Фрейд. Тотем и табу. Психология первобытной культуры и...

Зигмунд Фрейд: «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии»

Зигмунд ФрейдТотем и табу. Психология первобытной культуры и

религии

«Фрейд З. Тотем и табу // Фрейд З. «Я» и «Оно». Труды разных лет. Книга 1»:«Мерани»; Тбилиси; 1991;

Перевод: Моисей Владимирович Вульф


Аннотация

«Тотем и табу» – одна из самых интересных и концептуальных работ Зигмунда Фрейда(1856 - 1939). По словам автора, его сочинение «представляет собой первую попыткуприменить точку зрения и результаты психоанализа к невыясненным проблемам психологиипервобытной культуры и религии», т. е. к тем самым темам, которые и сегодня, и всегдабудут наиболее интересными и спорными. Многое из сказанного на этих страницах Фрейдомзаслуживает самого пристального внимания читателей.

«Я соединил здесь четыре статьи, рассчитанные на внимание широкого кругаобразованных людей, но их, собственно говоря, могут понять и оценить только тенемногие, кому не чужд психоанализ во всем его многообразии» (3.Фрейд).

2


Зигмунд ФрейдТотем и табу. Психология первобытной культуры и

религии

ВВЕДЕНИЕ

Нижеследующие четыре статьи, появившиеся в издаваемом мноюжурнале «Imago», первого и второго года издания, под тем жезаглавием, что и предлагаемая книга, представляют собой первуюпопытку с моей стороны применить точку зрения и результатыпсихоанализа к невыясненным проблемам психологии народов. По методуисследования эти статьи являются противоположностью, с однойстороны, – большому труду W. Wundt'a, пользующегося для той же целиположениями и методами не аналитической психологии, с другой стороны– работам цюрихской школы, пытающейся, наоборот, проблемыиндивидуальной психологии разрешить при помощи материала из областипсихологии народов. Охотно признаю, что ближайшим поводом к моейсобственной работе послужили эти оба источника.

Я хорошо знаю недостатки моей работы. Я не хочу касатьсяпробелов, которые зависят от того, что это первые мои исследования вэтой области. Однако иные из них требуют пояснений. Я соединил здесьчетыре статьи, рассчитанные на внимание широкого круга образованныхлюдей, их, собственно говоря, могут понять и оценить только тенемногие, кому не чужд психоанализ во всем его своеобразии. Задачаэтих статей – послужить посредником между этнологами, лингвистами,фольклористами и т. д., с одной стороны, и психоаналитиками – сдругой; и все же они не могут дать ни тем, ни другим того, чего им нехватает: первым – достаточного ознакомления с новой психологическойтехникой, последним – возможности в полной мере овладеть требующимобработки материалом. Им придется поэтому довольствоваться тем, чтобыздесь и там привлечь внимание и пробудить надежды на то, что если обестороны будут встречаться чаще, то это окажется не бесполезным длянаучного исследования.

Обе главные темы, давшие наименование этой книге, тотем и табу,получают в ней не одинаковую разработку. Анализ табу отличаетсябезусловно большей достоверностью, и разрешение этой проблемы болееисчерпывающе. Исследования тотемизма ограничиваются заявлением: вотто, что в настоящее время психоаналитическое изучение может дать дляобъяснения проблемы тотема. Это различие связано с тем, что табу,собственно говоря, еще существует у нас; хотя отрицательно понимаемоеи перенесенное на другие содержания, по психологической природе своейоно является не чем иным, как «категорическим императивом» Канта,действующим навязчиво и отрицающим всякую сознательную мотивировку.Тотемизм напротив – чуждый нашему современному чувствованиюрелигиозно-социальный институт, в действительности давно оставленный

3


и замененный новыми формами, оставивший только незначительные следы врелигии, нравах и обычаях жизни современных народов и претерпевший,вероятно, большие изменения даже у тех народов, которые и теперьпридерживаются его. Социальные и технические успехи в историичеловечества гораздо меньше повредили табу, чем тотему. В этой книгесделана смелая попытка разгадать первоначальный смысл тотемизма поего инфантильным следам, из намеков, в каких он снова проявляется впроцессе развития наших детей. Тесная связь между тотемом и табууказывает дальнейшие пути, ведущие к защищаемой здесь гипотезе, иесли эта гипотеза, в конце концов, оказалась достаточно невероятной,то этот характер ее не дает основания для возражения противвозможности того, что эта гипотеза все же в большей или меньшейстепени приблизилась к трудно реконструируемой действительности.

Рим. Сентябрь 1913.

* * *

Психоаналитическое исследование с самого начала указывало нааналогии и сходства результатов его работ в области душевной жизниотдельного индивида с результатами исследования психологии народов.Вполне понятно, что сначала это происходило робко и неуверенно вскромном объеме и не шло дальше области сказок и мифов. Цельюраспространения указанных методов на эту область было только желаниевселить больше доверия к невероятным самим по себе результатамисследования указанием на такое неожиданное сходство.

За протекшие с тех пор полтора десятка лет психоанализ приобрел,однако, доверие к своей работе; довольно значительная группаисследователей, идя по указаниям одного, пришла к удовлетворительномусходству в своих взглядах, и теперь, как кажется, наступилблагоприятный момент приступить к границе индивидуальной психологии ипоставить работе новую цель. В душевной жизни народов должны бытьоткрыты не только подобные же процессы и связи, какие были выявленыпри помощи психоанализа у индивида, но должна быть также сделанасмелая попытка осветить при помощи сложившихся в психоанализевзглядов то, что осталось темным или сомнительным в психологиинародов. Молодая психоаналитическая наука желает как бы вернуть то,что позаимствовала в самом начале своего развития у других областейзнания, и надеется вернуть больше, чем в свое время получила.

Однако трудность предприятия заключается в качественном подборелиц, взявших на себя эту новую задачу. Не к чему было бы ждать, покаисследователи мифов и психологии религий, этнологи, лингвисты и т. д.начнут применять психоаналитический метод мышления к материалу своегоисследования. Первые шаги во всех этих направлениях должны бытьбезусловно предприняты теми, которые до настоящего времени, какпсихиатры и исследователи сновидений, овладели психоаналитическойтехникой и ее результатами. Но они пока не являются специалистами в

4


других областях знания и, если приобрели с трудом кое-какие сведения,то все же остаются дилетантами или в лучшем случае автодидактами. Онине смогут избежать в трудах своих слабостей и ошибок, которые легкобудут открыты и, может быть, вызовут насмешку со стороны цеховогоисследователя-специалиста, в обладании которого имеется весь материали умение распоряжаться им. Пусть же он примет во внимание, что нашиработы имеют только одну цель: побудить его сделать то же самоелучше, применив к хорошо знакомому ему материалу инструмент, которыймы можем ему дать в руки.

Касаясь предлагаемой небольшой работы, я должен указать еще наодно извиняющее обстоятельство, а именно, что она является первымшагом автора на чуждой ему до того почве. К этому присоединяется ещето, что по различным внешним мотивам она преждевременно появляется насвет и публикуется по истечении гораздо более короткого периода, чемдругие сообщения, гораздо раньше, чем автор был в состоянииразработать богатую литературу предмета. Если я тем не менее неотложил публикования, то к этому побуждало меня соображение, чтопервые работы и без того грешат большей частью тем, что хотятохватить слишком много и стремятся дать такое полное разрешениезадачи, какое, как показывают позднейшие исследования, никогданевозможно с самого начала. Нет поэтому ничего плохого в том, еслисознательно и с намерением ограничиваешься небольшим опытом. Крометого, автор находится в положении мальчика, который нашел в лесугнездо хороших грибов и прекрасных ягод и созывает своих спутниковраньше, чем сам сорвал все, потому что видит, что сам не в состояниисправиться с обилием найденного.

У всякого принимавшего участие в развитии психоаналитическогоисследования, остался достопамятым момент, когда С. G. Jung начастном научном съезде сообщил через одного из своих учеников, чтофантазии некоторых душевнобольных (Dementia praecax) удивительнымобразом совпадают с мифологическими космогониями древних народов, окоторых необразованные больные не могли иметь никакого научногопредставления. Это указало не только на новый источник самых странныхпсихических продуктов болезни, но и подчеркнуло самым решительнымобразом значение параллелизма онтогенетического и филогенетическогоразвития и в душевной жизни. Душевно больной и невротик сближаютсятаким образом с первобытным человеком, с человеком отдаленногодоисторического времени, и, если психоанализ исходит из верныхпредположений, то должна открыться возможность свести то, что имеетсяу них общего, к типу инфантильной душевной жизни.

IБОЯЗНЬ ИНЦЕСТА

Доисторического человека во всех стадиях развития, проделанныхим, мы знаем по предметам и утвари, оставшимся после него, по

5


сохранившимся сведениям об его искусстве, религии и мировоззрении, дошедшим до нас непосредственно или традиционным путем в сказаниях,мифах и сказках, и по сохранившимся остаткам образа его мыслей внаших собственных обычаях и нравах. Кроме того, в известном смысле онявляется нашим современником. Еще живут люди, о которых мы думаем,что они очень близки первобытным народам, гораздо ближе нас, и вкоторых мы поэтому видим прямых потомков и представителей древнихлюдей. Таково наше мнение о диких и полудиких народах, душевная жизнькоторых приобретает особый интерес, если мы в ней можем обнаружитьхорошо сохранившуюся предварительную степень нашего собственногоразвития. Если это предположение верно, то сравнение должно открытьбольшое сходство в «психологии первобытных народов», как еепоказывает нам этнография, с психологией невротиков, насколько мы сней познакомились благодаря психоанализу, и оно даст нам возможностьувидеть в новом свете знакомое уже и в той и другой области.

По внешним и внутренним причинам я останавливаю мой выбор дляэтого сравнения на племенах, выделяемых этнографами как самых диких,несчастных и жалких, а именно на туземцах самого молодого континента– Австралии, сохранившего нам и в своей фауне так много архаического,исчезнувшего в других местах.

Туземцев Австралии рассматривают как особую расу, у которой нифизически, ни лингвистически незаметно никакого родства с ближайшимисоседями, меланезийскими, полинезийскими и малайскими народами. Онине строят ни домов, ни прочных хижин, не обрабатывают земли, неразводят никаких домашних животных, кроме собаки, не знают дажегончарного искусства. Они питаются исключительно мясом различныхживотных, которых убивают, и кореньями, которые выкапывают. Среди нихнет ни королей, ни вождей. Собрания взрослых мужчин решают общиедела. Весьма сомнительно, можно ли допустить у них следы религии вформе почитания высших существ. Племена внутри континента,вынужденные вследствие недостатка воды бороться с самыми жестокимижизненными условиями, по-видимому, во всех отношениях еще болеепримитивны, чем жители побережья.

Мы, разумеется, не можем ждать, что эти жалкие нагие каннибалыокажутся в половой жизни нравственными в нашем смысле, в высокойстепени ограничивающими себя в проявлениях своих сексуальныхвлечений. И, тем не менее, мы узнаем, что они поставили себе целью стщательной заботливостью и мучительной строгостью избегатьинцестуозных половых отношений. Больше того, вся их социальнаяорганизация направлена к этой цели или находится в связи с такимдостижением.

Вместо всех отсутствующих религиозных и социальных установлений уавстралийцев имеется система тотемизма. Австралийские племенараспадаются на маленькие семьи, или кланы, из которых каждая носитимя своего тотема. Что же такое тотем? Обыкновенно животное, идущее впищу, безвредное или опасное, внушающее страх, реже растение или сила

6


природы (дождь, вода), находящиеся в определенном отношении ко всейсемье. Тотем, во-первых, является праотцем всей семьи, кроме того,ангелом-хранителем и помощником, предрекающим будущее и узнающим имилующим своих детей, даже если обычно он опасен для других. Лицаодного тотема за то связаны священным само собой влекущим наказанияобязательством не убивать (уничтожать) своего тотема и воздерживатьсяот употребления его мяса (или от другого доставляемого имнаслаждения). Признак тотема не связан с отдельным животным илиотдельным существом, а со всеми индивидами этого рода. От времени довремени устраиваются праздники, на которых лица одного тотема вцеремониальных танцах изображают или подражают движениям своегототема.

Тотем передается по наследству по материнской или отцовскойлинии; весьма вероятно, что первоначально повсюду был первый родпередачи, и только затем произошла его замена вторым. Принадлежностьк тотему лежит в основе всех социальных обязательств австралийцев; содной стороны она выходит за границы принадлежности к одному племени,и с другой стороны отодвигает на задний план кровное родство.

Тотем не связан ни с областью, ни с местоположением. Лица одногототема живут раздельно и мирно уживаются с приверженцами другихтотемов.

А теперь мы должны, наконец, перейти к тем особенностямтотемистической системы, которые привлекают к ней интереспсихоаналитика. Почти повсюду, где имеется тотем, существует закон,что члены одного и того же тотема не должны вступать друг с другом вполовые отношения, следовательно, не могут также вступать между собойв брак. Это и составляет связанную с тотемом эксогамию.

Этот строго соблюдаемый запрет весьма замечателен. Он неоправдывается ничем из того, что мы до сих пор узнали о понятии или освойствах тотема. Невозможно поэтому понять, каким образом он попал всистему тотемизма. Нас поэтому не удивляет, если некоторыеисследователи определенно полагают, что первоначально – в древнейшиевремена и соответственно настоящему смыслу – эксогамия не имеланичего общего с тотемизмом, а была некогда к нему добавлена безглубокой связи в то время, когда возникла необходимость в брачныхограничениях. Как бы там ни было, соединение тотемизма с эксогамиейсуществует и оказывается очень прочным.

В дальнейшем изложении мы выясним значение этого запрета.a) Соплеменники не ждут, пока наказание виновного за нарушение

этого запрета постигнет его, так сказать, автоматически, как придругих запретах тотема (например, при убийстве животного тотема), авиновный самым решительным образом наказывается всем племенем, какбудто дело идет о том, чтобы предотвратить угрожающую всему обществуопасность или освободить его от гнетущей вины. Несколько строк изкниги Frazer'a могут показать, как серьезно относятся к подобнымпреступлениям эти с нашей точки зрения в других отношениях довольно

7


безнравственные дикари.В Австралии обычное наказание за половое сношение с лицом из

запрещенного клана – смертная казнь. Все равно, находилась ли женщинав той же самой группе людей или ее взяли в плен во время войны сдругим племенем, мужчину из враждебного клана, имевшего с нейсношение, как с женой, излавливают и убивают его товарищи по кланутак же, как и женщину. Однако, в некоторых случаях, если им удастсяизбежать на определенное время того, чтобы их поймали, оскорблениепрощается. У племени Та-та-ти в Новом Южном Валисе в тех редкихслучаях, в которых известно, был умерщвлен только мужчина, а женщинуизбивали или расстреливали стрелами или подвергали ее и тому, идругому, пока не доводили ее до полусмерти. Причиной, почему ее непросто убивали, было предположение, что, может быть, она подвергласьнасилию. Точно так же при случайных любовных отношениях запрещенияклана соблюдаются очень точно, нарушения таких запрещений оцениваютсякак гнуснейшие и караются смертной казнью (Howitt).

b) Так как такое же жестокое наказание полагается и за мимолетныелюбовные связи, которые не привели к деторождению, то мало вероятно,чтобы существовали другие, например, практические мотивы, запрета.

c) Так как тотем передается по наследству и не изменяетсявследствие брака, то легко предвидеть последствия запрета, например,при унаследовании со стороны матери. Если муж принадлежит к клану стотемом кенгуру и женится на женщине с тотемом эму, то дети, мальчикии девочки, все эму. Сыну, происшедшему из этого брака, благодаряправилу тотема, окажется невозможным кровосместительное общение сматерью и сестрами, которые также эму1.

d) Но достаточно одного указания, чтобы убедиться, что связаннаяс тотемом эксогамия дает больше, следовательно, и преследует больше,чем только предупреждение инцеста с матерью и сестрами. Она делаетдля мужчины невозможным половое соединение со всеми женщинами егоклана, т. е. с целым рядом женщин, не находящихся с ним в кровномродстве, так как рассматривает всех этих женщин, как кровныхродственников. С первого взгляда совершенно непонятно психологическоеоправдание этого громадного ограничения, далеко превосходящего все,что можно поставить наряду с ним у цивилизованных народов. Кажетсятолько ясным, что роль тотема (животного), как предка, принимаетсяздесь всерьез. Все, что происходит от того же тотема, считаетсякровным родством, составляет одну семью, и в пределах этой семьи все

1 Отцу, который принадлежит к клану с тотемом кенгуру, предоставляется, однако,возможность, по крайней мере согласно этому запрету, инцеста со своими дочерьмиэму. При унаследовании тотема со стороны отца, – кенгуру и дети также кенгуру; отцубыл бы тогда запрещен инцест с дочерьми, а для сына был бы возможен инцест сматерью. Эти следствия запрета тотема содержат указания на то, что унаследование поматеринском линии более старо, древнее, чем по отцовской лилии, потому что естьоснования полагать, что запреты тотема, прежде всего, направлены противинцестуозных вожделений сына.

8


считается абсолютным препятствием к сексуальному соединению, дажесамые отдаленные степени родства.

Эти дикари проявляют таким образом необыкновенно высокую степеньбоязни инцеста, или инцестуозной чувствительности, связанной с несовсем понятной нам особенностью, состоящей в замене реальногокровного родства тотемистическим родством. Нам незачем, однако,слишком преувеличивать это противоречие, а сохраним лишь в памяти,что запреты тотема включают реальный инцест, как частичный случай.

Но остается загадкой, каким же образом произошла при этом заменанастоящей семьи кланом тотема, и разрешение этой загадки совпадает,может быть, с разъяснениями самого тотема. Приходится при этом,разумеется, подумать и о том, что при известной свободе сексуальногообщения, переходящей границы брака, кровное родство, а вместе с ним ипредупреждение инцеста становится настолько сомнительным, чтоявляется необходимость в другом обосновании запрета. Не лишнимпоэтому будет заметить, что нравы австралийцев признают такиесоциальные условия и торжественные случаи, при которых исключаетсяобычное право мужчины на женщину.

Язык этих австралийских племен отличается особенностью, имеющейнесомненную связь с интересующим нас вопросом. А именно, обозначениеродства, которым они пользуются, имеет в виду не отношения двухиндивидов между собой, а отношения между индивидом и группой. Онипринадлежат, по выражению L. H. Morgan'a, к «классифицирующей»системе. Это значит, что всякий называет отцом не только своегородителя, но и другого любого мужчину, который согласно законам егоплемени мог бы жениться на его матери и стать таким образом егоотцом. Он называет матерью помимо своей родительницы всякую другуюженщину, которая, не нарушая законов племени, могла бы стать егоматерью. Он называет «братом», «сестрой» не только детей егонастоящих родителей, но и детей всех названных лиц, находящихся вродительской группе по отношению к нему и т. д. Родственные названия,которые дают друг другу два австралийца, не указывают, следовательно,на кровное родство между ними, как это соответствовало бы смыслунашего языка. Они означают скорее социальную, чем физическую связь.Близость к этой классифицирующей системе проявляется у нас в детскомязыке, когда ребенка заставляют каждого приятеля и приятельницуродителей называть «дядей», «тетей», или в переносном смысле, когдамы говорим о «братьях в Аполлоне», о «сестрах во Христе».

Нетрудно найти объяснение этого столь странного для нас оборотаречи, если видеть в нем остаток того брачного института, который Rev.L. Fison назвал «групповым браком», сущность которого состоит в том,что известное число мужчин осуществляет свои брачные права надизвестным числом женщин. Дети этого группового брака имеют основаниесмотреть друг на друга, как на братьев и сестер, хотя они не всерождены одной и той же матерью, и считают всех мужчин группы своимиотцами.

9


Хотя некоторые авторы, как например, В. Westermаrсk в его«Истории человеческого брака», не соглашаются с выводами, которыедругие авторы сделали из существования в языке названий групповогородства, все же лучшие знатоки австралийских дикарей согласны в том,что классифицирующие названия родства следует рассматривать, какпережиток времен группового брака. Больше того, по мнению Spencer'a иGillen'a еще и теперь можно установить существование известной формыгруппового брака у племен Urabunna и Diеri. Групповой бракпредшествовал, следовательно, индивидуальному браку у этих народов иисчез, оставив ясные следы в их языке и нравах.

Если мы заменим индивидуальный брак групповым, то нам станетпонятной кажущаяся чрезмерность предохранительных мер против инцеста,встречающихся у этих народов. Эксогамия тотема, запрещениесексуальных общений с членами одного и того же клана кажутсяцелесообразным средством для предупреждения группового инцеста;впоследствии это средство зафиксировалось и на долгое время пережилооправдывавшие его мотивы.

Если мы думаем, что поняли мотивы брачных ограниченийавстралийских дикарей, то нам предстоит еще узнать, что всуществующих в действительности условиях наблюдается гораздо большаяна первый взгляд сбивающая сложность. В Австралии имеется оченьнемного племен, у которых нет других запрещений, кроме ограниченийтотема. Большинство племен организовано таким образом, что они спервараспадаются на два отдела, названных брачными классами (по-английски:Phrathries). Каждый из этих классов эксогамичен и включает большоечисло тотемичных семейств. Обыкновенно каждый брачный классподразделяется на два подкласса (субфратрии), а все племя,следовательно, – на четыре; подклассы занимают место между фратриямии тотемическими семьями.

Типичная, очень часто встречающаяся схема организацийавстралийского племени имеет, следовательно, такой вид:

Двенадцать тотемичных семейств распределены между двумя классамии четырьмя подклассами. Все отделения эксогамичны2. Подкласс ссоставляет эксогамичное единство с е, а подкласс d – с f. Результат,т. е. тенденция этой организации, не подлежит сомнению; таким путем

2 Число тотемов произвольно.

10


достигается дальнейшее ограничение брачного выбора и сексуальнойсвободы. Если бы существовало двенадцать тотемичных семейств, то,наверное, каждый член семейства, если предполагать равное число людейв каждом семействе, имел бы выбор между 11/12 всех женщин племени.Существование двух фратрий ограничивало бы число на 6/12 – равноеполовине; мужчина тотема и может жениться на женщине только изсемейств от 1 до 6. При введении обоих подклассов выбор понижается до3/12, т. е. до 1/4. Мужчина тотема а вынужден ограничить свой брачныйвыбор женщинами тотема 4, 5, 6.

Историческое отношение между брачными классами, – число которых унекоторых племен доходит до 8, – и тотемистическими семействамибезусловно не выяснено. Очевидно только, что эти учреждения стремятсядостичь того же, что и эксогамия и даже еще большего, но в то время,как тотем-эксогамия производит впечатление священного установления,сложившегося неизвестно каким образом, т. е. обычая, сложныеучреждения брачных классов, их подразделения и связанные с нимиусловия, по-видимому, исходят из стремящегося к определенной целизаконодательства, может быть, снова поставившего себе задачейпредохранительные меры против инцеста, потому что влияние тотемаослабело. И в то время, как тотемистическая система, как намизвестно, составляет основу всех других социальных обязанностей инравственных ограничений племени, значение фратрии в общемисчерпывается достигаемым ими урегулированием брачного выбора.

В дальнейшем развитии системы брачных классов проявляетсястремление расширить предохранительные меры за пределы естественногои группового инцеста и запретить браки между более отдаленнымиродственными группами, подобно тому, как это делала католическаяцерковь, распространив давно существовавшее запрещение брака междубратьями и сестрами на двоюродных братьев и сестер, и прибавив кэтому еще духовные степени родства.

Для интересующей нас проблемы не будет никакой выгоды от того,если мы попытаемся глубже вникнуть в чрезвычайно запутанные и невыясненные споры о происхождении и значении брачных классов, как и оботношениях к тотему. Для наших целей вполне достаточно указания на тубольшую тщательность, с которой австралийцы и другие дикие народыстараются избежать инцеста. Мы должны сознаться, что эти дикари дажеболее чувствительны к инцесту, чем мы. Вероятно, у них большеискушений и потому против него они нуждаются в более обширныхзащитительных мерах.

Боязнь инцеста у этих народов не довольствуется, однако,установлением описанных институтов, которые, как нам кажется,направлены преимущественно против группового инцеста. Мы должны ещеприбавить целый ряд «обычаев», которые направлены противиндивидуального общения близких родственников в нашем смысле исоблюдаются совершенно с религиозной строгостью, и цель которых неможет подлежать никакому сомнению. Эти обычаи, или требуемые обычаем

11


запреты можно назвать «избеганием» (avoidances). Их распространениепереходит далеко за пределы австралийских тотемистических народов, нои тут я попрошу читателя довольствоваться фрагментарным отрывком избогатого материала.

В Меланезии такие ограничивающие запрещения касаются сношениймальчиков с матерью и сестрами. Так, например, на Lepers Island,одном из Неогибридских островов, мальчик в известном возрастеоставляет материнский дом и переселяется в «клубный дом», где он стого времени постоянно спит и ест. Если ему и дозволяется посещатьсвой дом, чтобы получать оттуда пищу, то он должен уйти оттуда непоевши, если его сестры находятся дома; если же никого из сестер нетдома, то он может сесть возле двери и поесть. Если брат и сестраслучайно встречаются вне дома на открытом месте, то они должныубежать или спрятаться в сторону. Если мальчик узнает следы ног своихсестер на песке, то ему нельзя идти по этим следам так же, как и импо его следам. Больше того, он не смеет произносить их имен ипобоится произнести самое обыкновенное слово, если оно входит, каксоставная часть, в их имя. Это «избегание», начинающееся со временицеремониала возмужалости, соблюдается в течение всей жизни.Сдержанность в отношениях между матерью и сыном с годамиувеличивается, проявляясь преимущественно со стороны матери. Если онаприносит сыну что-нибудь поесть, то не передает ему сама, а толькоставит перед ним. Она не обращается к нему с интимной речью, говоритему, согласно нашему обороту речи, не «ты», а «вы». Подобные жеобычаи господствуют в Новой Каледонии. Если брат и сестравстречаются, то она прячется в кусты, а он проходит мимо, неповорачивая головы.

На полуострове Газели в Новой Британии сестра по выходе замуж недолжна вовсе разговаривать со своим братом, она также не произноситбольше его имени, а говорит о нем описательно.

На Новом Мекленбурге такие ограничения распространяются надвоюродных брата и сестру (хотя не всякого рода), но также и народных брата и сестру; они не должны близко подходить друг к другу,не должны давать руки друг другу, делать подарков, но могут говоритьдруг с другом на расстоянии нескольких шагов. В наказание за инцест ссестрой полагается смерть через повешение.

На островах Фиджи правила «избегания» особенно строги. Оникасаются там не только кровных родственников, но даже и групповыхсестер. Тем более странное впечатление производит на нас, когда мыслышим, что этим дикарям известны священные оргии, в которых лицаименно с этой запрещенной степенью родства отдаются половомусоединению, – если мы только не предпочтем воспользоваться этимпротиворечием для объяснения указанного запрещения вместо того, чтобыему удивляться.

У Battas на Суматре эти правила «избегания» распространяются навсе родственные отношения. Для Вattа было бы крайне неприлично

12


сопровождать родную сестру на вечеринку. Вatta – брат чувствует себякрайне неловко в обществе сестры даже в присутствии посторонних лиц.Если кто-нибудь из них заходит в дом, то другой предпочитает уйти.Отец также не останется наедине со своей дочерью в доме, так же как имать со своим сыном. Голландский миссионер, сообщающий об этихнравах, прибавляет, что, к сожалению, должен считать их оченьобоснованными. У этого народа принято думать, что пребывание наединемужчины с женщиной приведет к неподобающей интимности и, так как ониопасаются всевозможных наказаний и печальных последствий от половогообщения между кровными родственниками, то поступают вполне правильно,когда благодаря таким запретам стараются избежать подобных искушений.

У Barongos в бухте Делагоа в Африке странным образом самыестрогие предосторожности принимаются по отношению к невестке, женебрата собственной жены. Если мужчина встречается где-нибудь с этойопасной для него личностью, то тщательно избегает ее. Он не рискуетесть с ней из одной миски, нерешительно заговаривает с ней, непозволяет себе зайти в ее хижину и здоровается с ней дрожащимголосом.

У Akamba (или Wakambа) в Британской Ост-Африке существует закон«избегания», который должен был бы встречаться чаще. Девушка обязанатщательно избегать родного отца в период времени между наступлениемполовой зрелости и замужеством. Она прячется при встрече с ним наулице, никогда не рискует сесть возле него и ведет себя так домомента своего обручения. После замужества нет больше никакихпрепятствий для ее общения с отцом.

Самое распространенное и самое интересное для цивилизованныхнародов «избегание» касается ограничений общения между мужчиной и еготещей. Оно распространено повсюду в Австралии, а также в силе умеланезийских, полинезийских и негритянских народов; посколькураспространены следы тотемизма и группового родства, и, вероятно,имеет еще большее распространение. У некоторых из этих народовимеются подобные же запрещения безобидного общения женщины с еесвекром, но все же они не так уже постоянны и не так серьезны. Вотдельных случаях и тесть, и теща становятся предметом «избегания».

Так как нас меньше интересует этнографическое распространение,чем содержание и цель избегания тещи, то я и в этом случае ограничусьсообщением немногих примеров.

На Банковых островах эти запреты очень строги и мучительно точны.Мужчина должен избегать своей тещи так же, как и она его. Если онислучайно встречаются на тропинке, то женщина отходит в сторону иповорачивается к нему спиной, пока он не пройдет, или то же самоеделает он.

В vanna Lava (Port Patteson) мужчина не должен проходить дажеберегом моря за своей тещей раньше, чем прилив не смоет следов ее ногна песке. Но они могут разговаривать друг с другом на известномрасстоянии. Совершенно исключается возможность того, чтобы он когда-

13


нибудь произнес имя своей тещи или она – зятя.На Соломоновых островах мужчина со времени женитьбы не должен ни

смотреть на свою тещу, ни разговаривать с ней. Когда он встречается сней, то делает вид, как будто не знает ее, и изо всех сил убегает,чтобы спрятаться от нее.

У зулусов нравы требуют, чтобы мужчина стыдился своей тещи, чтобыон всячески старался избегать ее общества. Он не входит в хижину, вкоторой она находится, и, если они встречаются, то он или она уходятв сторону, так что она прячется в кусты, а он прикрывает лицо щитом.Если они не могут избежать друг друга и женщине не во что закутаться,то она привязывает хотя бы пучок травы вокруг своей головы, чтобывыполнить необходимую церемонию. Общение между ними происходит иличерез третье лицо или они могут, крича, разговаривать друг с другомна известном расстоянии, имея между собой какую-нибудь преграду,например, стены крааля. Ни один из них не должен произносить именидругого.

У Вasоgа, негритянского племени в области истоков Нила, мужчинаможет разговаривать со своей тещей только тогда, когда он в другомпомещении дома и не видит ее. Этот народ, между прочим, так боитсякровосмесительства, что не оставляет его безнаказанным даже удомашних животных.

В то время, как цель и значение других «избеганий», междуродственниками не подлежит сомнению и понимаются всеми наблюдателями,как предохранительные меры против кровосмесительства, запретом,касающимся общения с тещей, некоторые придают ему другое значение.Вполне естественно, что кажется непонятным, почему у всех этихнародов имеется такой большой страх перед искушением, воплощенным длямужчины в образе уже не молодой женщины, хотя в действительности и нематери его, но такой, какая могла бы быть его матерью.

Это возражение выдвигалось и против взгляда Fison'a, обратившеговнимание на то, что некоторые системы брачных классов имеют в этомотношении пробел, допуская теоретически брак между мужчиной и еготещей; поэтому и явилась необходимость в особенном предупрежденииэтой возможности.

Сэр J. Lubbock сводит в своем сочинении «Происхождениецивилизации» поведение тещи по отношению к зятю к существовавшемукогда-то браку посредством похищения (marriage by capture). «Покаимело место похищение женщин, возмущение родителей должно было бытьдостаточно серьезным. Когда от этой формы брака остались толькосимволы, было символизировано также возмущение родителей, и этотобычай сохранился после того, как происхождение его забылось».Сгawleу'ю легко было показать, как мало это объяснение соответствуетдеталям фактического наблюдения.

E. В. Тylоr полагает, что отношение тещи к зятю представляетсобой только форму «непризнания» (cutting) со стороны семьи жены. Мужсчитается чужим до тех пор, пока не рождается первый ребенок. Однако,

14


помимо тех случаев, когда последнее условие не уничтожает запрещения,это объяснение вызывает возражение, что оно не объясняетраспространения обычая на отношение между тещей и зятем, т. e. необращает внимания на половой фактор, и что оно не считается смоментом чисто священного отвращения, которое проявляется в законе обизбегании.

Зулуска, которую спросили о причине запрещения, дала с большойчуткостью ответ: нехорошо, чтобы он видел сосцы, вскормившие егожену.

Известно, что отношение между зятем и тещей составляет и уцивилизованных народов слабую сторону организации семьи. В обществебелых народов Европы и Америки, хотя и нет больше законов обизбегании, но можно было бы избежать многих ссор и неприятностей,если бы такие законы сохранились в нравах и не приходилось их сновавоскрешать отдельным индивидам. Иному европейцу может показатьсяактом глубокой мудрости, что дикие народы, благодаря закону обизбегании, сделали наперед невозможным возникновение несогласия междуэтими лицами, ставшими такими близкими родственниками. Не подлежитникакому сомнению, что в психологической ситуации тещи и зятясуществует что-то, что способствует вражде между ними и затрудняетсовместную жизнь. То обстоятельство, что остроты цивилизованныхнародов так нередко избирают своим объектом тему о теще, как мнекажется, указывает на то, что чувственные реакции между зятем и тещейсодержат еще компоненты, резко противоречащие друг другу. Я полагаю,что это отношение является, собственно говоря, «амбивалентным»,состоящим из нежных и враждебных чувств.

Известная часть этих чувств совершенно ясна: со стороны тещи –нежелание отказаться от прав на дочь, недоверие к чужому, наответственность которого предоставлена дочь, тенденция сохранитьгосподствующее положение, с которым она сжилась в собственном доме.Со стороны мужа – решимость не подчиняться больше ничьей воле,ревность к лицам, которым принадлежала до него нежность его жены, и –last not least – нежелание, чтобы нарушили его иллюзию сексуальнойпереоценки. Такое нарушение чаще всего происходит от черт лица тещи,которые во многом напоминают ему дочь и в то же время лишены юности,красоты и психической свежести, столь ценных для него у его жены.

Знание скрытых душевных движений, которое дало нампсихоаналитическое исследование отдельных людей, позволяет намприбавить к этим мотивам еще другие мотивы. В тех случаях, гдепсихосексуальные потребности женщины в браке и в семейной жизнитребуют удовлетворения, ей всегда грозит опасностьнеудовлетворенности, благодаря преждевременному окончанию супружескихотношений и монотонности ее душевной жизни. Стареющая мать защищаетсяот этого тем, что она живет чувствами своих детей, отождествляет себяс ними, испытывая вместе с ними их переживания в области чувств.Говорят, что родители молодеют со своими детьми; это в самом деле

15


одно из самых ценных психических преимуществ, которые родителиполучают от своих детей. В случае бездетности отпадает одна из лучшихвозможностей перенести необходимую резиньяцию в собственном браке.Это вживание в чувство дочери заходит у матери так далеко, что и онавлюбляется в любимого мужа дочери, что в ярких случаях, вследствиесильного душевного сопротивления против этих чувств, ведет к тяжелымформам невротического заболевания. Тенденция к такому влюблению утещи во всяком случае бывает очень часто, и или это самое чувство,или противодействующее ему душевное движение присоединяется к урагануборющихся между собою сил в душе тещи. Очень часто на зятя обращаютсянеприязненные садистические компоненты любовного движения, чтобы темвернее подавить запретные нежные.

У мужчины отношение к теще осложняется подобными же душевнымидвижениями, но исходящими из других источников. Путь к выбору объектаобычно вел его через образ матери, может быть, еще и сестер, кобъекту любви; вследствие ограничений инцеста его любовь отошла отобоих дорогих лиц его детства с тем, чтобы остановиться на чужомобъекте, выбранном по их образу и подобию. Место его родной матери иматери его родной сестры теперь занимает теща. Развивается тенденциявернуться к выбору первых времен; но все в нем противится этому. Егострах перед инцестом требует, чтобы ничто не напоминало емугенеалогии его любовного выбора; то обстоятельство, что тещапринадлежит к актуальной действительности, что он не знал ее уже сдавних пор и не мог сохранить в бессознательном ее образнеизмененным, облегчает ему отрицательное отношение к ней. Особеннаяпримесь раздражительности и обозленности к этой амальгаме чувствзаставляет нас предполагать, что теща действительно представляетсобой инцестуозное искушение для зятя подобно тому, как с другойстороны нередко бывает, что мужчина сперва открыто влюбляется в своюбудущую тещу прежде, чем его склонность переходит на ее дочь.

Я не вижу, что помешало бы предположить, что именно этотинцестуозный фактор взаимоотношений мотивирует избегание тещи и зятяу дикарей. Мы предпочли бы поэтому для объяснения столь строгособлюдаемых «избеганий» этих примитивных народов выраженноепервоначально Fisоn'ом мнение, усматривающее в этих предписанияхтолько защиту против опять-таки возможного инцеста. То же относитсяко всем другим «избеганиям» между кровными родственниками илисвойственниками. Различие заключается в том, что в первом случаекровосмешение является непосредственным и намерение предупредить егомогло бы быть сознательным; во втором случае, включающем также иотношение к теще, инцест был бы воображаемым искушением, передающимсяпосредством бессознательных промежуточных звеньев.

В предыдущем изложении у нас не было случая показать, что,пользуясь психоаналитическим освещением, можно по-новому понять фактыпсихологии народов, потому что боязнь инцеста у дикарей давно ужестала известной и не нуждается в дальнейшем толковании. К оценке ее

16


мы можем прибавить утверждение, что она представляет собой типичнуюинфантильную черту и удивительное сходство с душевной жизньюневротиков. Психоанализ научил нас тому, что первый сексуальный выбормальчика инцестуозен, направлен на запрещенные объекты – мать исестру, – и показал нам также пути, которыми идет подрастающий юношадля освобождения от соблазна инцеста. Но невротик обнаруживаетпостоянно некоторую долю психического инфантилизма, он или не могосвободиться от детских условий психо-сексуальности или он вернулся кним (задержка в развитии, регрессия). Поэтому в его бессознательнойдушевной жизни все еще продолжают или снова начинают играть главнуюроль инцестуозные фиксации либидо. Мы пришли к тому, что объявилиосновным комплексом невроза отношения к родителям, находящиеся вовласти инцестуозных желаний. Открытие этого значения инцеста дляневроза встречает, разумеется, общее недоверие взрослых и нормальных.Такое же непризнание ждет работы Otto Rank'a, все больше и большеубеждающие, насколько тема инцеста занимает центральное место вмотивах художественного творчества, и в бесконечных вариациях иискажениях дает материал поэзии. Приходится думать, что такоенепризнание является прежде всего продуктом глубокого отвращениялюдей к их собственным прежним, подпавшим затем вытеснению,инцестуозным желаниям. Для нас поэтому важно, что на диких народах мыможем показать, что они чувствовали угрозу в инцестуозных желанияхчеловека, которые позже должны были сделаться бессознательными, исчитали необходимым прибегать к самым строгим мерам ихпредупреждения.

IIТАБУ И АМБИВАЛЕНТНОСТЬ ЧУВСТВ

1

Табу – полинезийское слово, которое трудно перевести, потому чтоу нас нет больше обозначаемого им понятия. Древним римлянам оно былоеще известно; их sасеr было тем же, что табу полинезийцев; точно также и αγός греков, Kodausch древних евреев, вероятно, имели то жезначение, которое полинезийцы выражают посредством их табу, а многиенароды в Америке, Африке (Мадагаскар), Северной и Центральной Азии –аналогичными названиями.

Для нас значение табу разветвляется в двух противоположныхнаправлениях. С одной стороны оно означает – святой, освященный, сдругой стороны – жуткий, опасный, запретный, нечистый.Противоположность табу по-полинезийски называется nоа – обычный,общедоступный. Таким образом, с табу связано представление чего-тотребующего осторожности, табу выражается по существу в запрещениях иограничениях. Наше сочетание «священный трепет» часто совпадает сосмыслом табу.

17


Ограничения табу представляют собой не что иное, нежелирелигиозные или моральные запрещения. Они сводятся не к заповедибога, а запрещаются собственно сами собой. От запретов морали ониотличаются отсутствием принадлежности к системе, требующей вообщевоздержания и приводящей основание для такого требования. Запретытабу лишены всякого обоснования. Они неизвестного происхождения.Непонятные для нас, они кажутся чем-то само собой разумеющимся тем,кто находится в их власти.

Wundt называет табу самым древним неписаным законодательнымкодексом человечества. Общепринято мнение, что табу древнее богов ивосходит ко временам, предшествующим какой бы то ни было религии.

Так как мы нуждаемся в беспристрастном описании табу, чтобыподвергнуть его психоаналитическому исследованию, то я привожу цитатуиз статьи «Taboo» из «Encyclopedia Britannica», автором которойявляется антрополог Northcote W. Thomas. «Строго говоря табу обнимаеттолько: а) священный (или нечистый) признак лиц или вещей; b) родограничения, вытекающий из этого признака, и с) святость (илинечисть), происходящую вследствие нарушения этого запрещения.Противоположность табу в Полинезии называется „nоа“, что означает„обычный“ или „общий“…

«В ином смысле можно различать отдельные виды табу: 1.Естественное или прямое табу, являющееся результатом таинственнойсилы (Mana), связанное с каким-нибудь лицом или вещью; 2. Переданноеили непрямое табу, также исходящее от той же силы, но или а)приобретенное или b) переданное священником, вождем или кем-нибудьдругим; наконец, 3. Табу, составляющее середину между двумя другимивидами, именно, когда имеются в виду оба фактора, как, например,когда мужчина присваивает себе женщину. Название табу применяетсятакже и к другим ограничениям ритуала, однако не все, что скорееможно назвать религиозным запретом, следует причислять к табу».

«Цели табу разнообразны: цель прямого табу состоит в: а) охраневажных лиц, как-то: вождей, священников, предметов и т. п. отвозможных повреждений; b) в защите слабых – женщин, детей и вообщеобыкновенных людей против могущественного Маnа (магической силы)священников и вождей; с) в защите от опасностей, связанных сприкосновением к трупам или с едой известной пищи и т. п.; d) вохране важных жизненных актов, как-то: родов, посвящения взрослогомужчины, брака, сексуальной деятельности; е) в защите человеческихсуществ от могущества или гнева богов и демонов3; f) в охраненерожденных и маленьких детей от разнообразных опасностей, угрожающихим вследствие их особой симпатической зависимости от их родителей,если, например, последние делают известные вещи или едят пищу, приемкоторой мог бы передать детям особенные свойства. Другое применение

3 Это применение табу, как не первоначальное, может быть оставлено без внимания вэтом изложении.

18


табу служит защите собственности какого-нибудь лица, его орудий, егополя от воров» и т. д.

«Наказание за нарушение табу первоначально предоставляетсявнутренней действующей автоматически организации. Нарушение табумстит за себя. Если присоединяется представление о богах и демонах,имеющих связь с табу, то от могущества божества ожидаетсяавтоматическое наказание. В других случаях, вероятно, вследствиедальнейшего развития понятия, общество само берет на себя наказаниедерзнувшего, преступление которого навлекает опасность на еготоварищей. Таким образом, первые системы наказания человечествасвязаны с табу».

«Кто преступил табу, сам благодаря этому стал табу. Известныхопасностей, проистекающих от нарушения табу, можно избегнуть,благодаря покаянию и религиозным церемониям».

«Источником табу считают особенную чародейственную силу,имеющуюся в людях и духах, которая от них может быть перенесена припомощи неодушевленных предметов. Лица или вещи, являющиеся табу,можно сравнить с предметами, заряженными электричеством, они являютсявместилищем страшной силы, проявляющейся при прикосновении в видеопасного влияния, когда организм, вызвавший разряд, слишком слаб,чтобы противостоять ему. Результат нарушения табу зависит поэтому нетолько от интенсивности магической силы, присущей табу-объекту, нотакже и от силы Маnа, сопротивляющейся этой силе у преступника. Так,например, короли и священники обладают могущественной силой, ивступление в непосредственное прикосновение с ними означало бы смертьдля их подданных, но министр или другое лицо, обладающие Маnа вбольшем чем обыкновенно размере, могут безопасно вступать с ними вобщение, и эти посредники могут в свою очередь разрешать близостьсвоим подчиненным, не навлекая на них опасности. Так же переданныетабу по своему значению зависят от Маnа того лица, от которого ониисходят; если табу налагает король или священник, то онодействительнее, чем если оно налагается обыкновенным человеком».

Передача табу была, вероятно, той особенностью, которая далаповод пытаться устранить его посредством церемониала искупления.

«Табу бывают постоянные и временные. Священники и вожди относятсяк первому роду, а также мертвецы и все, что им принадлежало.Временные табу связаны с известными состояниями, с менструацией иродами, со званием воина до и после похода, с деятельностью рыболова,охотника и т. п. Общее табу может быть также распространено набольшую область подобно церковному интердикту и оставаться на нейгодами».

Если мне удалось правильно оценить впечатление моих читателей, топозволю себе утверждать, что после всего изложенного о табу они ужеокончательно не знают, что понимать под ним и какое место уделить емув своем мышлении. Это происходит, наверное, вследствие недостаточнойинформации, полученной ими от меня, и отсутствия всех рассуждений об

19


отношении табу к суеверию, к вере в переселение души и к религии. Нос другой стороны я опасаюсь, что более подробное описание всегоизвестного о табу привело бы еще к большей путанице, и смею уверить,что в действительности положение вещей очень неясно. Итак, дело идето целом ряде ограничений, которым подвергаются эти первобытныенароды; то одно, то другое запрещено неизвестно почему, а им и вголову не приходит задуматься над этим; они подчиняются этому, какчему-то само собой понятному, и убеждены, что нарушение табу самособой повлечет жесточайшее наказание. Имеются достоверные Сведения отом, что нарушение подобного запрещения по неведению, действительно,автоматически влекло за собой наказание. Невинный преступник, которыйсъел запрещенное животное, впадает в глубокую депрессию, ждет своейсмерти и затем в самом деле умирает. Запрещения большей частьюкасаются стремления к наслаждению, свободы передвижения и общения; внекоторых случаях они имеют определенный смысл, означая явновоздержание и отказ, в других случаях они по содержанию своемунепонятны, касаются не имеющих никакого значения мелочей и являются,по-видимому, особого рода церемониалом. В основе всех этих запрещенийлежит как будто своего рода теория, будто запрещения необходимыпотому, что некоторым лицам и вещам свойственна опасная сила,передающаяся при прикосновении к заряженному ею объекту почти какзараза. Во внимание принимается также и величина этого опасногосвойства. Один или одно обладает им в большем количестве, чем другое,и опасность соразмеряется с различием силы заряда. Но самое странноев этом то, что тот, кому удалось нарушить такое запрещение, самприобретает признаки запретного, как бы приняв на себя весь опасныйзаряд. Эта сила свойственна всем лицам, представляющим собой нечтоисключительное, как-то – королям, священникам, новорожденным и всемисключительным состояниям, как-то –физиологическим состояниямменструаций, наступлению половой зрелости, родам; всему жуткому, как-то – болезни и смерти, и всему связанному с ними, благодаряспособности к заражению и распространению.

«Табу» называется однако все, как лица, так и местности, предметыи временные состояния, являющиеся носителями и источниками этоготаинственного свойства. Табу также называется запрещение, вытекающееиз этого свойства, и табу – в дословном смысле – называется нечтотакое, что одновременно и свято и стоит превыше обычного, так же каки опасное, и нечистое, и жуткое.

В этом слове и обозначаемой им системе находит выражение уголокдушевной жизни, понимание которого, по-видимому, нам, действительно,как будто недоступно. Но прежде всего нужно принять во внимание, чтонельзя приблизиться к пониманию этого, не углубившись в характернуюдля столь низких культур веру в духов и демонов. Но для чего намвообще интересоваться загадкой табу? Я полагаю: не только потому, чтовсякая психологическая проблема заслуживает попытки своегоразрешения, но еще и по другим причинам. Мы подозреваем, что табу

20


дикарей Полинезии не так уж чуждо нам, как это кажется с первоговзгляда, что запрещения морали и обычаев, которым мы самиподчиняемся, по существу своему могут иметь нечто родственное этомупримитивному табу и что объяснение табу могло бы пролить свет натемное происхождение нашего собственного «категорическогоимператива».

С особенно напряженным ожиданием мы будем прислушиваться, еслитакой исследователь, как W. Wundt, говорит нам о своем пониманиитабу, тем более, что он обещает «дойти до последних корнейпредставления табу».

О понятии табу Wundt говорит, что оно «обнимает все обычаи, вкоторых выражается боязнь определенных, связанных с представлениямикульта объектов или относящихся к ним действий».

В другой раз Wundt говорит: «если понимать под ним (под табу),соответственно общему значению слова, любое утвержденное обычаем инравами или точно формулированными законами запрещение прикасаться ккакому-нибудь предмету, пользоваться им для собственного употребленияили употреблять известные запретные слова»…, то вообще, нет ни одногонарода и ни одной ступени культуры, которые были бы свободны отвреда, наносимого табу.

Wundt далее указывает, почему ему кажется более целесообразнымизучать природу табу в примитивных условиях австралийских дикарей, ане в более высокой культуре полинезийских народов. У австралийцев онраспределяет запрещения табу на три класса в зависимости от того,касаются ли они животных, людей или других объектов. Табу животных,состоящее главным образом в запрещении убивать и употреблять в пищу,составляет ядро тотемизма. Табу второго рода, имеющее своим объектомчеловека, носит по существу другой характер. С самого начала оноограничивается условиями, создающими для подверженного табунеобычайное положение в жизни. Так, например, юноши являются табу приторжестве посвящения в зрелые мужи, женщины – во время менструацииили непосредственно после родов; табу бывают также новорожденныедети, больные и, главным образом, мертвецы. На находящейся впостоянном употреблении собственности человека лежит неизменное табудля всякого другого, например, на его платье, оружии и орудиях.Личную собственность составляют в Австралии также новое имя,получаемое мальчиком при посвящении в зрелые мужи, оно – табу идолжно сохраняться в тайне. Табу третьего рода, объектом которогоявляются деревья, растения, дома и местности, – более постоянно и,по-видимому, подчиняются только тому правилу, что налагается на все,что по какой-нибудь причине вызывает опасение или жуткое чувство.

Изменение, которое табу претерпевает в более богатой культуреполинезийцев и на Малайском архипелаге, сам Wundt считает нужнымпризнать не особенно глубоким. Более значительная социальнаядифференцировка этих народов проявляется в том, что вожди, короли исвященники осуществляют особенно действительное табу и сами

21


подвержены самой сильной власти табу.Но настоящие источники табу лежат глубже, чем в интересах

привилегированных классов: «они возникают там, где берут свое началосамые примитивные и в то же время самые длительные человеческиевлечения, – из страха перед действием демонических сил». «Будучипервоначально не чем иным, как объективировавшимся страхом передпредполагавшейся демонической силой, скрытой в подвергнутом табупредмете, такое табу запрещает дразнить эту силу и требует мерпредупреждения против мести со стороны демона, когда оно нарушаетсясознательно или нечаянно».

Табу постепенно становится основывающейся на самой себе силой,освободившейся от демонизма. Оно налагает свою печать на нравы,обычаи и, наконец, и на закон. «Но заповедь, не изреченная,скрывающаяся за меняющимися в таком разнообразии, в зависимости отместа и времени, запрещениями табу, первоначально – одна: берегисьгнева демонов».

Wundt учит нас таким образом, что табу основывается на верепримитивных народов в демонические силы. Впоследствии табу отделилосьот этой основы и осталось силой просто потому, что оно таковой было,вследствие своего рода психической косности; таким образом, оно самостановится основой требований наших нравов и наших законов. Как малони вызывает возражений первое из этих положений, я все же полагаю,что высказываю впечатления многих читателей, называя объясненияWundt'a ничего не говорящими. Ведь это не значит спуститься доисточников представления табу или раскрыть его последние корни. Нистрах, ни демоны не могут в психологии иметь значения последнихпричин, не поддающихся уже далее никакому разложению; было бы иначе,если бы демоны действительно существовали, но мы ведь знаем, что онисами, как и боги, являются созданием душевных сил человека; онисозданы от чего-то и из чего-то.

О двояком значении табу Wundt высказывает значительные, но несовсем ясные взгляды. В самых примитивных зачатках табу, по егомнению, еще нет разделения на святое и нечистое. Именно поэтому в нихздесь вообще отсутствуют эти понятия в том значении, какое ониприобретают только благодаря противоположности, в которую ониоформились. Животное, человек, место, на котором лежит табу, обладаютдемонической силой, они еще не священны и потому еще и не нечисты вболее позднем смысле. Именно для этого еще индифферентного среднегозначения демонического, до которого нельзя прикасаться, выражениетабу является самым подходящим, так как подчеркивает признак,становящийся, в конце концов, навсегда общим и для святого и длянечистого боязнь прикосновения к нему. В этой остающейся общностиважного признака кроется, однако, одновременно указание на то, чтоздесь имеется первоначальное сходство обеих областей, уступившееместо дифференциации только вследствие возникновения новых условий,благодаря которым эти области, в конце концов, развились в

22


противоположности.Свойственная первоначальному табу вера в демоническую силу,

скрытую в предмете и мстящую тому, кто прикоснется к предмету илисделает из него неразрешенное употребление тем, что переносит нанарушителя чародейственную силу, все же остается полностью иисключительно объективным страхом. Страх этот еще не распался на обеформы, какие он принимает на более развитой ступени: на благоговениеи на отвращение.

Но каким образом создается такое разделение? По Wundt'y –благодаря перенесению запрещений табу из области демонов в областьпредставлений о богах. Противоположность святого и нечистогосовпадает с последовательностью двух мифологических ступеней, изкоторых прежняя не совсем исчезла к тому времени, когда достигнутаследующая, а продолжает существовать в форме более низкой оценки, ккоторой постепенно примешивается презрение. В мифологии имеет местообщий закон, что предыдущая ступень именно потому, что она преодоленаи оттеснена более высокой, сохраняется наряду с ней в униженнойформе, так что объекты ее почитания превращаются в объектыотвращения. Дальнейшее рассуждение Wundt'a касается отношенияпредставлений табу к очищению и к жертве.

2

Всякий, кто подходит к проблеме табу со стороны психоанализа,т. е. исследования бессознательной части индивидуальной душевнойжизни, тот после недолгого размышления скажет себе, что эти феноменыему не чужды. Ему известны люди, создавшие себе индивидуальныезапрещения табу и так же строго их соблюдающие, как дикари соблюдаютобщие у всего их племени или общества запреты. Если бы он не привыкназывать этих индивидов «страдающими навязчивостью», то считал быподходящим для их состояния название «болезнь табу». Об этой болезнинавязчивости он, однако, благодаря психоаналитическому лечению, узналклиническую этиологию и сущность психологического механизма и неможет отказаться от того, чтобы не использовать всего открытого вэтой области для объяснения соответствующих явлений в психологиинародов.

Предупредим, однако, что и при этой попытке не следует упускатьиз виду, что сходство табу с болезнью навязчивости может быть чистовнешним, относиться к форме обоих явлений и не распространятьсядальше на их сущность. Природа любит пользоваться одинаковыми формамипри самых различных биологических соотношениях, как, например, вразветвлениях коралла, как и в растениях и затем в известныхкристаллах или при образовании известных химических осадков. Было быслишком поспешным и мало обещающим обосновывать выводы, относящиеся квнутреннему сродству, таким внешним сходством, вытекающим из общностимеханических условий. Мы не забудем этого предупреждения, но нам

23


незачем отказываться из-за такой возможности от нашего намерениявоспользоваться сравнением.

Самое близкое и бросающееся в глаза сходство навязчивых запретов(у нервнобольных) с табу состоит в том, что эти запрещения также немотивированы и происхождение их загадочно. Они возникли каким-тообразом и должны соблюдаться вследствие непреодолимого страха.Внешняя угроза наказанием излишня, потому что имеется внутренняяуверенность (совесть), что нарушение приведет к невыносимомубедствию. Самое большее, о чем могут сказать больные, страдающиенавязчивостью, – это о неопределенном чувстве, что, благодарянарушению запрета, пострадает какое-нибудь лицо из окружающих. Какогорода будет вред, остается неизвестным, да и эти незначительныесведения получаешь скорее при искупительных и предохранительныхдействиях, о которых будет речь дальше, чем при самых запрещениях.

Главным и основным запрещением невроза является, как и при табу,прикосновение, отсюда и название: боязнь прикосновения – delire detoucher. Запрещение распространяется не только на непосредственноеприкосновение телом, но обнимает и всякое прикосновение хотя бы впереносном смысле слова. Все, что направляет мысль на запретное,вызывает мысленное соприкосновение, так же запрещено, какнепосредственный физический контакт. Такое же расширение понятияимеется у табу.

Часть запрещений сама собой понятна по своим целям, другая,напротив, кажется непонятной, нелепой, бессмысленной. Такиезапрещения мы называем «церемониалом» и находим, что такое жеразличие проявляют и обычаи табу.

Навязчивым запрещениям свойственна огромная подвижность, онираспространяются какими угодно путями с одного объекта на другой иделают этот новый объект, по удачному выражению одной моей больной,«невозможным». Такая «невозможность», в конце концов, охватывает весьмир. Больные навязчивостью ведут себя так, как будто бы «невозможные»люди и вещи были носителями опасной заразы, способнойраспространиться посредством контакта на все, находящееся пососедству. Те же признаки способности к заразе и к перенесению мыподчеркнули вначале при описании запрещений табу. Мы знаем также, чтокто нарушил табу прикосновением к чему-нибудь, что есть табу, самстановится табу, и никому не следует приходить с ним всоприкосновение.

Приведу два примера перенесения, правильнее, сдвига запрещений.Один из жизни Maori, другой – из моего наблюдения над женщиной,страдающей навязчивостью.

«Вождь Маоri не станет раздувать огня своим дыханием, потому чтоего священное дыхание передало бы его священную силу огню, огонь –горшку, стоящему в огне, горшок – пище, готовящейся в нем, пища –лицу, которое ее съест, и таким образом должно было бы умереть этолицо, съевшее пищу, варившуюся в горшке, стоявшем в огне, который

24


раздувал вождь своим священным дыханием». (Frazer).Пациентка требует, чтобы предмет домашнего обихода, купленный

мужем и принесенный домой, был удален: иначе он сделает «невозможным»помещение, в котором она живет, так как она слышала, что этот предметкуплен в лавке, которая находится, скажем, в Оленьей улице. Но теперьфамилию «Олень» носит ее подруга, которая живет в другом городе икоторую она в молодости знала под девичьей фамилией. Эта подругатеперь для нее «невозможна» – табу, и купленный здесь, в Вене,предмет – тоже табу, как и сама подруга, с которой она не хочет иметьникакого соприкосновения.

Навязчивые запрещения приводят к очень серьезному воздержанию иограничениям в жизни, подобно запретам табу. Но часть этих навязчивыхидей может быть преодолена, благодаря выполнению определенныхдействий, которые необходимо совершить, они имеют навязчивый характер– навязчивые действия, – и которые вне всякого сомнения по природесвоей представляют собой покаяние, искупление, меры защиты иочищения. Самым распространенным из этих навязчивых действий являетсяомовение водой (навязчивые умывания). Часть запретов табу может бытьтакже заменена, или нарушение их может быть искуплено подобным«церемониалом», и омовение водой пользуется особым предпочтением.

Резюмируем, в каких пунктах выражается ярче всего сходствообычаев табу с симптомами невроза навязчивости: 1) внемотивированности запретов, 2) в их утверждении, благодарявнутреннему принуждению, 3) в их способности к сдвигу и в опасностизаразы, исходящей из запрещенного, 4) в том, что они становятсяпричиной церемониальных действий и заповедей, вытекающих из запретов.

Клиническая история и психический механизм болезни навязчивостистали нам, однако, известны благодаря психоанализу. История болезни втипичном случае страха прикосновения гласит: в самом начале, в самомраннем детстве проявляется сильное чувство наслаждения отприкосновения, цель которого гораздо более специфична, чем можно былобы ожидать. Этому наслаждению скоро противопоставляется извнезапрещение совершать именно это прикосновение4. Запрещение былоусвоено, потому что нашло опору в больших внутренних силах5, онооказалось сильнее, чем влечение, стремившееся выразиться вприкосновении. Но вследствие примитивной психической конституцииребенка, запрещению не удалось уничтожить влечения. Следствиемзапрещения было только то, что влечение – наслаждение отприкосновения – подверглось вытеснению и перешло в бессознательное.Сохранились и запрещения и влечения; влечение, потому что оно былотолько вытеснено, а не уничтожено, запрещение, потому что, сисчезновением его, влечение проникло бы в сознание и осуществилось

4 Оба, и наслаждение и запрещение, относились к собственным гениталиям.

5 В отношениях к любимым лицам, от которых исходило запрещение.

25


бы. Имело место незаконченное положение, создалась психическаяфиксация, и из постоянного конфликта между запрещением и влечениемвытекает все остальное.

Основной характер психологической констеляции, зафиксированнойтаким образом, заключается в том, что можно было бы назватьамбивалентным отношением индивида к объекту, или, вернее, копределенному действию6. Он постоянно желает повторять это действие,прикосновение, видит в нем высшее наслаждение, но не смеет егосовершить и страшится его. Противоположность обоих течений невозможнопримирить прямым путем, потому что они – только это мы и можемсказать – так локализуются в душевной жизни, что не могут прийти внепосредственное столкновение. Запрещение ясно сознается, постоянноенаслаждение от прикосновения – бессознательно, сам больной о немничего не знает. Не будь этого психологического моментаамбивалентность не могла бы так долго длиться и привести к такимпоследствиям.

В клинической истории случая мы придали решающее значениевмешательству запрещения в таком раннем детстве; в дальнейшемформировании эта роль выпадает на долю механизма вытеснения в детскомвозрасте. Вследствие имевшего место вытеснения, связанного сзабыванием–амнезией, мотивировка ставшего сознательным запрещенияостается неизвестной, и все попытки интеллектуально разбитьзапрещение терпят неудачу, так как не находят точки, на которую онидолжны быть направлены. Запрещение обязано своей силой, своимнавязчивым характером, именно его отношению к своей бессознательнойпротивоположности, к незаглушенному в скрытом состоянии наслаждению,т. е. в внутренней необходимости, недоступной осознанию. Способностьзапрещения переноситься и развиваться дальше, отражает процесс,допускаемый бессознательным наслаждением и особенно облегченный,благодаря психологическим условиям бессознательного. Удовлетворениевлечения постоянно переносится с одного объекта на другой, чтобыизбегнуть изоляции, за которой находится, и старается вместозапрещенного, найти суррогаты, заменяющие объекты и заменяющиедействия. Поэтому и запрещение меняет свое положение ираспространяется на новые цели запрещенного душевного движения. Накаждую новую попытку вытесненного либидо прорваться запрещениеотвечает новыми строгостями. Задержка, происходящая от борьбы обеихпротивоположных сил, рождает потребность в выходе, в уменьшениигосподствующего в душе напряжения, в котором можно видеть мотивировкунавязчивых действий. В неврозе последние являются явнымикомпромиссными действиями, с одной точки зрения доказательствамираскаяния, проявлениями искупления и т. п., а с другой – одновременнозаменяющими действиями, вознаграждающими влечение за запрещенное.Закон невротического заболевания требует, чтобы эти навязчивые

6 Согласно удачному выражению Bleuler'a.

26


действия все больше шли навстречу влечению и приближались кпервоначально запрещенному действию.

Сделаем теперь попытку отнестись к табу так, как будто бы поприроде своей оно было тем же самым, что и навязчивые запрещениянаших больных. При этом нам с самого начала ясно, что многие изнаблюдаемых нами запретов табу представляют собой вторичные явления,образовавшиеся в результате сдвига и искажения, и что мы должны бытьдовольны, если нам удастся пролить некоторый свет на самыепервоначальные и самые значительные запрещения табу. Далее ясно, чторазличия в положении дикаря и невротика достаточно значительны, чтобыисключить полное совпадение и не допустить перенесения с одного надругой, доходящего до точного копирования во всех пунктах.

Прежде всего мы сказали бы, что нет никакого смысла расспрашиватьдикарей о действительной мотивировке их запрещений и о действительномпроисхождении табу. Мы предполагаем, что они ничего не могут об этомрассказать, потому что эта мотивировка у них «бессознательна». Но мысконструируем историю табу по образцу навязчивых запрещений следующимобразом. Табу представляет собой очень древние запреты, когда-тоизвне наложенные на поколение примитивных людей, т. е. насильственнонавязанные этому поколению предыдущим. Эти запреты касалисьдеятельности, к которой имелась большая склонность. Они сохранилисьот поколения к поколению, может быть только вследствие традиции,благодаря родительскому и общественному авторитету, но возможно, чтоони уже «организовались» у будущих поколений, как частьунаследованного психического богатства. Кто мог бы ответить навопрос, существуют ли именно в этом случае, о котором у нас идетречь, такие «врожденные» идеи и привели ли они к фиксации табу самипо себе или в связи с воспитанием? Но из того факта, что табуудержалось, следует одно, что первоначальное наслаждение отсовершения этого запрещенного существует еще у народов,придерживающихся табу. У них имеется амбивалентная направленность поотношению к их запретам табу; в бессознательном им больше всегохотелось нарушить их, но они в то же время боятся этого; они потомуименно боятся, что желают этого, и страх у них сильнее, чемнаслаждение. Желание же у каждого представителя этого народабессознательно, как и у невротика.

Самые старые и важные запреты табу составляют оба основных законатотемизма: не убивать животного тотема и избегать полового общения стоварищем по тотему другого пола.

Оба, вероятно, представляют собой самые древние и самые сильныесоблазны людей. Мы этого понять не можем и не можем поэтомуисследовать правильность наших предположений на этих примерах до техпор, пока нам совершенно неизвестен смысл и происхождениетотемистической системы. Но кому известны результатыпсихоаналитического исследования отдельного человека, тому уже самтекст этих обоих табу и их совпадение напомнит то, что психоаналитики

27


считают центральным пунктом инфантильных желаний и ядром неврозов.Обычное разнообразие явлений табу, приведшее к сообщенным прежде

попыткам классификации, таким образом сливается для нас в единство:основание табу составляет запрещенное действие, к совершению которогов бессознательном имеется сильная склонность.

Мы знаем, не понимая того, что всякий, совершивший запрещенное,нарушивший табу, сам становится табу. Как же привести нам в связьэтот факт с другими, а именно, что табу связано не только с лицами,совершившими запрещенное, но также и с лицами, находящимися в особыхсостояниях, с самыми этими состояниями и с никому не принадлежащимивещами? Что это может быть за опасное свойство, остающееся неизменнымпри всех этих различных условиях? Только одно: способностьраздразнить амбивалентность человека и будить в нем искушениепреступить запрет.

Человек, нарушивший табу, сам становится табу, потому чтоприобрел опасное свойство вводить других в искушение следовать егопримеру. Он будит зависть: почему ему должно быть позволено то, чтозапрещено другим? Он, действительно, заразителен, поскольку всякийпример заражает желанием подражать; поэтому необходимо избегать и егосамого.

Но человеку не надо и нарушать табу для того, чтобы самому статьвременно или постоянно табу, если только он находится в состоянии,способном будить запретные желания у других, вызывать в нихамбивалентный конфликт. Большинство исключительных положенийотносится к такому состоянию и обладает этой опасной силой. Корольили вождь будит зависть своими преимуществами. Может быть, всякийхотел бы быть королем? Мертвец, новорожденный, женщины в своемболезненном состоянии соблазняют особой беспомощностью; только чтосозревший в половом отношении индивид – новыми наслаждениями, которыеон обещает. Поэтому все эти лица и все эти состояния составляют табу,потому что не следует поддаваться искушению.

Теперь мы также понимаем, почему силы «Маnа» различных лицвзаимно уменьшают одна другую, частично уничтожают. Табу короляслишком сильно для его подданного, потому что социальное различиемежду ними слишком велико. Но министр может стать между нимибезвредным посредником. В переводе с языка табу на нормальнуюпсихологию это значит: подданный, который боится громадногоискушения, которое представляет для него соприкосновение с королем,может перенести общение с чиновником, которому ему незачем уж такзавидовать и положение которого ему самому кажется достижимым.Министр же может умерить свою зависть к королю, принимая во вниманиету власть, которая предоставлена ему самому. Таким образом, менеезначительные различия вводящей в искушение чародейственной силывызывают меньше опасения, чем особенно большие различия.

Ясно также, каким образом нарушение известных запретов табупредставляет опасность, и почему все члены общества, должны наказать

28


или искупить это нарушение, чтобы не пострадать самим. Эта опасность,действительно, имеется, если мы заменим сознательные душевныедвижения бессознательными желаниями. Она заключается в возможностиподражания, которое привело бы к распаду общества. Если бы другие ненаказывали за преступление, то они должны были бы открыть в самихсебе то же желание, что и у преступников.

Нечего удивляться, что прикосновение при запрете табу играет туже роль, что и при delire de toucher, хотя тайный смысл запрета притабу не может иметь такое специальное содержание, как при неврозе.Прикосновение обозначает начало всякого обладания, всякой попыткиподчинить себе человека или предмет. Заразительную силу» присущуютабу, мы объяснили способностью его вводить в искушение, побуждать кподражанию. С этим как будто не вяжется то, что способность табу кзаражению выражается прежде всего в том, что оно переносится напредметы, которые благодаря этому сами становятся носителями табу.

Способность табу к перенесению отражает доказанную при неврозахсклонность бессознательного влечения передвигаться ассоциативнымпутем на все новые объекты. Таким образом наше внимание обращается нато, что опасной чародейственной силе «Маnа» соответствуют двереальные способности: способность напоминать человеку о его запретныхжеланиях и как будто более значительная способность соблазнять его кнарушению запрета в пользу этих желаний. Обе способности сливаются,однако, в одну, если мы допустим, что было бы в духе примитивнойдушевной жизни, если бы пробуждение воспоминания о запретном действиибыло связано с пробуждением тенденции к выполнению его. В такомслучае воспоминание и искушение снова совпадают. Нужно такжесогласиться с тем, что если пример человека, нарушившего табу,соблазнил другого к такому же поступку, то непослушаниераспространилось, как зараза, подобно тому, как табу переносится счеловека на предмет и с одного предмета на другой. Если нарушениетабу может быть исправлено покаянием или искуплением, означающим всущности отказ от какого-либо блага или свободы, то этимдоказывается, что выполнение предписаний табу само было отказом отчего-то, что было очень желательно. Невыполнение одного отказазаменяется отказом в другой области. В отношении церемониала табу мысделали бы отсюда вывод, что раскаяние является чем-то болеепервичным, чем очищение.

Резюмируем, какое понимание табу явилось у нас в результатеуподобления его навязчивому запрету невротика: табу является оченьдревним запретом, наложенным извне (каким-нибудь авторитетом) инаправленным против сильнейших вожделений людей. Сильное желаниенарушить его остается в их бессознательном. Люди, выполняющие табу,имеют амбивалентную направленность к тому, что подлежит табу.Приписываемая табу чародейственная сила сводится к способностивводить в искушение; она похожа на заразу, потому что примерзаразителен и потому что запрещенное вожделение в бессознательном

29


переносится на другое. Искупление посредством воздержания занарушение табу доказывает, что в основе соблюдения табу лежитвоздержание.

3

Нам желательно теперь узнать ценность нашего уподобления табуневрозу навязчивости и сложившегося на основании этого уподобления,понимания табу. Оно ценно только в том случае, если наше пониманиеимеет преимущества, которых в противном случае нет, если оно ведет клучшему пониманию табу, чем то, которое доступно нам без него. Бытьможет, мы решимся утверждать, что мы уже в предыдущем привелидоказательства выгоды такого уподобления; но нам нужно попробоватьусилить его, продолжая объяснения обычаев и запретов табу во всехдеталях.

Но нам открыт также и другой путь. Мы можем исследовать, нельзяли непосредственно на феномене табу доказать часть предположений,которые мы перенесли с невроза на табу, или выводов, к которым мы приэтом пришли. Нам необходимо только решить, что нам следует искать.Утверждение о возникновении табу, что оно происходит от оченьдревнего запрещения, наложенного когда-то извне, не поддается,разумеется, доказательствам. Постараемся поэтому найти для табуподтверждение психологических условий, известных нам в неврозенавязчивости. Каким образом при неврозе мы узнаем об этихпсихологических моментах? Благодаря аналитическому изучению симптомовособенно навязчивых действий, мероприятий отражения и навязчивыхзапрещений. У них мы нашли самые верные признаки их происхождения изамбивалентных душевных движений или тенденций, причем они илисоответствуют одновременно как одному желанию, так и противоположномуему, или служат преимущественно одной из двух противоположныхтенденций. Если бы нам удалось доказать амбивалентность,существование противоположных тенденций в предписаниях табу, илинайти среди них некоторые, подобно навязчивым действиям выражающиеодновременно оба течения, то психологическое сходство табу и неврозанавязчивости в самом почти главном было бы несомненным.

Оба основных запрещения табу, как упомянуто, недоступны нашемуанализу благодаря принадлежности их к тотемизму; другая частьположений табу – вторичного происхождения и не может бытьиспользована в наших целях. Ведь табу стало у соответствующих народовобщей формой законодательства и служит несомненно более молодым,социальным тенденциям чем само табу, как, например, табу, наложенноевождями или священниками для обеспечения своей собственности ипреимуществ. Все же у нас остается большая группа предписаний,которые могут послужить материалом для нашего исследования; из этойгруппы я беру табу, связанные а) с врагами, b) с вождями, с) спокойниками, и воспользуюсь для своей работы материалом из

30


замечательного сборника I. G. Frazer'a, и из его большого сочинения:«The golden bough».

а) Обращение с врагами

Если мы проявили склонность приписывать диким народам безудержнуюи безжалостную жестокость по отношению к врагам, то с большиминтересом узнаем, что и у них после убийства человека требуетсявыполнить ряд предписаний, относящихся к обычаям табу. Этипредписания легко разделить на четыре группы; они требуют: во-первых,примирения с убитым, во-вторых, самоограничений, в-третьих, покаянныхдействий, очищения убийцы, и, в-четвертых, совершения известногоцеремониала. Насколько такие обычаи табу у этих народов общи иливыполняются только в отдельных случаях, – нельзя уверенно решить, содной стороны, вследствие неполноты наших сведений, а с другойстороны, это совершенно безразлично, поскольку нас интересуют этифакты сами по себе. Все же нужно думать, что здесь речь идет о широкораспространенных обычаях, а не об отдельных странностях.

Обычаи примирения на островах Timor, по возвращении домойпобедоносного военного отряда с отрубленными головами побежденныхврагов, представляют особый интерес, потому что вождь экспедицииподвергается сверх того еще тяжким ограничениям (см. ниже). Приторжественном вступлении победителей приносятся жертвы, дабыумилостивить души врагов; в противном случае пришлось бы боятьсянесчастий для победителей. Устраивается танец, и при этом поютсяпесни, в которых оплакивается убитый враг и испрашивается у негопрощение… «Не сердись на нас за то, что у нас здесь находится твояголова; если бы счастье не улыбнулось нам, то наши головы теперьвисели бы в твоей деревне. Мы принесли тебе жертву, дабы умилостивитьтебя; теперь твой дух может удовлетвориться и оставить нас в покое.Почему ты был нашим врагом? Не лучше ли нам быть друзьями? Тогда непролилась бы твоя кровь и не отрубили бы тебе голову».

Нечто подобное встречается у Palu на Целебесе; gallas приносятжертвы духам врагов прежде, нежели возвратятся в родную деревню (поPaulitchke, этнография Северо-Восточной Африки).

Другие народы нашли средство превращать своих прежних враговпосле их смерти в друзей, стражей и защитников. Средство это состоитв нежном обращении с отрубленными головами, как этим хвалятсянекоторые дикие народы в Борнео. Если Dayak'и из Saravak'a приносят спохода домой голову, то в течение целого месяца с этой головойобращаются с самой изысканной любезностью и называют ее самыминежными именами, какие только существуют в их языке. Ей всовываются врот лучшие куски пищи, лакомства и сигары. Ее постоянно упрашиваютненавидеть своих прежних друзей и подарить свою любовь своим новымхозяевам, так как теперь она уже вошла в их среду. Было бы большойошибкой приписывать известную долю насмешки этому, кажущемуся нам

31


отвратительным, обращению.У многих диких племен Северной Америки наблюдателям бросился в

глаза траур по убитому и скальпированному врагу. Если Choctaw убиваетврага, то для него наступает месячный траур, во время которого онподвергается тяжелым ограничениям. Такой же траур наступает уиндейцев Dacota. Если Osag'и, замечает один писатель, оплакивалисвоих собственных покойников, то они оплакивали врага, как будто онбыл их другом.

Прежде чем привести другие группы обычаев табу, касающихсяобращения с врагом, мы должны выяснить наше отношение к возражению,которое напрашивается само собой. Мотивировка этих предписанийпримирения, – возразят нам вместе с Frazer'ом – довольно проста и неимеет ничего общего с «амбивалентностью». Эти народы находятся вовласти суеверного страха перед духом убитых, – страха, не чуждогоклассической древности, выведенного британским драматургом на сцену вгаллюцинациях Macbeth'a и Richard'a III. Это суеверие вполнепоследовательно приводит ко всем предписаниям примирения, как и кограничениям и раскаянию, о которых речь будет дальше. В пользутакого понимания говорит еще соединенный в четвертую группуцеремониал, не допускающий никакого другого толкования, кроместарания прогнать духов убитого, преследующего убийцу.

Наконец, дикари прямо сознаются в своем страхе перед духамиубитых врагов и объясняют этим страхом обычаи табу, о которых идетречь.

Это объяснение, действительно, очень правдоподобно и если бы онобыло в такой же мере достаточно, то все наши попытки объяснять былибы излишни. Подробные суждения по этому поводу мы откладываем додругого раза и ограничиваемся пока указанием на взгляд, вытекающий изнаших предположений в связи с вышеизложенным о табу. Из всех этихпредписаний мы заключаем, что в поведении по отношению к врагупроявляются не только враждебные, но и какие-то другие моменты. Мывидим в них выражение раскаяния, высокой оценки врага и угрызениесовести за то, что лишили его жизни. Нам кажется, будто и среди этихдикарей живет заповедь: не убий, которую еще задолго до какого бы тони было законодательства, полученного из рук божества, нельзябезнаказанно нарушать.

Вернемся к другим группам предписаний табу. Ограниченияпобедоносного убийцы встречаются нередко и носят большей частьюстрогий характер. На Timor (ср. приведенные выше обычаи примирения)вождь экспедиции не может непосредственно вернуться домой. Для негостроится особая хижина, в которой он проводит два месяца, занятыйвыполнением различных предписаний очищения. В течение этого времениему нельзя видеть своей жены, нельзя есть самому, другое лицо кладетему пищу в рот. У некоторых племен Dауak, вернувшиеся изпобедоносного похода, принуждены в течение нескольких дней оставатьсяизолированными и воздерживаться от определенной пищи; им нельзя

32


прикасаться к железу и к женам. На Lоgea, острове возле Новой Гвинеи,мужчины, убившие или принимавшие участие в убийстве врагов, в течениенедели скрываются в своих домах. Они избегают всякого общения сосвоими женами и друзьями, не прикасаются руками к пище и питаютсятолько растительной пищей, приготовленной для них в особой посуде.Как на причину этих последних ограничений, указывается на то, что имнельзя чувствовать запаха крови убитого; в противном случае они моглибы заболеть и умереть. У племени Toaripi или Motumotu на Новой Гвинеемужчина, убивший кого-нибудь, не смеет приближаться к своей жене иприкасаться пальцами к пище. Его кормят посторонние и особой пищей.Так это длится до ближайшего новолуния.

У Monnumbo в германской Новой Гвинее всякий убивший в бою врагастановится «нечистым», для чего пользуются тем же словом, что и дляженщины во время менструации и во время уродов. В течение долгоговремени он не должен оставлять лагерь мужчин и в то же время жителиего деревни собираются вокруг него и празднуют его победу пляской ипеснями. Он не смеет ни к кому прикасаться, не исключая даже жены идетей; если бы он это сделал, то они покрылись бы язвами. Онстановится чистым, благодаря омовению и церемониалу.

У Natchez в Северной Америке молодые воины, снявшие первыйскальп, должны были в течение шести месяцев подвергаться известнымлишениям. Им нельзя было спать со своими женами и есть мясо, и ониполучали в пищу рыбу и маисовый пудинг. Если Choctaw убивает искальпирует врага, то у него наступает месячный траур, в течениекоторого он не смеет расчесывать свои волосы. Если у него чешетсяголова, то он не смеет чесать рукой, а только маленькой палочкой.

Если индеец Pimа убивал Арасh'a, то он принужден былподвергнуться тяжелым и искупительным церемониям. В течениешестнадцатидневного поста ему нельзя было прикасаться к мясу и соли,смотреть на горящий огонь и с кем бы то ни было разговаривать. Он жилв лесу один, пользуясь услугами старой женщины, приносившей емускудную пищу. Часто купался в ближайшей реке и – в знак траура –носил на голове комок глины. На семнадцатый день имел место присвидетелях церемониал торжественного очищения воина и его оружия. Таккак индейцы Pimа принимали гораздо более всерьез табу убийцы, чем ихвраги, и не откладывали искупления и очищения, как те, до окончанияпохода, то их боевая способность сильно страдала, если хотите, от ихнравственной строгости или благочестия. Несмотря на их необыкновеннуюхрабрость, они оказались для американцев неудовлетворительнымисоюзниками в их борьбе с Арасh'ами.

Как ни интересны подробности и вариации церемониалов искуплений иочищений после убийства врага и как они ни заслуживают болееглубокого исследования, я все же прекращаю их описание, потому чтоони нам не могут открыть новых точек зрения; пожалуй, я еще укажу,что временная или постоянная изоляция профессионального палача,сохранившаяся и до нашего времени, относится к этому же разряду

33


явлений. Положение Freimann'a в обществе средних веков действительнодает хорошее представление о табу дикарей.

В обычном объяснении предписаний примирения, ограничения,искупления и очищения комбинируются друг с другом два принципа.Перенесение табу с мертвеца на все то, что приходит с ним всоприкосновение, и страх перед духом убитого. Как скомбинировать этидва момента для объяснения церемониала? Следует ли придавать обоимодинаковое значение? Не является ли один из них первичным, а другойвторичным моментом и какой именно – об этом не говорится, да и нелегко это выяснить. В противовес этому объяснению мы подчеркиваемединство нашего понимания, если объясняем все эти предписанияамбивалентностью чувств по отношению к врагу.

b) Табу властителей

Отношение примитивных народов к вождям, королям и священникамруководствуется двумя основными принципами, которые как будто скореедополняют, чем противоречат друг другу. Нужно их бояться и оберегатьих. И то и другое совершается при помощи бесконечного числапредписаний табу. Нам уже известно, почему нужно остерегатьсявластителей: потому что они являются носителями таинственнойчародейственной и опасной силы, передающейся через прикосновение,подобно электрическому заряду, и приносящей смерть и гибель всякому,кто не защищен подобным же зарядом. Поэтому следует избегать всякогопосредственного и непосредственного соприкосновения с опаснойсвятыней, и в тех случаях, где этого нельзя избежать, найден былцеремониал, чтобы предупредить опасные последствия.

Нубийцы в Восточной Африке думают, например, что они умрут, есливойдут в дом священника-короля, но что они избегнут этой опасности,если при входе обнажат левое плечо и склонят короля прикоснуться кним рукой. Таким образом, перед нами тот замечательный факт, чтоприкосновение короля становится целебным и защитным средством противопасности, вытекающей из прикосновения к королю; но тут дело идет оцелебной силе преднамеренного, совершенного по инициативе короляприкосновения, в противоположность опасности, связанной сприкосновением к нему, – о противоположности между активностью ипассивностью по отношению к королю.

Если речь идет о целебном действии прикосновения, то нам незачемискать примера у дикарей. Еще не далеко то время, когда короли Англиипроявляли такое же воздействие на скрофулез, носивший поэтомуназвание: «The King's Evil». Королева Елизавета в такой же степени неотказывалась от этой части своих королевских прерогатив, как и любойиз ее наследников. Карл I будто бы излечил в одну поездку 1633больных. Во время царствования его распутного сына Карла II, послепобеды над великой английской революцией, исцеление королемскрофулеза достигло высшего расцвета.

34


Этот король за период своего царствования прикоснулсяприблизительно к 100.000 скрофулезных. Наплыв жаждущих исцеления втаких случаях бывал так велик, что однажды шестеро или семеро из нихвместо исцеления умерли, раздавленные в толпе. Скептик из Оранскойсемьи Вильгельм III, ставши королем Англии после изгнания Стюартов,отказался от такого чародейства; единственный раз, когда он снизошелдо этого, он это сделал со словами: «Дай вам бог лучшего здоровья ибольше разума».

Следующее свидетельство может служить доказательством страшногодействия прикосновения, при котором, хотя бы и не преднамеренно,проявляется активность, направленная против короля или того, что емупринадлежит. Вождь высокого положения и большей святости на НовойЗеландии забыл однажды на пути остатки своего обеда. Тут пришел раб,молодой, крепкий, голодный парень, увидел оставленное и набросился наобед, чтобы съесть его. Едва только он кончил еду, как видевший это сужасом сказал ему, что он совершил покушение на обед вождя. Раб былкрепким и мужественным воином, но, услышав это сообщение, он упал, сним сделались ужасные судороги и к вечеру следующего дня он умер.Женщина Maori поела каких-то плодов и затем узнала, что они взяты сместа, на которое наложено табу. Она громко вскрикнула, что духвождя, которого она таким образом оскорбила, наверное, убьет ее. Этопроизошло около полудня, а к двенадцати часам следующего дня она былауже мертвой. Зажигалка вождя Maori погубила однажды несколькочеловек. Вождь потерял ее, другие ее нашли и пользовались ею, чтобызакуривать свои трубки. Когда они узнали, кому принадлежит зажигалка,они умерли от страха.

Нечему удивляться, что явилась потребность изолировать от другихтаких опасных лиц, как вождей и священников, воздвигнуть вокруг нихстену, за которой они были бы недоступны для других. У нас можетзародиться мысль, что эта воздвигнутая первоначально из предписанийтабу стена существует еще и теперь в форме придворного церемониала.

Но, может быть, большая часть этого табу властелинов необъясняется потребностью защиты от них. Противоположная точка зренияв обращении с привилегированными лицами, потребность защиты их самихот окружающей их опасности, принимала явное участие в создании табу,а следовательно, и в развитии придворного этикета.

Необходимость защиты короля от всевозможных опасностейобъясняется его огромным значением для блага его подданных. Строгоговоря, его личность направляет течение мирового бытия; народ нетолько должен его благодарить за дождь и солнечный свет, выращивающиеплоды земли, но и за ветер, пригоняющий корабли к берегу, и затвердую почву, по которой ступают подданные.

Эти короли дикарей наделены могуществом и способностью делатьсчастливыми, свойственной только богам, – в чем на более позднихступенях цивилизации льстиво уверяют их только самые большиенизкопоклонники из придворных.

35


Кажется явным противоречием, что лица, обладающие такимсовершенством власти, сами требуют величайшей заботливости, чтобыуберечь их от окружающей опасности; но это не единственноепротиворечие, проявляющееся в обращении с королевскими лицами удикарей. Эти народы считают необходимым следить за своими королями,чтобы те правильно пользовались своими силами; они нисколько неуверены в их добром намерении и их совестливости. К мотивировкепредписаний табу для короля примешивается черта недоверия. «Мысль,что доисторическое королевство основано на деспотизме, – говоритFrazer, – благодаря которому народ существует только для еговластелинов, никоим образом неприменима к монархиям, которые мы тутимели в виду. Напротив, в них властелин живет только для своихподданных; его жизнь имеет цену только до тех пор, пока он выполняетобязанности, связанные с его должностью, направляя течение явленийприроды на благо своих подданных. Как только он перестает это делатьили оказывается непригодным, заботливость, преданность и религиозноепочитание, предметом которых он до того был в самой безграничноймере, превращаются в ненависть и презрение. Он с позором изгоняется иможет быть доволен, если сохранил жизнь. Может случиться, что сегодняего еще обожают, как бога, а завтра его убивают, как преступника. Ноу нас нет права осуждать такое изменчивое поведение народа, какнепостоянство или противоречие. Народ остается безусловнопоследовательным. Если, по их мнению, их король – их бог, то ондолжен также быть и их защитником; и если он не хочет их защищать, топусть уступит место другому, более услужливому. Но пока онсоответствует их ожиданиям, заботливость о нем не знает границ, и онизаставляют его относиться к самому себе с такой жепредусмотрительностью. Такой король живет, ограниченный системойцеремоний и этикетов, запутанный в сеть обычаев и запрещений, целькоторых никоим образом не состоит в том, чтобы возвысить егодостоинство, и еще менее в том, чтобы увеличить его благополучие; вовсем этом сказывается единственно только намерение удержать его оттаких шагов, которые могли бы нарушить гармонию природы и вместе стем погубить его самого, его народ и всю вселенную; Эти предписания,далеко не способствующие его благополучию, вмешиваются в каждый егопоступок, уничтожают его свободу и делают его жизнь, которую онибудто бы должны охранять, тягостной и мучительной».

Одним из самых ярких примеров такого сковывания святоговластелина церемониалом табу является образ жизни японского микадо впрошлых столетиях. В одном описании, которому свыше двухсот лет,сообщается: «Микадо думает, что прикоснуться ногами к земле несоответствует его достоинству и святости; если он хочет куда-нибудь,пойти, то его должен кто-нибудь нести на плечах. Но еще менее емупристойно выставить свою святую личность на открытый воздух, и солнцене удостаивается чести сиять над его головой. Каждой части его телаприписывается такая святость, что ни его волосы на голове, ни его

36


борода не могут быть острижены, а ногти не могут быть срезаны. Ночтобы он не был очень грязным, его моют по ночам, когда он спит;говорят, что то, что удаляют с его тела в таком состоянии сна, можнопонимать только как кражу, а такого рода кража не умаляет егодостоинства и святости. Еще в более древние времена он должен былкаждое утро в течение нескольких часов сидеть на троне с царскойкороной на голове, но сидеть он должен был как статуя, не двигаяруками, ногами, головой или глазами; только таким образом, по ихверованиям, он может удержать мир и спокойствие в царстве. Если он, кнесчастью, повернется в ту или другую сторону или в течениенекоторого времени обратит свой взор только на часть царства, тонаступят война, голод, пожары, чума или какое-нибудь другое большоебедствие и опустошат страну».

Некоторые из табу, которым подвержены короли у варваров, живонапоминают меры пресечения против разбойников. В Shark Point при КарРadrоn в Нижней Гвинее (Западная Африка) живет король-священникKukulu один в лесу. Он не смеет прикасаться к женщине, не смеетоставлять своего дома, ни даже вставать со своего стула, в которомобязан спать сидя. Если бы он лег, то ветер стих бы и мореплаваниеприостановилось бы. На его обязанности лежит сдерживать бури и вообщезаботиться о равномерном здоровом состоянии атмосферы. Чеммогущественнее король Lоangо, говорит Bastian, тем больше он долженсоблюдать табу. И наследник престола с детства связан ими, но онимножатся по мере того, как он растет; к моменту вступления на престолони его душат. Место не позволяет и наша задача не требует того,чтобы мы входили в более подробные описания табу, связанные скоролевским и священническим достоинством. Укажем еще, что главнуюроль среди них играют ограничения свободы движения и диета. Но какоеконсервативное влияние оказывает связь с этими привилегированнымилицами на древние обычаи, можно убедиться на двух примерахцеремониала табу, взятых у цивилизованных, народов, т. е. на гораздоболее высокой степени культуры.

Flamen Dialis, первосвященник Юпитера в древнем Риме, должен былсоблюдать необыкновенно большое число запрещений табу. Он не должен,был ездить верхом, видеть лошадей, вооруженных людей, носить цельное,ненадломленное кольцо, завязывать узлом свои одежды, прикасаться кпшеничной муке или к скисшему тесту, и не смея даже по имени называтькозу, собаку, сырое мясо, бобы и плющ; волосы ему мог стричь толькосвободный человек (не раб) бронзовым ножом, а его волосы и срезанныеногти нужно было похоронить под деревом, приносящим счастье; он несмел прикасаться к мертвецу, стоять с непокрытой головой под открытымнебом и т. п. Жена его Flaminiса соблюдала, кроме того, еще особыезапрещения; на определенного рода лестнице она не смела подниматьсявыше трех ступенек; в известные праздничные дни ей нельзя былопричесывать волос; кожа для ее ботинок не могла быть взята отживотного, умершего естественной смертью, а только от зарезанного или

37


принесенного в жертву; когда она слышала гром, то становиласьнечистой, пока не приносила очистительных жертв.

Древние короли Ирландии были подчинены целому ряду чрезвычайностранных ограничений, от соблюдения которых ожидали всяких благ длястраны, а от нарушения которых всяких бедствий. Полный список этихтабу помещен в Book of Rights, самые старые рукописные экземплярыкоторых датируются 1390 и 1418 годами. Запрещения чрезвычайнодетализированы, касаются различных родов деятельности в определенныхместах в определенные времена; в таком-то городе король не долженпребывать в определенные дни недели, такую-то реку он не долженпереходить в известный час, на такой-то равнине не долженостанавливаться лагерем полных девять дней и т. п….

Тяжесть ограничений табу для королей-священников имела у многихдиких народов исторически важные и для наших взглядов особенноинтересные последствия. Священническо-королевское достоинствоперестало быть чем-то желанным; тот, кому оно предстояло, прибегал квсевозможным средствам, чтобы избавиться от него. Так, например, наCombodscha, где имеются король огня и король воды, часто приходитсясилой вынуждать наследников принять королевское достоинство. На Nineили Sawage Island, коралловом острове в Тихом океане, монархияфактически пришла к концу, потому что никто не хотел согласитьсявзять на себя ответственную и опасную должность. В некоторых частяхЗападной Африки после смерти короля составляется тайный совет, чтобыназначить преемника короля. Того, на кого падает выбор, хватают,связывают и содержат под стражей в доме фетишей до тех пор, пока онне соглашается принять корону. Иной раз предполагаемый наследникпрестола находит средства и пути, чтобы избавиться от предлагаемойему чести; так рассказывают про одного военачальника, что он день иночь не расставался с оружием, чтобы силой оказать сопротивлениевсякой попытке посадить его на престол. У негров в Sierra Leoneсопротивление против принятия королевского достоинства так велико,что большинство племен было вынуждено избирать себе королей изчужеземцев.

Этими обстоятельствами Frazer объясняет тот факт, что висторическом развитии, в конце концов, произошло разделениепервоначального священническо-королевского достоинства на духовную исветскую власть. Подавленные бременем своей святости, королиоказались неспособными осуществлять свою власть в реальных отношенияхи были вынуждены передать ее менее значительным но дееспособнымлицам, готовым отказаться от почестей королевского достоинства. Изних впоследствии образовались светские властелины, между тем, какпотерявший практически всякое значение духовный сан остался запрежними табу-королями. Известно, насколько эта гипотеза находитподтверждение в истории древней Японии.

Если мы рассмотрим картину отношений примитивных людей к ихвластелинам, то в нас пробуждается надежда, что нетрудно будет

38


перейти от описания этой картины к психоаналитическому пониманию ее.Отношения эти по своей природе очень запутаны и не лишеныпротиворечий. Властелинам предоставляются большие права, совершенносовпадающие с запрещениями табу для других. Они являютсяпривилегированными особами; они могут делать то, и наслаждаться тем,что, благодаря табу, запрещается всем остальным. В противовес этойсвободе имеются для них другие ограничения табу, которые нераспространяются на обыкновенных лиц. Здесь, таким образом, возникаетпервая противоположность, почти противоречие между большей степеньюсвободы и большей степенью ограничений для одного и того же лица. Имприписывают необыкновенные чародейственные силы и потому боятсяприкосновения к ним или к их собственности и в то же время ждут, сдругой стороны, самого благодетельного действия от этихприкосновений. Это кажется вторым особенно ярким противоречием,однако, нам уже известно, что оно лишь кажущееся; целебное иохраняющее действие имеет прикосновение, исходящее от самого короля сблагостным намерением, а опасно только прикосновение к королю иличему-либо королевскому, вероятно, вследствие напоминания о с нимсвязанных агрессивных тенденциях. Другое, не так легко разрешимое,противоречие состоит в том, что властелину приписывается такаябольшая власть над явлениями природы и в то же самое время считаетсянеобходимым с особенной заботливостью охранять его от угрожающей емуопасности, как будто его собственное могущество, способное так многосовершить, не в состоянии сделать и этого. Другое затруднение в этихвзаимоотношениях состоит в том, что властелину не доверяют, что ониспользует свое невероятное могущество должным образом на благоподданных и для своей собственной защиты; ему не доверяют и считаютсебя вправе следить за ним. Этикеты табу, которым подчинена жизнькороля, служат одновременно всем этим целям опеки над королем, защитеего от опасностей и защите подданных от опасностей, которые имугрожают от него.

Само собой напрашивается следующее объяснение сложных ипротиворечивых отношений примитивных народов к их властелинам: изсуеверных и других мотивов в отношениях к королям проявляютсяразнообразные тенденции, из которых каждая развивается до крайнихпределов, не обращая внимания на другие; отсюда развиваютсявпоследствии противоречия, которые, впрочем, интеллект дикарей, как инародов, стоящих на высшей степени цивилизации, мало замечает, еслидело идет об отношениях, касающихся религии или «лойяльности».

Все это верно, но психоаналитическая техника, пожалуй, позволитпроникнуть глубже в связь явлений и сказать нечто большее о природеэтих разнообразных тенденций. Если мы подвергнем анализу описанноеположение вещей, как если бы оно составляло картину симптомовневроза, то начнем прежде всего с чрезмерно боязливой заботливости,которой хотят объяснить церемониал табу. Такой избыток нежности –обычное явление в неврозе, особенно в неврозе навязчивости, который

39


мы в первую очередь берем для сравнения. Происхождение этой нежностинам вполне понятно. Она возникает во всех тех случаях, где, кромепреобладающей нежности, имеется противоположное, но бессознательноетечение враждебности, т. е. имеет место типичный случай амбивалентнойнаправленности чувств.

Недоверие, кажущееся абсолютно необходимым для объяснения табукороля, является иным прямым выражением той же бессознательнойвраждебности. Вследствие разнообразия окончательного исхода такогоконфликта у различных народов, у нас не было бы недостатка впримерах, на которых нам было бы гораздо легче доказать враждебность.У Frazer'a мы узнаем, что дикие Fimmes из Sierra Leone сохранили засобой право избить выбранного ими короля в вечер наканунекоронования, и с такой основательностью пользуются этимконституционным правом, что несчастный властелин нередко не долгопереживает момент своего возведения на трон; поэтому представителинарода сделали себе правилом избирать в короли того, против кого уних имеется злоба. Все же и в этих резких случаях враждебность непроявляется как таковая, а выливается в форму церемониала.

Другой образец отношения народов к своим властелинам вызываетвоспоминание о душевном процессе, широко распространенном в областиневроза и явно проявляющимся в так называемом бреде преследования.Тут невероятно увеличивается значение определенного лица, егомогущество чрезвычайно разрастается для того, чтобы тем легчевозложить на него ответственность за все мучительное, что случается сбольным. В сущности дикари таким же образом поступают со своимикоролями, приписывая им власть над дождем и солнечным светом, надветром и бурей и, низвергая или убивая их, если природа не оправдалаих надежд на хорошую охоту или богатую жатву. Прообразом того, чтопараноик конструирует в бреде преследования, являются отношенияребенка к отцу. Подобного рода всемогущество всегда приписываетсяотцу в представлении сына, и оказывается, что недоверие к отцу тесносвязано с его высокой оценкой. Если параноик избирает кого-нибудь, скем его связывают жизненные отношения, в «преследователи», то онвводит его тем самым в разряд лиц, соответствующих отцу, и ставит егов условия, позволяющие возложить на него ответственность за всепереживаемые несчастья. Таким образом, эта вторая аналогия междудикарем и невротиком позволяет нам догадываться о том, как много вотношениях дикаря к своему властелину исходит из детскойнаправленности ребенка к отцу.

Но самое большое основание для нашей точки зрения, проводящейпараллель между запрещениями табу и невротическими симптомами, мынаходим в самом церемониале табу, значение которого для положениякоролевского достоинства было уже описано выше. Этот церемониал явнопоказывает свое двусмысленное значение и свое происхождение изамбивалентных тенденций, если мы только допустим, что он с самогоначала стремился к совершению производимого им действия. Он не только

40


отличает королей и возвеличивает их над всеми обыкновеннымисмертными, но и превращает их жизнь в невыносимую муку и тяжесть, инакладывает на них цепи рабства, гораздо более тяжелые, чем на ихподданных. Он кажется нам настоящей параллелью навязчивых действийневроза, в которых подавленное влечение и подавляющая его силасливается в одновременном и общем удовлетворении. Навязчивое действиеявляется по-видимому защитой против запрещенного действия; но мысказали бы, что в сущности оно является повторением запрещенного.«По-видимому» здесь относится к сознательному, в «сущности» – кбессознательной инстанции душевной жизни. Таким же образом ицеремониал табу королей, являющийся выражением их высшего почета изащиты, представляет в сущности наказание за их возвышение, актмести, который совершают над ним подданные. Опыт, приобретенныйSancho Pansa у Сервантеса в качестве губернатора на острове, заставилего, по-видимому, признать, что такое понимание придворногоцеремониала единственно соответствует истине. Весьма возможно, чтонам удалось бы услышать и дальнейшие подтверждения, если бы моглизаставить высказаться по этому поводу современных королей ивластелинов.

Очень интересную, но выходящую за пределы этой работы проблемусоставляет вопрос, – почему направленность чувств к власть имущимсодержит такую большую примесь враждебности. Мы уже указали наинфантильный отцовский комплекс, прибавим еще, что исследованиедоисторического периода образования королевства должно дать нам самыеисчерпывающие объяснения. Согласно данному Fгazer'o м освещениювопроса, оставляющему глубокое впечатление, но, по собственному егопризнанию, неубедительному, первые короли были чужеземцы,предназначенные после короткого периода власти к принесению в жертву,как представители божества на торжественных праздниках. И на мифаххристианства отражается еще влияние этого исторического развитиякоролевского достоинства.

с) Табу мертвецов

Нам известно, что мертвецы представляют собой могучихвластителей; мы, может быть, с удивлением узнаем, что в них видятврагов.

Оставаясь на почве сравнения с инфекцией, мы убеждаемся, что табумертвецов отличается особой вирулентностью у большинства примитивныхнародов. Это прежде всего выражается в тех последствиях, которыевлечет за собой прикосновение к мертвецу, и в обращении соплакивающими мертвеца. У Maori всякий, прикасающийся к трупу илипринимавший участие в погребении, становится крайне нечистым, емупочти отрезано всякое сообщение с другими людьми, он, так сказать,подвергается бойкоту. Он не смеет входить ни в один дом, не можетприблизиться ни к какому человеку или предмету без того, чтобы не

41


заразить их такими же свойствами. Больше того, он не смеетприкасаться руками к пище, и его руки благодаря своей нечистотестановятся для него негодными для употребления. Ему ставят пищу наземлю, и ему ничего другого не остается, как хватать ее губами изубами, поскольку это возможно в то время, как руки он держит заспиной. Иногда разрешается другому кормить его, но то лицо совершаетэто с вытянутыми руками, тщательно избегая прикосновения кнесчастному; однако в таком случае и этот помощник подвергаетсяограничениям, не намного менее тягостным, чем его собственные. Вкаждой деревне имеется какое-нибудь опустившееся изгнанное изобщества существо, живущее скудными подаяниями, получаемыми такимжалким образом. Только этому существу разрешается приблизиться нарасстояние вытянутой руки к тому, кто выполнил последний долг передумершим; когда время изоляции проходит и ставший нечистым, благодарятрупу, получает возможность снова войти в круг своих товарищей, торазбивается вся посуда, которой он пользовался в течение опасноговремени и сбрасывается вся одежда, в которую он был одет.

Обычаи табу после телесного прикосновения к мертвецам одинаковыво всей Полинезии, Меланезии и в части Африки; постоянную часть ихсоставляет запрещение прикасаться к пище и вытекающая из негонеобходимость, чтобы кормили другие. Замечательно, что в Полинезииили, может быть, только на Гаваях таким же ограничениям подверженысвященники-короли при выполнении священных действий. При табумертвецов на Tonga ясно проявляется постепенность уменьшениязапрещений, благодаря собственной силе табу. Кто прикоснулся к трупувождя, тот становится нечистым в течение десяти месяцев, но еслиприкоснувшийся был сам вождем, то делался нечистым в течение трех,четырех или пяти месяцев, в зависимости от ранга умершего; если жедело шло о трупе обожествляемого верховного вождя, то даже самыебольшие вожди становились табу на десять месяцев. Дикари глубоковерят в то, что всякий, нарушивший такие предписания табу, должентяжело заболеть и умереть; и эта вера их так непоколебима, что, помнению одного наблюдателя, они еще никогда не осмеливались сделатьпопытку убедиться на деле в противном.

По существу однородны, но более интересны для наших целейограничения табу тех лиц, соприкосновение которых с мертвыми нужнопонимать в переносном смысле, а именно ограничения оплакивающихродственников, вдовцов и вдов. Если в упомянутых до сих порпредписаниях видеть только типичное выражение вирулентности испособности к распространению табу, то в тех предписаниях, о которыхсейчас будет речь, проявляются мотивы табу и, именно, как мнимые, таки те, которые мы можем считать более глубокими и настоящими.

У Shuswap в Britisch-Columbia вдовы и вдовцы во время траурадолжны жить отдельно; им нельзя прикасаться руками ни к собственномутелу, ни к голове; посуду, которой они пользуются, нельзя употреблятьдругим; никакой охотник не приблизится к хижине, в которой живут

42


такие лица, оплакивающие умерших, потому что это принесло бы емунесчастье; если бы на него упала тень человека, оплакивающегоблизкого покойника, то он заболел бы; такие лица спят на терновникахи окружают ими свое ложе. Последние мероприятия имеют целью недопустить к ним духа умершего. Еще более явный смысл имеют сообщаемыеобычаи вдов у других североамериканских племен: после смерти мужавдова носит некоторое время одежду, похожую на панталоны из сухойтравы, чтобы быть недоступной попыткам духа к сближению. Такимобразом, становится для нас ясно, что «сближение» в переносном смыслепонимается, как телесный контакт, так как дух умершего не отходит отсвоих родных, беспрестанно «витает вокруг них» во все время траура.

У Agutainos, живущих на одном из Филиппинских островов, вдова несмеет в течение первых семи или восьми дней после смерти мужаоставлять хижину, разве только в ночное время, когда ей нечегоопасаться встреч. Кто ее видит, навлекает на себя опасностьмоментальной смерти, и поэтому она сама предупреждает о своемприближении, ударяя деревянной палкой по деревьям; но эти деревьязасыхают. Другое наблюдение объясняет, в чем заключается опасностьтакой вдовы. В области Мекео Британской Новой Гвинеи вдовец лишаетсявсех гражданских прав и некоторое время живет, как изгнанный изобщины. Он лишается права обрабатывать сад, открыто появляться средидругих, пойти в деревню и на улицу. Он бродит, как дикий зверь, ввысокой траве или кустарнике и должен спрятаться в гуще леса, есливидит, что кто-нибудь приближается, особенно женщины. Благодаряпоследнему намеку, нам нетрудно объяснить опасность, которуюпредставляет собой вдовец, искушением. Муж, потерявший свою жену,должен избегать желания найти ей замену. Вдове приходится бороться стем же желанием и, кроме того, как никому не принадлежащая, она будитжелания других мужчин. Всякое такое заменяющее удовлетворениепротиворечит смыслу траура; оно вызвало бы вспышку гнева у духа7.

Одним из самых странных и поучительных обычаев табу, касающихсяоплакивания мертвеца у примитивных народов, является запрещениепроизносить имя умершего. Оно чрезвычайно распространено,осуществлялось различным образом и имело значительные последствия.

Кроме австралийцев и полинезийцев, сохранивших для нас в лучшемвиде обычаи табу, это запрещение можно обнаружить у столь отдаленныхи чуждых друг другу народов, как у самоедов в Сибири, у toda в ЮжнойИндии, у монголов, туарегов в Сахаре, айно в Японии и акамба вЦентральной Африке, тингуанов на Филиппинах и у жителей Никобарскихостровов, Мадагаскара и Борнео; у некоторых из этих народовзапрещение и вытекающие из него следствия имеют силу только на времятраура, у других они остаются на длительное время, но все же во всех

7 Та же больная, «невозможности» которой я сравнивал выше с табу, созналась, чтоприходит всякий раз в отчаяние, когда встречает кого-нибудь на улице, одетого втраур. Таким людям следовало бы запретить выходить на улицу.

43


случаях они слабеют по мере от момента удаления смерти.Обыкновенно запрет произносить имя умершего выполняется очень

строго. Так, у некоторых южно-американских племен считается самымтяжелым оскорблением оставшихся в живых, если в их присутствиипроизнести имя умершего, и полагающееся за это наказание не менеестрого, чем наказание за убийство. Нелегко понять, почемупроизнесение имени так пугает, тем не менее, связанная с нимопасность вызвала ряд предупредительных мер, интересных изначительных во многих отношениях. Так, Masaua Африке нашли выход втом, что меняют имя умершего непосредственно после смерти; его безбоязни можно называть новым именем, между тем, как все запрещениясвязаны с прежним именем. При этом предполагается, что духунеизвестно его новое имя и он его никогда не узнает. Австралийскиеплемена на Аделаидских островах и Encunter Bay настолькопоследовательны в своих мерах предосторожности, что после чьей-нибудьсмерти все лица, носившие такое же имя, как покойник, или сходное сним, меняют свои имена. Иной раз, распространяя дальше то жесоображение, после чьей-нибудь смерти меняют имена всех родственниковпокойника, независимо от сходства их с именем покойника, например, унекоторых племен в Виктории и Северо-Западной Америке. У Guaikurus вПарагвае по такому же печальному поводу вожди дают новые имена всемчленам племени, которые впредь запоминаются так, как будто бы онивсегда носили эти имена.

Далее, если покойник носит имя, похожее на название животного ит. д., то упомянутым народам кажется необходимым дать новое названиеэтим животным или предметам, чтобы при употреблении этого слова невозникали воспоминания о покойнике. Благодаря этому получалосьбеспрестанное изменение сокровищницы языка, доставлявшее многозатруднений миссионерам, особенно в тех случаях, если запрещениепроизносить имена оставалось постоянным. За семь лет, проведенныхмиссионером Dobrizhofer y Abipon'ов в Парагвае, название ягуараменялось три раза и такая же участь постигла крокодила, терновник извериную охоту, Боязнь произнести имя, принадлежавшее покойнику,переходит в стремление избегать упоминания всего, в чем этот покойникиграл роль, и важным следствием этого процесса подавления являетсято, что у этих народов нет традиций, нет исторических воспоминаний иисследование их прошлой истории встречает величайшие трудности. Но унекоторых из этих примитивных народов выработались компенсирующиеобычаи для того, чтобы, по истечении длинного периода траура, сноваоживить имена покойников, давая их детям, в лице которых видятвозрождение мертвых.

Странное впечатление от этого табу имени уменьшается, если мывспомним, что у дикарей имя составляет значительную часть и важноесвойство личности, что они приписывают слову полноценное значениевещи. То же самое делают наши дети, как я это указал в другом месте,не довольствуясь никогда предположением, что словесное сходство может

44


не иметь никакого значения; с полной последовательностью они делаютвывод, что если две вещи имеют одинаково звучащие названия, то этозначит, что между ними имеется глубокое сходство. И взрослыйцивилизованный человек по некоторым особенностям своего поведениядолжен допустить, что он не так уж далек от того, чтобы придаватьбольшое значение собственным именам и что его имя каким-то особеннымобразом срослось с его личностью. Это вполне соответствует томуположению, что психоаналитическая практика имеет много поводовуказывать на значения имен в бессознательном мышлении. Как иследовало ожидать, невротики, страдающие навязчивостью, в отношенииимен ведут себя так же, как дикари, У них проявляется острая«комплексная чувствительность» к тому, чтобы произносить или услышатьизвестные имена и слова (точно так же, как и другие невротики), и ихотношение к собственному имени является источником многочисленных ичасто тяжелых задержек. Одна такая больная табу, которую я знал,приобрела привычку не писать своего имени из боязни, что оно можетпопасть кому-нибудь в руки, и тот, благодаря этому, овладеет частьюее личности. В судорожной верности, с которой она боролась противискушения своей фантазии, она дала себе зарок «не давать ничего отсвоей личности». Сюда относилось прежде всего ее имя, а в дальнейшемразвитии все, что она писала собственноручно, и поэтому она, в концеконцов, перестала писать.

Поэтому нам не кажется странным, если дикари относятся к именипокойника, как к части его личности, и имя это становится предметомтабу, касающегося покойника. Произнесение имени покойника может также рассматриваться, как прикосновение к нему, и мы можем остановитьсяна проблеме, почему это прикосновение подвергается такому строгомутабу. Самое приемлемое объяснение указало бы на естественный ужас,вызываемый трупом и изменениями, которым он быстро подвергается.Вместе с тем, как причину всех табу, относящихся к покойнику,следовало бы рассматривать и печаль по поводу его смерти. Однако,ужас перед трупом, очевидно, не объясняет всех предписаний табу, апечалью никак нельзя объяснить того, что упоминание о покойникевоспринимается, как тяжелое оскорбление для переживших егородственников. Печаль, наоборот, охотно останавливается на умершем,охотно занимается воспоминаниями о нем и старается сохранить их навозможно долгое время. Нечто другое должно быть причиной особенностейобычаев табу, нечто преследующее, очевидно, другие цели. Именно табуимен выдает нам этот еще неизвестный мотив и, если бы на это неуказывали обычаи, то мы узнали бы об этом из указаний самихоплакивающих покойника дикарей.

Они вовсе не скрывают, что боятся присутствия и возвращения духапокойника; они выполняют множество церемоний, чтобы прогнать его идержать вдали8. Произнесение его имени кажется им заклинанием, за

8 Как на пример такого признания, у Fгazer'a, указаны слова туарега Сахары.

45


которым может последовать его появление9. Они поэтому вполнепоследовательно делают все, чтобы избежать такого заклинания ипробуждения. Они переодеваются, чтобы дух не узнал их10, или искажаютего имя, или свое собственное; они сердятся на неосторожногочужестранца, накликающего дух покойника на оставшихся в живыхродственников его, если он называет покойника по имени. Невозможно неприйти к заключению, что они, по выражению Wundt'a, страдают страхом«перед душой, ставшей демоном»11.

Этот взгляд приводит нас к подтверждению мысли Wundt'a, который,как мы видели, усматривает сущность табу в страхе перед демонами.

Это учение, исходящее из предположения, что дорогой член семьи смомента смерти становится демоном, со стороны которого оставшимся вживых следует ждать только враждебных проявлений и против злыхнамерений которого они должны защищаться всеми силами, кажется такимстранным, что в него сначала трудно поверить. Однако, почти всевидные авторы сходятся в том, что приписывают примитивным народам этуточку зрения. Westermarсk, который в своем сочинении – «Происхождениеи развитие нравственных понятий», – по моему мнению, слишком малообращает внимания на табу, в отделе «Отношения к умершим» прямоговорит: «вообще, имеющийся у меня фактический материал заставляетменя прийти к выводу, что в умерших чаще видят врагов, чем друзей12, ичто lewons и Grand Alien ошибаются, утверждая, что раньше думали,будто злоба покойников направляется обыкновенно против чужих, междутем, как они проявляют отеческую заботливость о жизни и облагополучии своих потомков и товарищей по клану».

R. К1einpau1 использовал в производящей глубокое впечатлениекниге остатки древней веры в загробную жизнь души у цивилизованныхнародов, чтобы дать картину взаимоотношений между живыми и мертвыми13.Самое яркое выражение эти взаимоотношения находят в убеждении, чтомертвецы кровожадно влекут за собой живых. Мертвецы убивают; скелет,

9 Может быть, по этому поводу нужно прибавить условие: пока существует еще кое-что из его телесных останков. Frazer.

10 На Никобарских островах. Frazer.

11 Wundt. «Религия и миф».

12 Westermarck, II т., р. 424. В примечании в тексте приводится большоеколичество подтверждающих этот вывод, часто очень характерных показаний, например:Maori думали, «что самые близкие и любимые родственники изменяют свое существопосле смерти и настроены враждебно даже против своих прежних любимцев».Австралийские негры думают, что всякий покойник долгое время опасен; чем ближеродство, тем больше страх. Центральные эскимосы находятся во власти представлений,что покойники только долго спустя находят покой, а вначале их нужно бояться, какзлокозненных духов, часто окружающих деревню, чтобы распространять болезни, смертьи другие бедствия (Boas).

13 Kleinpaul. Живые и мертвые в верованиях народа, в религии и сказаниях, 1888.

46


в виде которого теперь изображается смерть, показывает, что самасмерть представляет собой мертвеца. Оставшиеся в живых чувствуют себязащищенными от преследований мертвецов только в том случае, еслимежду ними и их мертвыми преследователями имеется вода. Поэтому такохотно хоронили покойников на островах, перевозили на другой берегреки. Отсюда и произошли выражения – по сию сторону, по ту сторону. Стечением времени враждебность мертвецов ограничилась только тойкатегорией, которой приписывалось особое право на озлобление:убитыми, преследующими в виде злых духов своих убийц, умершими внеудовлетворенной тоске по ком-нибудь, например, невестами. Нопервоначально, говорит Kleinpaul, все мертвецы были вампирами, всепитали злобу к живым и старались вредить им, лишить их жизни. Вообще,труп дал повод к возникновению представления о злом духе.

Предположение, что любимые покойники после смерти превратились вдемонов, рождает дальнейший вопрос. Что побудило примитивные народыприписать своим дорогим покойникам такую перемену в их чувствах?Почему они их превратили в демонов? Westermarck думает, что на этотвопрос нетрудно ответить. «Так как смерть считается самым большимнесчастьем, могущим постигнуть человека, то думают, что покойникикрайне недовольны своей судьбой. По принятому у первобытных народовмнению, смерть наступает только благодаря убийству, насильственномуили совершенному при помощи колдовства, и поэтому уже смотрят надушу, как на рассерженную и жаждущую мести; полагают, что оназавидует живым и тоскует по обществу прежних родственников; вполнепонятно поэтому, что она старается умертвить их при помощи болезни,чтобы соединиться с ними…

…Дальнейшее объяснение враждебности, приписываемой душам, кроетсяв инстинктивной их боязни, – боязни, являющейся, в свою очередь,результатом страха смерти».

Изучение психоневротических заболеваний приводит к более широкомуобъяснению, включающему в себя и данное Westermarck'ом.

Если жена лишается мужа, дочь – матери, то нередко случается, чтооставшимися в живых одолевают мучительные размышления, названные нами«навязчивыми упреками» и выражающиеся в опасении, не являются ли онисами по неосторожности или небрежности причиной смерти любимогочеловека. Ни воспоминание о том, с какой заботливостью они ухаживализа больным, ни фактическое опровержение предполагаемой вины не можетположить конца мучениям, являющимся патологическим выражением печалии со временем постепенно утихающим. Психоаналитическое исследованиетаких случаев открыло нам тайные пружины этого страдания. Нам сталоизвестно, что эти навязчивые упреки в известном смысле правильны ипоэтому только не уступают ни опровержению, ни возражению. Дело не втом, что оплакивающие покойника, действительно, как это утверждаетнавязчивый упрек, виновны в смерти или проявили небрежность; но где-то у них шевелилось такое им самим неизвестное желание,удовлетворенное смертью, они и причинили бы эту смерть, если бы

47


обладали для этого достаточной силой. Как реакция на этобессознательное желание и возникает упрек в смерти любимого человека.Такая скрытая в бессознательном за нежной любовью враждебностьимеется во всех почти случаях сильной привязанности чувства копределенному лицу и представляет собой классический случай,образцовый пример амбивалентности человеческих чувств. В большей илименьшей степени такая амбивалентность врождена человеку; принормальных условиях она не так велика, чтобы вызвать возникновениеописанных навязчивых упреков. Но там, где она от природы сильна, онапроявляется именно в отношении к самым любимым лицам, в тех случаях,где ее меньше всего можно было бы ожидать. Предрасположение к неврозунавязчивости, который мы так часто приводили для сравнения в вопросео табу, мы представляем себе, как особенно сильно выраженнуюпервоначальную амбивалентность чувств.

Нам известен момент, который может объяснить предполагаемыйдемонизм недавно умерших душ и необходимость защититься от ихвраждебности предписаниями табу. Если мы допустим, что чувствампримитивных людей амбивалентность присуща в такой же высокой мере, вкакой мы ее на основании результатов психоанализа приписываем больнымнавязчивостью, то будет вполне понятно, что после тяжелой потеристановится неизбежной такая же реакция против скрытой вбессознательной враждебности, какая у невротиков доказываетсянавязчивыми упреками. Эта враждебность, мучительно чувствуемая вбессознательном, как удовлетворение по поводу смерти, испытывает упримитивного человека другую участь; он ее отвергает, относя ее кобъекту враждебности, к покойнику. Этот процесс, часто встречающийсяв больной и нормальной душевной жизни, мы называем проекцией.Оставшийся в живых отрицает, что у «его когда-либо имелись враждебныедушевные движения против любимого покойника; но теперь такие чувстваимеются в душе умершего, и она постарается проявить их в течениевсего периода траура. Характер наказания и раскаяния, присущий этойчувственной реакции, несмотря на удавшееся отрицание ее, все-такипроявляется при помощи проекции в том, что испытывается страх,налагаются лишения и люди подвергаются ограничениям, которые отчастимаскируются, как меры защиты против враждебного демона. Такимобразом, мы снова находим, что табу выросло на почве амбивалентнойнаправленности чувств, и табу покойников вытекает изпротивоположности между сознательной болью и бессознательнымудовлетворением по поводу смерти. При таком происхождении гнева духоввполне понятно, что больше всего приходится его опасаться именносамым близким и прежде всего наиболее любимым родственникам.

Предписания табу проявляют здесь ту же двойственность, что иневротические симптомы. Благодаря своему характеру ограничений, они,с одной стороны, являются выражением печали, а с другой – очень ярковыдают то, что хотели скрыть, – враждебность к покойнику, котораятеперь мотивируется как самозащита. Некоторую часть запрещений табу

48


мы научились понимать как страх перед искушением. Покойникбеззащитен, – это должно поощрять стремление к удовлетворению на немвраждебных страстей, и против этого искушения должно быть выдвинутозапрещение.

Но Westermarck прав, когда он не допускает у дикарей пониманияразличия между насильственно и естественно умершим. Длябессознательного мышления убитым является и тот, кто умерестественной смертью; его убили злостные желания (ср. следующую ст.этого ряда: «Анимизм, магия и могущество мысли»). Кто интересуетсяпроисхождением и значением сновидений о смерти любимых родственников(родителей, братьев, сестер), тот сможет констатировать полноесходство отношения к умершему у сновидца-ребенка и дикаря, –сходство, в основе которого лежит та же амбивалентность чувств.

Выше мы возражали против взгляда Wundt'a, видящего сущность табув страхе перед демонами, и, тем не менее, мы только что согласились собъяснением, которое сводит табу мертвецов к страху перед душойпокойника, превратившегося в демона. Это может казатьсяпротиворечием: но нам нетрудно будет устранить его. Хотя мы идопустили демонов, но не придавали им значения чего-то конечного инеразрешимого для психологии. Мы как бы разгадали этих демонов,распознав их, как проекции враждебных чувств к покойникам, бывших уоставшихся в живых.

Согласно хорошо обоснованному нашему предположению, двойственныек покойнику чувства – нежные и враждебные – стремятся оба проявитьсяво время потери его, как печаль и удовлетворение. Между этими двумяпротивоположностями должен возникнуть конфликт и, так как одно изборющихся чувств враждебность – полностью или в большей части –остается бессознательным, то исход конфликта не может состоять ввычитании обоих чувств одного из другого и сознательном предпочтениичувства, оказавшегося в избытке, это бывает, например, если прощаешьлюбимому человеку причиненное им огорчение. Процесс изживаетсяблагодаря особому психическому механизму, который в психоанализеобыкновенно называют проекцией. Враждебность, о которой ничего незнаешь и также впредь не хочешь знать, переносится из внутреннеговосприятия во внешний мир и при этом отнимается от самого себя иприписывается другим. Не мы, оставшиеся в живых, радуемся теперьтому; что избавились от покойника; нет, мы оплакиваем его, но онтеперь странным образом превратился в злого демона, который испытывалбы удовлетворение от нашего несчастия и старается принести намсмерть. Оставшиеся в живых должны теперь защищаться от злого врага;они свободны от внутреннего, гнета, но заменили его угрозой извне.

Нельзя отрицать, что этот процесс проекции, превращающийпокойника в злостного врага, находит поддержку в действительнойвраждебности, которая осталась о них в памяти и за которую их,действительно, можно упрекнуть. Мы имеем в виду их жестокость,властолюбие, несправедливость и все другое, что составляет подоплеку

49


самых нежных отношений между людьми. Но дело обстоит не так просто,чтобы одним этим моментом объяснить создание демонов путем проекции.Вина умерших составляет, несомненно, часть мотивов, объясняющихвраждебность оставшихся в живых, но она не имела бы такого действия,если бы не повлекла за собой враждебности, и момент смерти,несомненно, был бы весьма неподходящим поводом к тому, чтобывспомнить все упреки, которые с основанием можно было бы сделатьпокойникам. Мы не можем отказаться от бессознательной враждебности,как от постоянно действующего и двигающего мотива. Это враждебноедушевное движение к самым близким, дорогим родственникам при их жизнине проявлялось, т. е. не открывалось сознание ни непосредственно, нипосредством какого-нибудь заменяющего его проявления. Но это сталоуже больше невозможным с момента смерти одновременно любимых иненавистных лиц: конфликт обострился. Печаль, имеющая своимисточником повышенную нежность, проявляет, с одной стороны,нетерпимость к скрытой враждебности, а с другой стороны, она не можетдопустить, чтобы эта враждебность привела к чувству удовлетворения.Таким образом дело доходит до вытеснения бессознательной враждебностипутем проекции и образования церемониала, в котором находит себевыражение страх наказания со стороны демонов, а по истечении срокатраура конфликт теряет остроту, так что табу этих умерших ослабляетсяили предается забвению.

4

Выяснив таким образом почву, на которой выросло чрезвычайнопоучительное табу покойников, мы воспользуемся случаем, чтобы сделатьнесколько замечаний, не лишенных значения для понимания табу вообще.

Проекция бессознательной враждебности при табу покойниковпредставляет собой только один пример из целого ряда процессов,которым приходится приписать громаднейшее влияние на весь складдушевной жизни примитивного человека. В рассматриваемом случаепроекция служит разрешению конфликта чувств; такое же применение онанаходит при многих психических ситуациях, ведущих к неврозу. Нопроекция не создана для отражения душевных переживаний, она имеетместо и там, где нет конфликтов. Проекция внутренних восприятий вовнеявляется примитивным механизмом, которому, например, подчиненывосприятия наших чувств, который, следовательно, при нормальныхусловиях принимает самое большое участие в образовании нашеговнешнего мира. При еще не вполне выясненных условиях и внутреннеевосприятие аффективных и мыслительных процессов проецируется, подобновосприятиям чувств, вовне, употребляется на образование внешнегомира, хотя должно было бы оставаться в пределах внутреннего мира.Генетически это может быть связано с тем, что функция вниманияпервоначально обращена не на внутренний мир, а на раздражения,

50


исходящие из внешнего мира, и из эндопсихических процессоввоспринимаются только такие, которые сообщают о развитии наслажденияи неудовольствия (Lust-Unlust). Только с развитием абстрактного языкамысли, благодаря соединению чувственных остатков словесныхпредставлений с внутренними процессами, эти последние самистановились постепенно доступными внутреннему восприятию. До тогопримитивные люди посредством проекции внутренних восприятий вовнесоздали картину внешнего мира, которую мы теперь с окрепшимвосприятием сознания должны обратно перевести на язык психологии.

Проекция собственных душевных движений на демонов составляеттолько часть системы, ставшей «миросозерцанием» примитивных народов;в следующей статье этого цикла мы познакомимся с ним, как санимистическим. Нам тогда придется установить психологическиепризнаки подобной системы и найти точки опоры в анализе тех систем,которые представляют нам опять-таки неврозы. Пока мы скажем толькото, что так называемая «вторичная переработка» содержания сновиденийпредставляет собой образец для всех этих систем. Не следует такжезабывать, что, начиная со стадии образования системы, каждый акт,являющийся объектом суждения сознания, имеет двоякое происхождение –систематическое и реальное, но бессознательное14.

Wundt замечает, что «между влияниями, приписываемыми повсюдумифом демонам, сначала преобладают вредные, так что вера народов взлых демонов, очевидно, древнее, чем в добрых». Вполне возможно, чтопонятие о демоне вообще возникло из имеющих такое большое значениеотношений к мертвецам. Присущая этим отношениям амбивалентностьпроявилась в дальнейшем течении человеческого развития в том, чтопослужила началом для двух совершенно противоположных образований изодного и того же корня: с одной стороны – боязни демонов ипривидений, а с другой стороны – почитания предков15. Ничто недоказывает лучше, что под демонами всегда подразумеваются духинедавно умерших, как влияние траура на возникновение веры в демонов.Траур должен разрешить вполне определенную психическую задачу, ондолжен убить у оставшихся в живых воспоминание о покойниках исвязанные с ними ожидания. Когда эта работа совершена, больуспокаивается, а вместе с нею и раскаяние и упрек, а потому также истрах перед демонами. Но те же духи, которые сначала внушали страх,как демоны, приближаются к более дружелюбному назначению – становятсяобъектом обожания в качестве предков, к которым обращаются с просьбой

14 Творения проекции примитивных народов родственны олицетворениям, при помощикоторых поэт рисует борющиеся в, нем противоположные влечения, как отдельныхиндивидов.

15 В психоанализе невротических лиц, страдавших в детстве страхом привидении,часто нетрудно бывает разоблачить, что за этими привидениями скрываются родители.По этому поводу ср. также сообщение Р. Haeberlin, в котором речь идет о другомокрашенном в эротическое чувство лице, причем отец, однако, уже умер.

51


о помощи.Если рассмотреть, как менялось с течением времени отношение у

оставшихся в живых к покойникам, то станет совершенно ясно, чтоамбивалентность этого отношения чрезвычайно ослабела. Теперь легкоудается подавить бессознательную, все еще обнаруживаемую враждебностьк покойникам, не нуждаясь для этого в особом душевном напряжении.Там, где прежде боролись друг с другом удовлетворенная ненависть ипричиняющая страдание нежность, теперь возникает, как рубец, пиетет итребует: de mortuis nil nisi bene. Только невротики омрачают печальпо поводу смерти дорогого лица припадками навязчивых упреков,вскрывающих в психоанализе их тайну старой амбивалентной констеляциичувств. Каким путем происходит это изменение, насколько причины егоразделяются между конституциональными изменениями и реальнымулучшением семейных отношений, об этом здесь распространяться не длячего. Но этот пример мог бы вызвать предположение, что в душевныхдвижениях примитивных народов приходится вообще допустить большуюстепень амбивалентности, чем ту, какую мы можем найти у современногокультурного человека. По мере уменьшения этой амбивалентностипостепенно исчезает также табу, являющееся компромиссным симптомомамбивалентного конфликта. Относительно невротиков, которые вынужденывоспроизводить эту борьбу и вытекающее из него табу, мы сказали бы,что они родились с архаической конституцией в виде атавистическогоостатка, компенсация которого в пользу требования культуры вынуждаетих делать такие невероятные душевные усилия.

Тут нам припоминаются сообщенные Wundt'ом сбивчивые в своейнеясности данные о двояком значении слова табу: святой и нечистый(см. выше). Первоначально слово табу еще не имело значения святого инечистого, а обозначало только демоническое, до чего нельзядотрагиваться, и таким образом подчеркивала важный, общий обоимпротивоположным понятиям, признак; однако эта сохранившаяся общностьпоказывает, что между этими двумя областями освященного и нечистогопервоначально имелось сходство, уступившее лишь позже местодифференциации.

В противоположность этому из наших рассуждений без трудавытекает, что слову табу с самого начала присуще упомянутоедвойственное значение, что оно служит для обозначения определеннойамбивалентности и всего того, что выросло на почве этойамбивалентности. Табу само по себе амбивалентное слово, и затем уже,думаем мы, из установленного смысла слова можно было бы понять то,что явилось в результате предварительного исследования, а именно, чтозапрет табу есть результат амбивалентности чувств. Изучениедревнейших языков показало нам, что когда-то было много таких слов,обозначавших противоположности в известном – если и не совсем одном итом же смысле, т. е. они были амбивалентны, как слово табу16.

16 Ср. мой реферат о работе Аbеl'я.

52


Незначительные звуковые изменения, внутренне противоречивого посмыслу первоначального слова, послужили позже к тому, чтобы придатьобоим объединенным в нем противоположностям различное словесноевыражение.

Слово табу постигла другая судьба; по мере уменьшения важностиобозначаемой им амбивалентности исчезло из сокровищницы языка оносамо или аналогичные ему слова. В дальнейшем изложении, надеюсь, мнеудастся доказать вероятность того, что за судьбой этого понятияскрывается чувствительная историческая перемена, что сначала этослово было связано с вполне определенными человеческими отношениями,которым были свойственны большая амбивалентность чувств, и что с этихотношений оно распространилось на другие аналогичные отношения.

Если мы не ошибаемся, то понимание табу проливает свет на природуи возникновение совести. Не расширяя понятия, можно говорить осовести табу и о сознании вины табу после нарушения его. Совесть табупредставляет собой, вероятно, самую древнюю форму, в которой мывстречаемся с феноменом табу.

Ибо что такое «совесть»? Как показывает само название, совестьсоставляет то, что лучше всего известно17, в некоторых языкахобозначение совести едва отличается от обозначения сознания.

Совесть представляет собой внутреннее восприятие недопустимостиизвестных имеющихся у нас желаний; но ударение ставится на том, чтоэта недопустимость не нуждается ни в каких доказательствах, что онасама по себе несомненна. Еще яснее это становится при сознании вины,восприятии внутреннего осуждения таких актов, в которых мыосуществили известные желания. Обоснование кажется тут лишним;всякий, имеющий совесть, должен почувствовать справедливостьосуждения, упрек за совершенный поступок. Такие же точно признакихарактеризуют отношение дикарей к табу; табу есть веление совести,нарушение его влечет за собой ужасное чувство вины в такой же меренепонятное, как и неизвестное по своему происхождению18.

Итак, и совесть также, вероятно, возникает на почвеамбивалентности чувств из вполне определенных человеческих отношений,с которыми связана эта амбивалентность, и при условиях, имеющихзначение для табу и для невроза навязчивости, а именно один членвнутренне противоречивой пары бессознателен и поддерживается ввытесненном состоянии благодаря насильственному господству другого. Стаким выводом согласуется многое из того, что мы узнали из анализаневрозов. Во-первых, что в характере невротиков, страдающих

17 Немецкое «Gewissen» (совесть) происходит от слова «wissen» (знать), а русское«совесть» от «ведать».

18 Интересна параллель, что сознание вины табу ничем не уменьшается, еслинарушение его совершено по неведению (см. примеры выше), и что еще в греческом мифес Эдипа не снимается вина из-за того, что преступление совершено им против воли ипо неведению.

53


навязчивостью, нередко проявляется черта преувеличеннойсовестливости, как симптом реакции против притаившегося вбессознательном искушении, и что при усилении заболевания от нееразвивается высшая степень чувства вины. Действительно, можноутверждать, что, если мы не сумеем открыть при неврозе навязчивостичувства вины, то у нас вообще нет надежды когда-либо ее узнать.Разрешение этой задачи удается у отдельного невротического индивида;в отношении же народов мы позволяем себе заключить, что эта задачадопускает такое же решение.

Во-вторых, мы должны обратить внимание на то, что чувству виныприсуще многое из природы страха; без всяких опасений его можноописать, как «совестливый страх», а страх указывает набессознательные источники; из психологии неврозов нам известно, чтоесли желания подвергаются вытеснению их либидо превращается в страх.По этому поводу напомним, что и при чувстве вины кое-что остаетсянеизвестным и бессознательным, а именно – мотивы осуждения. Этомунеизвестному соответствует признак страха в чувстве вины.

Если табу выражается преимущественно в запрещениях. то простоесоображение подсказывает нам мысль, что само собой понятно и нетникакой надобности в обширных доказательствах из аналогии сневрозами, что в основе его лежит положительное, чего-то желающеедушевное движение. Ибо не приходится запрещать того, чего никто нехочет делать, и во всяком случае то, что категорически запрещается,должно быть предметом вожделения. Если это вполне понятное положениеприменить к нашим примитивным народам, то мы должны будем сделатьвывод, что величайшее искушение для них составляет желание убиватьсвоих королей и священников, совершать кровосмесительства, терзатьумерших и т. п. Это едва ли вероятно; но самое решительное возражениемы вызовем, применив то же положение к случаям, в которых мы, понашему собственному мнению, яснее всего слышим голос совести. Снепоколебимой уверенностью можем мы в таких случаях утверждать, чтоне испытываем ни малейшего искушения нарушить какое-либо из этихзапрещений, например, заповедь: «не убий», и что нарушение еевызывает в нас только чувство омерзения.

Если придать этому свидетельству нашей совести значение, накоторое оно имеет право, то, с одной стороны, запрещение становитсяизлишним – как табу, так и запрещение нашей морали, а, с другойстороны, факт существования совести остается необъясненным, азависимость между табу и неврозами отпадает. Таким образомвосстанавливается состояние нашего понимания, существующее и внастоящее время, до применения психоаналитической точки зрения дляосвещения этой проблемы.

Если же мы принимаем во внимание установленные психоанализом – насновидениях здоровых – факты, что искушение убить другого и у нассильнее и встречается чаще, чем мы подозревали, и что оно оказываетпсихическое влияние и тогда, когда не отражается в нашем сознании;

54


если мы далее откроем в навязчивых предписаниях определенныхневротиков меры предосторожности и наказания самого себя противусиленного импульса убивать, то выдвинутое раньше положение: там, гдеимеется запрещение, за ним должно скрываться желание, – приобретет внаших глазах особенную ценность. Мы должны будем допустить, что этожелание убивать фактически существует в бессознательном, и что табу,как и запрещения морали психологически, безусловно, не излишни, аобъясняются и оправдываются амбивалентной направленностью импульсаубивать.

Один признак этого амбивалентного отношения, особенноподчеркиваемый как фундаментальный, а именно, что положительное,желающее душевное движение бессознательно открывает надежду насуществование новых связей и возможности объяснения. Психическиепроцессы в бессознательном не совсем тождественны с процессами,известными нам в нашей сознательной душевной жизни, а пользуютсянекоторой замечательной свободой, которой лишены последние.Бессознательный импульс не должен возникать непременно там, где мынаходим его проявление; он может исходить из совсем другого места,относиться первоначально к другим лицам и объектам и благодарямеханизму сдвига появиться там, где мы обращаем на него внимание.Далее, благодаря тому, что бессознательные процессы с очень раннеговремени, когда они законны, не разрушаются и не поддаютсяисправлению, они могут перенестись в более поздние времена иотношения, при которых их проявления должны казаться странными. Всеэто только намеки, но детальное развитие их показало бы их значениедля понимания культурного развития.

В заключение этой работы сделаем замечание, являющеесяподготовкой для дальнейших исследований. Если мы и придерживаемсявзгляда, что по существу запрещения табу и запрещения моралиодинаковы, то все же не станем спорить, что между ними имеетсяпсихологическое различие. Только изменение в отношениях, лежащих воснове обеих амбивалентностей, может быть причиной того, чтозапрещение не существует более в форме табу.

До сих пор при аналитическом исследовании феноменов табу мыруководились доказанным сходством их с неврозом навязчивости; но табуведь не невроз, а социальное явление; поэтому на нас лежитобязанность указать на принципиальное отличие невроза от такогопродукта культуры, как табу.

Я хочу опять избрать исходной точкой здесь только один факт.Примитивные народы боятся наказания за нарушение табу, по большейчасти тяжелого заболевания или смерти. Такое наказание угрожает тому,кто провинился в таком нарушении. При неврозе навязчивости делообстоит иначе. Если больной принужден совершить нечто запрещенноеему, то он боится наказания не за самого себя, а за другое лицо,большей частью остающееся неопределенным, но посредством анализа вэтом лице легко узнать самого близкого больному и самого любимого

55


человека. Невротик ведет себя при этом альтруистически, а примитивныйчеловек – эгоистически. Только тогда, когда нарушение табу само посебе осталось безнаказанным для преступника, – только тогдапросыпается у дикарей коллективное чувство, что это преступлениегрозит всем, и они спешат сами осуществить невоспоследовавшеенаказание. Нам нетрудно объяснить себе механизм этой солидарности.Здесь играет роль страх перед заразительным примером, передискушением подражания, т. е. перед способностью табу к заразе. Есликому-нибудь удалось удовлетворить вытесненное желание, то у всехдругих членов общества должно зашевелиться такое же желание; чтобыодолеть это искушение, тот, кому завидуют, должен быть лишен плодовсвоей дерзости, и наказание дает нередко возможность тем, кто еговыполняет, сделать с своей стороны тот же греховный поступок подвидом исправления вины. В этом состоит одно из основных положенийчеловеческого уложения о наказаниях, и оно исходит из предположениябезусловно верного, что сходные запрещенные душевные движения имеютсякак у преступника, так и у мстящего общества.

Психоанализ тут подтверждает то, что обыкновенно говорятблагочестивые люди, что все мы большие грешники. Как же объяснитьнеожиданное благородство невроза, ничего не боящегося за себя, атолько за любимое лицо? Аналитическое исследование показывает, чтоэто благородство не первично. Первоначально, т. е. в началезаболевания, угроза наказанием относилась к самому себе; в каждомслучае опасались за собственную жизнь; лишь позже страх смертиперенесся на другое любимое лицо. Процесс в некотором отношениисложный, но мы его вполне понимаем. В основе запрещения всегда лежитзлобное душевное движение – желание смерти – по отношению к любимомулицу. Это желание вытесняется благодаря запрещению, запрещениесвязывается с определенным действием, которое заменяет посредствомсдвига враждебное действие против любимого лица, а за совершениеэтого действия грозит наказание смертью. Но процесс идет дальше ипервоначальное желание смерти любимого человека заменяется страхомего смерти. Если невроз оказывается, таким образом, нежноальтруистическим, то он этим только компенсирует лежащую в основе егопротивоположную направленность жестокого эгоизма. Если мы назовемдушевные движения, которые определяются тем, что принимают вовнимание другое лицо, но не избирают его сексуальным объектом,социальными, то в этом ослаблении социальных факторов мы можем видетьосновную черту невроза, скрытую за сверхкомпенсацией.

Не останавливаясь на развитии этих социальных душевных движений иих отношений к другим основным влияниям человека, постараемся надругом примере выяснить второй главный признак невроза. По формамсвоего проявления табу имеет самое большое сходство со страхомприкосновения невротиков, с delire de toucher. Но при этом неврозедело всегда идет о запрещении сексуального прикосновения, апсихоанализ, вообще, показал, что влечения, которые при неврозе

56


отклоняются от первичной своей цели и переносятся на другие, имеютсексуальное происхождение. При табу запретное прикосновение имеет,очевидно, не только сексуальное значение, а скорее более общеезначение нападения, овладения, подчеркивания значительностисобственной личности. Если запрещено прикасаться к вождю или к чемубы то ни было, что было с ним в соприкосновении, то этим сдерживаетсятот же самый импульс, который проявляется, в другой раз, внедоверчивом надзоре за вождем, даже в телесном избиении его передкоронованием (см. выше). Таким образом преобладание участиясексуальных влечений над социальными составляет характерный моментневроза. Но сами социальные влечения развились в особые комплексыблагодаря слиянию эгоистических и эротических компонентов.

На этом одном примере сравнения табу с неврозом навязчивости ужеможно видеть, каково отношение отдельных форм невроза к формамкультурного развития и почему изучение психологии неврозов важно дляпонимания культурного развития.

Неврозы, с одной стороны, показывают резкое и глубокое сходство сбольшими социальными произведениями искусства, религии и философии, ас другой стороны, они производят впечатление искажения последних. Снекоторой смелостью можно утверждать, что истерия представляет собойкарикатуру на произведение искусства, невроз навязчивости –карикатуру на религию, параноический бред – карикатурное искажениефилософской системы. Это отклонение в конечном результате объясняетсятем, что неврозы представляют асоциальные образования; они питаютсясредствами индивида и совершают то, что в обществе развилосьблагодаря коллективной работе. При анализе влечений неврозовоказывается, что при них решающее влияние имеют влечения сексуальногопроисхождения, между тем как соответствующие образования культурызиждутся на социальных влечениях, т. е. таких, которые произошли отслияния эгоистических и эротических компонентов. Сексуальнаяпотребность не в состоянии таким же образом объединять людей, кактребования, вытекающие из самосохранения; сексуальное удовлетворениеесть прежде всего частное дело индивида.

Генетически асоциальная природа невроза вытекает из егопервоначального устремления из неудовлетворенной реальности в болееприятный мир фантазии. В этом реальном мире, которого невротикизбегает, господствует общество людей и созданные ими институты; уходот реальности является одновременно и выходом из человеческогосообщества.

IIIАНИМИЗМ, МАГИЯ И ВСЕМОГУЩЕСТВО МЫСЛИ

1

57


Неизбежным недостатком работ, стремящихся применить к темам науко духе психоаналитическую точку Зрения, является то, что они даютчитателю слишком мало и того и другого. Они должны поэтомуограничиться тем, что носят характер стимулов, они делают предложенияспециалисту с тем, чтобы он принимал их во внимание при своей работе.Этот недостаток дает себя больше почувствовать в статье, трактующей онеобъятной области того, что называется анимизмом19.

Анимизмом, в тесном смысле слова, называется учение опредставлениях о душе, в широком смысле – о духовных существахвообще. Различают еще аниматизм, учение об одушевленности кажущейсянам неодушевленною природы, и сюда же присоединяют анимализм иманизм. Название анимизм, применявшееся прежде к определеннойфилософской системе, получило, по-видимому, свое настоящее значениеблагодаря Е. В. Tylor'y.

Повод к предложению этого названия дало знакомство с крайнезамечательным пониманием явлений природы и мира известных нампримитивных народов, как исторических, так и живущих теперь. Онинаселяют мир огромным количеством духов, благосклонных к ним илинедоброжелательных; этим духам и демонам они приписывают причинуявлений природы и полагают, что они одушевляют не только животных ирастения, но и все неодушевленные предметы мира. Третья и, можетбыть, самая важная часть этой примитивной «натурфилософии» кажетсянам гораздо менее странной, потому что мы сами еще не очень далекоушли, от нее, между тем как существование духов мы очень ограничили иявления природы мы объясняем теперь гипотезой безличных физическихсил. Примитивные народы верят в подобное одушевление также иотдельного человека. Каждый человек в отдельности имеет душу, котораяможет оставить свое обиталище и переселиться в других людей. Эти душиявляются носителями душевной деятельности и до известной степени,независимы от «тел». Первоначально существовало представление, чтодуши очень похожи на индивидов, и только в течение длительногоразвития они освободились от материальных признаков, достигнуввысокой степени «одухотворенности».

Большинство авторов склонны допустить, что эти представления одуше составляют первоначальное ядро анимистической системы, что духисоответствуют только ставшим самостоятельными душам и что душиживотных, растений и предметов аналогичны человеческим душам.

Каким образом примитивные люди дошли до этого странного основногодуалистического миросозерцания, на котором зиждется этаанимистическая система? Полагают, что этот дуализм выработалсяблагодаря наблюдению феноменов сна (и сновидения) и столь похожей нанего смерти и благодаря стремлению объяснить себе эти так близко19 Вынужденная сжатость материала заставляет отказаться также и от подробного

указателя литературы. Вместо этого ограничусь указанием на известные произведения,из которых взяты все положения анимизма и магии. Самостоятельность автора можетпроявиться только в сделанном им выборе тем и взглядов.

58


интересующие каждого состояния; прежде всего проблема смерти стала,вероятно, исходным пунктом для образования этой теории. Дляпримитивного человека продолжение жизни – бессмертие – является чем-то само собой понятным. Представление о смерти возникает позже иочень постепенно, оно и для нас является чем-то бессодержательным иневоплотимым. О том, насколько другие наблюдения и опыт участвовали вобразовании основных анимистических учений, как, например,сновидения, теней, зеркальных отражений и т. п., об этом имели местоочень оживленные дискуссии, не приведшие, однако, к определенномузаключению20.

Если примитивный человек реагировал нa феномены, возбуждающие егомысли, образованием представления о душе и перенес его на объектывнешнего мира, то поведение его считается при этом совершенноестественным и не загадочным. Принимая во внимание тот факт, чтоодинаковые анимистические представления одинаково появлялись у самыхразличных народов и в разные времена, Wundt полагает, что этипредставления «являются необходимым психологическим продуктоммифотворческого сознания и примитивный анимизм может считатьсядуховным выражением естественного состояния человека, поскольку оновообще доступно наблюдению. Оправдание оживления неодушевленного даноуже Нume'oм в его „Natural History of religion“, где он пишет:„Всеобщей тенденцией человеческого рода является стремление пониматьвсякое существо как себе подобное и переносить на каждый объект такиекачества, с которым он сам хорошо знаком и что он знает лучше всего“.

Анимизм представляет собой философскую систему, он не только даетобъяснение отдельного феномена, но и дает возможность понять весь миркак единую совокупность, исходя из одной точки зрения. Еслисоглашаться с авторами, то человечество создало три таких философскихсистемы, три великих миросозерцания: анимистическое, религиозное инаучное. Из них первым явилось анимистическое, может быть, самоепоследовательное и исчерпывающее, полностью, без остатка объясняющеесущность мира. Это первое миросозерцание человечества представляетсобой психологическую теорию. В наши намерения не входит показать,сколько из этого миросозерцания сохранилось в современной жизни, илив обесцененном виде в форме суеверия или в жизненном, как основанашего языка, веры и философии.

Указывая на эти три последовательно развившиеся миросозерцания,говорят, что сам анимизм еще не религия, но содержит предпосылки, накоторых строится в дальнейшем религия. Вполне очевидно также, что мифоснован на анимистических предположениях; подробности взаимоотношениймежду мифом и анимизмом кажутся, однако, в существенных пунктах невыясненными.

20 Ср., кроме Wundt'а Н. Spencer'a, ориентирующую статью в EncyclopediaBritannica. 1911. (Анимизм, мифология и т. п.).

59


2

Наша психоаналитическая работа начнется с другого пункта.Невозможно предполагать, что люди из чисто спекулятивнойлюбознательности дошли до создания своей первой мировой системы.Практическая необходимость овладеть миром должна была приниматьучастие в этих стараниях. Мы не удивляемся поэтому, когда узнаем, чторука об руку с анимистической системой идет еще что-то другое, –указание, как поступать, чтобы получить власть над людьми, животными,предметами или их душами. Это указание, известное под именем«колдовства и магии», S. Reinach называет стратегией анимизма; япредпочел бы с Hubert'oм и Mauss'ом сравнить их с техникой анимизма.

Можно ли различать понятия колдовство и магия? Это оказываетсявозможным и, если с некоторой вольностью пренебречь неточностямиязыка, тогда колдовство по существу означает искусство влиять надухов, обращаясь с ними так, как при таких же условиях поступают слюдьми, т. е., успокаивая их, примиряя их, проявляя готовность ихзапугать, лишая их могущества, подчиняя их своей воле теми жесредствами, которые оказались действительными по отношению к живымлюдям. Но магия – нечто другое; она в своей сущности игнорирует духови пользуется особыми средствами, а не банальными психологическимиметодами. Нам нетрудно будет понять, что магия являетсяпервоначальной и более значительной частью анимистической техники,потому что среди средств, с помощью которых нужно обращаться сдухами, имеются также и магические21. И магия находит себе применениетакже и в тех случаях, когда, как нам кажется, одухотворение природыне имеет места.

Магия должна служить самым разнообразным целям, подчинить явленияприроды воле человека, защитить индивида от врагов и опасностей идать ему силу вредить врагам. Принцип же, из которого исходитмагическое действие, – или, вернее, принцип магии – до того очевиден,что признается всеми авторами. Короче всего можно его выразить, еслине считаться с прилагаемой оценкой, словами Е. В. Tylor'a: ошибочноевыдвигание идеального перед реальным. На двух группах магическихдействий мы выясним, каков этот принцип.

Одна из самых распространенных магических процедур, имеющих цельюповредить врагу, состоит в том, чтобы из какого угодно материаласделать соответствующее его изображение. Сходство при этом большогозначения не имеет, можно также какой-нибудь объект «назвать» егопортретом. То, что делают в таких случаях с этим портретом,происходит также и с ненавистным оригиналом его; последний заболеваетв том же самом месте на теле, где наносят рану первому.

21 Если криком и шумом прогоняют какого-нибудь духа, то это воздействиепосредством чистого колдовства; если его подчиняют, завладев его именем, то противнего пущена в ход магия.

60


Ту же самую магическую технику можно использовать в целяхблагочестия вместо удовлетворения личной вражды, и таким образомприйти на помощь богам против злых демонов. Цитирую по Frazer'y:«Каждую ночь, когда бог солнца Ра (в древнем Египте) спускался к себедомой в пылающем небе заката, ему приходилось выдерживать жестокийбой с сонмом демонов, нападавших на него под предводительством егозаклятого врага Апепи. Всю ночь напролет он боролся с ними, и частосилы тьмы были достаточны для того, чтобы еще и днем посылать наголубое небо темные тучи, ослаблявшие его силу и умалявшие его свет.Чтобы прийти на помощь богу, в храме его в Фивах совершаласьежедневно следующая церемония; из воска делали изображение его врагаАпепи в образе отвратительного крокодила или длинной змеи и на немзелеными чернилами писали имя демона. Завернув это изображение воболочку из папируса, на которой делали такой же рисунок, эту фигуруокутывали черными волосами; священник плевал на нее, полосовалкаменным ножом и бросал на землю. Затем он наступал на фигуру левойногой и, наконец, сжигал ее на пламени, в котором горели определенныерастения. После того, как таким образом уничтожали Апепи, то же самоепроделывали со всеми демонами его свиты. Это богослужение, прикотором произносили определенные молитвы, повторялось не толькоутром, днем и вечером, но и в любое время в промежутках, когдабушевала буря, когда падал проливной дождь или черные тучи закрывалисолнечный диск в небесах. Злые враги чувствовали истязание, котороесовершалось над их изображениями, как будто они сами страдали от них;они обращались в бегство и бог солнца несомненно торжествовал»22.

Из необозримого количества магических действий, имеющих такое жеоснование, я упомяну еще о двух, игравших всегда большую роль упримитивных народов и отчасти уцелевших в мифах и в культе болеевысокой ступени развития, а именно, о заклинаньях дождя и плодородия.Магическим путем призывали дождь, имитируя его, а также подражаяоблакам или грозе. Это как бы хотели «играть в дождь». ЯпонскиеAinos, например, делают дождь таким образом, что часть из них льетводу из больших сит, между тем как другая часть снаряжает большуюмиску парусами и веслами, как будто бы это было судно, и волокут еевокруг деревни и садов. Плодородие почвы обеспечивали себе магическимпутем, путем демонстрации полового акта людей. Так, в некоторыхчастях Явы, – привожу один пример вместо бесконечного количества, –когда приближается время цветения риса, крестьянин и крестьянкаотправляются ночью в поля, чтобы побудить рис к плодородию примером,который они ему подают. А запрещенные инцестуозные половые отношениявызывали, наоборот, опасения, что вырастут сорные травы или будет

22 Библейское запрещение делать себе изображение какого-нибудь живого существа,вероятно, возникло не вследствие принципиального отрицания изобразительногоискусства, а имело целью лишить орудия магию, осуждаемую еврейской религией.Frazer.

61


неурожай23.Известные отрицательные магические предписания также можно

присоединить к этой группе. Если часть жителей деревни Даяковотправляется на охоту за кабанами, то оставшиеся не смеют прикасатьсяруками ни к маслу, ни к воде, потому что в противном случае уохотников пальцы станут мягкими и добыча ускользнет из их рук. Илиесли охотник Gilyak преследует в лесу дичь, то его детям, оставшимсядома, запрещено делать чертежи на дереве или на песке. В противномслучае следы в густом лесу могут так же спутаться, как линии рисунка,и таким образом охотник не найдет дороги домой.

Если в последних примерах магического действия, как и во многихдругих, расстояние не играет никакой роли и телепатия принимается какнечто само собой понятное, то и для нас не составит никакой трудностипонять особенности этой магии.

Не подлежит никакому сомнению, что именно считаетсядействительным во всех этих примерах. Это – сходство междусовершенным действием и ожидаемым происшествием. Frazer называетпоэтому этого рода магию имитативной или гомеопатической. Если мнехочется, чтобы шел дождь, то мне стоит только сделать что-нибудьтакое, что похоже на дождь или напоминает дождь. В последующей фазекультурного развития вместо магического колдования о дождеустраиваются молебственные шествия к божьему храму, где умоляютпребывающего там святого о дожде. Наконец, отказываются и от этойрелигиозной техники и стараются вызвать дождь какими-нибудьвоздействиями на атмосферу.

В другой группе магических действий принцип сходства уже непринимается во внимание, но взамен его применяется другой, которыйстанет легко понятным из следующих примеров.

Чтобы повредить врагу, можно прибегнуть еще к другому приему.Нужно заполучить его волосы, ногти, отбросы его или даже части егоодежды и над этими вещами проделать что-нибудь враждебное. В такихслучаях – это то же самое, как если бы овладели самим лицом, и все,что проделали над принадлежащими этому лицу вещами, должно случитьсяс ним самим. Существенную часть личности, по взглядам примитивныхнародов, составляет их имя; если, следовательно, известно имя лицаили духа, то приобретаешь некоторую власть над тем, кто носит этоимя. Отсюда замечательные предписания и ограничения в употребленииимен, о которых упоминалось в статье о табу. Сходство в этих примерахзаменяется, очевидно, принадлежностью к одному и тому же – субъекту.

Каннибализм примитивных народов имеет высшей своей мотивировкойнечто подобное. Вбирая в себя части тела какого-нибудь лицапосредством акта пожирания, усваивают себе также и свойства, которыеимелись у этого лица. Отсюда следуют предосторожности и ограничения вдиете при исключительных условиях. Женщина во время беременности

23 Отзвуки этого имеются в «Царе Эдипе» Софокла.

62


должна избегать есть мясо определенных животных, потому что такимобразом могут перейти к выращиваемому ею ребенку нежелательныесвойства, например, трусость. Для магического действия не имеетникакого значения даже то обстоятельство, что связь уже прервана или,что она вообще состояла только из однократного значительногоприкосновения. Так, например, можно проследить неизмененной напротяжении тысячелетий веру в магическую связь, существующую междураной и оружием, которым она была нанесена. Если меланезийцу удаетсяовладеть луком, которым он был ранен, то он постарается тщательноспрятать его в прохладном месте, чтобы таким образом предупредитьвоспаление раны. Если же лук остался в руках врагов, то егонепременно повесят, как можно ближе к огню, чтобы рана, как следует,воспламенилась и горела. Плиний советует тому, кто раскаивается впоранении другого, плюнуть на руку, причинившую поранение, этимнемедленно облегчится боль раненого. Francis Bacon ссылается в своейNatural History на общераспространенную веру, что смазывание оружия,причинившего рану, излечивает самую рану. Английские крестьяне еще итеперь действуют по этому рецепту и, порезавшись серпом, тщательносохраняют этот инструмент в чистоте, чтобы рана не загноилась. В июне1902 г., как сообщала местная английская газета, женщина по имениMatilda Henru в Norwich случайно напоролась пяткой на железныйгвоздь. Не дав исследовать раны и даже не снявши чулка, она велеладочери смазать хорошо гвоздь маслом в ожидании, что тогда с нейничего плохого не случится. Несколько дней спустя она умерла отстолбняка, вследствие того, что она перенесла на ненадлежащее местотакую антисептику.

Примеры последней группы поясняют, что Frazer называетконтагиозной магией в отличие от имитативной. Предполагается, что приней действует уже не сходство, а связь в пространстве,соприкосновение, хотя бы даже воображаемое соприкосновение,воспоминание о том, что оно имело место. Но так как сходство исоприкосновение составляют два существенных принципа ассоциативныхпроцессов, то объяснение всего безумства магических предписаний, какоказывается, действительно, заключается во власти ассоциации идей.Отсюда ясно, как верна цитированная выше характеристика магии, даннаяTylor'ом; ошибочное выдвигание идеального перед реальным, или, какэто почти в тех же словах выразил Frazer, люди ошибаются, принимаяряд своих идей за ряд явлений природы, и отсюда воображают, чтовласть, которая у них имеется или, как им кажется, у них есть над ихмыслями, позволяет им чувствовать и проявлять соответствующую властьнад вещами.

Сначала покажется странным, что это понятное объяснение магииотвергается некоторыми авторами, как неудовлетворительное. Но,подумав как следует, приходится согласиться с возражением, чтоассоциативная теория магии объясняет только пути, которыми идетмагия, а не действительную ее сущность, и именно не то недоразумение,

63


благодаря которому она заменяет естественные законы психологическими.Ясно, что здесь недостает динамического момента, но в то время, какпоиски этого момента вводят в заблуждение критиков учения Frazer'a,оказывается нетрудно дать удовлетворительное объяснение магии, еслитолько развить и углубить его ассоциативную теорию.

Рассмотрим сперва более простой и вместе с тем значительныйслучай имитативной магии. По Frazer'у она может применяться одна самапо себе, между тем как контагиозная магия обыкновенно предполагаетуже и имитативную. Мотивы, заставляющие прибегать к магии, – этожелание человека. Нам стоит только допустить, что у примитивногочеловека имеется громадное доверие к могуществу его желаний. Всущности все, что он творит магическим путем, должно произойти толькопотому, что он этого хочет. Таким образом первоначальноподчеркивается только желание.

Относительно ребенка, находящегося при аналогичных психическихусловиях, но еще неспособного к моторным действиям, в другом месте мывысказали предположение, что он сначала удовлетворяет свои желаниядействительно галлюцинаторно, воссоздавая удовлетворяющую ситуациюблагодаря центрофугальным возбуждениям органов своих чувств. Длявзрослого примитивного человека открывается другой путь. С егожеланием связан моторный импульс – воля, и ею, которой в будущемпредстоит преобразить поверхность земли в целях удовлетворенияжелания, пользуются для того, чтобы изобразить удовлетворение так,чтобы можно было его пережить как бы посредством моторнойгаллюцинации. Такое изображение удовлетворенного желания вполнесходно с игрой детей, которая заменяет у них чисто сенсорную техникуудовлетворения. Если игра и имитативное изображение достаточны дляребенка и примитивного человека, то это не является признакомскромности в нашем смысле или самоотречения вследствие сознанияреальной беспомощности, а вполне понятным следствием переоценкисобственного желания, зависящим от последнего, воли и выбранных импутей. Со временем психический акцент переносится от мотивовмагических действий на их средства и на самые действия. Быть может,правильнее сказать, что на этих средствах ему делается очевиднойпереоценка его собственных желаний. Кажется, что именно магическоедействие, благодаря своему сходству с желанием, приводит к егоисполнению. На ступени анимистического образа мыслей еще нетвозможности объективно доказать истинное положение вещей, нонесомненно такая возможность появляется на более поздних ступенях,когда еще совершаются все подобные процедуры, но уже становитсявозможным психический феномен сомнения, как выражения склонности квытеснению. Тогда люди соглашаются с тем, что заклинание духов ни кчему не приводит, если в этом не принимает участия вера, и чточародейственная сила молитвы оказывается бессильной, если она недиктуется набожностью24.

24 Король в «Гамлете» (III—4): «Мои слова взлетают, мысли же остаются внизу;

64


Возможность контагиозной магии, основанной нa ассоциациях посмежности, показывает нам, что психическая оценка с желания и с волираспространяется на все психические акты, какие имеются враспоряжении воли. Создается общая переоценка душевных процессов,т. е. такое отношение к миру, которое нам при нашем пониманиивзаимоотношения между реальностью и мышлением должно казаться такойпереоценкой. Предметы отступают на задний план в сравнении спредставлениями о них; то, что совершается над последними, должносбыться и с первыми. Отношения, существующие между представлениями,предполагаются также и между предметами. Так как мышлению неизвестнырасстояния и оно легко объединяет в один акт сознания пространственнонаиболее отдаленное и по времени наиболее различное, то и магическиймир телепатически легко одолевает пространственные расстояния иотносится как к современному к тому, что когда-то имело связь.Отражение внутреннего мира закрывает в анимистическую эпоху настоящиймир, который, как нам кажется, мы познаем.

Впрочем, подчеркнем еще, что оба принципа ассоциации – сходство исмежность – совпадают в более общем единстве прикосновения.Ассоциации по смежности представляют собой прикосновение в прямомсмысле, а ассоциации по сходству – в переносном. Еще непонятое намитождество психического процесса находит себе выражение в употреблениитого же слова для обоих видов связи. Тот же объем понятияприкосновения наметился при анализе табу.

Резюмируя, мы можем сказать: принцип, господствующий в магии, втехнике анимистического образа мыслей, состоит во «всемогуществемыслей».

3

Название «всемогущество мыслей» я позаимствовал у высокоинтеллигентного, страдающего навязчивыми представлениями больного,который по выздоровлении, благодаря психоаналитическому лечению,получил возможность доказать свои способности и свой ум. Он избралэто слово для обозначения всех тех странных и жутких процессов,которые мучили его, как и всех страдающих такой же болезнью. Стоилоему подумать о ком-нибудь, как он встречал уже это лицо, как будто бывызвал его заклинанием; стоило ему внезапно справиться о том, какпоживает какой-нибудь знакомый, которого он давно не видал, как емуприходилось услышать, что тот умер, так что у него являлосьпредположение, что покойник дал о себе знать путем телепатии; стоилоему произнести даже не совсем всерьез проклятие по адресу какого-нибудь постороннего лица, как у него появлялись опасения, что тотвскоре после этого умрет и на него падет ответственность за этусмерть. В течение периода лечения он сам в состоянии был мне

слова без мыслей никогда не дойдут до неба».

65


рассказать, каким образом возникала в большинстве этих случаевобманчивая видимость и все, что он привносил в действительность,чтобы укрепиться в своих суеверных предположениях25. Bce больные,страдающие навязчивостью, отличаются такого же рода суеверием,большей частью несмотря на понимание его нелепости.

Всемогущество мыслей яснее всего проявляется при неврозенавязчивости; результаты этого примитивного образа мыслей здесь ближевсего сознанию. Но мы не должны видеть в этом исключительный признакименно этого невроза, так как аналитическое исследование открывает тоже самое и при других неврозах. При всех их для образования симптомарешающим является не реальность переживания, а мышления. Невротикиживут в особом мире, в котором, как я это формулировал в другомместе, имеет значение только «невротическая оценка», т. е. на нихоказывает действие только то, что составляет предмет интенсивноймысли и аффективного представления, а сходство с внешней реальностьюявляется чем-то второстепенным. Истерик повторяет в своих припадках ификсирует в симптомах переживания, имевшие место лишь в его фантазии,хотя в конечном счете эти фантазии сводятся к реальным событиям илипостроены на них. Точно так же и чувство вины невротиков нельзя былобы понять, если бы его стали объяснять реальными преступлениями.Невротика, страдающего навязчивостью, может мучить сознание вины,какое было бы под стать убийце-рецидивисту; при этом он с самогодетства может относиться к окружающим его людям с величайшейвнимательностью и осторожностью. И тем не менее его чувство виныимеет основание, оно основано на интенсивных и частых желанияхсмерти, которые в нем шевелятся по отношению к его ближним. Оно имеетоснование, поскольку принимаются во внимание бессознательные мысли, ане преднамеренные поступки. Таким образом всемогущество мыслей,слишком высокая оценка душевных процессов в сравнении с реальностью,как оказывается, имеет неограниченное влияние в аффективной жизниневротика и во всех вытекающих из нее последствиях. Если жеподвергнуть его психоаналитическому лечению, вводящему в его сознаниебессознательное в нем, то он откажется верить, что мысли свободны, ибудет всякий раз опасаться высказывать злостные желания, как будто быот произнесения их они должны сбыться. Но таким поведением, как ипроявляемым в жизни суеверием, он нам показывает, как он близок кдикарю, который старается одними только мыслями изменить внешний мир.

Первичные навязчивые мысли таких невротиков по природе своей всущности носят магический характер. Если они не представляют собойколдовства, то – противодействие колдовству с целью предупредитьвозможную беду, с которого обыкновенно начинается невроз. Всякий раз,как мне удавалось проникнуть в тайну, оказывалось, что это ожидаемое

25 Представляется вероятным, что мы признаем «жуткими» такие впечатления, которыевообще подтверждают всемогущество мыслей и анимистический образ мыслей в то время,как в нашем сознательном суждении мы от этого отошли.

66


несчастье имеет своим содержанием смерть. Проблема смерти поSсhореnhauer'y стоит на пороге всякой философии; мы слышали, чтообразование представлений о душе и веры в демонов, которымиотличается анимизм, объясняется впечатлением, какое производит начеловека смерть. Трудно судить, насколько эти первые навязчивые илипредохранительные действия развиваются по принципу сходства иликонтраста, потому что при условиях невроза они обыкновенно благодарясдвигу искажаются до чего-то крайне малого, до весьма незначительногодействия26. И защитные формулы навязчивости имеют свою параллель вформулах колдовства, магии. Историю развития навязчивых действийможно, однако, описать, подчеркнув, как они начинаются по возможностидальше от сексуального, как колдовство против злых желаний, ипринимают окончательную форму в виде замены запрещенного сексуальногодействия, которому они возможно точно подражают.

Соглашаясь с упомянутой выше историей человеческихмиросозерцании, в которой анимистическая фаза сменяется религиозной,а последняя научной, нам не трудно будет проследить судьбу«всемогущества мыслей» во всех этих фазах. В анимистической стадиичеловек сам себе приписывает это могущество, в религиозной он уступилего богам, но не совсем серьезно отказался от него, потому чтосохранил за собой возможность управлять богами по своему желаниюразнообразными способами воздействия. В научном миросозерцании нетбольше места для могущества человека, он сознался в своей слабости ив самоотречении подчинился смерти, как и всем другим естественнымнеобходимостям. В доверии к могуществу человеческого духасчитающегося с законами действительности, еще жива некоторая частьпримитивной веры в это всемогущество.

При ретроспективном исследовании либидинозных стремлений вотдельном человеке, начиная с их форм в зрелом возрасте до первых ихзачатков в детстве, выяснилось весьма важное различие, которое яизложил в «Трех статьях по сексуальной теории» 1905 г. Проявлениесексуальных влечений можно наблюдать с самого начала, но сперва онине направляются на внешний объект. Компоненты сексуальности стремятсякаждый в отдельности к наслаждению и находят удовлетворение насобственном теле. Эта стадия называется стадией аутоэротизма исменяется стадией выбора объекта.

При дальнейшем исследовании оказалось целесообразным и даженеобходимым между этими двумя стадиями ввести еще третью или, еслиугодно, разложить первую стадию аутоэротизма на две. В угонпромежуточной стадии, значение которой все больше выясняется, приисследовании отдельные сначала сексуальные влечения уже слились водно целое и нашли объект; но этот объект не внешний, чуждыйиндивиду, а собственное, сконструировавшееся к тому времени «я».

26 Причина этого сдвига на самое незначительное действие выяснится в последующемизложении.

67


Принимая во внимание патологические фиксации этого состояния, мыназываем эту новую стадию – стадией нарцизма. Человек ведет себя так,как будто бы он влюблен в самого себя; влечения «я» и либидинозныежелания еще нельзя отделить нашим анализом друг от друга.

Хотя мы еще не имеем возможности дать вполне точнуюхарактеристику этой нарцистической стадии, в которой диссоциированныедо того сексуальные влечения сливаются в одно целое исосредоточиваются на «я», как на объекте, мы все же начинаемпонимать, что нарцистическая организация уже никогда не исчезаетполностью. В известной степени человек остается нарцистичным дажепосле того, как нашел внешний объект для своего либидо; найденный имобъект представляет собой как бы эманацию оставшегося при «я» либидои возможно обратное возвращение к последнему. Столь замечательное впсихологическом отношении состояние влюбленности, нормальный прообразпсихозов соответствует высшему состоянию этих эманаций в сравнении суровнем любви к «я».

Само собой напрашивается стремление привести в связь с нарцизмомнайденную нами у примитивных людей и невротиков высокую оценкупсихических актов, являющуюся с нашей точки зрения чрезмернойоценкой, и рассматривать ее как существенную его часть. Мы сказалибы, что у примитивного человека мышление еще в высокой степенисексуализировано, а отсюда и вера во всемогущество мыслей,непоколебимая уверенность в возможность властвовать над миром инепонимание легко устанавливаемых фактов, показывающих человеку егонастоящее положение в мире. У невротиков сохранилась, с однойстороны, значительная часть этой примитивной неправильности в ихконституции, с другой стороны, благодаря происшедшему у нихсексуальному вытеснению вновь произошла сексуализация мыслительныхпроцессов. Психические следствия должны быть в обоих случаях одни ите же, как при первоначальном, так и при регрессивном сосредоточениилибидинозной энергии на мышлении: интеллектуальный нарцизм,всемогущество мыслей27.

Если мы во всемогуществе мыслей в состоянии видеть доказательствонарцизма у примитивных народов, то можем решиться на смелую попыткупровести параллель между ступенями развития человеческогомиросозерцания и стадиями либидинозното развития отдельного индивида.Анимистическая фаза соответствует в таком случае нарцизму,религиозная фаза – ступени любви к объекту, характеризуемойпривязанностью к родителям, а научная фаза составляет полнуюпараллель тому состоянию зрелости индивида, когда он отказался отпринципа наслаждения и ищет свой объект во внешнем мире,

27 В этом смысле для писателей, высказывавшихся об этом предмете, являетсяаксиомой, что известного рода солипсизм или берклейанизм (как его называет Sully,открывший его у ребенка), действующий у дикаря, не позволяет ему признатьреальность смерти.

68


приспособляясь к реальности28.В одной только области всемогущество мысли сохранилось в нашей

культуре, в области искусства. В одном только искусстве еще бывает,что томимый желаниями человек создает нечто похожее на удовлетворениеи что эта игра – благодаря художественной иллюзии – будит аффекты,как будто бы она представляла собой нечто реальное. С правом говорято чарах искусства и сравнивают художника с чародеем, но этосравнение, быть может, имеет большее значение, чем то, которое в неговкладывают. Искусство, несомненно, не началось, как l’art pour l’art;первоначально оно служило тенденциям, большей частью уже заглохшим внастоящее время. Между ними можно допустить и некоторые магическиецели29.

4

Первое миросозерцание, сложившееся у человека, анимистическое,было, следовательно, психологическим. Оно еще не нуждалось в научномобосновании, потому что наука начинается только тогда, когда людиубедились, что не знают мира, и потому должны искать путей, чтобыпознать его. Анимизм же был для примитивного человека самыместественным и само собой понятным миросозерцанием; он знал, каковоположение вещей в мире, а именно, что оно таково, как чувствует себясам человек. Мы, следовательно, готовы к тому, чтобы найти, чтопримитивный человек перенес во внешний мир структурные условиясобственной души30, а с другой стороны, можем попытаться перенести начеловеческую душу то, чему учит анимизм о природе вещей.

Техника анимизма, магия, яснее всего и без всяких околичностей,показывает нам намерения навязать реальным вещам законы душевнойжизни, причем духи еще не играют никакой роли, между тем как и самидухи становятся объектами магического воздействия. Магия,составляющая ядро анимизма, первичней и старше, чем учение о духах.Наш психологический взгляд совпадает здесь с учением R.R.Marett'a,

28 Отметим только, что первоначальный нарцизм ребенка имеет решающее значение дляпонимания развития его характера и исключает допущение у него примитивного чувствамалоценности.

29 S. Reinach полагает, что примитивные художники, оставившие нам начерченные илинарисованные изображения животных в пещерах Франции, хотели не «нравиться», а«заклинать». Этим он объясняет то обстоятельство, что эти рисунки находятся в самыхтемных и недоступных местах пещер и что на них нет изображений страшных хищныхзверей. «Современные люди часто говорят, преувеличивая, о магии кисти или резцавеликого художника и, вообще, о магии искусства. В прямом смысле слова, означающеммистическое воздействие, оказываемое волей одного человека на волю других людей илина предметы, это выражение недопустимо; но мы видели, что когда-то оно былодословно верным, по крайней мере, по мнению самих художников», (р 136).

30 Познанной благодаря т. н. эндопоихическому восприятию.

69


который предпосылает анимизму преанимистическую стадию, характеркоторой лучше всего обозначается именем аниматизм (учение о всеобщемодухотворении). Немного можно прибавить о преанимизме из наблюдения,так как еще до сих пор неизвестен ни один народ, у которого не былобы представления о духах.

В то время, как магия сохранила еще полностью всемогуществомысли, анимизм уступил часть этого всемогущества духам и этимпроложил путь к образованию религий. Что побудило примитивногочеловека проявить это первое ограничение? Едва ли сознаниенеправильности его предпосылок, потому что он сохраняет магическуютехнику.

Духи и демоны, как указано в другом месте, представляют собой нечто иное, как проекцию его чувств31, объекты привязаcностей своихаффектов он превращает в лиц, населяет ими мир и снова находит внесебя свои внутренние душевные процессы, совершенно так же, какостроумный параноик Sсhrеbеr, который находил отражение своихпривязанностей и освобождение своего либидо в судьбах,скомбинированных им «божественных лучей».

И здесь, как и в предыдущем случае, мы не станем останавливатьсяна вопросе о том, откуда вообще берется склонность провоцироватьвовне душевные процессы. Но на одно предположение мы можем решиться,а именно, что эта склонность усиливается там, где проекция даетпреимущества душевного облегчения. Такое преимущество с полнойопределенностью можно ждать там, где различные стремящиеся квсемогуществу душевные движения вступают друг с другом в конфликт;вполне очевидно, что не все они могут достичь всемогущества.Болезненный процесс паранойи фактически пользуется механизмомпроекции, чтобы освободиться от подобных конфликтов, разыгравшихся вдушевной жизни. Примером такого состояния является конфликт междудвумя членами пары противоположностей, случай амбивалентнойнаправленности, который мы подробно проанализировали при разбореположения оплакивающего смерть любимого родственника. Подобный случайкажется нам особенно подходящим для того, чтобы мотивировать созданиеобразований проекции. Здесь мы опять сталкиваемся с мнениями авторов,которые считают злых духов первородными среди духов вообще иприписывают возникновение представления о душе впечатлению,произведенному смертью на оставшихся в живых. Мы только тем от нихотличаемся, что не выдвигаем на первый план интеллектуальнойпроблемы, которую смерть ставит перед оставшимися в живых, аперемещаем силу, побуждающую к размышлениям, в область конфликтачувств, в который оставшиеся в живых попадают благодаря своемуположению.

31 Мы допускаем, что в этой ранней нарцистической стадии еще безраздельносоединены проявления психической энергии в отношении объектов из либидинозных идругих источников возбуждения.

70


Первое теоретическое произведение человека – создание духов –возникло из того же источника, что и первые нравственные ограничения,которым он подчиняется, из предписаний табу. Однако одинаковоепроисхождение не предрешает одновременности возникновения. Еслидействительно положение оставшегося в живых по отношению к покойникувпервые заставило задуматься примитивного человека, заставило егоотказаться от части своего могущества в пользу духов и принести вжертву долю свободного произвола своих поступков, то эти культурныетворения являются первым признанием Ανάγκη противящейся человеческомунарцизму. Примитивный человек склонился перед всемогуществом смерти стем же жестом, с каким он как бы отрицал ее.

Если у нас хватит мужества использовать наши предположения, то мыможем спросить, какая существенная часть нашей психологическойструктуры находит свое отражение и возрождение в создании путемпроекции духов и душ. Трудно оспаривать, что примитивноепредставление о душе, как ни далеко оно от более позднейнематериальной души, все же в существенном с ней совпадает, т. е. онорассматривает лицо или вещь, как нечто дуалистическое, между обеимисоставными частями которого распределены известные свойства иизменения целого. Этот первоначальный дуализм – по выражениюSреnсеr'a32 – уже идентичен с дуализмом, который проявляется в обычномдля нас разделении на дух и тело и неоспоримое словесное выражениекоторого мы встречаем, например, в описании человека, находящегося вобморочном или буйном состоянии: он вне себя.

То, что мы таким образом, совсем как примитивный человек,проецируем во внешнюю реальность, не может быть не чем другим, каксознанием такого состояния, при котором предмет воспринимаетсячувством и сознанием, существует, а наряду с этим сознанием имеетсяеще другое, в котором предмет находится в латентном состоянии, номожет снова появиться. Другими словами, во внешнюю реальностьпроецируются одновременные существования восприятия и воспоминанияили, говоря более обще, существования бессознательных душевныхпроцессов, наряду с сознательными. Можно было бы сказать, что «дух»лица или предмета сводится в конечном анализе к способности их бытьобъектом воспоминания или представления тогда, когда они недоступнывосприятию.

Разумеется, не приходится ждать, что как примитивное, так исовременное представление о душе сохранит ту же демаркационную линию,которую наша современная наука проводит между сознательной ибессознательной душевной деятельностью. Анимистическая душа соединяетв себе и те и другие свойства. Ее призрачность и подвижность,способность оставлять тело и завладевать временно или навсегда другимтелом – все это признаки, несомненно, напоминающие сущность сознания.Но способ, каким она скрывается за проявлением личности, напоминает

32 В 1 томе «Принципов социологии».

71


бессознательное. Неизменчивость и неразрушимость мы приписываемтеперь не сознательным, а бессознательным процессам, и их мы считаемнастоящими носителями душевной деятельности.

Мы уже сказали, что анимизм представляет собой систему мышления,первую цельную теорию мира, и теперь собираемся сделать некоторыезаключения из психоаналитического понимания такой системы.Каждодневный опыт подтверждает нам снова главные особенности«системы». Мы ночью видим сны и научились днем толковать эти сны. Сонможет, не отрицая своей природы, казаться спутанным и бессвязным, ноон может также, напротив, подражать порядку пережитых впечатлений,выводить одно событие из другого и часть своего содержания поставитьв связь с другой частью. Это как будто ему удается в большей илименьшей степени, но почти никогда не настолько хорошо, чтобы непроявилась абсурдность, разрыв в общем сплетении. Если мы подвергнемсновидение толкованию, то узнаем, что непостоянное и неравномерноераспределение частей сновидения также довольно безразличны для егопонимания. Самым существенным в сновидении являются мысли сновидения,имеющие определенный смысл, связь и порядок, но их порядок совсемдругой, чем тот, который мы запомнили в явном содержании сновидения.Связь мыслей сновидения нарушена и может вообще совсем исчезнуть илиее может заменить новая связь в содержании сновидения. Почти всегда,кроме сгущения элементов сновидения, имело место перераспределениеих, более или менее независимое от прежнего их порядка. Корочеговоря, то, что сделалось из материала мыслей сновидения благодаряработе последнего и подверглось новому воздействию, так называемой«вторичной переработке», цель которой так переработать получившиеся врезультате работы сновидения бессвязное и непонятное для того, чтобыдобиться нового «смысла». Этот новый, достигнутый вторичнойпереработкой смысл не есть уже смысл мыслей сновидения.

Вторичная переработка продукта работы сновидений представляетсобой прекрасный пример сущности и целей системы. Интеллектуальнаянаша функция требует единства связи во всяком материале восприятия имышления, которым она овладевает, и не останавливается перед тем,чтобы создать неправильную связь, если вследствие особыхобстоятельств не может понять правильной. Такое образование системыизвестно нам не только в сновидениях, но и в фобиях, навязчивыхмыслях и при некоторых формах бреда. При бредовых заболеваниях(паранойя) больше всего бросается в глаза образование системы; онапреобладает во всей картине болезни, но ее нельзя не замечать и вдругих формах невропсихозов. Во всех случаях мы можем тогда доказать,что произошло перераспределение психического материала соответственноновой цели; часто это перераспределение довольно насильственно, есликак будто и понятно с точки зрения системы. Лучшим признакомобразования системы является то, что любой ее результат допускает поменьшей мере две мотивировки: одну, исходящую из предпосылок системы,т. е. возможно и бредовую, и другую, скрытую, которую мы должны

72


признать, как собственно действительную, реальную.Для пояснения приведу пример из области невроза: в статье о табу

я упомянул об одной больной, навязчивые запреты которой имелигромаднейшее сходство с табу Maori. Невроз этой женщины направлен наее мужа; вершину невроза составляет отрицание бессознательногожелания смерти мужу. Ее явная систематическая фобия относится,однако, вообще к упоминанию о смерти, причем муж совершенноисключается и никогда не бывает предметом сознательной озабоченности.Однажды она слышит, как муж дает поручение, чтобы отнесли наточить вопределенную лавку его притупившуюся бритву. Побуждаемая страннымбеспокойством, она сама отправляется в эту лавку и по возвращении изэтой рекогносцировки требует от мужа, чтобы он навсегда оставил этубритву, так как она открыла, что рядом с названной им лавкойнаходится склад гробов, траурных принадлежностей и т. п… Благодаряупомянутому намерению его бритва вступила в неразрывную связь с еемыслью о смерти. Такова систематическая мотивировка запрещении. Можнобыть уверенным, что, и не открыв такого соседства, больная все равновернулась бы домой с запрещением употреблять бритву, потому что дляэтого было бы вполне достаточно, чтобы она на пути в лавку встретилакатафалк, какого-нибудь человека в траурной одежде или женщину спогребальным венком. Сеть условий была достаточно широко раскинута,чтобы во всяком случае поймать добычу; от нее зависело, притянуть лиэту добычу или нет. С несомненностью можно было установить, что вдругих случаях она не давала хода условиям запрещения. В таком случаеговорили, что сегодня «хороший день». Настоящей причиной запрещенияпользоваться бритвой, как мы легко можем угадать, было, разумеется,ее противодействие окрашенному в приятное чувство представлению, чтоее муж может перерезать себе горло отточенной бритвой.

Точно таким образом совершенствуется и развивается в деталяхзадержка в хождении, абазия и агорафобия, если этому симптому удалосьразвиться и стать заместителем какого-нибудь бессознательного желанияи одновременно отрицанием его. Все бессознательные фантазии иактивные воспоминания, еще имеющиеся у больного, бросаются в этототкрывшийся выход, чтобы получить симптоматическое выражение, иукладываются в соответствующей перегруппировке в рамках абазии. Всестарания понять симптоматическое строение и детали агорафобии, исходяиз ее основных предпосылок, были бы напрасны и в сущности нелепы. Всяпоследовательность и строгость связей только кажущаяся. Болееглубокое наблюдение, как и при изучении «фасада» сновидения, можетоткрыть в образовании симптомов поразительную непоследовательность ипроизвол. Детали такой систематической фобии заимствуют свои реальныемотивы у скрытых детерминантов, которые могут не иметь ничего общегос задержками в хождении, а потому формирование такой фобии у разныхлиц может быть так разнообразно и противоречиво.

Возвращаясь к интересующей нас системе анимизма, мы на основаниинаших взглядов на другие психологические системы приходим к выводу,

73


что объяснение отдельного обычая или предписания у примитивныхнародов «суеверием» не должно быть единственной и настоящеймотивировкой и не освобождает нас от обязанности искать скрытых егомотивов. При господстве анимистической системы не может быть иначекак только так, чтобы всякое предписание и всякое действие имелосистематическое основание, называемое нами теперь «суеверным».«Суеверие», как и «страх», как и «сновидение» представляют собой одноиз тех временных понятий, которые не устояли перед напоромпсихоаналитического исследования. Если раскрыть то, что скрывается заэтими прикрывающими, как ширмы, действительное знание конструкциями,то окажется, что до сих пор душевная жизнь и культурный уровеньдикарей оценивались ниже, чем они того заслуживают.

Если рассматривать вытеснение влечений, как мерило достигнутогокультурного уровня, то приходится согласиться, что и в периодгосподства анимистической системы имели место успехи и прогресс,которых совершенно несправедливо недооценивают благодаря их суеверноймотивировке. Когда мы слышим, что воины дикого племени возлагают насебя величайшее целомудрие и чистоту, отправляясь в военный поход, тоу нас напрашивается объяснение, что они удаляют свои отбросы, чтобывраг не овладел этой частью их личности с целью повредить иммагическим путем, а по поводу их воздержания нам следует допуститьаналогичную суеверную мотивировку. Тем не менее факт отказа отудовлетворения влечения несомненен и он становится нам понятнее, еслимы допустим, что дикий воин возлагает на себя такие ограничения дляравновесия, потому что намерен позволить себе в полной мере обычнозапрещенное удовлетворение жестоких и враждебных душевных движений.То же относится и к многочисленным случаям сексуальных ограничений навремя тяжелых и ответственных работ. Пусть для объяснения этихзапрещений ссылаются на магические зависимости, все же совершенноочевидным остается основное представление, что, благодаря отказу отудовлетворения влечений, можно приобрести большую силу, и нельзяпренебречь гигиенической причиной запрещения помимо магическойрационализации его. Если мужчины дикого племени отправляются наохоту, рыбную ловлю, на войну, на сбор ценных растений, то оставшиесядома женщины подчиняются многочисленным угнетающим ограничениям,которым самими дикарями приписывается действующее на расстояниисимпатическое влияние на успех экспедиции. Но не много нужнодогадливости, чтобы понять, что этим действующим на расстояниимоментом являются мысли о доме, тоска отсутствующих и что за этоймаской скрывается верный психологический взгляд, что мужчины толькотогда проявят максимум своего умения, если будут вполне спокойны заучасть оставшихся без призора жен. В других случаях так прямо, безвсякой магической мотивировки, и заявляется, что супружескаяневерность жен повлечет за собой неудачу в ответственной деятельностиотсутствующего мужа.

Бесчисленные предписания табу, которым подчиняются женщины

74


дикарей во время менструации, мотивируются суеверным страхом крови и,вероятно, действительно этим объясняются. Но было бы ошибкой несчитаться с возможностью, что в данном случае этот страх крови служитздесь также эстетическим и гигиеническим целям, которые должны вовсех случаях драпироваться в магическую мотивировку.

Мы не скрываем от себя, что подобными объяснениями мы рискуемвызвать упрек, что приписываем современным дикарям утонченностьдушевной деятельности, далеко превосходящую вероятность. Однако, ядумаю, что с психологией этих народов, оставшихся на анимистическойступени, дело может обстоять так же, как с душевной жизнью ребенка,которую мы, взрослые, уже не понимаем, и богатство и утонченностькоторой мы поэтому так недооцениваем.

Я хочу напомнить еще об одной группе не объясненных до сих порпредписаний табу, потому что они допускают хорошо знакомоепсихоаналитику объяснение. У многих диких народов существуетзапрещение при различных обстоятельствах иметь в доме острое оружие ирежущие инструменты. Frazer указывает на суеверие немцев, что нельзякласть нож острой стороной вверх. Бог и ангелы могут им поранитьсебя. Нельзя ли в этом табу узнать отголосок известных«симптоматических действий», для выполнения которых вследствиебессознательных злостных душевных движений могло бы быть пущено в ходострое оружие?

IVИНФАНТИЛЬНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ТОТЕМА

Нечего опасаться, что психоанализ, впервые открывши постоянноемногократное детерминирование психических актов и образований,попытается утверждать, что нечто столь сложное, как религия, имееттолько одно происхождение. Если он по необходимости, собственноговоря, из обязательной для него односторонности, настаивает напризнании только одного источника этого института, то он так же малонастаивает на исключительности этого источника, как и на том, что емупринадлежит первое место среди совокупности действующих моментов.Только синтез из различных областей исследования может решить, какоеотносительное значение нужно уделить описываемому здесь механизму впроисхождении религии; но такая работа превосходит как средства, таки намерения психоаналитика.

1

В первой статье этого цикла мы познакомились с понятиемтотемизма. Мы слышали, что тотемизм представляет собой систему,заменяющую у некоторых примитивных народов Австралии, Африки иАмерики религию и образующую основу социальной организации. Мы знаем,

75


что шотландец Mac Lennan (1869) привлек всеобщий интерес к феноменутотемизма, к которому до того относились как к курьезу, и высказалпредположение, что большое количество обычаев и нравов в различныхдревних и современных обществах нужно понимать как остаткитотемической эпохи. С тех пор науки в полном объеме признали этозначение тотемизма. Как одно из последних мнений по этому вопросу,процитирую следующее место из «Элементов психологии народов» W.Wundt'a (1912). «Обобщая все это, мы приходим с большой вероятностьюк заключению, что некогда тотемическая культура везде составлялапредварительную ступень дальнейшего развития и переходную ступеньмежду состоянием примитивного человека и веком героев и богов».

Цели предлагаемой статьи побуждают нас глубже проникнуть вхарактер тотемизма. По причинам, которые станут ясны ниже, япредпочитаю здесь описание S.Reinасh, который в 1900 г. сделалнабросок следующего Code du totemisme в 12 параграфах, являющегосякак бы катехизисом тотемистической религии:

1. Нельзя ни убивать, ни есть определенных животных, но людивоспитывают отдельных животных этого рода и ухаживают за ними.

2. Случайно погибшее животное оплакивается и хоронится с такимиже почестями, как соплеменник.

3. Иногда запрещение употреблять в пищу относится только копределенной части тела животного.

4. Если под давлением необходимости приходится убить животное,которое обыкновенно нужно щадить, то перед ним надо извиниться,постараться ослабить нарушение табу убийства разнообразнымиискусственными приемами и оправданиями.

5. Если животное приносится в жертву по ритуалу, то еготоржественно оплакивают.

6. В некоторых торжественных случаях, в религиозных церемониях,надевают шкуры определенных животных. Там, где тотемизм ещесохранился, это – шкуры животного тотема.

7. Племена или отдельные лица называются именами животных, именноживотных тотема.

8. Многие племена пользуются изображением животных, как гербом, иукрашают им свое оружие; мужчины рисуют изображение тотема на своемтеле или татуируют его изображение на коже.

9. Если тотем принадлежит к страшным или опасным животным, топредполагается, что оно щадит членов названного его именем племени.

10. Животное тотем охраняет и предупреждает об опасности лиц,принадлежащих к племени.

11. Животное тотем возвещает своим поклонникам будущее и служитим вождем.

12. Члены племени одного тотема часто верят в то, что связаны сживотным тотема узами общего происхождения.

Этот катехизис тотемистической религии можно вполне оценить,приняв во внимание, что Rеinасh внес сюда все признаки и пережитки,

76


из которых можно заключить о существовавшей когда-то тотемистическойсистеме. Особое отношение автора к проблеме проявляется в том, что онзато пренебрег существенными чертами тотемизма. Мы убедимся, что издвух основных положений тотемистического катехизиса он отодвинул одинна задний план, а другой пропустил совсем.

Чтобы составить себе ясное представление о характере тотемизма,обратимся к автору, посвятившему теме четырехтомное сочинение,которое соединяет самое полное собрание относящихся сюда наблюдений ссамым обстоятельным обсуждением затронутых проблем. Мы останемсяобязанными J. О. Frazer'у, автору «Тоtemism and Exogamy»33 засообщенные им сведения, даже если психоаналитическое исследованиеприведет к результатам, далеко расходящимся с его результатами34.

Тотем, писал Frazer в своей первой статье, представляет собойматериальный объект, которому дикарь выражает суеверное почтение,потому что думает, что между ним самим и каждым такого рода предметомимеется совершенно особое отношение. Связь между человеком и егототемом обоюдная, тотем запугивает человека, и человек доказываетсвое почтение тотему различным образом, например, тем, что не убиваетего, если это животное, и не срывает, если это растение. Тотемотличается от фетиша тем, что никогда не состоит из единственнойвещи, а всегда из целого рода, обыкновенно какой-нибудь породыживотных или растений, реже какого-нибудь класса неодушевленныхпредметов и еще реже искусственно сделанных вещей.

33 1910.

34 Может быть, мы поступим правильно, если укажем читателю на трудности, скоторыми приходится бороться при установлении фактов в этой области:Прежде всего не одни и те же лица собирают наблюдения и обрабатывают и обсуждают

их; собирателями являются путешественники и миссионеры, а обрабатывают этотматериал ученые, которые, может быть, никогда и не видали объектов своегоисследования. Понять дикарей нелегко. Не все наблюдатели понимают их язык, анередко должны были прибегать к помощи переводчиков или объясняться срасспрашиваемыми на вспомогательном языке – английском piggin. Дикари малосообщительны в интимных вопросах своей культуры и откровенны только с такимичужестранцами, которые прожили среди них много лет. По различным мотивам они частодают ложные или непонятные сообщения. Нельзя забывать, что примитивные народы – немолодые народы, а в сущности такие же древние, как и цивилизованные, и что нетникакого основания полагать, что у них сохранились для нашего сведенияпервоначальные идеи и институты без всякого развития и искажения. Скореенесомненно, что у примитивных народов произошли глубокие перемены во всехнаправлениях, так что никогда нельзя решить без колебания, что в их современныхсостояниях и мнениях сохранилось подобно окаменелостям, как первоначальное прошлое,и что соответствует искажению и изменению его. Отсюда такое множество разногласиймежду авторами по вопросу о том, что приходится в особенностях примитивной культурырассматривать как первичное, и что как более позднее, вторичное формирование.Выяснение первичного состояния остается таким образом всегда делом конструкции.Нелегко, наконец, вникнуть в образ мыслей примитивных народов. Мы так же непонимаем их, как и детей, и всегда склонны истолковать их поступки и переживаниясоответственно нашим собственным психическим констеляциям.

77


Можно различать, по крайней мере, три рода тотемов:Тотем племени, в почитании которого принимает участие целое племя

и который передается по наследству от одного поколения к другому.Половой тотем, которому принадлежат все мужчины или все женщины

племени, причем исключаются лица другого пола.Индивидуальный тотем, присвоенный отдельному лицу и не

переходящий на его потомство.Оба последних вида тотема по их значению в сравнении с тотемом

племени не приходится принимать во внимание. Если только мы неошибаемся, то это позднее образование, имеющее мало значения дляпонимания сущности тотема.

Тотем племени (тотем клана) является предметом обожания группымужчин и женщин, носящих имя тотема, считающих себя кровнымиродственниками, потомками общего предка, и крепко связанных поотношению друг к другу общими обязанностями, как и общей верой всвоего тотема.

Тотемизм представляет собой как религиозную, так и социальнуюсистему. С религиозной стороны он выражается в отношениях почитания изаповедности между человеком и его тотемом, с социальной стороны – в,обязательствах членов клана друг к другу и к другим племенам. В болеепоздней истории тотемизма эти обе стороны проявляют склонностьразделиться; социальная система переживает часто религиозную, и,наоборот, остатки тотемизма остаются в религии таких стран, в которыхуже исчезла основанная на тотемизме социальная система. Притеперешнем нашем знании происхождения тотемизма мы не можем суверенностью утверждать, каким образом были первоначально связаныдруг с другом обе его стороны. Но в общем весьма вероятно, что обестороны тотемизма были нераздельны. Другими словами, чем дальше мыидем назад, тем яснее оказывается, что лицо, принадлежащее к племени,считает себя принадлежащим к тому же роду, что и его тотем, и егоотношение к тотему не отличается от отношения к товарищу по племени.

В специальном описании тотемизма, как религиозной системы, Frazerподчеркивает, что члены одного племени называют себя племенем своегототема и обыкновенно также верят, что обязаны ему своимпроисхождением. Вследствие этой веры они не охотятся на животноетотема, не убивают и не едят его и запрещают себе сделать из негокакое-нибудь другое употребление, если тотем – не животное.Запрещение убивать тотема не есть его единственное табу; иногдазапрещается дотрагиваться до него, даже взглянуть на него. Во многихслучаях нельзя называть тотема настоящим его именем. Нарушение этихзащищающих тотем заповедей табу автоматически наказывается тяжелымзаболеванием или смертью35.

Экземпляры животного тотема воспитываются иногда кланом и

35 Ср. статью «О табу».

78


содержатся в плену36. Найденное мертвым животное-тотем оплакивают ихоронят, как товарища по клану. Если случалось убить животное-тотем,то это происходило согласно предписанному ритуалу, состоявшему изизвинений и церемониала искупления.

Племя ждет от своего тотема защиты и милости. Если это былоопасное животное (хищный зверь, ядовитая змея), то предполагалось,что оно не причинит страдания своему товарищу, и в тех случаях, когдаэто предположение не оправдывалось, поврежденный изгонялся изплемени. Клятвы, полагает Frazer, были первоначально судом божьим;много вопросов о подлинности происхождения предоставлялось, такимобразом, на решение тотема. Тотем помогает в болезнях, посылаетплемени знамения и предупреждения. Появление животного-тотема вблизикакого-нибудь дома часто считалось возвещением смерти. Тотем пришел,чтобы забрать своего родственника37.

При различных значительных обстоятельствах член клана стараетсяподчеркнуть свое родство с тотемом, придавая себе наружное сходство сним, надевая на себя шкуру животного-тотема или татуируя на своемтеле его изображение и т. п. В торжественных случаях рождения,посвящения в мужчины, похорон это отождествление с тотемомвоплощается в действия и слова. Танцы, при которых все члены племениодеваются в шкуры своего тотема и подражают его движениям, служатразнообразным магическим и религиозным целям. Наконец, бываютцеремонии, при которых животное-тотем торжественно убивают38.

Социальная сторона тотемизма выражается прежде всего в строгособлюдаемых запрещениях и в многочисленных ограничениях. Члены кланатотема являются братьями и сестрами, обязаны один другому помогать идруг друга защищать. В случае убийства товарища по клану,совершенного чужим, все племя отвечает за кровавое преступление, иклан убитого чувствует себя солидарным в требовании искупления запролитую кровь. Узы тотема крепче, чем семейные узы; они не совпадаютс последними, так как перенесение тотема обыкновенно происходит путемнаследования по матери, а первоначально наследование по отцу, можетбыть, вообще не имело места.

Соответствующие же ограничения табу состоят в запрещении членамтого же клана тотема вступать в брак друг с другом и вообще иметьдруг с другом половое общение. Это и есть знаменитая и загадочная,связанная с тотемом эксогамия. Мы посвятили ей первую статью этогоцикла и поэтому здесь нам достаточно, только указать, что она,происходит из повышенного страха перед инцестом, что при групповыхбраках она вполне понятна, как защита против инцеста, и что она

36 Как и теперь еще волки в клетке на лестнице в Капитолии в Риме и медведи вклетке в Берне.

37 Как белая женщина в некоторых аристократических родах.

38 См. ниже соображения по поводу жертвоприношения.

79


сначала стремится к предупреждению инцеста для младших поколений итолько в дальнейшем своем развитии становится препятствием и длястаршего поколения39. К этому описанию тотемизма у Frazer'a, одному изсамых ранних в литературе по этому предмету, я хочу прибавитьнесколько выборок из одного из последних обобщений. В появившихся в1912 г. «Элементах психологии народов» Wundt говорит: «Животное-тотемсчитается предком соответствующей группы. „Тотем“ представляет собой,следовательно, с одной стороны, название группы, с другой стороны –имя рода и в последнем смысле это имя имеет одновременно имифологическое значение. Все эти употребления понятия сливаются другс другом и некоторые из этих значений могут стушеваться, так что внекоторых случаях тотемы стали только названием частей племени, междутем как в других случаях на первом плане стоит представление опроисхождении или даже значение тотема с точки зрения культа… Понятиетотема оказывается решающим для расчленения племени и егоорганизации. С этими нормами и с утверждением их в вере и в чувствесвязано то, что первоначально животное-тотем рассматривалось нетолько как название для группы членов племени, но что животное оченьчасто считалось родоначальником соответствующей части племени. С этимсвязано и то, что эти животные-предки стали предметом культа… Помимоизвестных церемоний и церемониальных торжеств, этот культ животноговыражается первоначально прежде всего в отношении к животному-тотему;не только какое-нибудь избранное животное, но и каждый представительтого же рода становится в известном смысле священным животным,товарищу по тотему запрещается или разрешается только при известныхусловиях есть мясо животного-тотема. Этому соответствует имеющеебольшое значение явление противоположного характера, что приизвестных условиях имеет место своего рода церемониальная еда мясатотема….».

Но самая важная социальная сторона этого тотемистическогорасчленения состоит в том, что с ней связаны определенные нормынравов, регулирующие отношения групп между собой. Среди этих норм напервом месте стоят брачные. Таким образом, это расчленение племенисвязано с важным явлением, возникающим впервые в тотемистическуюэпоху: с эксогамией.

Если мы, игнорируя все, что соответствует более позднему развитиюи упадку, постараемся дать характеристику первоначального тотемизма,то у нас вырисовываются следующие существенные черты: первоначальнототемами были только животные, они считались предками отдельныхплемен. Тотем передавался по наследству только по женской линии;запрещалось убивать или есть тотем, что для примитивных условий –одно и то же; товарищам по тотему было запрещено иметь друг с другомполовое общение40.

39 См. первую статью.

40 В соответствии с этим текстом находится вывод о тотемизме, который Frazer

80


Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в Code dutotemism, составленном Reinach'ом, совершенно отсутствует одно изглавных табу, эксогамия, между тем как предпосылка другого табу,происхождение от животного-тотема, упоминается лишь вскользь. Но яизбрал описание Rеinасh'а, очень заслуженного в этой области автора,чтобы подготовить читателя к различию мнений между авторами, которыммы теперь займемся.

2

Чем неоспоримей становился взгляд, что тотемизм составлялнепременную фазу культуры всех народов, тем настоятельнее становиласьпотребность понять его, осветить загадки его существа. Все загадочнов тотемизме; самыми трудными моментами являются вопросы овозникновении идеи происхождения от тотема, мотивировка эксогамии(или заменяющего ее табу инцеста) и взаимоотношение между обоимиэлементами, т. е. между организацией тотема и запрещением инцеста.Толкование должно быть одновременно и историческим, ипсихологическим, оно должно указать, при каких условиях развился этотсвоеобразный институт и выражением каких душевных потребностей людейон служил.

Мои читатели, вероятно, будут удивлены, когда услышат, с какихразличных точек зрения специалисты-исследователи пытались ответить наэти вопросы и как расходятся в этом отношении их мнения. Сомнениюподлежит почти все, что можно было бы вообще утверждать относительнототемизма и эксогамии; и вышеупомянутая картина, заимствованная изопубликованного Frazer'ом в. 1887 г. сочинения, не может бытьсвободна от упрека, что она выражает совершенно произвольныепредположения автора и оспаривается в настоящее время самимFrazer'ом, неоднократно менявшим свои взгляды на предмет41.делает в своей второй работе на эту тему. Таким образом тотемизм обычно трактуетсякак примитивная система в двух областях – в религии и в социальной жизни. Каксистема религиозная тотемизм обнимает мистический союз дикаря с его тотемом; каксистема общественная он осмысливает отношения, в которых стоят мужчина и женщина,принадлежащие к одному и тому же тотему, и отношения к представителям другихтотемистических групп. Соответственно этим двум сторонам системы имеется двасуровых и согласных между собой положения, или канон тотемизма: первое правило, чточеловек не смеет убивать или поедать свой тотем – животное или растение, и второеправило, что он не смеет жениться или жить с женщиной, принадлежащей к тому жесамому тотему. Frazer прибавляет далее то, что вводит нас в сущность спорныхвопросов о тотемизме: связаны ли или совершенно независимы друг от друга эти двестороны тотемизма – религии и общества, – это вопрос, на который отвечают различно.

41 Относительно такой перемены взглядов он написал следующую прекрасную фразу: «Яне так наивен, чтобы претендовать на то, чтобы дать окончательные заключения поэтому трудно разрешимому вопросу. Много раз я принужден был менять мои взгляды, и яготов изменить их снова в согласии с тем, что дает нам действительность,беспристрастный исследователь должен стараться менять свою окраску, подобно

81


Само собой напрашивается предположение, что скорее всего можнобыло бы постичь сущность тотемизма. и эксогамии, если бы можно былоприблизиться к тому, как возникли оба института. Но здесь нельзязабывать при оценке положения вещей замечания Andrew Lang'a, что ипримитивные народы не сохранили нам этих первоначальных форминститутов и условий их возникновения, что мы вынужденыудовлетвориться только гипотезами, чтобы ими восполнитьнедостаточность наблюдения42. Среди указанных попыток объяснениятотемизма некоторые, на взгляд психолога, кажутся наперед невысокогодостоинства. Они слишком рациональны и не принимают во вниманиечувственного характера объясняемых явлений, Другие исходят изпредположений, не подтверждаемых наблюдением, третьи ссылаются наматериал, который лучше поддается иному объяснению. Опровержениеразличных взглядов часто представляет мало трудностей; по обыкновениюавторы оказываются гораздо сильнее, критикуя друг друга, чем излагаясобственные взгляды. Non liquet является результатом большинстварассматриваемых мнений. Не приходится поэтому удивляться тому, что вновейшей, здесь большей частью пропущенной литературе предмета,проявляется явное стремление отказаться от общего разрешениятотемистической проблемы, как от неосуществимого. При изложении этихразличных гипотез Я позволил себе не придерживатьсяпоследовательности по временам.

а) Происхождение тотемизма

Вопрос о происхождении тотемизма можно формулировать следующимобразом: как дошли примитивные люди до того, чтобы давать себе (своимплеменам) названия животных, растений и неодушевленных предметов43?

Шотландец Mac Lennan и, открывший для науки тотемизм и эксогамию,воздержался от высказывания какого бы то ни было взгляда напроисхождение тотемизма. По словам A. Lang'a, он склонен былнекоторое время объяснить тотемизм обычаем татуировки. Опубликованныетеории происхождения тотемизма я разбил бы на три группы: α)номиналистические, β) социологические, γ) психологические.

α) Номиналистические теории

хамелеону, соответственно изменяющейся окраске той почвы, по которой он ступает».

42 «По своей сущности вопрос о происхождении тотемизма лежит далеко за пределаминашего исторического исследования или наблюдения, и нам приходится довольствоватьсяпри изучении этого вопроса одними предположениями». А.Lang: «Мы нигде не можемувидать абсолютно примитивного человека и того, как создается тотемистическаясистема», с. 29.

43 Первоначально, вероятно, только животных.

82


Изложение этих теорий оправдывает объединение их под указанныммною заглавием.

Уже Garcilaso de la Vega, потомок перуанских Инка, написавший вXVII ст. историю своего народа, объяснил известное ему ототемистических феноменах потребностью племен отличаться именами другот друга44. Та же мысль возникает столетие спустя у этнолога A. R.Кеаnе: тотемы произошли из «heraldic badges» (обозначение гербов),посредством которой семьи и племена стремились отличаться друг отдруга45.

Мах Мullieг высказал тот же взгляд на значение тотема. Тотемпредставляет собой: 1) обозначение клана, 2) имя клана, 3) имя предкаклана, 4) имя обожаемого кланом предмета. Позже I. Pikler писал в1899: люди нуждаются в постоянном могущем быгь письменнозафиксированном имени для сообществ и индивидов… Таким образом,тотемизм происходит не из религиозной, а из трезвой, повседневнойпотребности человечества. Ядро тотемизма, наименование, являетсяследствием примитивной техники письма. Характер тотема соответствуетлегко изобразимым письменным знакам. Но раз дикари носили имяживотного, то они пришли к мысли о родстве с этими животными46.

Herbert Spencer также придавал наименованию решающее значение впроисхождении тотемизма. Отдельные индивиды, говорит он, благодарясвоим особенностям, требовали того, чтобы им дали название животных,и таким образом пришли к почетным названиям или прозвищам, которыеперенеслись на их потомков. Вследствие неясности и неопределенностипримитивных языков эти названия так понимались позднейшимипоколениями, как будто бы они были доказательством происхождения отсамых этих животных. Та.ким образом, тотемизм превратился внепонятное обожание предков.

Точно таким же образом, хотя и не подчеркивая недоразумения, LordAvebury (более известный под своим прежним именем John Lubbock) судито происхождении тотемизма: если мы желаем объяснить почитаниеживотных, то нам не следует забывать, как часто человеческие именазаимствуются у животных. Дети и потомки человека, названного медведемили львом, делали из этого имени название племени. Отсюда получалось,что само животное приобретало известное уважение и, наконец,становилось объектом почитания.

Неопровержимое, как нам кажется, возражение против объяснениятотема наименованием индивидов привел Fisоn ссылкой на господствующееу австралийцев положение вещей. Он показал, что тотем является всегдапризнаком групп людей, а иногда – одного только человека. Если бы

44 По A Lang'y. Secret of the Totem, p. 34.

45 Ibid.

46 Pikler и Sоmlо, «Происхождение тотемизма», 1901. Свое объяснение авторы соснованием называют: «Материалы к материалистической теории истории».

83


было иначе и тотем был бы именем одного человека, то при господствесистемы материнского наследования это имя никогда не могло быперенестись на его детей.

Впрочем, сообщенные до сих пор теории явно несостоятельны. Ониеще объясняют факт наименования племен примитивных народов названиемживотных, но никоим образом не значение, которое получило этонаименование – тотемистическую систему. Наибольшее внимание из этойгруппы заслуживает теория A.Lang'a. Она все еще усматривает центрпроблемы в наименовании, но выдвигает два интересных психологическихмомента и таким образом претендует на окончательное разрешениезагадки тотемизма.

А. Lang полагает, что безразлично, каким образом кланы сначаланабрели на название животных. Допустим, что в один прекрасный день вних проснулось сознание, что они носят такие имена, но почему – онине могли дать себе в этом отчета. Происхождение этих имен забыто. Втаком случае, они, вероятно, пытались различными путями узнать обэтом и при существовавшем у них убеждении в том, что имена эти имеютзначение, они по необходимости должны были прийти ко всем этиммыслям, которые содержатся в тотемистической системе. Для примитивныхнародов имена, как и для современных дикарей и даже для наших детей47,представляют собой не нечто безразличное и условное, как это кажетсянам, а что-то значительное и существенное. Имя человека образуетглавную составную часть его личности, быть может, часть его души.Одинаковое имя с животным должно было привести примитивные народы кпредположению о существовании таинственной и значительной связи междуих личностью и этой животной породой. Какая же это могла быть другаясвязь, как не кровное родство? Но раз такое родство допускалосьвследствие сходства имени, то, как прямое следствие кровного табу, изнего вытекали все тотемистические предписания, включая и эксогамию.

Именно эти три вещи – группа имен животных неизвестногопроисхождения, вера в высшую связь между всеми носителями одного итого же имени, – людьми и животными, вера в таинственное значениекрови – вызвали появление всех тотемических верований и деяний,включая сюда и эксогамию. (The Secret of the Totem, с. 126.)

Объяснения Lang'a распадаются, так сказать, на два периода повремени. Одна часть его теории объясняет тотемистическую системупсихологической необходимостью, исходя из факта названия тотема приусловии, что забыто происхождение этого наименования. Другая частьтеории старается выяснить само происхождение этих имен. Мы увидим,что она носит совсем другой характер.

Это вторая часть теории Lang'a по существу мало чем отличается отдругих, названных мною «номиналистическими». Практическая потребностьв различении заставила отдельные племена давать себе имена, и потомуони соглашались с именами, которые давали им другие племена. Эта

47 Ср. ст. «О табу».

84


«naming from without» составляет особенность конструкции Lang'a.Ничего удивительного нет в том, что получившиеся таким образом именабыли заимствованы у животных и не могли казаться примитивным народамбранью или насмешкой. Впрочем, Lang указал на далеко не единичныеслучаи из более поздних эпох истории, когда имена, данные другими,первоначально с целью насмешки, были приняты теми, кому они давались,и они охотно их носили (гезы, виги и тори). Предположение, чтовозникновение этих имен со временем было забыто, связывает эту вторуючасть теории Lang'a с изложенной раньше.

β) Социологические теории

S. Reinасh, с успехом исследовавший остатки тотемистическойсистемы в культе и в нравах позднейших периодов, но с самого началапридававший мало значения моменту происхождения от животного тотема,в одном месте смело заявляет, что тотемизм кажется ему только «unehypertrophie de l'instinct social».

Тот же взгляд проходит через новый труд E.Durkheim'a Les formesélémentaires de la vie religieuse. Le système totémique en Australie,1912 г. Тотем является явным представителем социальной религии этихнародов. Он олицетворяет общественность, являющуюся настоящимпредметом почитания.

Другие авторы пытались более детально обосновать взгляд обучастии социальных влечений в образовании тотемистических институтов.Так, А.С.Haddоn предполагал, что первоначально каждое примитивноеплемя питалось особой породой животных или растений, может быть, велоторговлю этими пищевыми продуктами и давало их в обмен другимплеменам. Таким образом должно было случиться, что племя становилосьизвестным другим– племенам по названию животного, игравшего для неготакую важную роль. Одновременно у этого племени должна была развитьсяособая близость с этим животным и своего рода интерес к нему,основанный, однако, на одном только психическом мотиве, на самойэлементарной и необходимой из человеческих потребностей – на голоде.

Возражения против этой самой рациональной из всех теорий тотемауказывают, что нигде не было найдено такого состояния питания упримитивных народов и, вероятно, его никогда и не было. Дикаривсеядны и тем в большей степени, чем ниже они стоят. Далее нельзяпонять, как из такой исключительной диеты могло развиться почтирелигиозное отношение к тотему, достигающее высшего выражения вабсолютном воздержании от любимой пищи.

Первая из трех теорий, высказанных Frazer'ом о происхождениитотемизма, была психологической; она будет изложена в другом месте.Вторая теория Fгаzer'a, о которой предстоит здесь говорить, возниклапод впечатлением опубликованных важных работ двух исследователей отуземцах центральной Австралии.

Spencer и Gillen описали ряд странных обычаев, учреждений и

85


взглядов одной группы племен, так называемой нации Arunta, и Frazerсогласился с их мнением, что в этих особенностях нужно видеть чертыпервичного состояния и что они могут объяснить первоначальный инастоящий смысл тотемизма.

Эти особенности у племени Аruntа (части нации Arunta) следующие:1. У него имеется расчленение на кланы тотема, но тотем

передается не по наследству, а определяется индивидуально (способом,о котором речь будет ниже).

2. Кланы тотема не эксогамичны, брачные ограничения образуютсяблагодаря высоко развитому расчленению на брачные классы, не имеющиеничего общего с тотемом.

3. Функция клана тотема состоит а выполнении церемониала,имеющего целью исключительно магическим путем способствоватьразмножению съедобного тотемического объекта (Этот церемониалназывается Intiсhiuma).

4. У Arunta имеется своеобразная теория зачатия и воскресения.Они полагают, что в известных местах их страны духи умерших членоводного и того же тотема ждут своего воскресения и проникают в теложенщин, проходящих мимо этих мест. Если рождается ребенок, то матьуказывает, в каком обиталище духов, по ее мнению, она зачала ребенка.В соответствии с этим определяется тотем ребенка. Далеепредполагается, что духи (умерших, как и воскресших) связанысвоеобразными каменными амулетами (по имени Сhuringа), которыенаходятся в этих обиталищах.

По-видимому, два момента побудили Fгаzеr'a. поверить, что вучреждениях Arunta открыты древнейшие формы тотемизма. Во-первых,существование различных мифов, утверждающих, что предки Arunta всегдапитались своим тотемом и женились на женщинах только собственногототема. Во-вторых, то обстоятельство, что в их воззрениях на зачатиеполовой акт отодвинут на второй план. На людей, которые еще неузнали, что зачатие является следствием полового акта, можносмотреть, как на самых отсталых и примитивных представителейчеловеческого рода.

Основывая свое суждение о тотемизме на церемонии Intichiuma,Frazer сразу увидел тотемистическую систему в совершенно изменившемсясвете, как совершенно практическую организацию для удовлетворенияестественных потребностей человека (ср. выше теорию Haddon'a)48.Система оказалась просто грандиозной «cooperatif magic». Примитивныенароды организовали, так сказать, магическое производственно-потребительское общество. Каждый клан тотема взял на себя задачузаботиться о достаточном количестве известного пищевого средства.Если дело касалось несъедобного тотема, как, например, вредных

48 Здесь ничего нет из того неясного и мистического, метафизически туманного, чтонекоторые авторы хотят приписать скромному началу человеческих размышлений, но чтосовершенно чуждо простому, чувственному и конкретному способу мышления дикарей.

86


животных, дождя, ветра и т. п., то на обязанности клана тотема лежалазадача добиться власти над этой частью природы и отразить весь еевред. Достижения каждого клана шли на пользу другим; так как клан немог есть ничего или только очень мало из своего тотема, то он добывалэто ценное добро для других и за это снабжался ими тем, что они всвою очередь должны были добывать, соответственно своей социальнойтотемистической обязанности. В свете этого понимания, основанного нацеремонии Intichiuma, Frazer'y казалось, что запрещение есть тотемзатмило и отодвинуло на задний план более важную сторону отношений, аименно, заповедь доставлять для потребления другим как можно большесъедобного тотема.

Frazer допускает, что у Аruntа согласно традиции первоначальнокаждый клан тотема питался без ограничения своим тотемом. Но тогдавозникло затруднение для понимания последующего развития, когда кланстал довольствоваться тем, что обеспечивал тотем другим, самотказавшись от его употребления. Frazer полагает, что это ограничениевовсе не произошло от своего рода религиозного уважения, а, вероятно,благодаря наблюдению, что ни одно животное не пожирает себе подобных,так что это нарушение отождествления с тотемом повредило бы власти,которую хочешь над ним приобрести. Или ограничение возникло изстремления приобрести благосклонность существа, если будут щадить егосамого. Но Frazer не скрывал от себя трудностей этого объяснения истоль же мало рисковал он указать, каким путем подтверждаемый мифамиAruntа обычай заключать брак в пределах тотема превратился вэксогамию.

Основанная на Intichiuma теория Frazer'a зиждется всецело напризнании примитивной природы института Aruntа. Но после приведенныхDurkhiem'ом и Lang'ом возражений кажется невозможным настаивать наэтом. Aruntа, наоборот, по-видимому дошли в своем развитии дальшевсех австралийских племен и представляют скорее уже стадию распада,чем начала тотемизма. Мифы, произведшие на Frazer'a такое большоевпечатление, потому что они в противоположность существующим теперьинститутам подчеркивают разрешение есть тотем и заключать брак впределах тотема, объясняются легко, как фантазии, выражающие желание,и проецированные на прошлое, подобно мифам о золотом веке.

γ) Психологические теории

Первая психологическая теория Frazer'а, созданная еще до егознакомства с наблюдениями Spencer'a и Gillen'a, основывалась на верево «внешнюю душу». Тотем должен был представлять собой верное убежищедля души, куда она прячется, чтобы избежать угрожающих ей опасностей.Если примитивный человек прятал свою душу в свой тотем, то благодаряэтому он сам становился неуязвимым и, разумеется, опасался сампричинять вред носителю своей души. Так как он не знал, какойэкземпляр животной породы является носителем его души, то для него

87


было вполне естественно щадить всю породу. Позже Frаzer сам отказалсяот мысли производить тотемизм из веры в души.

Познакомившись с наблюдениям Sреnсеr'a и Gillen'a, он создализложенную раньше другую социологическую теорию тотемизма, новпоследствии он сам нашел, что мотив, из которого он выводилтотемизм, слишком «рационален» и что он при этом предполагалсуществование слишком сложной социальной организации, чтобы ее можнобыло назвать примитивной49. Магические кооперативные общества казалисьему теперь скорее поздними произведениями, чем зародышами тотемизма.Он искал более простого элемента, примитивного суеверия, за этимиобразованиями, чтобы из него вывести возникновение тотемизма. Этотпервоначальный момент он нашел в удивительной теории зачатия Aruntа.

Как уже сказано, Aruntа отрицают связь зачатия с половым актом.Если женщина чувствует себя матерью, то это значит, что какой-нибудьиз ждущих возрождения духов из ближайшего их обиталища проник в еетело и рождается ею в виде ребенка. Этот ребенок имеет тот же тотем,что и все духи, приютившиеся в известном месте. Эта теория зачатия неможет объяснить тотемизма, потому что наперед предполагает егосуществование. Но если сделать еще шаг назад и допустить, что женщинасначала верила, что животное, растение, камень или другой предмет,занимавший ее внимание в момент, когда она впервые почувствовала себяматерью, действительно, в нее проник потом и рождается ею вчеловеческой форме, что идентичность человека с его тотемом приобрелабы, действительно, основание, благодаря этой вере матери, и из этоголегко вытекали бы все дальнейшие заповеди тотема (за исключениемэксогамии). Человек отказался бы есть это животное или это растение,потому что, таким образом, он ел самого себя. Но у него явилось быпобуждение иной раз в виде особой церемонии вкусить что-нибудь изсвоего тотема, потому что этим он укрепил бы свое отождествление стотемом, составляющее сущность тотемизма. Наблюдения W.H.R.Rivers,казалось, доказывали прямое отождествление людей с их тотемом наосновании такой теории зачатия.

Итак последним источником тотемизма оказалось неведение дикарейтого, каким образом люди и эти животные продолжают свой род. Вособенности же неизвестна была роль самца при оплодотворении. Этонезнание поддерживалось длинным интервалом между актом оплодотворенияи рождением ребенка (или моментом, когда чувствуются первые детскиедвижения). Тотемизм является поэтому созданием не мужского, аженского духа. Корни его составляют «капризы» (sick fancies)беременной женщины. Действительно, то, что находит на женщину втаинственный момент ее жизни, когда она впервые чувствует себяматерью, легко может идентифицироваться, уже с ребенком в ее чреве.49 «Кажется неправдоподобным, чтобы община дикарей могла мудро разделить царство

природы на области, назначая в каждую область особенную группу магов, и приказатьвсем этим группам творить магическое и создавать чародейственную силу общегобожества».

88


Такие материнские фантазии, столь естественные и, как кажется,общераспространенные, по-видимому, были корнями тотемизма.

Против этой третьей теории Frazer'a приводится то же возражение,что и против второй – социологической. Аruntа, по-видимому, ушлиочень далеко от начала тотемизма. Их отрицание роли отца основано,по-видимому, не на примитивном незнании; в некоторых отношениях у нихимеется даже отцовское наследование. Они, по-видимому, значение ролиотца принесли в жертву своего рода рассуждениям, чтобы воздать честьдухам предков50. Если они возвели в общую теорию зачатия миф онепорочном зачатии благодаря духу, то им так же мало можно приписатьиз-за этого незнание условий продолжения рода, как и древним народамв эпоху возникновения христианских мифов.

Другую теорию происхождения тотемизма создал голландецG.A.Wilсkеn. Она представляет собой соединение тотемизма спереселением душ: «то животное, в которое по общераспространеннойвере переходили души умерших, становилось кровным родственником,предком, и почиталось, как таковое». Но вера в переселение душ вживотные скорее сама произошла от тотемизма, чем наоборот.

Другой теории тотемизма придерживаются замечательные американскиеэтнологи Fr. Boas, Hill-Tout и др. Она исходит из наблюдений надтотемистическими племенами индейцев и утверждает, что тотемпервоначально является духом-покровителем предка, явившимся ему восне и переданным этим предком по наследству потомству. Мы уже виделираньше, как трудно объяснять тотемизм унаследованием от одногочеловека; кроме того, австралийские наблюдения никоим образом неподтверждают попытки свести тотем к духу-покровителю.

Для последней высказанной Wundt'ом психологической теориирешающее значение имели те факты, что, во-первых, первоначальнымобъектом тотема и наиболее распространенным является животное, и что,во-вторых, между животными тотема опять-таки самые первоначальныесовпадают с животными-душами. Животные-души, как птицы, змея,ящерица, мышь, благодаря большой подвижности, летанию по воздуху идругим свойствам, обусловливающим непривычное и жуткое чувство,являются самыми подходящими для того, чтобы именно в них усматривалисущества, в которых и помещалась душа, оставляющая тело. Животное-тотем представляет собой дериват переселения души в животное. Такимобразом для Wundt'a тотемизм сливается здесь непосредственно с веройв души, или с анимизмом.

b) и с) Происхождение эксогамии и ее отношение к тотемизму

Я достаточно подробно изложил теории тотемизма и все жеприходится опасаться, что впечатление от них будет неполное благодаря

50 Это верование – философия первобытных примитивных людей. A.Lang.

89


необходимой краткости. Относительно дальнейших вопросов я в интересахчитателя позволю себе еще большую сжатость. Споры в области эксогамииу тотемистических народов по характеру материала, над которымприходится при этом оперировать, особенно усложняются и расширяются,можно сказать, запутываются. Цель этой статьи дать мне возможность издесь ограничиться подчеркиванием некоторых главных направлений и дляболее основательного исследования предмета указать на многократноцитируемые подробные специальные сочинения.

Позиция автора в проблемах эксогамии зависит, разумеется, ототношения к той или другой теории тотема. Некоторые из объясненийтотемизма лишены совершенно связи с эксогамией, так что оба институтапросто отделяются один от другого. Таким образом, здесьпротивопоставлены два взгляда – один, желающий сохранитьпервоначальное предположение, что эксогамия составляет частьтотемистической системы, и другой, оспаривающий такую связь идопускающий случайное совпадение обоих институтов старейших культур.Frazer в своих позднейших работах решительно настаивал на последнейточке зрения. «Мне приходится просить читателя все время не упускатьиз вида, что оба института – тотемизм и эксогамия – совершенноразличны по своему происхождению и по своей природе, хотя некоторыхплемен оба они случайно скрещиваются и смешиваются». (Totem and Ex.,I.).

Он прямо утверждает, что противоположный взгляд являетсяисточником трудностей и недоразумений. В противоположность этомудругие авторы нашли путь к пониманию эксогамии, как неизбежногоследствия основных тотемистических взглядов. Durkheim указал в своихработах, как связанное с тотемом табу должно было повлечь за собойзапрещение пользования для полового общения женщиной того же тотема.Тотем той же крови, что и человек, а потому под страхом смертнойказни (принимается во внимание дефлорация и менструация) запрещаетсяполовое общение с женщиной, принадлежащей к тому же тотему. A.Lang,присоединяющийся в этом вопросе к мнению Durkheim'a, полагает даже,что нет надобности в кровном табу для запрещения брака с женщинамитого же рода. Общее табу тотема, запрещающее, например, сидеть в тенидерева тотема, было бы для этого вполне достаточно. А.Lаng защищает,впрочем, еще и другое происхождение эксогамии (см. н.) и оставляетпод сомнением, в каком отношении оба эти объяснения находятся друг кдругу.

Что касается исторической последовательности, то большинствоавторов придерживается того взгляда, что тотемизм является болеедревним институтом, а эксогамия присоединилась позже51.

Среди теорий, пытающихся объяснить эксогамию независимо от

51 Напр., Frazer. Тотемический клан – совершенно иная социальная организация,нежели эксогамический класс, и у нас есть солидные основания думать, что первыйгораздо древнее последнего.

90


тотемизма, укажем только на некоторые, выясняющие различное отношениеавторов к проблеме инцеста.

Mac Lennan остроумно объяснил эксогамию как остаток нравов,указывающих на имевшее когда-то место похищение женщин. Он высказалпредположение, что в первобытные времена всеобщим обычаем былодобывать женщин из чужого рода и брак с женщиной собственного родастановился постепенно запретным, потому что был необычным52. Мотивадля этого обычая эксогамии он искал в недостаточном количестве женщину примитивных народов вследствие обычая убивать при рождениибольшинство детей женского пола. Нас здесь не интересует проверка,подтверждают ли фактические обстоятельства предположения MacLеnnаn'а. Гораздо больше нас интересует довод, что если допустить,что этот автор прав, то все же остается необъяснимым, почему мужчиныотказываются и от немногих женщин своей крови и каким образом здесьне принимается совершенно во внимание проблема инцеста.

В противоположность этому и очевидно с большим правом другиеавторы понимали эксогамию как институт для предупреждения инцеста.

Если окинуть взглядом постепенно возрастающую сложностьограничений брака, то приходится согласиться с взглядом Morgan'a,Frazer'a, Howitt'a, Baldwin'a, Spencer'a, что эти учреждения носятцелесообразный преднамеренный характер («deliberate design» поFrazer'y) и что они должны достичь того, к чему они действительностремились. «Нет других путей, которыми возможно было бы во всехдеталях объяснить эти системы, в одно и то же время такие сложные итакие точные».

Интересно заметить, что первые ограничения, достигнутые введениембрачных классов, касались сексуальной свободы младших поколений,т. е. инцеста между братьями и сестрами и сыновьями с их матерями,между тем как инцест между отцом и дочерью прекратился толькоблагодаря дальнейшим мероприятиям.

Но объяснение эксогамического ограничения сексуальностипреднамеренным законодательством ничего не дает для понимания мотива,создавшего эти институты. Откуда берется в конечном результате боязньинцеста, в которой приходится признать корень эксогамии? Очевидно,недостаточно для объяснения боязни инцеста ссылаться на инстинктивноеотвращение к сексуальному общению с кровными родственниками, т. е. нафакт боязни инцеста, если социальный опыт показывает, что наперекорэтому инстинкту инцест – вовсе не редкое событие даже в нашемобществе, и если исторический опыт знакомит со случаями, в которыхпредписанием требуется инцестуозный брак для лиц, пользующихсяпреимущественным положением.

Для объяснения боязни инцеста Westermarck53 указывает, что «между52 Нечистый, потому что он не практиковался.

53 Происхождение и развитие морали, II. Брак, 1909. Там же защита автора противставших ему известными возражений.

91


лицами, с детства живущими вместе, господствует враждебное отношениек половому общению и что это чувство, так как эти лица – обыкновеннокровные родственники, находит естественное выражение в нравах изаконе, благодаря отвращению к половому общению между близкимиродственниками». Havelock Ellis хотя оспаривал, что это отвращениеносит характер влечения, но по существу соглашался с этимобъяснением, говоря: «нормальное отсутствие проявления половоговлечения в тех случаях, где дело касается братьев и сестер или сдетства живущих вместе мальчиков и девочек, явление чистоотрицательное, происходящее оттого, что при этих обстоятельствахбезусловно должны отсутствовать предпосылки, возбуждающие половоевлечение… Между лицами, выросшими с детства вместе, привычкапритупила все чувственные раздражения зрения, слуха и осязания,направила на путь спокойной склонности и лишила их власти вызыватьнеобходимое эротическое возбуждение, требующееся для того, чтобывызвать половую тумесценцию».

Мне кажется весьма странным, что Westermarck видит в этомврожденном отвращении к половому общению с лицами, с которыми росли вдетстве вместе, одновременно психическое выражение биологическогофакта, что инцест влечет за собой вред для рода. Подобныйбиологический инстинкт едва ли так ошибался бы в своемпсихологическом выражении, чтобы вместо вредных для продолжения родакровных родственников коснуться совершенно безобидных в этомотношении товарищей по дому и очагу. Но я не могу отказаться от того,чтобы не сообщить замечательных возражений, выдвинутых Frazer'омпротив этого утверждения Westermarck'a. Frazer находит непонятным,почему сексуальное чувство в настоящее время совершенно не противитсяобщению с товарищами по очагу, между тем как боязнь инцеста, котораядолжна будто бы происходить от этого отвращения, так невероятноразрослась. Но глубже проникают другие замечания Frazer'a, которые ятут привожу полностью, потому что по существу они совпадают сдоводами, высказанными в моей статье о табу.

«Трудно понять, почему глубоко укоренившийся человеческийинстинкт нуждается в утверждении посредством закона. Нет закона,повелевающего людям есть или пить, или запрещающего им класть руки вогонь. Люди едят и пьют и держат свои руки подальше от огняинстинктивно, из страха перед естественным, а не законным наказанием,которое повлекло бы за собой неподчинение этим влечениям. Законзапрещает людям только то, что они могли бы сделать под давлениемсвоих влечений. То, что сама природа запрещает или наказывает, тонезачем запрещать или наказывать по закону. Мы легко можем поэтомудопустить, что преступления, запрещенные по закону, это такиепреступления, которые много бы из людей совершили бы охотно поестественной склонности. Если бы не было такой склонности, несовершались бы подобные преступления, а если бы такие преступления несовершались, то не к чему было бы их запрещать. Поэтому, вместо того,

92


чтобы из законодательного запрещения инцеста заключать осуществовании естественного отвращения к нему, мы скоpee должны былибы сделать вывод, что естественный инстинкт влечет к инцесту и что,если закон подавляет это влечение, подобно другим естественнымвлечениям, то основанием к тому является взгляд цивилизованных людей,что удовлетворение этих естественных влечений приносит вредобществу».

К этим ценным аргументам Frazer'a я могу еще прибавить, чтоданные психоанализа делают совершенно невозможным предположение оврожденном отвращении к инцестуозному половому общению. Они,наоборот, показали, что первые сексуальные побуждения юноши по своейприроде всегда инцестуозны, и что такие вытесненные побуждения играютгромадную роль в качестве творческих сил позднейших неврозов.

Взгляд на боязнь инцеста как на врожденный инстинкт должен бытьпоэтому оставлен. Не лучше обстоит дело с другим объяснением запретаинцеста, имеющим многочисленных сторонников, предполагающим, чтопримитивные народы рано заметили, какими опасностями грозиткровосмесительство их роду, и что поэтому они с вполне осознаннойцелесообразностью запретили инцест. Возражений против этогообъяснения возникает множество. Запрещение инцеста, должно быть, нестарше скотоводства, на котором человек мог бы убедиться в действиикровосмесительства на свойства расы, а, что еще важнее, вредныепоследствия кровосмесительства еще до настоящего времени небезусловно доказаны, и относительно человека их трудно доказать.Далее, все, что нам известно о современных дикарях, делает весьманевероятным, чтобы помыслы их отдаленнейших предков были уже занятыпредупреждением вреда для позднейшего потомства. Кажется смешным,когда этим живущим без всякого раздумия взрослым детям хотятприписать гигиенические или евгенические мотивы, которые едва липринимаются во внимание и в нашей современной культуре54.

Наконец, необходимо еще подчеркнуть, что из данного изпрактических и гигиенических мотивов запрещения кровосмесительства,как ослабляющего расу момента, совершенно недостаточно, чтобыобъяснить глубокое отвращение, подымающееся в нашем обществе противинцеста. Как я доказал в другом месте55, эта боязнь инцеста у живущихтеперь примитивных народов кажется еще более сильной и активной, чему цивилизованных.

В то время, как можно было бы ожидать, что и при объяснениипроисхождения боязни инцеста имеется выбор между социологическими,биологическими и психологическими гипотезами, причем впсихологических мотивах, может быть, можно было бы видеть выразителейбиологических сил, – чувствуешь себя по окончании исследования54 Ch. Darwin говорит о дикарях: «Они не склонны задумываться над угрожающими в

будущем несчастиями их племени».

55 Ср. первую статью.

93


вынужденным согласиться с непретенциозным выражением Frazer'a: «намнеизвестно происхождение боязни инцеста и мы даже не знаем, что обэтом предполагать. Ни одно из предложенных нам до сих пор решенийзагадки не кажется нам удовлетворительным»56.

Должен упомянуть еще о совсем другого рода попытке объяснитьпроисхождение инцеста, чем рассмотренные до сих пор. Ее можно было быназвать исторической.

Эта попытка связана с гипотезой Ch. Darwin'a о первичномсоциальном состоянии человека. Исходя из привычек высших обезьян,Darwin заключил, что и человек первоначально жил небольшими группами,в пределах которых ревность самого старшего и самого сильного самцане допускала полового смесительства. «Судя по тому, что нам известноо ревности у всех млекопитающих, из которых многие обладаютспециальным оружием для борьбы с соперниками, мы, действительно,можем заключить, что общее смешение полов в естественном состояниивесьма невероятно… Если поэтому в потоке времени мы оглянемся далеконазад и сделаем заключение о социальных привычках человека, как онтеперь существует, то самым вероятным будет мнение, что человекпервоначально жил небольшими обществами, каждый мужчина с женщиной,или, если у него была власть, со многими, которых он ревностнозащищал от других мужчин. Или он не был социальным животным и все жежил один со многими женами, как горилла; потому что все туземцысогласны в том, что в группе горилл можно встретить только одноговзрослого самца. Когда молодой самец подрастает, то происходит борьбаза власть и более сильный становится главою общества, убив илипрогнав остальных. Младшие самцы, изгнанные таким образом, скитаютсяодни, и, когда, наконец, им удастся найти самку, они таким же образомне допустят слишком близкого кровосмесительства среди членов одной итой же семьи57.

Atkinson, по-видимому, первый заметил, что эти условия Дарвинскойпервобытной орды практически осуществляли эксогамию молодых мужчин.Каждый из этих изгнанных мог основать такую же орду, в которой имелосилу такое же запрещение полового общения, благодаря ревности главы,и с течением времени из этих обстоятельств сложилось осознанное, какзакон, правило: никакого полового общения с товарищами по очагу. Повозникновении тотемизма это правило приняло другую формулировку:никакого полового общения в пределах тотема.

A. Lang присоединился к этому объяснению эксогамии. Он в той жекниге отстаивает и другую (Durkheim'oвcкyю) теорию, видящую вэксогамии следствие законов тотема. Не совсем легко соединить обавзгляда; в первом случае эксогамия существовала до тотемизма, во

56 «Таково окончательное происхождение эксогамии и с нею закона об инцесте; стого времени, как была придумана эксогамия, как помеха инцесту, – наша проблемаостается в отношении ее такой же неясной, какой и была до этого».

57 Происхождение человека.

94


втором случае она оказывается его следствием58.В своем последнем суждении по этому предмету А.Lаng заявляет, что

отказался от мысли о происхождении эксогамии из «general totemic»табу.

3

Единственный луч света в эту тьму проливает психоаналитическийопыт.

Отношение ребенка к животному имеет много сходного с отношениемпримитивного, человека к животному. Ребенок не проявляет еще и следатого высокомерия, которое побуждает впоследствии взрослогокультурного человека отделить резкой чертой свою собственную природуот всякого другого животного. Не задумываясь, ребенок предоставляетживотному полную равноценность; в безудержном признании своихпотребностей, он чувствует себя, пожалуй, более родственнымживотному, чем кажущемуся ему загадочным взрослому.

В этом прекрасном согласии между ребенком и животным нередконаступает замечательная дисгармония. Вдруг ребенок начинает боятьсяопределенной породы животных и бережет себя от того, чтобыприкоснуться или увидеть животное этой породы. Возникает клиническаякартина фобии животных, одно из самых распространенных средипсихоневротических заболеваний этого возраста, и, может быть, самойранней формы такого заболевания. Фобия обыкновенно касаетсяживотного, к которому до того ребенок проявлял особенно живойинтерес, она не относится к одному только отдельному животному. Выборсреди животных, могущих стать объектами фобии в условиях городскойжизни, невелик. Это – лошади, собаки, кошки, реже птицы, удивительночасто маленькие животные, как жуки и бабочки. Иногда объектамибессмысленнейшего и безмерного страха, проявляющегося при этихфобиях, становятся животные, известные ребенку только из картинок исказок; редко удается узнать пути, по которым совершился необычайныйвыбор внушающего страх животного. Так я обязан К. Abraham'yсообщением случая, в котором ребенок объяснил свой страх перед осой

58 «Если, в согласии с теорией Darwin'a, доказано, что эксогамия встречается дотого, как верование в тотем доставляет этому правилу священную санкцию, то нашазадача делается относительно нетрудной. Первое практическое правило исходит отзавистливого властелина. Повеление: „Да не коснутся самцы самок в моем владении“сопровождается изгнанием молодых сыновей. В дальнейшем это правило стало привычными приняло формулировку: „Не бери в жены никого из местной группы“. Еще позжеместные группы получают прозвища – имена, например, Эму, Ворона, Опоссума, Бекаса,и тогда правило формулируется так: „Не бери никого в жены из местной группы сименами определенных животных, примерно: Бекаса, если ты сам Бекас. Однако, еслипервичная группа не была эксогамичной, то она стала таковой после того, кактотемистические мифы и табу распространились на животных, растения и другиеназвания маленьких местных групп“.

95


тем, что цвет и полосатая поверхность тельца осы напоминают тигра,которого, как он слышал, нужно бояться.

Фобии животных у детей не стали еще предметом внимательногоаналитического исследования, хотя заслуживают этого в высокойстепени. Трудности, анализа у детей в раннем возрасте являются,вероятно, причиной этого упущения. Нельзя поэтому утверждать, чтоизвестен общий характер этих заболеваний, и я лично думаю, что он неокажется однородным. Но некоторые случаи таких направленных набольших животных фобий стали доступными анализу и раскрыли такимобразом исследователю свою тайну. Во всех случаях она одна и та же:страх по существу относился к отцу, если исследуемые дети былимальчиками, и только перенесся на животное.

Всякий, имеющий опыт в психоанализе, наверное, видел такие случаии получил от них такое же впечатление. Все же я могу по этому поводусослаться на небольшое число подробных опубликованных исследований.Это – случайное в литературе явление, из него не следует заключать,что мы вообще можем опираться в наших взглядах только на отдельныенаблюдения. Упомяну, например, автора, который с полным пониманиемизучал неврозы детского возраста, М.Wulff. (Одесса). Излагая историюболезни девятилетнего мальчика, он рассказывает, что в возрасте 4-хлет этот мальчик страдал фобией собак. «Когда он на улице виделпробегающую собаку, он плакал и кричал: „Милая собака, не хватайменя, я буду себя хорошо вести“; под „хорошо себя вести“ он понимал:„не буду больше играть на скрипке“ (онанировать).

Тот же автор резюмирует далее: «Его фобия собак представляетсобой, собственно говоря, перенесенный на собак страх перед отцом,потому что его странные слова: „собака, я буду хорошо себя вести“,т. е. не мастурбировать, относятся ведь к отцу, который запретилмастурбацию». В примечании он прибавляет, что его наблюдения вполнесовпадают с моими и одновременно доказывают обилие таких наблюдений:«Такие фобии (фобии лошадей, собак, кошек, кур и др. домашнихживотных), по моему мнению, в детском возрасте, по меньшей мере, также распространены, как pavor nocturnus, и в анализе почти всегдараскрываются, как перенесение страха с одного из родителей наживотных. Таков ли механизм столь распространенных фобий мышей икрыс, я позволю себе сомневаться».

В первом томе Jahrbuch'a für psychoanalytische und psychopath.Vorschungen, я излагаю «Анализ фобий пятилетнего мальчика»,представленный в мое распоряжение отцом маленького мальчика. Это былстрах перед лошадьми, вследствие которого мальчик отказывалсявыходить на улицу. Он выражал опасение, что лошадь придет в комнату иукусит его. Оказалось, что это было наказанием за его желание, чтобылошадь упала (умерла). После того, как мальчик, подбодренный,освободился от страха перед отцом, оказалось, что он борется сжеланиями, содержание которых составляет отсутствие отца (отъезд,смерть отца). Он чувствовал в отце, показывая это совершенно ясно,

96


конкурента в симпатиях матери, на которую в темном предчувствии былинаправлены зарождающиеся сексуальные желания. Он находился,следовательно, в состоянии типичной направленности ребенка мужскогопола к родителям, которую мы называем «комплексом Эдипа» и в которойвидим комплексное ядро неврозов. Нов для нас в анализе «маленькогоГанса» и ценен для тотемизма тот факт, что при таких условиях ребенокпереносит часть своих чувств с отца на животное.

Анализ показывает значительные по содержанию и случайныеассоциативные пути, по которым происходит подобный сдвиг. Онпозволяет также открыть его мотивы. Вытекающая из соперничества поотношению к матери ненависть не может свободно распространяться вдушевной жизни у мальчика, ей приходится вступить в борьбу ссуществующей уже нежностью и преклонением перед отцом. Ребенокнаходится в двойственной – амбивалентной – направленности чувств котцу и находит облегчение в этом амбивалентном конфликте, переносясвои враждебные и боязливые чувства на суррогат отца. Сдвиг не может,однако, разрешить конфликт таким образом, чтобы привести к полномуразделению нежных и враждебных чувств. Конфликт переносится и наобъект сдвига, амбивалентность передается на этот последний. Вполнеочевидно, что маленький Ганс проявляет к лошадям не только страх, нотакже уважение и интерес. Как только его страх уменьшается, он самотождествляет себя с внушающим ему страх животным, скачет, каклошадь, и кусает со своей стороны отца. В другой стадии развитияфобий ему ничего не стоит отождествить родителей с другими большимиживотными59.

Можно высказать предположение, что в этих фобиях животных у детейвновь повторяются в негативном выражении некоторые черты тотемизма.Но мы обязаны S.Ferenczi исключительно счастливым наблюдением случая,который можно назвать положительным тотемизмом у ребенка. Умаленького Арпада, о котором рассказывает Ferenczi, тотемистическиеинтересы проснулись не прямо в связи с комплексом Эдипа, а на основенарцистической предпосылки его, страха кастрации. Но кто внимательнопросмотрит историю маленького Ганса, тот найдет много доказательствтого, что отец, как обладатель большого гениталия, является объектомвосхищения и вызывает страх, угрожая гениталию ребенка. В эдиповскоми кастрационном комплексах отец играет ту же роль внушающего страхпротивника инфантильных сексуальных влечений. Кастрация и замена ееослеплением составляют наказание, которым он угрожает60.

Когда маленькому Арпаду было два с половиной года, он сделалоднажды попытку помочиться в курятнике, причем курица сделаладвижение, чтобы схватить его за орган. Вернувшись год спустя на то жеместо, он сам стал курицей, интересовался курятником и всем, что в

59 Фантазия о жирафах, р. 24.

60 О замене кастрации, ослеплением в Эдиповском мифе.

97


нем происходит, и заменил свой человеческий язык кудахтанием ипетушиным пением. В возрасте, когда происходило наблюдение над ним (5лет), он снова говорил, но и в речи занимался исключительно толькокурами и другими птицами; он не играл никакими другими игрушками ипел только такие песни, в которых говорилось о пернатых. Егоповедение по отношению к тотему-животному было исключительноамбивалентное, полное чрезмерной ненависти и любви. Охотнее всего ониграл в резание кур. «Резание пернатых составляло для него, вообще,праздник. Он был в состоянии часами в возбуждении танцевать вокругтрупов животных». Но потом он целовал и гладил зарезанное животное,очищал и ласкал изображения кур, которых сам терзал.

Маленький Арпад сам заботился о том, чтобы смысл его странногоповедения не остался скрытым. Иногда он сам переводил свои желания изтотемистического способа выражения обратно в выраженияповседневности.

«Мой отец – петух», – сказал он однажды, «Теперь я маленький,теперь я – цыпленок, когда я буду больше, то стану курицей, когдастану еще больше, то стану петухом». Однажды он захотел есть«фаршированную мать» (по аналогии с фаршированной курицей). Он былочень щедр, на явные угрозы кастрации другим подобно тому, как самуслышал эти угрозы, благодаря онанистическим действиям со своимчленом.

В источниках его интереса к тому, что происходило в курятнике пословам Ferenczi, не оставалось никакого сомнения: «Частое половоеобщение между петухом с курицей, несение яиц и появление маленькихцыплят удовлетворяли его сексуальную любознательность, котораясобственно относилась к человеческой семейной жизни. По образцу жизникур складывались объекты его желаний, высказанные им однажды соседке:„я женюсь на вас, и на вашей сестре, и на моих трех кузинах, и накухарке, нет, вместо кухарки, лучше на матери“.

Ниже мы дополним оценку этого наблюдения; теперь подчеркнем двечерты, указывающие на ценное сходство с тотемизмом: полноеотождествление с животным тотемом61 и амбивалентная направленность кнему чувств. На основании этих наблюдений мы считаем себя вправевставить в формулу тотемизма на место животного-тотема мужчину-отца.Тогда мы замечаем, что этим мы не сделали нового или особенно смелогошага. Ведь примитивные народы сами это утверждают и, поскольку итеперь еще имеет силу тотемистическая система, называют тотема своимпредком и праотцем. Мы взяли только дословно заявления этих народов,с которыми этнологи мало что могли сделать и которые они поэтомуохотно отодвинули на задний план. Психоанализ учит нас, что,наоборот, этот пункт нужно выискать и связать с ним попытку

61 В котором, по Frazer'y, заключается сущность тотемизма: «Тотемизм это –идентификация человека с его тотемом».

98


объяснения тотемизма62. Первый результат нашей замены оченьзамечателен.

Если животное-тотем представляет собой отца, то оба главныхзапрета тотемизма, оба предписания табу, составляющие его ядро – неубивать тотема и не пользоваться в сексуальном отношении женщиной,принадлежащей тотему, по содержанию своему совпадают с обоимипреступлениями Эдипа, убившего своего отца и взявшего в жены своюмать, и с обоими первичными желаниями ребенка, недостаточноевытеснение или пробуждение которых составляет, может быть, ядро всехпсихоневрозов. Если это сходство больше, чем вводящая в заблуждениеигра случая, то оно должно дать нам возможность пролить свет навозникновение тотемизма в незапамятные времена. Другими словами, намв этом случае удастся доказать вероятность того, что тотемистическаясистема произошла из условий комплекса Эдипа, подобно фобии животного«маленького Ганса» и куриному извращению маленького Арпада. Чтобыисследовать эту возможность, мы в дальнейшем изучим особенностьтотемистической системы или, как мы можем сказать, тотемистическойрелигии, о которой до сих пор едва упоминалось.

4

Умерший в 1894 г. W. Robertson Smith, физик, филолог,исследователь библии и древностей, человек столь же остроумный, как исвободомыслящий, высказал в опубликованном им в 1889 г. сочинении «Орелигии семитов» предположение, что своеобразный церемониал, такназываемое тотемистическое пиршество, с самого начала образовалсоставную часть тотемистической системы. Для подкрепления этогопредположения он располагал тогда единственным только сохранившимсяиз пятого столетия по Р. X. таким актом, но он сумел благодаряанализу жертвоприношения у древних семитов, придать этомупредположению высокую степень вероятности. Так как жертвапредполагает божественное существо, то дело идет о выводе наосновании более высокой фазы религиозного ритуала по отношению кболее низкой – тотемизма.

Я хочу попытаться извлечь из замечательной книги RobertsonSmith'a имеющие для нас решающее значение строки о происхождении изначении жертвенного ритуала, опуская все, часто стольсоблазнительные, детали и последовательно устраняя все позднейшиенаслоения. Совершенно исключается возможность дать читателю в такомизвлечении хотя бы частицу блеска и убедительности оригинала.

Robertson Smith доказывает, что жертва и, у алтаря составляласущественную часть древних религий. Она играет ту же роль во всех62 Я обязан О.Rank'y сообщением случая фобии собаки у интеллигентного молодого

человека, объяснение которого о происхождении его болезни удивительно напоминаетупомянутую выше теорию тотема Aruntа. Он утверждал, что узнал от отца, что мать егово время беременности была однажды напугана собакой.

99


религиях, так что возникновение ее приходится приписать очень общим иповсюду одинаково действующим причинам.

Жертва-священнодействие χατ εξοχ’ην (sacrificium, ίερονργια)обозначала первоначально нечто другое, чем то, что понималось под нейв позднейшие времена: приношение божеству, чтобы умилостивить его исделать благосклонным к себе (вторичное значение в смыслесамовоздержания послужило поводом к житейскому применению этогослова). Можно доказать, что жертвоприношение представляло сначалатолько «акт социального отношения между божеством и егопоклонниками», акт общественного праздника, соединение верующих с ихбогом.

В жертву приносились вещи, которые можно было есть и пить; то же,чем человек питался: мясо, хлеб, плоды, вино и масло, – он жертвовалсвоему богу. Только в отношении жертвенного мяса имелись ограниченияи отступления. Жертвы животных бог поедал вместе с верующими, арастительные жертвы предоставлялись ему одному. Не подлежит никакомусомнению, что жертвы животных более древние и что они были когда-тоединственными. Растительные жертвы произошли из приношения первиноквсех плодов и соответствуют дани господину поля и страны. Животнаяжертва древнее, чем жертва земледелия.

Из сохранившихся остатков древнего языка известно, чтопредоставленная богу часть жертвы сначала считалась егодействительной пищей. По мере развития дематериализации божественногосущества, это представление становилось неприемлемым: выход находилив том, что божеству представлялась только жидкая часть трапезы. Позжеупотребление огня, превращавшего жертвенное мясо на алтаре в клубыдыма, сделало возможным такое приготовление человеческой пищи, чтоона больше соответствовала божественному существу. Объектом жертвы –питья была первоначально кровь жертвенного животного; позже винозаменяло кровь. Вино считалось у древних «кровью лозы», как егоназывают и теперь наши поэты.

Самой древней формой жертвы, более старой, чем употребление огняи знакомство с земледелием, была жертва животного, мясо и кровькоторого поедались вместе – богом и верующими. Важно было, чтобыкаждый участник получал свою долю в трапезе.

Таким жертвоприношением было общественное торжество, праздникцелого клана. Религия, вообще, была общественным делом, религиозныйдолг – честью социальных обязанностей. Жертвоприношение и празднествосовпадают у всех народов; каждое жертвоприношение составляет в то жевремя праздник и ни один праздник не праздновался безжертвоприношения. Праздничное жертвоприношение было делом радостноговозвышения над собственным интересом, подчеркиванием общности междусобой и божеством.

Этическая сила общественной жертвенной трапезы таилась в оченьдревних представлениях о значении совместной еды и питья. С кем-нибудь есть и пить было одновременно символом и подтверждением

100


социальной общности и принятием на себя взаимных обязанностей;жертвенная трапеза прямо выражала, что бог и верующие составляют однуобщину, а тем самым определялись и все другие отношения. Обычаи,которые и теперь еще в силе у арабов в пустыне, показывают, чтосвязующим звеном в совместной трапезе является не религиозный момент,а самый акт еды. Кто разделил хотя бы маленький кусок пищи с такимбедуином или выпил глоток его молока, тому нечего его бояться, какврага, тот может быть уверен в его защите и помощи. Разумеется, не навечные времена: строго говоря, только на такой период времени, покапредполагается, что совместно съеденное еще сохранилось в теле. Такреалистически понимается связь соединения; она нуждается вповторении, чтобы укрепиться и стать длительной.

Почему же приписывается связующая сила совместной еде и питью? Всамых примитивных обществах имеется только одна связь, соединяющаябезусловно и без исключения: принадлежность к одному племени (родствоKinship). Члены рода солидарно выступают один за другого. Kinпредставляет собой группу лиц, жизнь которых таким образом связана вфизическое единство, что их можно рассматривать, как части одногоживого существа. В случае убийства кого-нибудь из Kin'a не говорят:пролита кровь того или другого, а– наша кровь пролита.Древнееврейская фраза, в которой выражается племенное родство,гласит: ты – моя нога и мое мясо. Состоять в родстве означает,следовательно, иметь часть в общей субстанции. Вполне естественно,что родство основывается не только на факте, что человек составляетчасть своей матери, от которой родился, и молоком которой вскормлен,но что и пищей, которой он питается позже и которой обновляет своетело, можно приобрести и укрепить родство. Деля трапезу с богом,выражают убеждение, что происходят из того же материала, что и он, икого считают чужим, с тем не делят трапезы.

Жертвенная трапеза была таким образом первоначально праздничнымпиром соплеменников согласно закону, что совместно есть могут толькосоплеменники. В нашем обществе трапеза соединяет членов семьи, ножертвенная трапеза ничего общего с семьей не имеет. «Родство» старше,чем семейная жизнь. Самые древние из известных нам семей постояннообнимают лиц, связанных различными родственными узами. Мужчиныженятся на женщинах из чужого клана, дети наследуют клан матери,между мужем и остальными членами семьи нет никакого родства. В такойсемье нет совместных трапез. Дикари едят еще и теперь в стороне и водиночку, и религиозные запреты тотемизма относительно пищи частоделают для них невозможной совместную еду с их женами и детьми.

Обратимся теперь к жертвенному животному. Как мы видели, не былообщих собраний племени без жертвоприношения животных, а, что ещеважнее, помимо таких торжественных случаев не резали животных.Питались плодами, дичью и молоком домашних животных, но изрелигиозных соображений никто не мог умерщвлять домашнее животное длясобственного удовлетворения. Не подлежит ни малейшему сомнению, как

101


говорит Robertson Smith, что всякое жертвоприношение было приношениемклана и что умерщвление жертвы первоначально считалось такимдействием, которое каждому в отдельности запрещалось и оправдывалосьтолько в таком случае, если все племя брало на себя ответственность.У примитивных народов имеется только один род действий, для которыхподходит эта характеристика, а именно, действий, вытекающих изсвятости общей крови племени. Жизнь, которую не имеет права отнятьодин человек и которая может быть принесена в жертву только ссогласия и при участии всех членов клана, стоит так же высоко, как ижизнь самих членов клана. Правило, что всякий гость при жертвеннойтрапезе должен вкусить мясо жертвенного животного, имеет тот жесмысл, что и предписание, чтобы наказание виновного члена племенисовершалось всем племенем. Другими словами: с жертвенным животнымпоступали, как с членом родного племени; приносившая жертву общим а,ее бог и жертвенное животное были одной крови, членами одного клана.

На основании многочисленных доказательств Rоbertson Smithотождествляет животное с древним животным тотема. В более позднейдревности существовали два вида жертв – домашних животных, которыеобыкновенно шли в пищу, и необыкновенные жертвы животных, запрещенныхдля еды как нечистые. Более детальное исследование показывает, чтоэти нечистые животные были священными животными, что они были отданыв жертву богам, которым были посвящены, что первоначально этиживотные были тождественны с самыми богами и что при жертвоприношенииверующие каким-нибудь образом подчеркивали свое кровное родство сживотными и с богом. Но в еще более ранние времена такого различиямежду обыкновенными и «мистическими» жертвами не существует.Первоначально все животные священны, их мясо запрещено и может бытьупотребляемо в пищу только в торжественных случаях, при участии всегоплемени. Заколоть животное все равно что пролить кровь племени, идолжно происходить с такими же предосторожностями и с предупреждениемвозможности упрека.

Приручение домашних животных и возникновение скотоводстваположили, по-видимому, повсюду конец чистому и строгому тотемизмуглубокой древности63.

Но то, что из святости домашних животных сохранилось в«пасторальной» религии, достаточно ясно, чтобы показатьпервоначальный ее тотемистический характер. Еще в поздниеклассические времена в различных местах ритуал предписывалприносящему жертву по совершении жертвоприношения обращаться вбегство, как будто для того, чтобы избежать наказания. В Греции,вероятно, повсюду господствовала идея, что умерщвление быка является,собственно, преступлением. На афинском торжестве буфоний после

63 «Вывод таков, что приручение животных, к которому неизменно приводил тотемизм(если встречались животные, способные к приручению), оказывалось фатальным длятотемизма».

102


жертвоприношения устраивался настоящий суд, при котором допрашивалисьвсе, принимавшие участие. Наконец, соглашались на том, чтобы взвалитьвину за убийство на нож, который бросали в море.

Несмотря на боязнь, защищавшую жизнь священного животного, какчлена племени, становится необходимым от времени до времени убиватьтакое животное в торжественном собрании и разделять мясо и кровь егосреди членов клана. Мотив, диктующий этот поступок, открываетглубочайший смысл жертвоприношения. Мы слышали уже, что в позднейшиевремена совместная еда, участие в той же субстанции, котораяпроникает в их тело, создает священную связь между членами общины; вболее древние времена такое значение имело, по-видимому, толькоучастие в субстанции священного животного. Священная мистерия смертижертвы оправдывается благодаря тому, что только этим путем можноустановить священную связь, соединяющую участников между собой и с ихбогом.

Этой связью является ничто другое, как жизнь жертвенногоживотного, скрытая в его мясе и в его крови и благодаря жертвеннойтрапезе передающаяся всем участникам. Такое представление лежит воснове всех кровных союзов, посредством которых люди возлагали насебя взаимные обязательства еще в поздние времена. Безусловно,реалистическое понимание общности крови, как тождества субстанции,объясняет необходимость от времени до времени возобновлять еефизическим процессом торжественной трапезы.

Я не стану далее излагать мысли Rоbегtsоn Smith'a, а сжато,вкратце, резюмирую сущность: когда возникла идея частнойсобственности, жертвоприношение понималось как дар божеству, какпринесение того, что принадлежит человеку, в собственность богу.Однако это толкование не объясняло всех особенностей жертвенногоритуала. В древнейшие времена жертвенное животное само было свято,его жизнь неприкосновенна, она могла быть отнята только при участии исоучастии в вине всего племени и в присутствии бога, чтобы датьсвятую субстанцию, поедая которую члены клана утверждаются в своейматериальной тождественности друг с другом и с божеством.Жертвоприношение было таинством, само жертвенное животное – членомплемени. В действительности, оно было древним животным тотема, самимпримитивным богом, убийством и поеданием которого члены кланаосвежали и утверждали свое богоподобие.

Из анализа жертвоприношения Robertson Smith сделал вывод, чтопериодическое умерщвление и поедание тотема во времена,предшествовавшие почитанию антроморфного божества, составлялозначительную часть тотемической религии. Церемониал подобныйтотемистической трапезе сохранился для нас в описаниижертвоприношения более поздних времен. Св. Нил описывает жертвенныйобычай бедуинов синайской пустыни в конце IV столетия до Р. X. Жертву– верблюда связывали и клали на алтарь из необтесанного камня;предводитель же племени приказывал всем участникам обойти три раза с

103


пением вокруг алтаря, наносил первую рану животному и жадно пилвытекающую кровь, затем вся община бросалась на жертву, отрубалакуски вздрагивающего тела и пожирала их сырыми с такой поспешностью,что в короткий промежуток времени, между восходом утренней звезды,которой приносилась эта жертва, и побледнением ее при появлениисолнечных лучей, съедалось все жертвенное животное: тело, кости,шкура, мясо и внутренности. Этот варварский, носящий печатьглубочайшей древности, ритуал был по всем данным не единичнымобычаем, а первоначальной общей формой жертвы тотема, испытавшей впозднейшее время различные ослабления.

Много авторов отказывалось придавать значение концепции трапезытотема, потому что ее нельзя было выводить из непосредственногонаблюдения периода тотемизма. Robertson Smith и сам еще указал напримеры, в которых, по-видимому, жертвоприношение имело, несомненно,значение таинства, например, при человеческих жертвоприношенияхацтеков, на другие, напоминающие условия тотемистической трапезы,жертвоприношения медвежьего племени Quataouaks в Америке и намедвежьи торжества Ainоs в Японии. Frazer подробно описал эти иподобные случаи в обоих последних отделах своего большого труда.Индийское племя в Калифорнии, почитающее большую хищную птицу(Вussard), убивает ее при торжественной церемонии один раз в год,после чего ее оплакивают и сохраняют ее кожу с перьями. Индейцы Zuni,в Новой Мексике, поступают таким же образом со своей святой ящерицей.

В церемониях Intichiuma Центрально-Австралийских племеннаблюдалась черта, прекрасно совпадающая с предположением RobertsonSmith'a. Каждое поколение, прибегающее к магии для размножения своегототема, которого ему самому запрещено есть, обязано при церемониисамо съесть что-нибудь из своего тотема прежде, чем последнийпередается другим племенам. Лучший пример таинственной трапезы обычнозапрещенного тотема находится по Frazer'y у Вini Западной Африки всвязи с погребальной церемонией этих племен.

Но мы последуем за Robertson Smith'ом в его предположении, чтотаинство умерщвления и общей трапезы обычно запрещенного животного-тотема составляло значительную характерную черту тотемическойрелигии64.

5

Представим себе картину такой тотемистической трапезы и дополнимее некоторыми вероятными чертами, не получившими до сих пор достойнойоценки. Клан умерщвляет жестоким образом свой тотем по торжественномуповоду и съедает его сырым всего, его кровь, мясо и кости; при этом

64 Возражения, приведенные различными авторами против этой теориижертвоприношения, не остались мне неизвестными, но по существу не повредиливпечатлению от теории Robertson Smith'а.

104


члены клана по внешнему виду имеют сходство с тотемом, подражают егозвукам и движениям, как будто хотят подчеркнуть свое тождество с ним.При этом акте сознают, что совершают запрещенное каждому вотдельности действие, которое может быть оправдано только участиемвсех; никто не может также отказаться от участия в умерщвлении и втрапезе. По совершении этого действия, оплакивают убитое животное.Оплакивание убитого обязательно, под страхом наказания, его главнаяцель, как замечает Robertson Smith при аналогичном положении, снять ссебя ответственность за убийство.

Но вслед за этой скорбью наступает шумнейший радостный праздник,дается воля всем влечениям и разрешается удовлетворение всех их. Итут без всякого труда мы можем понять сущность праздника.

Праздник – это разрешенный, больше – обязательный эксцесс,торжественное нарушение запрещения. Не потому, что люди, веселонастроенные, следуя какому-нибудь предписанию, предаются излишествам,а потому, что эксцесс составляет сущность праздника. Праздничноенастроение вызывается разрешением обычно запрещенного.

Но что же означает введение к праздничному торжеству, печаль поповоду смерти животного тотема. Если радуются запрещенному обычноумерщвлению тотема, то почему в то же время и оплакивают его? Мыслышали, что члены клана освящают себя поеданием тотема, укрепляютсебя в своей тождественности с ним и друг с другом. Торжественноенастроение и все, что из него вытекает, можно было бы объяснить тем,что они восприняли в себя священную жизнь, носителем которой являетсясубстанция тотема.

Психоанализ открыл нам, что животное-тотем действительно являетсязаменой отца и этому соответствует противоречие, что обычнозапрещается его убивать и что умерщвление его становится праздником,что животное убивают и все же оплакивают его. Амбивалентнаянаправленность чувств, которой и теперь отличается отцовский комплексу наших детей и часто сохраняется на всю жизнь у взрослых,переносится на замену отца в виде животного тотема.

Однако, если сравнить данное психоанализом толкование тотема сфактом тотемистической трапезы и с дарвинской гипотезой о первичномсостоянии человеческого общества, то получается возможность болееглубокого понимания, надежда на гипотезу, которая может показатьсяфантастической, но имеет то преимущество, что создает неожиданноеединство между разрозненными до того рядами феноменов.

В Дарвиновской первичной орде нет места для зачатков тотемизма.Здесь только жестокий ревнивый отец, приберегающий для себя всехсамок и изгоняющий подрастающих сыновей, и ничего больше. Этопервоначальное состояние общества нигде не было предметом наблюдения.То, что мы теперь еще находим как самую примитивную организацию, чтотеперь еще сохраняет силу у известных племен, представляет собоймужские союзы, состоящие из равноправных членов и подлежащиеограничению согласно тотемистической системе при материнском

105


наследовании. Могло ли произойти одно из другого и каким образом этостало возможным?

Ссылка на торжество тотемистической трапезы позволяет нам датьответ: в один прекрасный день65 изгнанные братья соединились, убили исъели отца и положили таким образом конец отцовской орде. Ониосмелились сообща и совершили то, что было бы невозможно каждому вотдельности. Может быть, культурный прогресс, умение владеть новыморужием дал им чувство превосходства. То, что они, кроме того, съелиубитого, вполне естественно для каннибалов-дикарей.

Жестокий праотец был несомненно образцом, которому завидовал икоторого боялся каждый из братьев. В акте поедания они осуществляютотождествление с ним, каждый из них усвоил себе часть его силы.Тотемистическая трапеза, может быть, первое празднество человечества,была повторением и воспоминанием этого замечательного преступногодеяния, от которого многое взяло свое начало; социальные организации,нравственные ограничения и религия66.

Такова чрезвычайно заслуживающая внимания теория Аtkinson'a,таковое ее совпадение с изложенным здесь в существенном пункте и ееотступление от высказанного нами, из которого вытекает отказ от общейсвязи со многими другими явлениями.

Неопределенность, сокращение во времени и сжатость содержания вмоем изложении я оправдываю сдержанностью, обусловленной природойсамого предмета изложения. Было бы так же бессмысленно добиваться

65 К этому описанию, которое могут неправильно понять, прошу прибавить, каккорректив, заключительные строки следующего примечания.

66 Кажущееся невероятным предположение – убийство тиранического отца, благодаряобъединению изгнанных сыновей, казалось и Atkinsоn'y прямым следствием, вытекающимиз условий дарвиновской орды. «Орда молодых братьев жила в вынужденном целибатеили, лучше сказать, в полиандрических отношениях с какой-нибудь одной попавшей вплен женщиной. Так эта орда жила до достижения половой зрелости; однако, по меретого, как она становилась сильнее, она неизбежно все снова и снова вступала вборьбу, желая отнять и жену и жизнь у отца-тирана». Atkinsоn, проведший свою жизньв Новой Каледонии и находившийся в необыкновенно благоприятных условиях дляизучения туземцев, ссылается также и на то, что предполагаемые Darwin'омобстоятельства жизни первобытной орды легко можно наблюдать в табунах диких лошадейи быков и что эти условия всегда ведут к убийству животного-отца. Он далеепредполагает, что после устранения отца наступает распад орды, вследствиеожесточенной борьбы сыновей-победителей между собой. Таким путем никогда невозникла бы новая организация общества: все снова повторяющееся насильственноевосшествие сына единоличного отца-тирана дает возможность отцеубийце в очень скоромвремени утверждаться в братоубийственных распрях. Аtkinsоn, который не могпользоваться указаниями психоанализа и которому не были известны исследованияRobertson Smith'a, находит менее насильственный переход от первобытной орды кближайшим социальным ступеням, на которых многочисленные мужчины уживаются в мирномсожительстве. Он допускает, что материнская любовь добивается того, что в ордеостаются сначала только самые младшие сыновья, а позже и другие, за что этитерпимые должны признать сексуальные преимущественные права отца в форме отказа ихот матери и сестер.

106


точности в этих вопросах, как напрасно было бы требовать полнойуверенности.

Для того, чтобы, не считаясь с разными предположениями, признатьвероятными эти выводы, достаточно допустить, что объединившиесябратья находились во власти тех же противоречивых чувств к отцу,которые мы можем доказать у каждого из наших детей и у нашихневротиков, как содержание амбивалентности отцовского комплекса. Ониненавидели отца, который являлся таким большим препятствием на путиудовлетворения их стремлений к власти и их сексуальных влечений, но вто же время они любили его и восхищались им. Устранив его, утоливсвою ненависть и осуществив свое желание отождествиться с ним, онидолжны были попасть во власть усилившихся нежных душевных движений67.Это приняло форму раскаяния, возникло сознание вины, совпадающее сиспытанным всеми раскаянием. Мертвый теперь стал сильнее, чем он былпри жизни; все это произошло так, как мы теперь еще можем проследитьна судьбах людей. То, чему он прежде мешал своим существованием, онисами себе теперь запрещали, попав в психическое состояние хорошоизвестного нам из психоанализа «позднего послушания». Они отменилипоступок, объявив недопустимым убийство заместителя отца тотема, иотказались от его плодов, отказавшись от освободившихся женщин. Такимобразом, из сознания вины сына они создали два основных табутотемизма, которые должны были поэтому совпасть с обоими вытесненнымижеланиями Эдиповского комплекса. Кто поступал наоборот, тот обвинялсяв единственных двух преступлениях, составляющих предмет заботыпримитивного общества68.

Оба табу тотемизма, с которых начинается нравственность людей,психологически неравноценны. Только одно из них: необходимость щадитьживотное-тотем покоится всецело на мотивах чувства; отец былустранен, в реальности нечего было исправлять. Но другое – запрещениеинцеста имело также сильное практическое основание. Половаяпотребность не объединяет мужчин, а, разъединяет их. Если братьязаключили союз для того, чтобы одолеть отца, то по отношению кженщинам каждый оставался соперником другого. Каждый, как отец, хотеловладеть ими для себя, и в борьбе всех против всех погибла бы новаяорганизация. Но самых сильных, кто могли бы с успехом взять на себяроль отца – было несколько. Таким образом, братьям, если они хотелижить вместе, не оставалось ничего другого, как, быть может,

67 Этой новой направленности чувств способствовало то, что поступок этот не могпринести удовлетворения никому из совершивших его. В известном смысле его совершилинапрасно. Никто из сыновей не мог осуществить свое первоначальное желание – занятьместо отца. А неудача, как нам известно, гораздо больше способствует нравственнойреакции, чем удовлетворение.

68 Убийство и инцест или другое какое-нибудь преступление против священныхзаконов крови были единственными злодеяниями в примитивном обществе, которые общинапризнавала подсудными.

107


преодолеть сильные непорядки, установить инцестуозный запрет,благодаря которому все они одновременно отказались от желанныхженщин, ради которых они прежде всего и устранили отца. Они спаслитаким образом организацию, сделавшую их сильными и основанную нагомосексуальных чувствах и проявлениях, которые могли развиться у нихза время изгнания. Может быть, это и было положение, составлявшеезародыш открытого Васhоfen'ом матриархального права, пока оно несменилось патриархальным семейным укладом.

С другим табу, защищающим жизнь животного-тотема, связываетсяправо тотемизма считаться первой попыткой создания религии. Еслиощущению сыновей животное-тотем казалось естественной и ближайшейзаменой отца, то в навязанном им обращении с этим животным,проявлялось нечто большее, чем потребность дать выражение своемураскаянию. С суррогатом отца можно было сделать попытку успокоитьжгучее чувство вины, осуществить своего рода примирение с отцом.Тотемистическая система была как бы договором с отцом, в которомпоследний обещал все, чего только детская фантазия могла ждать ототца: защиту, заботу и снисходительность, взамен чего сыновья бралина себя обязанность печься о его жизни, т. e. не повторять над нимдеяния, сведшего в могилу настоящего отца. В тотемизме заключаласьтакже и попытка оправдаться: «Если бы отец поступал с нами так, кактотем, то у нас никогда бы не явилось искушение его убить». Такимобразом, тотемизм способствовал тому, чтобы представитьобстоятельства в ином свете и содействовать забвению события,которому он обязан своим возникновением.

При этом создались черты, определявшие впоследствии характеррелигии. Тотемистическая религия произошла из сознания вины сыновей,как попытка успокоить это чувство и умилостивить оскорбленного отцапоздним послушанием. Все последующие религии были попытками разрешитьту же проблему, – различными – в зависимости от культурногосостояния, в котором они предпринимались, и от путей, которыми шли,но все они преследовали одну и ту же цель – реакцию на великоесобытие, с которого началась культура и которое с тех пор не даетпокоя человечеству.

Но и другой признак, точно сохраненный религией, проявился ужетогда в тотемизме. Амбивалентное напряжение было, вероятно, слишкомвелико, чтобы прийти в равновесие от какого-нибудь установления, илиже психологические условия, вообще, не благоприятствуют изживаниюэтих противоположных чувств. Во всяком случае заметно, что связаннаяс отцовским комплексом амбивалентность переносится также и в религию.Религия тотемизма обнимает не только выражение раскаяния и попыткиискупления, но служит так же воспоминанием о триумфе над отцом.Удовлетворение по этому поводу обусловливает празднование поминок ввиде тотемистической трапезы, при которой отпадают ограничения«позднего послушания», вменяется в обязанность всякий раз занововоспроизводить преступление убийства отца в виде жертвоприношения

108


тотемистического животного, когда, вследствие изменившихся влиянийжизни, грозила опасность исчезнуть сохранившемуся результату тогодеяния, усвоению особенностей отца. Нас не удивит, если мы найдем,что и сыновье сопротивление также снова возникает отчасти впозднейших религиозных образованиях, часто в самых замечательныхпревращениях и перевоплощениях.

Если мы проследим в религии и в нравственном прогрессе, еще нестрого разделенных в тотемизме, последствия превратившейся враскаяние нежности к отцу, то для нас не остается незамеченным, что всущности победу одержали тенденции, диктовавшие убийство отца.Социальные чувства братства, на которых зиждется великий переворот,приобретают с этого момента глубочайшее влияние на развитие общества.Они находят себе выражение в святости общей крови, в подчеркиваниисолидарности жизни всех, принадлежащих к тому же клану. Обеспечиваясебе таким образом жизнь, братья этим хотят сказать, что никто из нихне должен поступать с другими так, как они все вместе поступили сотцом. Они исключают возможность повторения судьбы отца. К религиознообоснованному запрещению убивать тотем присоединяется еще социальнообоснованное запрещение убивать брата. Еще много пройдет времени,пока заповедь освободится от ограничения только кругом соплеменникови будет гласить просто: не убий. Сначала место патриархальной ордызанял братский клан, обеспечивший себя кровной связью. Обществопокоится теперь на соучастии в совместно совершенном преступлении,религия – на сознании вины и раскаянии, нравственность – отчасти напотребностях этого общества, отчасти на раскаянии, требуемомсознанием вины.

В противоположность новому и совпадая со старым пониманиемтотемистической системы, психоанализ обязывает нас таким образомпридерживаться взгляда о глубокой связи и одновременностипроисхождения тотемизма и эксогамии.

6

Под влиянием большого числа мотивов, я удерживаюсь от попыткиописать дальнейшее развитие религий с самого их начала в тотемизме дотеперешнего их состояния. Я хочу проследить только две нити,появление которых в общей ткани я вижу особенно ясно: мотивтотемистической жертвы и отношение между сыном и отцом.

Robertson Smith учил нас, что древняя тотемистическая трапезавновь возвращается к первоначальной форме жертвы. Смысл действия тотже: освящение благодаря участию в общей трапезе; и сознание виныосталось при этом умаленное только благодаря солидарности всехучастников. Новым добавлением является божество племени, ввоображаемом присутствии которого имеет место жертвоприношение;божество принимает участие в трапезе как член племени и с нимотождествляют себя, принимая в пищу жертвенное мясо. Каким образом

109


бог попадает в первоначально чуждое ему положение?Ответ мог бы быть таким, за это время – неизвестно откуда –

возникла идея божества, подчинила, себе всю религиозную жизнь и,подобно всему другому, что хотело сохраниться, так же итотемистическая трапеза должна была найти связь с новой системой. Нопсихоаналитическое исследование показывает с особенной ясностью, чтокаждый создает бога по образу своего отца, что личное отношение кбогу зависит от отношения к телесному отцу и вместе с нимпретерпевает колебания и превращения и что бог в сущности является нечем иным, как превознесенным отцом. Психоанализ рекомендует и здесь,как и в случае тотемизма, поверить верующим, называющим бога отцом,подобно тому, как они тотема называли предком. Если психоанализзаслуживает какого-нибудь внимания, то, независимо от всех другихисточников происхождения и значений бога, на которые психоанализ неможет пролить света, доля отца в идее божества должна быть оченьзначительной. В таком случае в положении примитивногожертвоприношения отец замещается два раза: однажды, как бог, и другойраз как тотемистическое жертвенное животное; и при всей скромности иразнообразии психоаналитических толкований, мы должны спросить:возможно ли это и какой это имеет смысл?

Нам известно, что между богом и священным животным (жертвеннымживотным) существуют различные взаимоотношения: 1) каждому богуобыкновенно посвящается какое-нибудь животное, нередко даженесколько; 2) при известных особенно священных жертвоприношениях(«мистических») богу приносили в жертву именно посвященное емуживотное; 3) бога часто почитали, или обожали в образе животного или,иначе говоря, животные пользовались божеским почитанием еще долгоевремя спустя после эпохи тотемизма; 4) в мифах бог часто превращаетсяв животное, нередко в посвященное ему животное. Таким образомнапрашивается предположение, что бог сам является животным-тотемом;он развился из животного-тотема на более поздней ступени религиозногочувствования. Но все дальнейшие дискуссии излишни при томсоображении, что сам тотем не что иное, как замена отца. Такимобразом, он является первой формой замены отца, а бог – позднейшей, вкоторой отец снова приобрел свой человеческий образ. Такоеновообразование, происшедшее из корня всякого религиозного развитияиз тоски по отцу, стало возможным с того времени, когда многое посуществу изменилось в отношениях к отцу и, может быть, и к животному.

О таких изменениях нетрудно догадаться даже если и не приниматьво внимание начала психического отчуждения от животного и разложениятотемизма, благодаря приручению домашних животных. В положении,создавшемся благодаря устранению отца, скрывался момент, который стечением времени должен был невероятно усилить тоску по отцу. Братья,соединившиеся для убийства отца, были каждый в отдельности одушевленыжеланием стать равными отцу и выражали это желание принятием в пищучастей заменяющего его тотема на трапезе. Это желание должно было

110


оставаться неосуществленным, вследствие давления, которое оказывалиузы братского клана на каждого участника. Никто не мог и не долженбыл достигнуть совершенного всемогущества отца, к которому они всестремились. Таким образом в течение долгого времени озлобление противотца, толкавшее на деяние, ослабело, тоска по нем возросла и могразвиться идеал, имевший содержанием всю полноту власти инеограниченности праотца, против которого велась борьба, и готовностьему подчиниться. Первоначальное демократическое равенство всехсоплеменников нельзя было уже больше сохранить, вследствиепротиворечащих культурных изменений; таким образом, появиласьсклонность, в связи с почитанием отдельных людей, отличившихся средидругих, вновь оживить старый отцовский идеал созданием богов. То, чтонам в настоящее время кажется возмутительным допущением, а именно,что человек становится богом и что бог умирает, не вызывало протестадаже в представлениях классической древности69. Возведение убитогонекогда отца на степень бога, от которого племя ведет свой род, было,однако, гораздо более серьезной попыткой искупления, чем в свое времядоговор с тотемом.

Я не могу указать, что в этом развитии находится место длявеликих материнских богов, которые, может быть, повсеместнопредшествовали отцовским богам. Но кажется несомненным, что изменениев отношениях к отцу не ограничилось религиозной областью, апоследовательно перенеслось на другую область человеческой жизни, накоторой отразилось влияние устранения отца, на социальнуюорганизацию. С возникновением отцовского божества общество, незнающее отца, постепенно превращалось в патриархальное. В семьевосстановлена была прежняя первобытная орда, и отцы получили большуючасть своих прежних прав. Появились опять отцы, но социальныезавоевания братского клана не погибли, и фактическое различие междуновыми отцами семейства и неограниченным праотцом орды былодостаточно велико, чтобы обеспечить продолжение существованиярелигиозной потребности, сохранить неудовлетворенную тоску по отцу.

В сцене жертвоприношения богу племени – отец действительноприсутствует дважды, как бог и как тотемистическое жертвенноеживотное, но при попытке понять это положение мы должны будемизбегать толкований, пытающихся поверхностно объяснить его, какаллегорию, и забывающих при этом об исторических наслоениях. Двойноеприсутствие отца соответствует двум, сменяющим друг друга во времени,сценам. Здесь нашло пластическое выражение амбивалентное отношение котцу, а также победа нежных чувств сына над враждебными. Сцена

69 «Нам, современным людям, у которых расстояние, отделяющее людей от божества,увеличилось до непроходимой бездны, такая пантомима может показаться одиозной, но удревних народов это было совсем по-другому. Воображаемые боги и человек казалисьединокровными, некоторые семьи вели свое происхождение от божества, и обожествлениечеловека, вероятно, казалось им не более экстраординарным, чем канонизация святогоу наших католиков».

111


одоления отца и его величайшего унижения послужила здесь материаломдля изображения его высшего триумфа. Значение, приобретенноежертвоприношением вообще, кроется в том, что оно дает удовлетворениеотцу за причиненное ему оскорбление в том же действии, котороесохраняет воспоминание об этом злодеянии.

В дальнейшем животное теряет свою святость, и жертвоприношение –связь с тотемистическим праздником; жертвоприношение превращается впростое приношение божеству, в самоограничение в пользу божества. Самбог теперь уже настолько возвысился над людьми, что общение с нимвозможно только через священнослужителя. В то же время социальныйпорядок знает равных богам царей, переносящих патриархальную системуна государство. Мы должны сказать, что месть сверженного и вновьвосстановленного отца стала суровой, господство авторитета держитсяна высоте. Подчиненные сыновья использовали новое положение, чтобыеще больше облегчить сознание своей вины. Жертвоприношение в егонастоящем виде находится совсем вне их сознания ответственности. Самбог потребовал и установил его. К этой фазе относятся мифы, в которыхсам бог убивает посвященное ему животное, собственно, олицетворяющееего. Таково крайнее отрицание великого злодеяния, положившего началообществу и вместе с тем сознанию вины. Нельзя не признать и второгозначения этого последнего изображения жертвоприношения. Оно выражаетудовлетворение по поводу того, что отказались от прежней замены отцав пользу высшего представления о божестве. Поверхностное,аллегорическое толкование сцены приблизительно совпадает здесь с еепсихоаналитическим толкованием. Оно гласит: здесь изображается, какбог преодолевает животную часть своего существа70.

Между тем ошибочно было бы полагать, что в эти периодыобновленного отцовского авторитета совершенно заглохли враждебныедушевные движения, относящиеся к отцовскому комплексу. О первых фазахгосподства обоих новых замещений богов и царей, нам известны самыеэнергичные проявления той амбивалентности, которая остаетсяхарактерной для религии.

Frazer в своем большом труде высказал предположение, что первыецари латинских племен были чужеземцами, игравшими роль божества, ичто в этой роли их торжественно убивали в определенный праздничныйдень. Ежегодное жертвоприношение (вариант: приношение в жертву самогосебя) бога составляет, по-видимому, существенную черту семитскихрелигий. Церемониал человеческих жертв в различных местах обитаемойземли оставляет мало места сомнению в том, что эти люди находили свою

70 Победа одного культа богов над другим в мифологии означает, как известно,исторический процесс замены одной религиозной системы новой, вследствие лизавоевания чужим народом или в силу психологического развития. В последнем случаемиф приближается к «функциональным феноменам» в смысле Н. Silberer'a.Предположение, что убивающий животное бог является символом либидо, как утверждаетС. G. Jung, исходит из другого понимания либидо, чем принятое до сих пор, и мнекажется вообще спорным.

112


смерть, как представители божества, и еще в позднейшие времена можнопроследить этот жертвенный обычай в виде замещения живого человеканеодушевленным суррогатом (куклой). Богочеловеческое приношение вжертву бога, которое я здесь, к сожалению, не могу проследить так жеглубоко, как приношение в жертву животных, бросает яркийретроспективный свет на смысл более древней жертвенной формы. Онопризнает с полнейшей откровенностью, что объект жертвенного действиябыл всегда один и тот же, именно тот, который теперь почитается, какбог, т. e. отец. Вопрос о взаимоотношении между животными ичеловеческими жертвами теперь легко разрешается. Первоначальнаяжертва – животное – была уже заменой человеческой жертвы,торжественного убийства отца, и когда замена отца снова приобреласвой человеческий образ, то и жертва-животное могла сновапревратиться в человеческую.

Таким образом, воспоминание о том первом великом жертвенномдействии оказалось неизгладимым, несмотря на все старания его забыть;и именно тогда, когда хотели как можно дальше уйти от мотивов этогодеяния, должны были проявиться неискаженные повторения его в формепринесения в жертву бога. В этом месте мне незачем указывать, какоеразвитие религиозного мышления сделало возможным это возвращение ввиде рационализации. Robertson Smith, который далек от нашегообъяснения жертвоприношения этим великим событием доисторическойэпохи человечества, указывает, что церемониал этих праздников, накоторых древние семиты праздновали смерть божества, объяснялся, как«воспоминание о мистической трагедии», и что оплакивание при этомносило характер не добровольного участия, а чего-то насильственного,продиктованного страхом перед божественным гневом71. По нашему мнению,можно согласиться, что это истолкование совершенно правильно и чточувства принимающих участие в празднике вполне объясняются лежащим вих основе положением.

Примем за факт, что и в дальнейшем развитии религии никогда неисчезают оба движущих ее фактора: сознание вины сына и сыновьесопротивление. Всякая попытка разрешить проблему, всякий способпримирения обеих борющихся душевных сил оказываются, в конце концов,неудачными, вероятно, под комбинированным влиянием историческихсобытий и внутренних психических превращений.

Со все увеличивающейся ясностью проявляется стремление сыназанять место бога-отца. С введением земледелия поднимается значениесына в патриархальной семье. Он позволяет себе дать новое выражениесвоему инцестуозному либидо, находящему свое символическое выражениев обработке матери-земли. Возникают образы богов Аттиса, Адониса,

71 «Оплакивание – не свободное выражение симпатии по отношению к божествутрагедии, оно обязательно и требуется под страхом сверхъестественного гневабожества. Оплакивающие прежде всего отрицают свою ответственность за смерть бога,этот пункт дошел и до нас в связи с богочеловеческими жертвами, как, например, у„закалывателей быков в Афинах“.

113


Фаммуза и др. духов произрастания и в то же время – молодых божеств,пользующихся любовной склонностью материнских божеств иосуществляющих инцест с матерью назло отцу. Однако, сознание вины,которое не могут заглушить эти новые творения, находит себе выражениев мифах, приписывающих этим молодым возлюбленным матерей-богинь,короткую жизнь и наказание кастрацией или гневом бога-отца,принимающего форму животного. Адониса убивает вепрь, священноеживотное Афродиты; Аттис, возлюбленный Кибеллы, погибает откастрации72. Оплакивание и радость по поводу воскресения богов перешлив ритуал другого сына-божества, которому предопределен был длительныйуспех.

Когда христианство начало свое наступление на древний мир, оностолкнулось с конкуренцией религии Митры, и некоторое время труднобыло определить за каким божеством останется победа.

Светозарный образ персидского юноши-бога все-таки остался намнепонятным. Может быть, из сцены убийства быка Митрой можнозаключить, что он представляет собой того сына, который сам совершилжертвоприношение отца и этим освободил братьев от мучающего тяжелогочувства вины за соучастие в деянии. Но был и другой путь успокоитьэто чувство вины, которым и пошел Христос. Он принес в жертву своюсобственную жизнь и этим освободил братьев от, первородного греха.

Учение о первородном грехе орфического происхождения. Оносохранилось в мистериях и оттуда проникло в философские школыгреческой древности. Люди были потомками титанов, убивших иразорвавших на куски Диониса за грех; тяжесть этого преступлениядавила их. В фрагменте Анаксимандра сказано, что единство мира былоразрушено благодаря доисторическому преступлению и что все, чтопроизошло от последнего, должно понести за это наказание. Если этотпоступок титанов характерной чертой объединения убийства и разрываниядостаточно ясно напоминает описанное св. Нилом жертвоприношениетотема, – как, впрочем, и многие другие мифы древности, например,смерть самого Орфея, – то все же нам мешает то отступление, чтоубийство совершено над молодым богом.

В христианском мифе первородный грех человека представляет собойнесомненно прегрешение против бога-отца. Если Христос освобождает

72 Страх кастрации играет невероятно большую роль в порче отношений с отцом унаших молодых невротиков. Из прекрасного наблюдения Ferenczi мы видим, как мальчикузнает свой тотем в животном, которое хочет укусить его за половой орган. Когданаши дети узнают о ритуальном обрезании, они отождествляют его с кастрацией.Параллель из области психологии народов этому поведению детей, насколько я знаю,еще не указали. Столь частое в доисторические времена и у примитивных народовобрезание относится к периоду посвящения во взрослые мужчины, где оно приобретаетсвое значение, и только впоследствии переносится в более раннюю эпоху жизни.Чрезвычайно интересно, что у примитивных народов обрезание комбинируется сосрезыванием волос или с вырыванием зубов или заменяется ими, и что наши дети,которые ничего не могут знать об этом положении вещей, при своих реакциях страхаотносятся к этим обеим операциям, как к эквивалентам кастрации.

114


людей от тяжести первородного греха, жертвуя собственной жизнью, тоэто заставляет нас прийти к заключению, что этим грехом былоубийство. Согласно коренящемуся глубоко в человеческом чувстве законуТалиона, убийство можно искупить только ценой другой жизни;самопожертвование указывает на кровавую вину73. И если это приношениев жертву собственной жизни ведет к примирению с отцом-богом, топреступление, которое нужно искупить, может быть только убийствомотца.

Таким образом, в христианском учении человечество самымоткровенным образом признается в преступном деянии доисторическоговремени, потому что самое полное искупление его оно нашло вжертвенной смерти сына. Примирение с отцом тем более полное, чтоодновременно с этой жертвой последовал полный отказ от женщины, из-закоторой произошло возмущение против отца. Но тут-то психологическийрок амбивалентности требует своих прав. Вместе с деянием, дающим отцусамое позднее искупление, сын также достигает цели своих желаний поотношению к отцу. Он сам становится богом, наряду с отцом,собственно, вместо него. Религия сына сменяет религию отца. В знакэтого замещения древняя тотемистическая трапеза снова оживает какпричастие, в котором братья вкушают плоть и кровь сына, а не отца,освящаются этим причастием и отождествляют себя с ним. Наш взглядможет проследить в потоке времен тождество тотемистической трапезы сжертвоприношением животных, с богочеловеческим жертвоприношением и схристианской евхаристией, и во всех этих торжествах он открываетотголосок того преступления, которое столь угнетало людей и которымони должны были так гордиться. Христианское причастие, однако,является по существу новым устранением отца, повторением деяния,которое нужно искупить. Мы видим, как верна фраза Fгazer'a, что«христианская община впитала в себя таинство более древнегопроисхождения, чем само христианство»74.

7

Дело устранения праотца братьями должно было оставитьнеизгладимые следы в истории человечества и проявиться в тем болеемногочисленных замещениях, чем менее желательно было сохранитьвоспоминание о ней75. Я отказываюсь от искушения проследить эти

73 Импульсы к самоубийству, наших невротиков всегда оказываются наказанием самогосебя за желание смерти другим.

74 Съедание бога. Кто знаком с литературой предмета, тот не подумает, чтосведение христианского причастия к тотемистической трапезе является мыслью толькоавтора этой статьи.

75 Ariel в «Буре»:

На тридцать пять футов

115


остатки в мифологии, где их нетрудно найти и, перехожу к другойобласти, следуя указанию S. Reinасh'a в его содержательной статье осмерти Орфея.

В истории греческого искусства существует положение, имеющее одноудивительное сходство и не менее глубокое отличие по сравнению снарисованной Rоbertson Smith'ом картиной тотемистической трапезы: это– положение древнейшей греческой трагедии. Группа лиц, все содинаковым именем и в одинаковой одежде, окружают одного, от слов ипоступков которого они все зависят: это – хор и единственный сначалагерой. В дальнейшем развитии появляется другой актер для того, чтобыизобразить тех, кто сопротивляется ему и отпал от него, но характергероя и его отношение к хору остается неизменным. Герой трагедиидолжен был страдать; это и теперь еще сущность содержания трагедии.Он должен взять на себя так называемую «трагическую вину», которую невсегда легко обосновать; часто это вовсе не вина, в смысле буржуазнойморали. Большей частью она состояла в возмущении против божественногоавторитета, и хор вторил герою, выражая ему чувство симпатии;старался удержать его, предупредить и смирить, и оплакивал его, когдагероя постигало считавшееся заслуженным возмездие за его смелыйпоступок.

Но почему герой трагедии должен был страдать и что означает его«трагическая вина»? Мы сократим дискуссию и дадим быстрый ответ. Ондолжен пострадать, потому что он праотец, герой той великойдоисторической трагедии, тенденциозное воспроизведение которой здесьразыгрывается, а трагическая вина это та, которую он должен взять насебя, чтобы освободить от вины хор. Сцена на подмостках произошла оттой исторической сцены, можно сказать, при помощи целесообразногоискажения, в целях утонченного лицемерия. В той древнейдействительности именно участники хора причинили страдание герою;здесь же они изводят себя сочувствием и сожалением, а герой самвиноват в своем страдании. Взваленное на него преступление,заносчивость и возмущение против большого авторитета составляютименно то, что в действительности тяготит участников хора. Такимобразом, трагический герой – против воли – становится спасителемхора.

Если в греческой трагедии дело идет о страдании божественногокозла Диониса и жалобы отождествляющей себя с ним свиты козлов стали

В воде твой отец.Что было костями, —В коралл обратилось;Что было глазами —То перлами стало.Ничто в разрушениеВ нем не пришло,Но только все в немОбратилось в морское.

116


содержанием представления, то легко понять, что угасшая уже драмавновь воспламенилась в средние века в «страстях господних».

Таким образом, в заключение этого крайне сокращенногоисследования, я хочу высказать вывод, что в Эдиповском комплексесовпадает начало религии, нравственности, общественности и искусствав полном согласии с данными психоанализа, по которым этот комплекссоставляет ядро всех неврозов, поскольку они до сих пор оказалисьдоступными нашему пониманию. Мне кажется чрезвычайно удивительным,что и эта проблема душевной жизни народов может быть разрешена, еслиисходить из одного только конкретного пункта, каким являетсяотношение к отцу. Может быть, в эту связь нужно ввести даже другуюпсихологическую проблему. Нам так часто случалось открыватьамбивалентность чувств в настоящем смысле, т. е. совпадение любви иненависти к одному и тому же объекту, в основе значительныхкультурных образований. Мы ничего не знаем о происхождении этойамбивалентности. Можно допустить, что она – основной феномен жизнинаших чувств. Но, как мне кажется, достойна внимания и другаявозможность, а именно, что первоначально амбивалентность чужда жизничувств, и приобретается человечеством благодаря переживаниюотцовского76 комплекса, где психоаналитическое исследование еще итеперь открывает его всего более выраженным у отдельного человека77.

Прежде чем закончить, я хочу заметить, что широкое всеобъемлющееобобщение, которого мы достигли в этих статьях, не лишает насвозможности чувствовать некоторую неуверенность в наших исходныхположениях и неудовлетворительность достигнутых результатов. Из этойобласти я хочу коснуться только двух моментов, которые, вероятно,остановили на себе внимание читателя.

Во-первых, нельзя было не заметить, что мы основываемся надопущении массовой психики, в которой протекают те же душевныепроцессы, что и в жизни отдельного лица. Мы допускали существованиена протяжении многих тысячелетий сознания вины за содеянное впоколениях, которые ничего не могли знать об этом деянии. Чувственныйпроцесс, возникший в поколении сыновей, которых мучил отец, мыраспространяем на новые поколения, которые именно благодаряустранению отца не знали таких отношений. Это будто бы серьезныевозражение, и всякое другое объяснение, лишенное подобных исходных

76 Или родительского комплекса.

77 Так как я привык к неправильному пониманию, то считаю нелишним специальноподчеркнуть, что данные здесь объяснения не означают, что мною забыта сложнаяприрода разбираемых феноменов, но что я хочу только прибавить новый момент кизвестным уже или еще неоткрытым источникам религии, нравственности и общества,момент, вытекающий из требований, подсказанных психоаналитическими взглядами.Синтез полного объяснения я представляю другим. Но из природы этих новых данныхвытекает, что в таком синтезе они должны будут играть только центральную роль, хотяпотребуется продолжение больших эффективных сопротивлений прежде, чем за ними будетпризнано это значение.

117


предположений, как будто заслуживает предпочтения.Однако, дальнейшие соображения показывают, что не нам одним

приходится нести ответственность за подобную смелость. Без допущениямассовой психики, непрерывности в жизни чувств людей, дающейвозможность не обращать внимания на прерываемость душевных актов,вследствие гибели индивидов, психология народов вообще не можетсуществовать. Если бы психические процессы одного поколения ненаходили бы своего продолжения в другом, если бы каждое поколениедолжно было заново приобретать свою направленность к жизни, то в этойобласти не было бы никакого прогресса и почти никакого развития.Возникают теперь два новых вопроса, насколько можно доверятьпсихической беспрерывности в пределах рядов поколений и какимисредствами и путями пользуется каждое поколение, чтобы передать своепсихическое состояние последующему. Не стану утверждать, что все этивопросы достаточно выяснены или что простая устная передача итрадиция, о которых прежде всего думают, хорошо объясняет это. Вобщем психология народов мало задумывается над тем, каким образомсоздается необходимая непрерывность душевной жизни сменяющих другдруга поколений. Часть задачи осуществляется, по-видимому, благодаряунаследованию психических предрасположений, которые, однако, все-такинуждаются в известных побуждениях в индивидуальной жизни для того,чтобы проснуться к полной действительности. В этом, вероятно, изаключается смысл слов поэта: «то, что ты унаследовал от твоих отцов,добудь для того, чтобы овладеть им». Проблема вообще оказалась бы ещеболее трудной, если бы мы могли допустить, что бывают душевныедвижения, так бесследно подавляемые, что они не оставляют никакихостаточных явлений. Но таких на самом деле нет. Самое сильноеподавление оставляет место искаженным замещающим душевным движениям ивытекающим из них реакциям. В таком случае мы можем допустить, что ниодно поколение не в состоянии скрыть от последующего более или менеезначительные душевные процессы.

Психоанализ показал нам, что каждый человек в своейбессознательной душевной деятельности обладает аппаратом, которыйдает ему возможность толковать реакции других людей, т. е. устранятьискажения, которые другой человек совершил в выражениях своих чувств.Таким путем бессознательного понимания обычаев, церемониалов иузаконений, в которых отлилось первоначальное отношение к праотцу,могло и более поздним поколениям удаваться унаследование этих чувствк праотцу.

Другое сомнение могло бы возникнуть как раз со стороны тех, ктопридерживается аналитического образа мыслей.

Первые предписания морали и нравственные ограничения примитивногообщества мы рассматривали, как реакцию на деяния, давшие егозачинщикам понятие о преступлении. Они раскаялись в этом деянии ирешили, что оно не должно больше повторяться и что совершение его неможет дать никакой пользы. Это творческое сознание вины не заглохло

118


среди нас и до сих пор. Мы находим его у невротиков действующим какасоциальное, как творящее новые предписания морали и непрерывныеограничения, как покаяние в совершенных преступлениях и как мерапредосторожности против тех, которые предстоит совершить78. Но если мыстанем искать у этих невротиков поступков, вызвавших такие реакции,то нам придется разочароваться. Мы не находим поступков, а толькоимпульсы, движения чувств, стремящихся ко злу, выполнение которогосдерживается. Сознание вины невротиков имеет свое основание только впсихических реальностях, а не в фактических. Невроз характеризуетсятем, что ставит психическую реальность выше фактической, реагирует намысли столь же серьезно, как нормальные люди – на действительность.

Не происходило ли у примитивных народов дело таким образом? Мывправе приписывать им необыкновенно высокую оценку психических актовкак одно из проявлений их нарцистической организации79. Поэтому однихтолько импульсов, враждебных отцу, существования в фантазии желанияубить его и съесть, могло быть уже достаточно, чтобы вызвать,моральные реакции, создавшие тотем и табу. Таким образом, можно былобы избавиться от необходимости свести начало нашего культурногодостояния, которым мы с основанием так гордимся, к отвратительномупреступлению, оскорбляющему все наши чувства. При этом ничуть непострадала бы причинная связь, идущая с тех пор до настоящеговремени, потому что психическая реальность оказалась бы достаточнозначительной, чтобы объяснить все эти последствия. На это станутвозражать, что эволюция общества от формы отцовской орды до формыбратского клана действительно имела место. Это – аргумент сильный, ноне решающий. Это изменение могло быть достигнуто менее насильственнымпутем и все же оно могло содержать условия, не обходимые длявозникновения моральной реакции. Пока гнет праотца давал себячувствовать, враждебные чувства против него имели, свое оправдание, араскаяние за них откладывалось до другого времени. Так же маловыдерживает критику другое возражение, что все, что исходит изамбивалентного отношения к отцу, табу или жертвенные предписания,носит характер чрезвычайной серьезности и полной реальности.Церемониал невротика, страдающего навязчивостью, имеет такой жехарактер, и все же он вытекает из психической реальности, из однихтолько намерений, а не выполнения их. Нам нельзя вносить в лишьвнутренне богатый мир примитивного человека и невротика наш трезвыймир, полный материальных ценностей и презрения к тому, что составляеттолько объект мысли и желания.

Мы стоим тут перед решением, принять которое нам нелегко. Ноначнем с признания, что различие, кажущееся другим коренным, понашему мнению, не составляет сущности вопроса. Если для примитивного

78 Ср. вторую статью этого сборника «О Табу».

79 См. статью «Об анимизме, магии и всемогуществе мысли».

119


человека желания и импульсы имеют полную ценность фактов, то мыдолжны с полным пониманием его принять такой взгляд, вместо того,чтобы исправлять его согласно нашему масштабу. Но в таком случаерассмотрим поближе приведший нас в такое сомнение невроз. Неверно,что невротики, страдающие навязчивостью, находятся в настоящее времяпод гнетом сверхморали, защищаются только против психическойреальности искушений и казнят себя только за возникающие в нихимпульсы. Известную роль играет при этом и некоторая доляисторической реальности. В детстве эти люди имели только злобныеимпульсы и, поскольку они при беспомощности ребенка были в состоянии,они превращали эти импульсы в действия. Всякий из этих сверхдобрыхпережил в детстве злое время, извращенную фазу, как предтечу ипредпосылку позднейшей, сверхморальной. Аналогия примитивных людей сневротиками становится, таким образом, основательной, если мыдопустим, что у примитивных людей психическая реальность, образованиекоторой не подлежит никакому сомнению, первоначально совпала сфактической реальностью, что примитивные люди действительно совершаливсе то, что они по всем данным намеревались совершить.

Но наше суждение о примитивных людях не должно находиться подслишком большим влиянием аналогии с невротиками. Необходимо принятьво внимание и различия. Несомненно, у обоих, и у дикарей, и уневротиков, нет такого острого различия между мыслью и действием, каку нас. Но невротик больше всего испытывает задержки в действиях, унего мысль вполне заменила поступок. Примитивный человек несдержан, унего мысль превращается немедленно в действие, поступок для него, таксказать, заменяет мысль, и потому, я думаю, не будучи сам вполнеуверенным в несомненности своего суждения, что к рассматриваемомуслучаю можно применить слова: в начале было деяние.

120

Фрейд. Тотем и табу. Психология первобытной культуры и...

Documents

Transcript of Фрейд. Тотем и табу. Психология первобытной культуры и...