советская утопия в ее несколько упрощенном, но, вообще говоря, хрестоматийном виде — с узнаваемым дискурсом преобразования природы и непременным, пусть и эскизным, опи-санием бесклассового общества. В ходе описания построенного человеком «нового мира» возникает Эдемский сад, с животны-ми и птицами, «полный красок и звуков», а снимаемые челове-ком скафандры совершенно изоморфны «ризам кожаным», в ко-торые бог облекает Адама и Еву при изгнании из Рая: «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их. И ска-зал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от де-рева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. И выслал его Гос-подь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят» (Быт. 3:21–23).

В рамках этой статьи у нас нет, к сожалению, возможности оста-навливаться подробно на особенностях советской фантастики — даже и рассматриваемого периода, — слишком разнообразен и объемен этот материал28. Для нас здесь, однако, важно то, что, как

27 Клушанцев П. Станция «Луна». Л.: Детская литература, 1974. C. 71–75. Впервые книга вышла в 1965 году.

28 Советская фантастика сравнительно широко представлена в западных исследова-ниях, особенно в том, что касается ее утопической составляющей. См., в частности: Glad J. Extrapolations from Dystopia: A Critical Study of Soviet Science Fiction. New Jersey: Kingston Press, 1981; Griffiths J. Three Tomorrows: American, British, and Soviet Science Fiction. New Jersey: Barnes and Noble Books, 1980; а также специальный выпуск журна-ла Science Fiction Studies: 2004. N 94 (Special Issue: Soviet Science Fiction: the Thaw and After). Vol. 31. Part 3. Nov.

отмечают многие исследователи, в этот период «утопия, вдохнов-лявшая классиков советской научной фантастики революционно-го периода, а позднее объявленная Сталиным вне закона, снова стала темой. Воображаемые образы Утопии оказались важной ча-стью того, что происходило и говорилось на XXII съезде КПСС, — и таким образом, научная интеллигенция получила разрешение на мечты о проектировании общественного — и личного — счастья»29. Точнее было бы сказать, что Утопия стала темой не XXII съезда в целом, а принятой на нем Третьей программы КПСС30 (одним из авторов которой был, как известно, философ Эвальд Ильенков). Третья программа интересна многим, однако для нас здесь важ-но, что «программа, согласно поставленной задаче, была сфоку-сирована на перспективе будущего. Однако этот текст не столько задал мироощущение шестидесятых, сколько вобрал в себя миро-ощущение предыдущих 1950-х годов — времени безраздельного позитивистского подхода и сциентистского мировоззрения». Од-нако «к концу 1960-х годов советское общество стало все больше интересоваться информационными и духовными аспектами сво-его развития, нежели материальными и энергетическими, о кото-рых так много написано в данной программе». И далее: «когда создавалась программа, то предполагалось, что возможности че-ловечества в оперировании энергиями будут развиваться экспо-ненциально. Поэтому для индустриального мира космос — пятый Океан, неисчерпаемая тема для проективного технократического мышления»31.

Именно эта коллизия — между предложенным официальной культурой и идеологией оттепели видением будущего в рам-ках парадигмы индустриального общества и тем фактом, что к 1962 году эта парадигма уже, в общем, находилась в кризисе, — как представляется, лежит в основе перерождения оттепельной фантастики. Историю последней принято отсчитывать с публика-ции в 1957 году в журнале «Техника — молодежи» романа Ива-на Ефремова «Туманность Андромеды», в значительной степени представляющего собой классическую утопию, ориентированную на революционные или даже дореволюционные образцы — вроде «Красной звезды» Александра Богданова32 или даже «Вне Земли» К. Циолковского33. Однако заканчивается оттепельная фантастика в 1968 году публикацией (что называется, «сквозь зубы», в регио-нальном журнале) «Улитки на склоне» братьев Стругацких34, а если иметь в виду более «массовый» читательский сегмент, то тут не-возможно не вспомнить вполне поразительный по своей безна-дежности рассказ Ильи Варшавского «Побег», опубликованный в сборнике «Фантастика-1968»35. Впрочем, как замечает А. Шуш-панов36, опубликованная еще в 1959 году «Страна багровых туч»

29 Csicsery-Ronay (Jr.) I. Science fiction and the Thaw // Science Fiction Studies. 2004. Nov. N 94. P. 337–344.

30 Программа Коммунистической партии Советского Союза. М.: Госполитиздат, 1961.31 Вышеприведенные цитаты кратко суммируют выступление В. Е. Семенкова на круглом

столе на тему «Сценирование и прогнозирование ценностного универсума глобализи-рующегося общества» в рамках «Дней философии в Санкт-Петербурге» в 2011 году. См: Кусжанова А. О ценностном универсуме глобализирующегося общества // Вестник Рос-сийского философского общества. 2011. № 4 (60). C. 37–44.

32 Богданов А. Красная звезда. Роман-утопия. СПб.: Издание автора, 1908.33 Циолковский К. Вне земли: фантастическая повесть // Природа и люди. 1914. № 2.34 Стругацкий А., Стругацкий Б. Улитка на склоне // Байкал. 1968. № 1 C. 35–72; № 2. C. 40–71.35 Варшавский И. Побег // Фантастика-1968. М.: Молодая гвардия, 1969. С. 80–91.36 Шушпанов А. Особенности развития жанра отечественной утопии в 1920-е годы // Вест-

ник Международного института А. Богданова. 2002. № 9. Апр. URL: http://www.bogdinst.

ПОДРОБНЕЕ О ПавлЕ клушаНцЕвЕ читайтЕ в статьЕ ПЕтРа лЕзНикОваНа стРаНицЕ ХХ


32

все тех же Стругацких уже представляет собой не столько роман, сколько сборник рассказов, что, по мнению исследователя, указы-вает на «распад жанра» утопии.

Непосредственно утопическое в советской фантастике шести-десятых все еще в каком-то объеме сохраняется, но вытесняет-ся на обочину, в pulp fiction, песенную культуру и, как мы видели по «Станции „Луна“» Клушанцева, детскую научно-популярную ли-тературу. Целевой аудиторией советской оттепельной фантасти-ки была «научно-техническая интеллигенция, в особенности мо-лодые инженеры, ученые-исследователи и студенчество»37. Они оказались частью общества, наиболее активно поддержавшей дискуссию о проектах будущего — причем, в отличие от диссидент-ского сообщества, в заданных рамках, — то есть претендовали на место «системной альтернативы» (насколько это место вообще су-ществовало в тогдашнем СССР). И именно эта группа, находясь уже в значительной степени на территории того, что сейчас, возмож-но, назвали бы, при всех различиях, «экономикой идей», предпо-чла классическим утопиям «социальную фантастику», для которой пространство, как правило, оказывалось инструментом остране-ния — как у Стругацких (в «Обитаемом Острове» и даже в «Дале-кой Радуге») или у того же Ильи Варшавского.

ru/HTML/Resources/Bulletin/9/Shushpanov.htm37 Csicsery-Ronay (Jr.) I. Op. cit. P. 342.

Это, видимо, связано с разочарованием если не в коммуниз-ме, то по крайней мере в тех (индустриальных) методах, которыми предполагалось его создать. Как пишет Владислав Зубок о братьях Стругацких применительно к вышедшему в 1960 году роману «По-недельник начинается в субботу», «они хотели верить, что у них, с их компьютерами получится там, где революционные романти-ки с ленинскими лозунгами и комиссары с пулеметами потерпе-ли неудачу»38. Иными словами, утопическое мышление научно-тех-нической интеллигенции в шестидесятые приняло принципиально иной, условно говоря, постиндустриальный характер. Зубок возво-дит его к инициированному Алексеем Косыгиным в 1962 году про-екту ОГАС, руководителем которого стал Виктор Глушков, тогдашний директор Украинского института кибернетики. Смысл идеи состоял в том, чтобы преодолеть невозможность экономического расчета при социализме путем автоматизирования процесса планирова-ния, а потом и управления экономикой39. Космосу здесь места не было — далекие планеты и космические станции оказа-лись либо чисто инструментальным, как уже говорилось выше, приемом, либо те-мами детской и массовой культуры.

38 Zubok М. Zhivago’s Children. Harvard University Press, 2009. P. 140.39 Подробнее см.: Ibid. P. 276.

«Луна». Реж. Павел Клушанцев, 1965



33

В массовой же культуре шестидесятых, как уже отмечалось, Уто-пия в ее классическом виде вполне заметна. Все тот же Эдемский сад предстает перед нами в тексте песни В. Мурадели на стихи Е. Долматовского из фильма «Мечте навстречу» (1963, реж. М. Ка-рюков, О. Коберидзе):

Жить и верить — это замечательно.Перед нами — небывалые пути:Утверждают космонавты и мечтатели,Что на Марсе будут яблони цвести.

Текст этот буквально, что называется, «стык в стык» монтиру-ется с некоторыми пассажами из фильмов того же Клушанце-ва — а также с рассказом Брэдбери «Зеленое утро» из вышедших в 1950 году «Марсианских хроник»40. Неясно, можно ли тут гово-рить о совпадении, — рассказ был опубликован в журнале «Вокруг Света» осенью 1961 года41, так что Долматовскому он вполне мог попасться на глаза. Любопытно здесь обратить внимание вот на что: в первых двух куплетах песни речь идет о «нас», о коллективе: «Перед нами — небывалые пути»; «Хорошо, когда с тобой товари-щи, / Всю вселенную проехать и пройти». Утопическое обещание, что «на Марсе будут яблони цвести» дают безличные «космонав-

ты и мечтатели». Рассказ Брэдбери тоже представляет собой утопию — но совер-шенно иного рода. Марс преображается здесь не коллективным усилием, но, на-против, личным деянием — что находит-ся в полном соответствии с тем фактом, что «Марсианские хроники» вообще

представляют собой очень американский рассказ о колонизации Нового Света и о жизни фронтира.

Отметим на полях и еще один важный интертекст обоих выше-упомянутых текстов — фрагмент из Фрэнсиса Бэкона: «Мы не хва-таем по-детски золотых яблок, но все возлагаем на победу науки в состязании с природой и не спешим снять посев в зеленых всхо-дах, а ждем своевременной жатвы»42.

Утопические мотивы заметны в песне А. Пахмутовой на стихи С. Гребенникова и Н. Добронравова «Заря космического века»:

Достиг ты звездного порога,Полет, как подвиг, был высоким.Приходит солнце к нам с востока,И звали твой корабль «Востоком».

40 Bradbury R. Green Morning // The Martian Chronicles. Garden City: Doubleday, 1950. P. 96–100.

41 Брэдбери Р. Зеленое утро // Вокруг света. 1961. № 11. C. 23–24.42 Бэкон Ф. О мудрости древних // Соч. в 2 т. М.: Мысль, 1972. Т. 2. C. 71. Интересно, что в «Зе-

леном утре» фигурируют как раз преждевременно созревающие, «золотые», по терми-нологии Бэкона, яблоки: «Особой силе и способности искусства препятствуют, к неисчис-лимому ущербу для рода человеческого, золотые яблоки. Ибо среди всех наук и искусств не найдется ни одного, которое бы последовательно проделало свои истинный и закон-ный путь и достигло своей цели, как финиша; нет, всегда искусства обрывают свои на-чинания, покидают дорожку состязания и сворачивают в сторону в погоне за выгодой и благополучием, подобно Аталанте: „И отклонилась с пути, к нагнулась за золотом жар-ким“». Напомним также, что «золотые яблоки солнца» (golden apples of the sun) — строка из стихотворения У. Б. Йейтса «Песня скитальца Энгуса» (в пер. Г. Кружкова), давшая на-звание третьему сборнику рассказов Р. Брэдбери (1953).

В песне тех же В. Мурадели и Е. Долматовского «Я — Земля» мертвые путешествуют к звездам вместе с живыми:

Далеки, высоки наши цели,С нами вместе на звездном путиТе, что жизни своей не жалелиИ Земле помогли расцвести.Пусть победно звучит и для них и для насКомандирский приказ, материнский наказ.

Более того, следы утопического можно увидеть даже в сообще-нии ТАСС о запуске первого искусственного спутника Земли:

Искусственные спутники Земли проложат дорогу к межпланетным пу-тешествиям и, по-видимому, нашим современникам суждено быть сви-детелями того, как освобожденный и сознательный труд людей нового, социалистического общества делает реальностью самые дерзновенные мечты человечества43.

Разумеется, мы привели только несколько примеров; в дей-ствительности их гораздо больше. Однако вместе с тем следу-ет отметить, что для советского оттепельного дискурса о космо-се темпоральная утопия не является единственной концепцией — но всего лишь одной из главных. Этим шестиде-сятые заметно отличаются от двадца-тых-тридцатых — по крайней мере, от тех, что предстают перед нами из фан-тастического и космического дискурса того времени44.

ничья земля: кОРОТкОе ОТсТуплениеКирилл Кобрин в процитированной выше статье проводит раз-личение между неким «чистым империализмом» и, так сказать, обычным, «колонизирующим». Пишет он, напомним, что «„коло-низация“, которая влекла за собой „империализм“, сменилась „чи-стым“, без примеси какой бы то ни было прагматики, империализ-мом. Чем пустее, безлюднее было захватываемое пространство, тем больше роль российского государства».

Этот пассаж вызывает определенные вопросы. Дело в том, что совершенно традиционный империализм, например в его британ-ском варианте, также часто видел вновь приобретаемые земли как «пустые». С XVII века в англосаксонском мире используется кон-цепция terra nullius, «ничьей земли»45. Фиона Хилл и Клиффорд Гэдди в книге «Сибирское проклятие»46 пишут, что по сути дела Россия, не заявляя этого открыто, использовала если не юриди-ческую концепцию, то идею terra nullius при колонизации Сибири.

Концепция terra nullius лежит в основе и мифа о фронти-ре и представлений о возможности колонизации как таковой — и тесно связана, в свою очередь, с восходящим к работам Джо-на Локка принципом гомстеда (homestead principle), согласно которому никому до того не принадлежавшая земля становится

43 Сообщение ТАСС // Правда. 1957. 5 окт.44 Подробнее см., например: Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental

Life in the Russian Revolution. Oxford University Press, 1991. P. 165–189.45 Подробнее см., например: Connor M. The Invention of Terra Nullius: Historical and Legal

Fictions on the Foundation of Australia. Sydney, Macleay Press, 2005. Sydney.46 Hill R., Gaddy C. The Siberian Curse: How Communist Planners Left Russia Out in the Cold.

Brookings Institution Press, 2003. P. 65.




34

собственностью того, кто вложил в нее свой труд47. В скобках от-метим, что перу Локка принадлежит также известный «Опыт о че-ловеческом разумении», в первой части которого он обосновыва-ет утверждение о том, что у человека не существует врожденных идей и принципов, то есть сознание при рождении является tabula rasa — впрочем, слов этих Локк не использует. Однако, так или ина-че, как пишет Александр Эткинд48, «история о необитаемой зем-ле — робинзоновом острове — стала символическим центром ко-лониализма, его несбыточной утопией».

В свете вышесказанного проводимое Кобриным деление на «колонизирующий» и «чистый» империализм представляется не совсем корректным. Terra nullius, ничья, пустая земля и есть то, что объединяет империалистическое (что бы это слово ни значи-ло) с колониальным. Она является ультимативной мечтой экспан-сионистского (то есть имперского или колониального) проекта, его горизонтом, идеальным локусом его — не рождения, посколь-ку рождается он в метрополии, — но первого шага. «Чистый импе-риализм» и есть «колонизирующий империализм».

спуТник, ВОйнА, пусТОшь и снОВА БЭкОнВ качестве примера коротко разберем публичный дискурс, свя-занный с эпизодом, который Стивен Кинг описывает в начале «Пляски смерти» и который маркирует начало, как писали тогда-шние газеты, «космической эпохи», — то есть с запуском первого искусственного спутника Земли.

Правительственные сообщения и вообще материалы совет-ских газет, посвященные запуску первого искусственного спут-ника, носят вроде бы подчеркнуто мирный характер. Сам спут-ник был запущен СССР в рамках программы Международного геофизического года (это упомянуто в сообщении ТАСС): излучае-мые Спутником-1 радиосигналы позволяли изучать верхние слои ионосферы. Однако в целом лексика и формулировки не оставля-ют сомнений в том, что речь шла если не о войне, то по крайней мере о конкурентном сосуществовании — не обязательно столь уж мирном. Так, электрослесарь шахты «Полысавкая-2» Г. Петухов пи-шет в «Комсомольскую правду»:

Как зачарованный, долго стоял я у репродуктора… Вот она, еще одна победа ученых моей Родины, победа, которая удивила весь мир! Со-всем недавно мы читали об успешном испытании у нас межконтинен-тальной ракеты. Сегодня же слышим еще об одном небывалом изобре-тении. Какой радостью наполняется мое сердце!49

Соположение спутника и межконтинентальной ракеты здесь весьма красноречиво. Там же секретарь комитета комсомола Куй-бышевского кабельного завода Л. Сидоров отмечает:

Кое-кто за океаном кричит, что Соединенные Штаты Америки далеко обогнали нашу страну в технике. Ну и пусть кричат. Факты говорят сами за себя. В США все попытки запустить межконтинентальную ракету окончились провалом. А наша ракета блестяще выдержала испытания50.

47 Подробнее см., например: Хоппе Г.-Г. О конечном обосновании этики частной собственности // Отечественные записки. 2004. № 6 (21). URL: http://www.strana-oz.ru/2004/6/o-konechnom-obosnovanii-etiki-chastnoy-sobstvennosti

48 Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России // М.: Новое литературное обозрение, 2013. C. 144.

49 Петухов Г. Будем и мы дерзать! // Комсомольская правда. 1957. 6 окт.50 Сидоров Л. Из мира фантастики в мир реальности // Комсомольская правда. 1957. 6 окт.

Профессор МВТУ В. В. Добронравов выбирает еще более по-нятные слова:

Бесспорно мы являемся свидетелями начала новой эры — эры завое-вания межпланетного, а в дальнейшем и всего мирового простран-ства. ‹…› То обстоятельство, что США в конечном счете отстали от СССР в области ракетной техники и астронавтики, доказывает лишний раз преимущество советской системы в организации науки и техники пе-ред капиталистической51.

«Великая победа» в заголовке материала также вполне показа-тельна. Не обходится и без прямого злорадства:

Пожелаем дипломатамНе рассчитывать на атом,Не впадать в хмельной азарт,Ибо рано или поздноРазлетится план их грозныйТак, как лопнул «Авангард»!

В этом стихотворении С. Маршака из журнала «Крокодил» от 30 декабря 1957 года52 имеется в виду американский проект запу-ска искусственного спутника «Авангард», завершившийся неуда-чей 6 декабря 1957 года. Маршак, заметим, также сополагает кос-мические проекты с военными — и тоже непрямо.

В целом, космос оказывается не просто ареной мирного со-ревнования «двух систем»: война и военные приготовления все время находятся где-то рядом. На это указывает и выбор лекси-ки заголовков, которые пестрят словами «победа», «подвиг», «раз-ведчик». Статья Б. С. Данилина в «Науке и жизни»53 и вовсе носит название «Вторжение в космос». «Искусство кино» публикует ста-тью В. Журавлева о К. Э. Циолковском «Штурм космоса»54, — и та-кие примеры можно перечислять довольно долго. Бывают и со-всем странные случаи вроде опубликованного в «Юном технике» стихотворения Я. Белецкого «Спутник мира»55, которое заканчива-ется следующим образом:

‹…›Новорожденная советская планетаУверенно свой голос подает!

Ее маршрут светящимся пунктиромПрочерчен над взволнованной Землей…Привет тебе, чудесный спутник Мира,Взошедший в небе красною звездой!

В непосредственной близости от «планеты» «красная звезда» в значительной степени теряет советский символический смысл и становится подозрительно похожа на «красную планету», Марс, символизирующий войну56.

51 Говорят советские ученые: с большим праздником, с великой победой! // Комсомольская правда. 1957. 6 окт.

52 Маршак С. Новогодние пожелания атомным дипломатам // Крокодил. 1957. № 36. 30 дек.53 Данилин Б. Вторжение в космос // Наука и жизнь. 1957. № 12. C. 4–9.54 Журавлев А. Штурм космоса // Искусство кино. 1957. № 11. C. 91–96.55 Белецкий Я. Спутник мира // Юный техник. 1957. № 11.56 Нельзя, впрочем, не отметить, что до революции пятиконечная звезда и сама по себе ча-

сто называлась Марсовой звездой, а также то, что «Красная звезда» — это и роман-утопия


35

Было бы, разумеется, ошибкой отнести вышеописанные дис-курсивные особенности по разряду чистого милитаризма — хотя и его сбрасывать со счетов не следует. Риторика «покорения», «штурма», «завоевания» характерна и для дискурса советской авиации, и для советской арктической эпопеи 1930-х годов, и (в меньшей степени) для более ранних колонизационных про-ектов 1920-х57. Восходит она к риторике Просвещения — в част-ности, к эмпиризму уже упоминавшегося выше Фрэнсиса Бэкона, который в «Новом Органоне» и других работах постоянно упо-требляет по отношению к природе слова «рассечь», «проник-нуть», «овладеть», и пишет, среди прочего, например, что «зада-ча преимущественно состоит в том, чтобы природа подчинялась человеческим делам и благополучию». После Бэкона (впрочем, он здесь, скорее, фигура символизирующая Просвещение как та-ковое) человек стал (активным) субъектом, а природа — (пассив-ным) объектом, который следует подчинить. Помимо прочего, за-метим, право властвовать над природой Бэкон рассматривает как изначальное, но утраченное при грехопадении: «ибо чело-век, пав, лишился и невинности, и владычества над созданиями

А. Богданова о коммунистическом Марсе, вышедший в 1908 году.57 Ср., например, «капитанов межпланетных кораблей» из одноименной песни Э. Колма-

новского на слова Н. Добронравова и С. Гребенникова с «капитанами воздушных морей» из (одноименной же) песни З. Дунаевского на слова В. Лебедева-Кумача 1937 года.

природы». Соответственно и восстановление этого права оказы-вается сродни возвращению в Эдемский сад — где, как мы по-мним, можно снять наконец скафандр.

Именно просвещенческий дискурс «освоения», «покорения», «подчинения» природы лег в основу имперского, колониально-го дискурса освоения новых земель — и одновременно в осно-ву дискурса утопического. В этом смысле особенно показательна специфически американская концепция wilderness58, — «пустыни» в библейском смысле (термин встречается в английском перево-де Ветхого и Нового Завета более трехсот раз), нетронутой чело-веком земли-природы, ультимативной terra nullius. Джордж Стэнки выделяет три характеристики, превращающие просто незаселен-ную землю в wilderness: 1) незаселенность, 2) пустынность и без-водность (годовая норма осадков менее 10 см, как на тогдашнем Ближнем Востоке) и 3) необъятность. Он же далее обращает вни-мание на то, что помимо физических характеристик, важна симво-лика wilderness в Писании: «wilderness — слово, используемое для описания пространств, над которыми нет благословения божия: рай и wilderness — антитетические состояния». Как пишет Стэнки, в истории Адама и Евы это особенно заметно.

58 Подробнее см., например: Петровская Е. Часть света. М.: Ad Marginem, 1995.

«Миссия на Марс». Реж. Брайан Де Пальма, 2000.

«Война на Диком Западе». Реж. Джон Форд, 1962


36

В Эдемском саду прародители были щедро наделены едой и питьем, а бояться было некого, поскольку все существа там были дружелюбны-ми и мирными (за вычетом Змея, конечно). Однако после грехопадения, Адам и Ева оказались на «проклятой земле»59, заросшей терном и чер-тополохом. Здесь, в wilderness, жизнь оказывается борьбой за негаран-тированное существование60.

Из этого отрывка ясно, что покорение природы, wilderness, яв-ляется проектом утопическим по крайней мере в той же степе-ни, что и колониальным. Религиозная (утопическая) миссия состо-ит здесь в том, чтобы вернуть пустошь в состояние Эдемского сада. Возникновение же миссии колониальной связано с эпохой Вели-ких географических открытий, и собственно с обнаружением но-вых земель, которые обозначаются по всей Британской империи как ничья земля, terra nullius, а именно в Североамериканских ко-лониях — более конкретным термином wilderness.

Тема ничьей земли, пустоши, постоянно возникает в совет-ской песенной культуре шестидесятых. «Мчится ракета земная / Мимо безлюдных планет» («К дальним планетам!», С. Туликов,

59 «Проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей. Тер-ния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою» (Быт. 3:17–18).

60 Stankey. G. Beyond the Campfire’s Light: Historical Roots of the Wilderness Concept // Natural Resources Journal. 1989. Vol. 29, N 1. Winter. P. 10–11.

слова Ю. Полухина, 1962); «Час придет, и по звездным просторам / Мы ракеты свои поведем! / На седые безмолвные лунные горы / С комсомольской путевкой придем!» («Капитаны межпланет-ных кораблей», Э. Колмановский, слова Н. Добронравова и С. Гре-бенникова, 1957); в песне О. Фельцмана на стихи В. Войновича 1961 года «Я верю, друзья», имеют место, среди прочего, следую-щие строки: «Давно нас ожидают / Далекие планеты, / Холодные планеты, / Безмолвные поля». Наконец, уже за пределами инте-ресующего нас периода, в 1975 году, появляется песня О. А. Со-колова-Тобольского (слова автора) «Гагаринский марш»: «Косми-ческие чудо-автоматы / Исследуют Венеру и Луну, / А если будет надо, и мы взлетим, ребята, / Поднимем в дальнем космосе лю-бую целину».

В нескольких песенных текстах исследование-освоение-завое-вание космоса напрямую представлено как колониальное завое-вание. Так, песня «К звездам» (Л. Лядова, слова Г. Ходосова, 1962) носит открыто империалистический характер. Начинается она со слов «Гремит на космических трассах / Победная песня Земли! / Идут через бездны, пространства / Отчизны моей корабли!», а за-канчивается следующим: «И скоро на дальних планетах / Знаме-на Земли водрузим!». Наконец, за пределами обозначенного пе-риода встречаются и песни, в текстах которых отмеченная выше связь ленинизма, сконструированного после (и в ходе) XX съезда с экспансионизмом обозначена вполне открыто: «Сто веков ждал


37

Героя народ, / Главный конструктор сказал: „Рискни!“ / Тот мятеж-ный, яростный взлет / Революции был сродни!» («Запевала звезд-ных дорог», А. Пахмутова на слова Н. Добронравова, 1962). Припев песни 1969 года «Гагаринское звено» звучит следующим образом: «Чтоб к неведомым далям стремиться, / Чтобы космос себе подчи-нить — / Надо много работать, надо много учиться, / Надо честно, по-ленински, жить!» Конец песни эхом отзывается на песню Л. Ля-довой и Г. Ходосова: «И в том далеком мире, куда мы полетим, / От-чизны нашей знамя навеки водрузим».

пРОгРессОРы и «ОТеческАя дОкТРинА»Параллельно в текстах, наиболее популярных среди представите-лей научно-технической интеллигенции — а именно у А. и Б. Стру-гацких, — развивается содержательная концепция колонизации: «Трудно быть богом» (1964), «Обитаемый остров» (1969) и, в неко-тором смысле, «Хищные вещи века» (1965). Речь идет о концепции прогрессорства — то есть об институте посланцев более высоко-развитой цивилизации к менее развитым. Эти посланцы призва-ны так или иначе содействовать ускоренному развитию отсталых обществ. Однако если в романе «Трудно быть богом» эта деятель-ность проблематизируется61, то уже в «Обитаемом острове» дея-тельность прогрессоров предстает как более или менее несомнен-ное благо62. Однако что представляет собой их деятельность? Как эту модель колонизации можно было бы концептуализировать в привычных нам терминах?

Очень коротко: во-первых, следует сказать о том, что модель прогрессорства подразумевает, собственно, линейный историче-ский прогресс, то есть историю, имеющую телос, конечную цель. Во-вторых, трудно не заметить ее сходство с практиками участия «советских специалистов» в делах послевоенных стран третьего мира, выбравших «социалистический путь развития» (строитель-ство Асуанской плотины советскими инженерами; кубинские вра-чи — и далеко не только врачи — в Анголе и т. п.). Однако вме-сте с тем прогрессоры действуют втайне — что скорее приближает их к «разведчикам» или, например, к членам ячейки запрещен-ной (ком)партии из куда более ранних пластов советской лите-ратуры. Илья Кукулин пишет и о том, что «с прогрессором мог отождествить себя советский интеллигент, действующий в невы-носимых условиях и стремящийся эти условия по мере сил тай-но реформировать, как партизан в тылу врага»63. Это, разумеется, верно — однако, как представляется, имеет смысл посмотреть на идею прогрессорства и в более широком историческом контексте.

Для этого необходимо вспомнить один довольно старый идеологический концепт, в значительной степени совпадающий и с концепцией прогрессорства, и с идеологией советской нео-колониальной практики послевоенного времени — а именно от-тепельной и брежневских времен. О нем пишет применительно к Британской империи Пирс Брендон:

61 См. в особенности диалог главного героя, землянина Руматы, с местным алхимиком-муд-рецом Будахом.

62 В более поздних книгах («Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер») герои «Обитаемого острова» изображены сотрудниками службы безопасности (КОМКОН) — и эта тема, выхо-дящая, к сожалению, за рамки нашей небольшой статьи, представляет отдельный интерес.

63 Кукулин И. Альтернативное социальное проектирование в советском обществе 1960–1970-х годов, или Почему в современной России не прижились левые политические практики // Новое литературное обозрение. 2007. № 88. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2007/88/ku8.html

Империя с самого рождения несла в себе идеологическую бациллу, ко-торая оказалась фатальной. Это «отеческая доктрина» Эдмунда Бёр-ка, который утверждал: колониальное правительство является опеку-ном. Именно так его и надо подавать подчиненным народам, чтобы они в конце концов получили свободу, положенную им по праву рождения64.

Идея прогрессорства, таким образом, развивается как будто бы отдельно, но на деле отлично дополняет «колонизационную» со-ставляющую советского космического проекта. Именно «опекуна-ми» задуманы прогрессоры в мире «Трудно быть богом»: на эту роль прекрасно подходят, в частности, Рудольф Сикорски из «Оби-таемого острова» и его, кажется, непосредственный предшествен-ник, дон Кондор (Александр Васильевич) из «Трудно быть Богом». Чуть хуже — Каммерер времен «Волны гасят ветер».

ВРемя, пРОсТРАнсТВО и «сВОБОднАя игРА ВООБРАжения В уТОпических схемАх»На этом месте нам придется вернуться к оставленному далеко позади, но крайне важному вопросу о том, каким образом соот-носятся колониализм и Утопия. Как мы уже отмечали выше, со-впадение интересов колониальной и утопической риторики к пу-стым пространствам, будь то tabula rasa советского Севера или космоса, или terra nullius англосаксонской юриспруденции, как и совпадение утопического и колониального дискурса в смыс-ле покорения «природы» и освоения «пустоши», wilderness, сами по себе довольно тривиальны. Пространство этих совпадений — это, собственно, пространство Нового Времени. Однако только ли в этом дело?

По мнению американского географа-марксиста Дэвида Харви, посвятившего этому вопросу целую главу в книге «Пространства надежды»65, Утопия вообще представляет собой феномен в зна-чительной степени пространственный. В частности, Харви напо-минает о том, что «Утопия» Томаса Мора, давшая феномену на-звание, локализована не в будущем (то есть не во времени), а на искусственном острове66. При этом элиминируются почти все фор-мы темпоральности — кроме, как отмечает Харви, «циклического времени, времени возобновляемого ритуала». Этот факт, как пи-шет Кэрол Гоулд67, «выражает собою имманентность, существова-ние набора принципов настолько общих, что они существуют вне времени». Далее Харви обращает наше внимание на то, что «ре-прессирована здесь диалектика социального процесса. Будущее более не нужно воображать, поскольку чаемое состояние уже до-стигнуто», — и иллюстрирует это соображение отсылкой к «Новой Атлантиде» упоминавшегося выше Фрэнсиса Бэкона.

О советской утопии чаще говорят как об утопии темпораль-ной или, по выражению того же Харви, «социального процесса», в которой желаемое состояние отнесено в некую удаленную точ-ку временной шкалы. «Если Мор, — пишет Харви, — демонстриру-ет нам пространственную форму, но не процесс, то Гегель и Маркс разворачивают перед нами различные версии процесса во вре-мени, но ничего не говорят о конечной пространственной форме».

64 Private Letters of Edward Gibbon. London: J. Murray. Vol. 2. P. 251. Цит. по: Брендон П. Упа-док и разрушение Британской империи. 1781–1997. М.: ACT, 2010. C. 17.

65 Harvey D. Spaces of Hope. University of California Press, 2000. P. 159–173.66 Тут самое время вспомнить о том, что и само слово «утопия» (οὐ τόπος, не-место) — про-

странственная категория.67 Gould. C. Rethinking Democracy: Freedom and Social Cooperation in Politics, Economy, and

Society. Cambridge University Press, 1988.


38

Между тем, здесь необходимо, как представляется, снова обра-титься к тому, о чем мы писали в начале статьи, — а именно к во-просу о «возможности построения социализма в отдельно взя-той стране». Как он был решен — известно. Возможно, именно это решение и превратило советский проект из почти чистой уто-пии социального процесса в утопию, по выражению Луиса Ма-рина, «пространственной игры»68 — пусть и не полностью. Темпо-ральная, развернутая в будущее коммунистическая утопия, цель которой изначально находилась далеко в будущем и не была при этом (см. концепцию «мировой революции») локализована в ка-ком-либо конкретном месте, на деле приобрела многие важные черты пространственной, изоляционистской утопии в духе Тома-са Мора. В полном соответствии с этим на вооружение были при-няты принципы экономической, политической и идеологической автаркии69.

68 Marin L. Utopics: Spatial Play. New Jersey: Humanities Press, 1984.69 Непроясненным в рамках предлагаемой концепции остается вопрос о всплеске совет-

ского экспансионизма во второй половине 1930-х годов, который поначалу имел место, скорее, в символическом пространстве, но довольно скоро выплеснулся в реальную гео-графию (Халхин-Гол, Зимняя война, раздел Польши и т. п.). Ответ, как представляется, сле-дует искать в специфике советского империализма, в спациальном отношении отличав-шегося от германского, британского или японского.

Кризис коммунистической идентичности после XX съезда вызвал к жизни конструкт «изначального ленинизма»70, вклю-чавший в себя на деле довольно разнородные элементы ком-мунистической идеологии. Среди прочего, в него так или ина-че оказались включены элементы, относящиеся к темпоральной «утопии социального процесса» в гораздо большей степени, чем к «утопии — пространственной игре». Иными словами, уто-пия оказалась делокализована, что в переводе на язык политики означало возвращение экспансионизма ранней революционной эпохи — в виде, напоминающем soft power. То, что возвращение это в значительной степени оказалось вытеснено в сферу симво-лического (то есть то, что были приняты именно условные стра-тегии soft power), связано со вполне конкретными экономически-ми обстоятельствами тогдашнего СССР. И именно здесь оказались очень кстати советские космические достижения, на деле, разу-меется, не имевшие отношения к реальной колонизации дале-ких планет, но позволившие канализировать экспансионистские настроения. Последовавшая же после 1968 года новая волна ав-таркии закономерным образом обусловила падение интереса к космической тематике71.

70 В силу химеричности нежизнеспособный.71 Сказалось, разумеется, и падение — после высадки американских астронавтов на Луну —

интенсивности реальной космической гонки между СССР и США.

«Трудно быть богом». Реж. Алексей Герман, 2013


39

Вместе с тем повышенный интерес к космосу в период 1957–1968 годов легитимизировал то, что Харви называет «свободной игрой воображения в утопических схемах». То есть, как уже упо-миналось, «научная интеллигенция получила разрешение на меч-ты о проектировании общественного — и личного — счастья». Иными словами, была легитимизирована новая, постсталинская научная фантастика, изначально призванная, по всей вероятности, обслуживать новую коммунистическую утопию сциентистского толка. Она, однако, довольно быстро стала локусом, по выражению Ильи Кукулина, «рынка разных проектов коллективного будуще-го — проектов, которые доступны обществу и могут обсуждаться публично»72, — и оказала впоследствии значительное влияние на события 1989–1991 годов, да и на всю постсоветскую историю73.

ВОсхОд земли, хОРОшАя ВидимОсТь, сОи и пРОсТРАнсТВО ОТсуТсТВияВернемся напоследок еще раз к Пирсу, живописующему в сво-ем труде Британскую империю (а далеко не только ее упадок и разрушение):

Желание охранять Индию сделалось огромной движущей силой. Каза-лось, оно может зайти очень далеко. Дизраэли скажет: те, кто посто-янно твердил об угрозах Индии, смотрели только маломасштабные карты (что было неизбежно, поскольку пока не существовало карт Цен-тральной Азии, выполненных в большом масштабе). Лорд Солсбери жа-ловался на военных, которые хотели «расквартироваться на Луне, что-бы защитить нас от Марса»74.

Эта цитата здесь, конечно, ради «маломасштабных карт».

Первая фотография Земли из космоса была сделана, как извест-но, еще в 1946 году автоматической камерой ракеты V-2 с высоты 105 километров. В 1959 году американский Explorer 6 передал пер-вую фотографию, сделанную действительно с околоземной орбиты. Однако самая знаменитая, «Восход Земли», была сделана Уильямом Андерсом с борта «Аполлона-8» (первого космического корабля, по-кинувшего околоземную орбиту) только в 1968 году. Именно она, по мнению многих исследователей75, существенно облегчила принятие идеи глобализации, «мира без границ», а возможно, и постмодер-ной идеи децентрализованного мира. Так или иначе, фотография Ан-дерса позволила нам, как писал по горячим следам американский поэт Арчибальд Маклейш, «увидеть Землю как она есть, поистине маленькой, голубой и прекрасной, плывущей посреди вечного мол-чания — означает увидеть нас, населяющих ее, вместе, как братьев в сияющей красоте, посреди вечного холода, — братьев, только те-перь узнавших, что они поистине братья»76. Цитат такого рода мож-но подобрать очень много — выбранная всего лишь показательна.

72 Кукулин И. Указ. соч.73 Подробнее см. статью М. Липовецкого в прошлогоднем Ab Imperio (Lipovetsky M. The

Poetics of ITR Discourse: In the 1960s and Today // Ab Imperio. 2013. N 1, P. 109–139) и по-лемику вокруг нее в том же номере журнала.

74 Брендон П. Указ. соч. C. 93.75 См., например: Harvey D. Op. cit. P. 13; Miyoshi M. The Culture of Globalization. Durham;

London: Duke UP, 1997.76 MacLeish A. Riders on Earth Together, Brothers in Eternal Cold // New York Times. 1968.

25 Dec.

Любопытно, что Гагарин на всем протяжении полета ни разу не упоминает о размерах Земли — хотя и говорит: «Наблюдаю об-лака над землей, мелкие, кучевые. И тени от них. Красиво, красо-та». Главным для него оказывается хорошая видимость: «Во „Взор“ вижу Землю. Хорошо различима Земля»; «Докладываю: вижу Зем-лю, видимость отличная. Хорошая видимость»; «В иллюминатор „Взор“ наблюдаю Землю. Различаю складки местности, лес»; «Са-мочувствие отличное. Наблюдаю Землю. Видимость хорошая»; «Во „Взор“ наблюдаю Землю. Видимость хорошая. Различить, ви-деть можно все. Некоторое пространство покрыто кучевой облач-ностью»; «Вот сейчас Земля покрывается все больше облачностью. Кучевая облачность. Покрывается слоисто-дождевой облачно-стью. Такая пленка на Земле. Уже земной поверхности практиче-ски становится не видно. Интересно, да, вот сейчас открыто: склад-ки гор, леса»77. Слова о «маленькой хрупкой планете» возникают у советских космонавтов много позже78.

СССР шестидесятых — последний, уже дряхлеющий проект Нового Времени — в 1968 году все еще ищет за пределами Земли, с одной стороны, точку тотального, идеального, паноптического зрения, а с другой — множественные потенциальные локусы новой Утопии. Пожалуй, в последний раз разговор о «точке зрения бога» — то есть о локусе идеального надзирателя бентамовского Паноптико-на — возникает в советском публичном дискурсе в начале восьми-десятых, когда известный сюжет с американской СОИ на сравни-тельно долгое время занимает советскую пропаганду.

По мнению многих исследователей, автаркия достигла к тому моменту такого уровня, что руководство СССР не смогло оценить реальность связанных с СОИ рисков и окончательно погубило эко-номику страны в очередном витке гонки вооружений. По крайней мере, как утверждается, «существенная цель этой программы за-ключалась также в том, чтобы спровоцировать ответную реакцию советской стороны, втянуть СССР в новый виток разорительной гонки вооружений и тем самым усугубить обострявшиеся эконо-мические проблемы»79.

Взгляд, так долго устремленный вверх, оборачивается на сто восемьдесят градусов. Внизу, на Земле, где камера Андерса обна-руживает «маленькую» Землю без границ и центра — то есть про-странство глобализации, — взгляд жителя бывшего СССР фокуси-руется на дистопии распадающейся Империи, на гефтеровском «пространстве отсутствия», нуждающемся в заполнении, в новом проекте будущего.

Что из этого получилось — вы знаете.

77 «Я вышел из тени Земли»: полная стенограмма переговоров Юрия Гагарина с Землей с момента старта до выхода «Востока-1» из зоны радиоприема // Коммерсантъ-Власть. 2001. 10 Апр. URL: http://www.kommersant.ru/doc/253447

78 Алексей Леонов, в частности, пишет: «Земля была маленькая, голубая и такая трогатель-но одинокая — наш дом, который нужно свято беречь».

79 Печатнов Ю. Ретроспективный анализ эволюции концепций сдерживания // Вооруже-ние и экономика. 2010. № 1 (9). C. 14.


40

«Вос

ход

Земл

и», У

илья

м Ан

дерс


41

Прерванное кино / Movie interrupted

Documents

Transcript of Прерванное кино / Movie interrupted